- 337 -

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ

- 338 -

- 339 -

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ.

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге. Чудный Невский проспект! Единственный Невский проспект! Улица-красавица нашей столицы! Гм! Я знаю, что бледный чиновник, житель ее, ни за что не отдаст Невского проспекта, не только кто имеет 25 лет от роду, прекрасный и удивительно сшитый сюртук, но даже тот,1 у кого показывается белый волос <на> подбородке и голова гладка как серебренная лоханка, и тот <в> восторге тоже <от> Невского проспекта. [Невский проспект единственная улица] в Петербурге, где [сколько-нибудь показывается наше таинственное] общество, в многолюдной массе2 пользующееся самою бесцветною славою, заставляющею даже3 подозревать4 и сомневаться в его существовании. Тут оно иногда высыпается из карет своих. Но живописец характеров, резкий наблюдатель5 отличий, лопнет с досады, если захочет его изобразить в живых огненных чертах. Никакой резкой особенности! никакого признака индивидуальности! А дамы! о, дамам еще больше приятен Невский проспект.6 Да и кому он не приятен? Чуть только взойдешь на Невский проспект, так уже

- 340 -

и пахнет гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь <дело>, но, взошедши на него, верно, позабудешь.

Тут только могут столкнуться различные классы общества.1

Единственное место, <где> показываются люди не по необходимости, куда их не загнала2 надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, встреченный человек на Невском проспекте меньше эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где интерес и надобность и жадность выражаются3 в едущих и летящих4 на дрожках и в каретах.

Я готов клясться, что половина жителей Петербурга без ума от Невского проспекта. Да как и не быть без ума? Жилец какой-нибудь Петербургской или Выборгской части, который десять лет5 не выставляет своего носа <к> знакомому6 своему на Песках или у Московской заставы, здесь он встретится с ним прежде нежели думает. Никакой адрес-курант и справочное место не доставит такого верного известия,7 как Невский проспект.8 Всемогущий Невский проспект: единственное развлечение9 бедного на гулянья Петербурга. Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног всякого народу оставляет на нем следы10 в один день! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под которым трескается даже гранит, и миниатюрный легкий как дым башмачек молоденькой дамочки, оборачивающей свою головку11 к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика12, оставляющая на нем резкую царапину, всё вымещает на нем13 могущество силы или могущество слабости.

- 341 -

Какая быстрая совершается на нем фантасмогория в течение только одного дня!1

Сколько вытерпит он перемен в один день! Начнем с самого раннего утра,2 как весь Петербург пахнет горячими только что выпеченными хлебами <и> наполнен старушками в салопах, в изодранных платьях,3 совершающих свои наезды на церкви и сострадательных прохожих.

Тогда Невский проспект пуст. Плотные содержатели магазинов [и] их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку4 и пьют кофий. Нищие собираются у дверей кондиторских, где сонный ганимед,5 летавший вчера, как муха с шеколадом, вылезает6 с метлой в руке без галстуха, и швыряет7 им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ, иногда переходят русские мужики, спешащие на работу в сапогах,8 запачканных известию, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотой, не в состоянии был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они не услышат ни в магазинах, ни в театрах.9

Иногда сонный чиновник проплетется с портфелью в таком случае,10 когда11 через Невский проспект лежит дорога в его департамент. В это время и до 12 часов можно сказать решительно, что Невский проспект не составляет ни для кого цели. Он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками и говорят12 сами <с> собою, иногда с жаром13 и самыми разительными жестами, но никто их не

- 342 -

слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах с пустыми штофами1 или готовыми сапогами в руках, бегущих молнией по Невскому проспекту.2

В это время что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы вы воротничок слишком много высунули из вашего галстуха, — никто этого не заметит.

В 12 часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские джонсы и французские коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению <питомцами> и с приличною солидностью изъясняют3 им, что вывески делаются для того над магазинами, чтобы можно было через них узнать,4 что находится в самих магазинах.

Гувернантки, бледные мисс5 и розовые мадемуазель,6 идут величаво7 позади своих легоньких вертлявых девченок, приказывая8 поднять несколько левое плечо или держаться прямее.9 Короче сказать, в это время Невский проспект — педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем10 уменьшается число гувер<нанток?>, педагогов и детей; они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами.11 Мало-по-малу присоединяются к их составу все12 окончившие довольно важные домашние занятия, как то поговорившие с своим доктором о погоде и небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровьи лошадей и детей своих, показывающих большие дарования,13 прочитавшие афишу <и> важную статью в газетах о приезжающих14 и наконец выпившие

- 343 -

чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным местом1 чиновников по особым поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии,2 отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы, как они возвышают и услаждают душу! Но, увы, я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников. Всё, что вы ни встретите на Невском проспекте, всё исполнено приличия. Мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карман руками, дамы — в щегольских шляпках.

Вы встретите здесь бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстух, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, почти принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах; они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие! Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью неизобразимые; усы, которым [посвящена] лучшая половина жизни, предмет долгих бдений среди дня, как и ночи. Усы, на которые излились лучшие восхитительнейшие духи и ароматы и3 которые умастили все редчайшие и драгоценнейшие сорты помад. Усы, которые заворачиваются на ночь одою известного писателя; усы, к которым дышет самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие.4 Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, поясов пестрых, легких, к которым иногда на целые два дни сохраняется привязанность их владетельниц, ослепит хоть кого на Невском проспекте.5 Кажется, как будто целое море

- 344 -

мотыльков поднялось разом со стебелька и волнуется морем над черными жуками мужеского пола. Вы встретите здесь такие талии, какие вам не снились никогда, талии тоненькие, узенькие, талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно пройдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем овладеет робость и страх, чтобы каким-нибудь образом это прелестнейшее произведение природы и искусства не переломилось. А какие встретите дамские рукава на Невском проспекте!1 Ах, какая прелесть!

Они несколько похожи на два воздухоплавательных шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы ее не поддерживал мужчина, потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, <на>полненный шампанским.2 При встрече нигде так непринужденно благородно не раскланиваются, как на Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, chef-d’oeuvre3 искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что вы увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете <ее>.4 Здесь встретите разговаривающих о концерте или о погоде5 с необыкновенным благородством и чувством собственного достоинства. Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений.6 Да, странные характеры встречаются на Невском проспекте.7 Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно8 посмотрят на сапоги ваши, и когда вы пройдете, они оборотятся9 непременно назад, посмотрят на спину вашу. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но нет, после решил,10 что они большею частию служат по разным департаментам

- 345 -

и многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое, или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет в кондитерских, словом, большею частию всё порядочные люди. В это благословенное время от 2 до 3 часов, которое может назваться движущею<ся> столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека: один показывает сюртук1 с бобром из сукна, другой — греческий прекрасный <нос>, третий несет превосходные2 бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстух, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление.3 Но бьет 3 часа, и выставка оканчивается, толпы редеют.

В три часа настает на Невском проспекте весна. Он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах. Голодные и <1 нрзб> надворные и прочие советники стараются всеми силами ускорить свой ход.4 Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари еще стараются воспользоваться временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающие, что они вовсе не сидели 6 часов в присутствии.

Но старые коллежские секретари и титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову. Им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих. Они еще не вполне оторвались от забот своих, в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел, им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя канцелярии.

С 4-х часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит чрез Невский проспект с коробкою в руках. Какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого

- 346 -

повытчика, пущенная по миру во фризовой шинеле, какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны.1 Какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикулем и книжкой в руках. Какой-нибудь артельщик, русской человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою бородкою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором всё шевелится: спина и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару; иногда низкой ремесленник, — больше никого вы не встретите в это время на Невском проспекте.

Но как только сумерки упадут на домы и улицы, и будочник, на<де>вший рогожу, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низких окошек выглянут те эстампы, которые не смеют показываться среди дня, так уж2 Невский проспект опять оживает и шевелится.3 Настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый чрезвычайно свет. Вы встретите очень много4 молодых людей, большею частию холостых, в их теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель или лучше похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное, шаги всех ускоряются и толкаются, вообще очень неровны, длинные тени мелькают и чуть не достают головами Полицейского моста.

Молодые губернские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются, но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частью сидят дома или потому, что это5 народ женатый, или им очень хорошо готовят кушанья живущие у них на домах кухарки-немки.6 Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались7 в 2 часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем

- 347 -

чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной даме, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так по душе многим гуляющим, но еще больше сидельцам и приказчикам, ходящим всегда в немецких сюртуках, под руку.

„Стой!“ закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним молодого человека во фраке и в плаще: „видел?“

„Видел. Чудная, чудная, совершенная Перуджинова Бианка“.

„Да ты об какой говоришь?“

„Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие глаза и какие ресницы, и оклад лица чудесный!“

„Я говорю об блондинке, что прошлась моей стороной.1 Что ж ты не идешь за брюнеткою, когда она тебе так понравилась?“

„О, как можно“, — вскрикнул, почти закрасневшись, молодой человек во фраке: „как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту. Один плащ на ней сто́ит больше 300 рублей; это должна быть какая-нибудь дама высшего...“

„Простак!“ закричал поручик Пирогов, толкнувши его в ту сторону, <г>де далеко уже развевался щегольский яркой плащ красавицы... „Ступай, простофиля, прозеваешь, а я пойду за блондинкою“.

Оба приятеля расстались. „Знаем мы всех их“, — прибавил он с самодовольною и самонадеянною улыбкою, уверенный, что нет красоты, осмелившей<ся> ему противиться.

Молодой человек во фраке и плаще с робким и трепещущим движением поворотил в ту сторону, где развевался вдали пестрый плащ, беспрестанно2 то окидывавший<ся> ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то покрыва<вшийся> темнотою по удалении от него. Сердце

- 348 -

его билось и он ускорил шаг свой. Он не смел и думать о том, чтобы иметь какое-нибудь право <на> внимание улетавшей вдали красавицы; тем более допустить такую черную мысль, какую только что объявил поручик Пирогов. Но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет свое жилище это прелестное существо, которое, казалось, сорвалось с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит опять неизвестно куда. Он ускорил шаги свои1 и, казалось, летел и, не глядя, сталкивал солидных господ с черными и поседевшими бакенбардами.

Этот молодой человек принадлежал к тому классу, который составляет у нас странное явление и вовсе не принадлежит к гражданам Петербурга,2 так же как лицо, являющееся нам в сновидении, не принадлеж<ит> к существенному миру. Это небольшое сословие чрезвычайно странно3 в том городе, где все или чиновники, или купцы, или ремесленники-немцы.4 Это сословие художников. Какое странное явление: художники петербургские! Художники северные! Художники в стране финнов, где всё мокро, гладко,5 ровно, бледно, серо, туманно. — Эти художники вовсе не похожи на художников италианских, гордых, горячих, как Италия и ее небо.

Петербургские художники совершенно другое. Это большею частью добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий пить с двумя приятелями своими в маленькой комнате чай и скромно потолковать об любимом предмете. Он6 вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую старуху и заставит ее просидеть битых часов шесть,7 с тем, чтобы перевести на полотно ее жалкую бесчувственную рожу; он рисует перспективу своей комнаты, в которой является всякий художественный вздор: гипсовые

- 349 -

руки и ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные станки, опрокинутую палитру, стены, запачканные1 красками, с растворенным окном, в котором мелькает бледная Нева и бледные рыбаки в красных рубашках.2

У них всегда почти на всем серенький смутный колорит — неизгладимая печать севера, — но при всем том они с истинным желанием и даже <с> наслаждением трудятся над своими картинами. Они часто питают в себе истинный талант, и если бы только пахнул на них свежий пламенный воздух Италии, он бы, верно, развился вольно, ярко и широко3 так, как растение, которое из теплицы выносят наконец, на вольный воздух. Они вообще робки; их звезда и толстый эполет в такое приводит замешательство, что они невольно понижают цену своим произведениям. Они любят иногда пощеголять, но щегольство это кажется на них слишком резко и как-то несколько похоже4 на заплату. На них вы встретите иногда отличный5 фрак — и запачканный плащ, дорогой бархатный жилет — и <1 нрзб> фрак весь в красках. Таким же самым образом на недоконченном их пейзаже вы увидите иногда опрокинутою вниз головою нимфу, которую он от рассеянности и не желая искать нового грунта6 наметал на прежней когда <то> им с наслаждением писанной7 картине. Он никогда не глядит вам прямо8 в глаза; если же глядит, то как-то мутно неопределенно и не вонзает в вас ястребиного взора наблюдателя или соколиного9 взгляда кавалерийского офицера,10 потому что он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь геркулеса, стоящего в его комнате, или ему представляется11 <2 нрзб> картина, за которую он готовится приняться, и от этого12 отвечает он часто

- 350 -

несвязно и вовсе невпопад, и эти мешающиеся в его голове предметы еще больше увеличивают его робость. К такому роду принадлежал описываемый нами молодой человек Палитрин, застенчивый, робкий, но в душе своей носивший огонек, готовый при удобном случае превратиться в пламень. С тайным трепетом спешил <он> за предметом, так сильно его поразившим и, казалось, дивился своей дерзости. Существо, к которому прикованы были1 его глаза, мысли, чувства, вдруг оборотилось на повороте улицы и взглянуло на Палитрина. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны [лоб], прелестнейший <лоб> надвинут был прекрасными как агат волосами. Они вились, эти прекрасные волосы, и один [прелестный] [локон] упал из-под шляпы и коснулся щеки, тонко тронутой свежим румянцем,2 проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших <?> грез, что̀ остается от воспоминания о детстве, что̀ доставляет мечтание и тихое вдохновение в священный час ночи при тихой лампаде поэта. Боже, всё это, казалось, совокупилось, слилось, отразилось в ее гармонических устах.3 Она взглянула на Палитрина, и при этом взгляде казалось упало, задрожало сердце. Она взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице при виде такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице самый гнев4 был обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился, потупив глаза. Но как утерять это божество, не узнать даже того святого места земли, где5 оно решилось гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю, и он решился преследовать. Но чтобы не дать этого заметить, он отдалился на далекое расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески, а между тем не упускал из виду ни одного шага чудной незнакомки. Проходящие реже начали мелькать, улица становилась

- 351 -

тише; красавица оглянулась и встретилась1 с потупленными глазами Палитрина. Легкая улыбка сверкнула2 на губах и молнией сверкнула на его сердце. Он задрожал, он не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим дал на лицо ее подобие улыбки, нет, это собственные мечты3 его смеются над ним... Но дыхание занялось4 в его груди, всё обратилось в нем в неопределенный трепет, все чувства его горели,5 и всё перед ним окинулось каким-то туманом.6 Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми были неподвижны, <мост> растягивался и ломался на своей <арке>,7 дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу и алебарда ее командира <?>, вместе с золотыми словами вывески8 и нарисованными ножницами, блестела, казалось, на самой реснице его глаз, и всё это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша, не видя, не внимая, он несся по легким воздушным следам прекрасных ножек, по временам только стараясь умерить быстроту своего <шага>, бежавшего9 под такт сердца. Иногда овладевало им сомнение: действительно ли выражение лица ее лишено было гнева10, и тогда он на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая сила и тревога всех чувств стремила его вперед. Он не заметил, как вдруг возвысился перед ним четырехэтажный <дом>, все четыре ряда окон, светившиеся огнем, глянули11 разом на него и перилы12 у подъезда13 противуставили ему железный толчек свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась, положила на губы палец и дала знак следовать за собою. Колени его дрожали; чувства, мысли горели.14 Молния радости нестерпимым острием ударила в сердце.

- 352 -

Нет, это уже не мечта! Боже, столько счастья!1 Такая чудесная жизнь в двух минутах!

Но не во сне ли это всё? Ужели та, за один небесный взор которой он бы готов был отдать всю жизнь, приблизиться к жилищу которой уже он почитал за неизъяснимое блаженство, ужели та была сию минуту так благосклонна и внимательна к нему? Он взлетел на лестницу. Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен,2 как девственный юноша, еще дышущий неопределенною духовною потребностью любви, и то, что возбудило бы в развратном человеке дерзкие мысли,3 то, напротив того, еще более освятило <ее>. Это доверие, которое оказало4 слабое прекрасное существо, наложило5 на него обет строгости рыцарской, обет самоотвержения, обет рабски исполнять6 все повеления и он только желал,7 чтобы эти веления были как можно труднее и неудобоисполнимее, чтобы с большим напряжением сил лететь преодолевать их. Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставило незнакомку ему ввериться, что от него, верно, будут требоваться какие-нибудь великие услуги, и он чувствовал уже в себе непреодолимую силу отважиться на всё. Лестница вилась выше и вместе с нею вились его мечты. „Идите осторожно“ — зазвучал прелестный голос и наполнил его новым эдемом. В темной вышине четвертого этажа незнакомка постучала в дверь — она отворилась, и8 они вошли вместе. Женщина довольно недурной наружности встретила их со свечою в руке, но так странно и нагло посмотрела на Палитрина, что он опустил глаза. Они вошли в комнату.9 Три женские фигуры в разных углах комнаты представились его глазам. Одна раскладывала карты, другая

- 353 -

сидела за фортепьяно и играла двумя пальцами1 какой-то пошлый полонез; третья сидела перед зеркалом, расчесывала гребнем свои длинные волоса и вовсе ни мало не думала оста[вить]2 свой туалет при входе3 незнакомого лица. Какой-то неприятный беспорядок, который можно встретить только в беспечной комнате холостяка, <царствовал во всем>. Комнаты4 довольно хорошие были покрыты пылью; паук застилал5 своею паутиною лепной карниз. Две двери, одна против другой, вели в другие комнаты.6 Около непритворенной двери другой комнаты блестел сапог со шпорой и краснела выпушка мундира;7 мужской голос и женский смех лились сквозь непритворенные <двери>. Боже, куда зашел он! Он сначала не верил и начал пристальнее всматриваться в предметы, наполнявшие комнаты. Но голые стены и окна без занавесей не показывали никакого присутствия заботливого наблюдения8 хозяйки, поношенные лица этих жалких созданий, из которых одна села почти перед носом и так же спокойно его рассматривала, как пятно на чужом платье, всё это уве, рило <его>, что он зашел в тот отвратительный приют где основал свое жилище жалкий разврат, порожденный мишурною9 образованностью и страшным многолюдством столицы. Тот приют, где человек святотатственно подавил всё чистое и посмеялся над всем свят<ым>, скрашивающим мир,10 где женщина, эта11 красавица мира, обратилась в какое-то странное двусмысленное существо, где она — картина, правильно написанная и лишенная внутренней поэзии, где она лишилась всего женского вместе с чистотою души и отвратительно присвоила себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем грациозным12, тем так отличным от нас существом. Картина <написанная> правильно, но лишенная поэзии. Палитрин мерил ее с ног

- 354 -

до головы выпученными от удивления глазами как бы желая увериться, та ли это, которая так околдовала и унесла его на Невском проспекте. Но она стояла перед ним так же хороша, ее волосы были так же прекрасны; глаза казались всё еще небесными. Она была свежа; ей было только 17 лет;1 видно было, что еще недавно ужасный разврат ее настигнул, он еще не смел коснуться к ее щекам. Они были свежи и легко оттенены тонким румянцем. Она была прекрасна. Он стоял неподвижно перед нею и уже готов был так же простодушно позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим молчанием и значительно улыбнулась2 глядя ему прямо в глаза, но эта улыбка <была> так невыразимо несносна, так исполнена какой-то жалкой наглости, так шла к ее лицу, как идет выражение3 набожности на роже взяточника или скряги, <как> поэту идет мундир или бухгалтерская книга. Он содрогнулся. Она раскрыла свои хорошенькие уста и стала говорить, но всё это было так глупо, так пошло, как будто бы вместе с непорочностью оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать, он был чрезвычайно смешон и прост. Вместо того, чтобы воспользоваться благосклонностью, вместо того чтобы обрадоваться такому случаю, какому бы верно обрадовался на его месте всякий другой, <он> бросился вдруг со всех ног как дикая сайга4 и выбежал на улицу. Повесивши голову и опустивши руки сидел он в своей комнате как бедняк нашедший бесценную жемчужину и тут же уронивший5 ее в море. Такая красавица! такие божественные черты и где же? В таком презренном омуте! Эти восклицания вырвались у него прежде всего.6

В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами7, как при виде красоты, тронутой тлетворным

- 355 -

дыханием разврата. Пусть он навеки остается с безобразием; если безобразие погружается <в него>, мы не жалеем, хотя должны бы жалеть по чувству человечества. Но красота нежная, нам кажется, должна быть каким-то божеством непорочности и чистоты. [Черты лица этой] красавицы, так околдовавшей нашего бедного мечтателя, были действительно чудесны, появление ее в этом презренном кругу еще более казалось чудесным. Черты лица ее были так чисты, как образовано всё выражение прекрасного лица ее, которое означено <было> каким-то прекр<асным> благородств<ом>,1 что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат уже распустил над нею страшные свои когти. Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, всё богатство страстного2 супруга; она была бы тихой звездой в незаметном3 семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале на зеркальном паркете при блеске свечей, при безмолвной благоговейной толпе поверженных поклонников. Но, увы, она была какою<то> ужасною волею злого духа, смеющегося над всем святым и прекрасным, жаждущего везде рассеять гармонию мира и произвести расстройство естества, она была волею этого злого духа с хохотом4 брошена в эту страшную пучину.

Проникнутый разрывающей5 жалостью сидел он перед нагоревшею свечею. Уже и полночь давно минула,6 колокол башенки бил половину первого. Он сидел неподвижный7 без сна, без деятельного бдения8. Дремота, соскучившись его неподвижностью, начала тихонько одолевать <его>, уже комната9 начала исчезать, один только огонь свечи еще просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук в двери заставил его вздрогнуть и очнуться. Дверь отворилась и вошел лакей в богатой ливрее. В его уединенную комнату никогда не заглядывала такая богатая ливрея и

- 356 -

при том в такой необыкновенный <час>1. Он недоумевал и с нетерпеливым любопытством смотрел в оба на пришедшего лакея2.

„Та барыня“3, начал лакей, „у которой вы4 изволили быть за несколько часов перед сим, приказала просить и прислала за вами карету“.

Палитрин стоял в безмолвном удивлении: карету, лакей в ливрее... Нет, здесь верно какая-нибудь ошибка... „Послушайте, любезный“, — сказал он с робостью, — „вы, верно, не туда изволили зайти. Это ваша барыня, без сомнения, <за> кем-нибудь другим, а не за мною прислала вас.

— Нет, я, сударь, не ошибся. Ведь вы изволили проводить барыню пешком до дома в Литейную, в комнату четвертого этажа?

— Я.

— Ну, так пожалуйте же скорее, барыня непременно желает видеть вас и просит вас уже в собственный дом свой.

Палитрин сбежал с лестницы5. На дворе, точно, стояла карета. Он вошел, за ним дверцы хлопнули, камни мостовой загремели под колесами и копытами и перспектива домов с фонарями и вывеска<ми> понеслась мимо его по обеим сторонам каретных окон. Палитрин думал всю дорогу6. Собственный дом, карета, лакей в богатой ливрее... он ничего не мог вывесть из этого.7

Карета остановилась перед ярко освещенным подъездом и его разом поразили говор кучеров, ряд экипажей, глухо вылетавшие слова, яркие окна, звуки музыки. Лакей в богатой ливрее высадил его из кареты и почтительно проводил в сени с мрамор<ными> колонами, с облитым золотом швейцаром, с разбросанными плащами и шубами,8 с яркой лампою. Воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная ароматом, неслась вверх. Он уже был на ней,

- 357 -

уже взошел в первую залу, испугавшись и попятившись при первом шаге от ужасного многолюдства. Ужасная пестрота привела его в страшное замешательство; ему казалось, что1 какой-то демон искромсал весь мир на множество разных кусков и все эти куски без толку смешал вместе. Ослепительные дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы2, воздушные летящие газы и эфирные ленты, толстый смычок контрабаса, выглядывавший из-за перил великолепных хоров. Он увидел за одним разом столько почтенных стариков3 и полустариков с звездами на груди, дам так легко, гордо4 и грациозно5 выступавших по паркету и сидевших рядами, что растерялся совершенно. И в самом деле, молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстух6... Там так <дамы> были воздушны, так погружены в совершенное самодовольство и упоение, так умели очаровательно улыбаться, но нечего говорить более, всё клонилось к тому, чтобы совершенно7.... Но толпа обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным газом и <в> плать<ях>, сотканны<х> из самого воздуха, небрежно касались паркета и были более эфирны, нежели если бы вовсе не касались его. Но одна между ними всех лучше, всех роскошнее одета. Невыразимое, самое тонкое сочетание вкуса разлилось во всем ее уборе и как будто она вовсе о нем не заботилась, но оно как бы невольно вылилось само. Она и глядела и не глядела на толпу плясавших и зрителей, прекрасные длинные ресницы опустились и чистая8 белизна лица еще ослепительнее9 бросилась в глаза, особливо когда при наклоне головы ее

- 358 -

легкая тень осенила1 очаровательный лоб. Пискарев продрался2 ближе. Боже, это она! Она подняла свои полные безграничного и невыразимого блаженства ресницы и глянула своим ясным взглядом. О! как хороша! мог только он выговорить с захваченным почти дыханием. Она обвела своими глазами весь круг3, который наперерыв жаждал остановить4 на себе ее взор, но с каким<то> утомлением тихо отвращала его5, с каким-то невниманием опускала его и встретилась с глазами Пискарева. О, какое небо! какой рай! дай силы, создатель, перенести этого.6 Жизнь не может вместить, он разрушит ее, он исторгнет и унесет душу. Она подала знак не рукою, не наклонением головы, нет, в ее сокрушительных глазах выразился этот знак таким тонким незаметным выражением, что никогда бы не заметил его, но он заметил.7 Танец длился долго.8 О, как нетерпеливо он ожидал, утомленная <музыка>, казалось вовсе погасала и замирала и опять вырывалась, визжала и гремела; наконец,9 танец кончился. Она села, усталая грудь ее вздымалась10 под тонким дымом газа; рука ее11 (боже, какие руки!) упала на колени, измявши12 под собою ее воздушное платье и платье под нею, казалось, стало дышать13; отделка и тонкий сиреневый цвет его еще прелестнее означал эту божественную форм<у> этой прекрасной руки. Коснуться бы только и ничего больше, никаких других желаний — они все дерзки... Он стоял у ней за стулом, не смея говорить, не смея дышать.14 „Вам было скучно“, произнесли ее уста15. — „Вы меня ненавидите“. — „Вас ненавидеть? мне? я...“ готов был произнести он, совершенно потерявшись, и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных

- 359 -

слов, но в это время подошел с каким<и-то> острыми и тонкими замечаниями камергер с прекрасным завитым на голове хохлом1. Он довольно приятно показывал свои зубы и каждою остротою своею вбивал кучу игл в сердце Пискарева. Наконец какой-то камергер к нему обратился с вопросом.2 — „Как это скучно!“ произнесла она, пользуясь временем: — „Я сяду на другом конце зала, будьте там“. — Она проскользнула между толпою и исчезла. Он, как помешанный, растолкал толпу и был уж там. Там она сидела3, как царица4, всех лучше, всех прекраснее, и искала его глазами. — „Вы здесь?“ произнесла5 она тихо, его увидевши6, — и начала: „Неужели вы думаете, что я могу принадлежать к тому презренному классу творений, в котором вы встретили <меня>? Вам кажутся странными мои поступки7, но я8 вам открою тайну... Будете ли в состоянии никогда не измениться?“ — „О, буду! буду! буду!“ — В это время подошел довольно пожилой человек, заговорил с ней на непонятном для Пискарева языке. Подал ей руку. Она умоляющим взором посмотрела на Пискарева и дала знак остаться на своем месте и ожидать ее прихода. Но в припадке нетерпения он не в силах был слушать никаких приказаний даже из ее уст, отправился вслед за нею, но толпа разделила их; он уже [даже] не видел сиреневого платья, с беспокойством пробирался9 он из комнаты в комнату и толкал без милосердия всех встречных, но там были все тузы, все сидели за вистом, погруженные в мертвое обычное <молчание>10, в углу комнаты11 спорило несколько важных пожилых людей о преимуществе12 военной службы перед штатскою, в другом молодые люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика. Пискарев чувствовал, что один пожилой

- 360 -

человек и почтенной наружности схватил за пуговицу фрака его и представлял на его суждение одно весьма справедливое его замечание, но он грубо оттолкнул его, даже не заметивши, что у него на шее был довольно значительный орден. Он перебежал в другую комнату — и там нет ее, в третью — тоже нет. „Где же она? Дайте ее мне! О, я не могу жить, не взглянувши на нее! мне хочется выслушать то, что она хотела сказать“. Но все поиски его оставались тщетными. Беспокойный, утомленный1 он обратился в угол и смотрел на толпу, но напряженные глаза2 начали ему представлять всё в каком-то неясном виде. Наконец, ему начало явственно показывать стены его комнаты. Он поднял глаза, перед ним стоял подсвечник3 с огнем, почти потухавшим в глубине его: свеча истаяла; сало было налито на ветхом столе4 его. Так это он спал! Боже, какой прекрасный сон! И зачем было просыпаться, зачем было минуты не подождать, — она бы наверно опять явилась! Досадный<?> свет неприятным своим тусклым сиянием глядел в его окна. Комната в таком сером, таком мутном беспорядке. О, как отвратительна действительность, что́ она против мечты! Он разделся наскоро и лег в постель, закутавшись одеялом, желая насильно призвать улетевшее сновидение. Сон, точно, не замедлил к нему явиться, снилось вовсе5 не то, что бы желал он видеть: то поручик Пирогов являлся с трубкою, то академический сторож,6 то действительный статский советник, то голова чухонки, с которой он когда<то> рисовал портрет, и тому подобная дрянь.7

До самого полудня пролежал он в постели, желая заснуть, но она не являлась. Хотя бы на минуту показала прекрасные черты свои, хотя бы на минуту зашумела ее легкая походка, хотя бы прелестная рука грациозно мелькнула перед ним!

Всё откинувши, всё позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным видом, полный только сновидения своего;

- 361 -

ни к чему не думал он притронуться;1 глаза его без всякого участия, безо всякой жизни глядели в окно, обращенное во двор где гряз<ный> водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: — <1 нрзб> старого платья продать, и нищие две старухи напевали во всё горло какой-то жалобный марш. Действительность вседневная странно поражала его слух. Так просидел он до самого вечера и с жадностью бросился в постель, долго боролся с бессонницей, наконец, сон пересилил его.2 Боже, какая радость! Опять она, но уже совершенно в другом мире. О, как хорошо она сидит <у> деревенского светлого домика! Наряд ее весь кажется3 той простой тенью, которою4 только облекается мысль поэта. Создатель! Прическа на голове ее — создатель, как хороша!5 Простенькая косынка была накинута6 на стройной шейке и груди; всё в ней скромно, всё в ней — тайное чувство вкуса и музыки. Как чудесно7 грациозна ее походка, как музыкален милый шум ее простого платья, как хороша кисть руки, стиснутая крепко браслетом! Она говорит ему с слезой8 на глазах: „не презирайте меня, — я вовсе не та, за которую вы принимаете меня. Поглядите на меня, взгляните пристальнее и скажите: разве я способна к тому, что вы думаете? О, нет, нет! пусть тот, кто осмелится это подумать, пусть тот...“ Боже, но он проснулся. „Боже!9 лучше бы ты вовсе не существовала, не жила в мире, а была бы создание вдохновенного художника! Я бы не отходил от холста, на котором изобразила тебя божественная кисть; я бы вечно глядел на тебя; я бы целовал тебя; я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда счастлив! Никаких бы желаний не простирал далее! О, тебя бы призывал я как ангела-хранителя перед сном и бдением, о тебе бы молился я, когда бы случилось мне представить божественное

- 362 -

и святое. Но теперь <по>думай, какая ужасная жизнь! Что пользы, что она живет? Разве жизнь сумасшедшего приятна его родственникам и друзьям, некогда <его> любившим?1 — Боже, что за жизнь наша? — вечный раздор мечты с существенностью!“ Такие мы<сли> занимали его беспрестанно2 и с этого времени жизнь его приняла странное направление. Ни о чем он не думал, даже почти не ел и3 <с> нетерпением, со страстью любовника ожидал вечера и желанного видения. Беспрестанное устремление мыслей к одному, наконец, взяло такую власть над всем бытием его и чувствами, что желанный образ неотразимо являлся ему каждую ночь всегда почти в положении4 противоположном действительности, потому что мысли его были совершенно чисты, как мысли ребенка. Через это сновидение самый предмет как бы более делался чистым и мало-помалу преображался. Жажда сновидений сделалась наконец его жизнью5. И с этого времени самая жизнь приняла странный образ; он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне6. Если бы его кто-нибудь видел сидящим дома или шедшим по улице, то, верно бы, принял его за лунатика7 или разрушенного крепкими напитками; взгляд его был вовсе без всякого выражения, а природная рассеянность, наконец, развилась8 и властительно вытесн<ила>9 все чувства, все движения на его лице. Он оживлялся только приближению ночи. Такое состояние неминуемо должно было расстроить его силы и самое ужасное мучение10 для него было то, что наконец сон начал оставлять его вовсе. Желая спасти единственное свое счастие, он употреблял все средства, наводящие сон, и наконец, прибегнул к опиуму11. Это средство сильнее всех других помогло ему и сновидения начали ему представать еще в лучшем виде.12 Они еще

- 363 -

более раскаляли его мысли, и если когда-нибудь <был> влюбленный совершенно до безумия, стремительно, ужасно, разрушительно, мятежно, то этот несчастный был он. Из всех сновидений его одно было радостнее, прекраснее для него всех; ему представилась его мастерская, картин было множество; он так прилежно и с таким наслаждением1 сидел с кистью в руках. И она тут. Она была его женой. Она сидела возле него, облокотившись прелестным локотком на спинку его <стула>2 и смотрела на его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства; всё в комнате его дышало раем, было так светло, так убрано. Создатель! она склонила к нему на грудь прелестную головку. Лучшего <сна> он еще никогда не видывал. Он встал после него как-то свежее и менее рассеянный, нежели прежде. В голове его родились странные мысли. Может быть, она вовлечена каким-нибудь невольным случаем в разврат; может быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама вырваться из ужасного своего состояния,3 и неужели равнодушно допустить ее гибель?4 [тогда] как5 только <стоит> подать руку, чтобы спасти ее от потопления.6 Мысли его простирались еще далее: „Меня никто не знает“, говорил он сам в себе, — „да и кому какое дело ко мне?7 да и мне тоже нет дела ни до кого. Если она изъявит чистое раскаяние, я женюсь на ней, я должен тогда жениться и, верно, сделаю гораздо лучше, нежели многие8, которые женятся на своих ключницах и даже часто на самых презренных тварях. Мой подвиг будет велик: я возвращу миру прекраснейшее9 его украшение“.10 Краска живости осенила мутное лицо его; он подошел

- 364 -

к зеркалу и испугался сам впалых щек и бледности лица; тщательно начал он принаряжаться; приумылся, пригладил волоса, надел новый фрак, щегольский жилет, набросил плащ и вышел на улицу. Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на сердце, как больной выздоравливающий, в первый раз решившийся выйти после1 своей долгой болезни.

Сердце его билось страшно2, когда он подходил к той улице, на которой нога его не была со времени роковой встречи. Долго он искал дома, но память ему изменила; он два раза прошел улицу и не знал, перед которым остановиться. Наконец один показался ему похожим. Он взбежал на лестницу с сердцем, казалось, стремившимся вырваться из груди, постучал в дверь. Дверь отворилась — и кто же ему навстречу? Его идеал, его таинственный образ, оригинал мечтательных картин, та, которою он жил так ужасно, так страдательно, так сладко жил, — она, она сама стояла перед ним. Он задрожал;3 он едва мог удержаться4 на ногах от слабости, охваченный порывом радости. Она стояла перед ним так же прекрасна, хотя глаза ее были заспаны; бледность усталости проступала на ее лице, уже не так свежем, но она всё была прекрасна. „А!“ — сказала она, увидевши Пискарева и протирая глаза свои (тогда было уже два часа): „Зачем вы убежали тогда от меня?“ Но он в изнеможении сел на стул и глядел на нее. — „А я только что теперь проснулась, меня ведь привезли совершенно без чувств, — тогда уже было 7 часов утра. Я была совсем почти пьяна“, — прибавила она с улыбкою. „О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка, нежели произносить такие речи!“ В этих немногих словах выразилась вся беспорядочная, вся жалкая развратная жизнь. Однакож, несмотря <на это>, он5 решился попробовать, не будут ли иметь над нею действия его увещания. Собравшись с духом, он дрожащим голосом начал представлять

- 365 -

ужасное ее положение. Она слушала его с внимательным видом и с тем чувством удивления, которое мы изъявляем при виде какой-нибудь неожиданной странности1. Она взглянула на сидевшую в углу свою приятельницу2, которая оставила свои карты и тоже слушала со вниманием нового проповедника, и улыбнулась. „Правда, я беден“, сказал наконец после долгого и поучительного увещания наш художник, — „но мы станем трудиться,3 мы станем наперерыв один перед другим стараться улучшить нашу жизнь. Нет лучше, как быть обязану во всем самому себе. Я буду сидеть над картинами, ты будешь, сидя возле меня4, одушевлять мои труды, шить или заниматься другим рукоделием, и мы ни в чем не будем иметь недостатка“.

— „Как можно“, — прервала она речь: — „я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работой“. Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь, жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата. — „Женитесь на мне“, — подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу ее приятельница: — „Если я буду женою, я буду сидеть вот как“, — при этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем, причем красавица начала смеяться от души.

— „Боже! помоги мне вынесть!“ — произнес отчаянным голосом Пискарев и уже готов <был> собрать весь гром сильного5, из самой души излитого красноречия, чтобы потрясти бесчувственную, замерзшую душу красавицы, как вдруг дверь отворилась, и вошел с шумом один офицер. — „Здравствуй, Липушка“, — произнес <он>, без церемонии ударивши по плечу красавицу. — „Не мешай же нам“, сказала красавица, принимая глупо серьезный вид. — „Я выхожу замуж и сейчас должна принять предлагаемое мне сватовство“.6 О, этого уже нет сил перенести! бросился он вон7, потерявши и чувства, и мысли. Ум его

- 366 -

помутился. Глупо, без цели, не видя ничего, не слыша, не чувствуя, бродил он весь день1, никто не мог знать, ночевал ли он где-нибудь или <нет>. На другой только день он каким-то глупым инстинктом зашел на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с растрепа<нными> волосами, с признаками безумия на лице. Он заперся в своей комнате и никого не пускал, ничего не требовал.2 Четыре дня прошло, и его запертая комната ни разу не отворялась. Наконец прошла неделя и его комната всё так же была заперта. Бросились к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа. Наконец выломали дверь и нашли труп с перерезанным горлом. Окровавленная бритва валялась на полу. По судорожно раскинутым рукам и по страшно искаженному лицу можно было заключить, что бритва была довольно тупа и что он долго еще мучился прежде нежели3 грешная душа его оставила тело. — Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий4, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта5 и, может быть,6 совершивший бы когда-нибудь со славою свое поприще. Никто не поплакал над ним, никого не видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры7 квартального надзирателя и равнодушного лица городского лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту.8 За ним идучи плакал один сторож и то потому только, что выпил по утру еще лишний штоф водки. Даже поручик Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного9 бедняка, которому он при жизни оказывал свое высокое покровительство.

Впрочем ему было вовсе не до того10: он был занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему. Я не

- 367 -

люблю трупов и покойников, мне всегда неприятно, когда мне переходит дорогу длинная погребальная процессия и инвалидные солдаты нюхают табак левою рукою, одетые1 в черный капюшон, потому что в правой2 они держат дымные факелы. Но для меня еще грустнее3 когда я вижу как ломовой извозчик4 тащит красный непокрытый гроб бедняка и только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется5 за ним, не имея друго<го> дела. Мы оставили, кажется, Пирогова на том, как он расстался с бедным Пискаревым и устремился за блондинкою. Это было легонькое довольно интересное созданьице; она останавливалась перед каждым магазином и заглядывалась на выставленные за стеклами кушаки6, платочки, серьги7 или другие безделушки, беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и оглядывалась назад. — Ты, голубушка, уже моя, — говорил8 с самоуверенностью Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши лицо свое воротником9 шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Но кстати не мешает10 читателю дать известие, кто таков был поручик Пирогов. Но поручик Пирогов имел кроме этого множество талантов, собственно ему принадлежавших. Он превосходно декламировал стихи из „Дмитрия Донского“, из „Горе от ума“ и имел особенное искусство, куря трубку, пускать дым кольцами так, что он мог вдруг около десяти колец нанизать одно на другое. Умел очень приятно рассказать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе. Впрочем11 оно несколько трудно перечесть все таланты, которыми судьба наградила Пирогова. Он любил поговорить об актрисе и танцовщице, но уже не так резко, как обыкновенно изъясняется об этом предмете молодой прапорщик; он был очень доволен своим чином, в который был произведен недавно, и хоть иногда, ложась на диван, говорил: „Ох, ох, ох! суета, всё суета!

- 368 -

что из этого, что я поручик?“ Но втайне его очень льстило новое достоинство, и он в разговоре часто старался нечаянно обиняком намекнуть кое-что о себе. И один раз, когда попался ему на улице маленький кадет, жевавший крендель и проглядевший его, он остановил <его> и в немногих, но резких словах дал заметить, что он — поручик. Он тем более старался это изложить красноречивее, что в это время проходила мимо его1 дама. Но довольно о качествах Пирогова. Человек такое странное существо, что никогда не можно исчислять за одним разом всех <его> достоинств [или для этого очень много нужно места и времени; потому что] всякий раз когда ни всматриваешься2 <в> него, встречаются беспрестанно3 новые особенности и описание их было бы бесконечно. Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку <и> от времени до времени занимать тонкими4 вопросами, на которые она отвечала очень редко, отрывисто и какими-то неясными звуками. Они вошли темными воротами Казанского в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок немцев-ремесленников и чухонских нимф.5 Блондинка бежала скорее, впорхнула в ворота одного довольно запачканного дома. Пирогов за нею. Она взбежала по узенькой темной лестнице6 и вошла в двери, которыми Пирогов смело вобрался в комнату. Эта большая комната с черными [стенами], закопченным потолком. Куча слесарных инструментов лежала на столе и на полу. Пирогов тотчас смекнул, что это7 была квартира мастерового. Незнакомка порхнула далее в дверь. Пирогов на минуту остановился, но наконец решился итти вперед, следуя русскому правилу. Он вошел в другую комнату, вовсе непохожую на переднюю, убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был немец. И что же он увидел вошедши в комнату? Перед ним сидел „Шиллер“ не тот Шиллер, который написал Валленштейна и Историю

- 369 -

Тридцатилетней войны, но известный Шиллер, слесарный мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, не писатель1 Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и сидел на столе, топая ногою и говоря что-то с жаром. Всё это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное положение обеих фигур. Шиллер сидел, выставивши свой нос довольно толстый и поднявши вверх голову, а Гофман держал его за этот толстый нос двумя пальцами и держал лезвие своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Оба лица говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал только по-немецки gut Morgen, ничего не мог <понять> из всей этой истории. Впрочем, слова Шиллера заключались вот в чем: „Я не хочу, мне не нужен нос“, говорил он, размахивая руками. „У меня на один нос выходит2 3 фунта табаку в месяц. И я плачу в русской скверный магазин потому, что немецкой магазин не держит русского табаку, — я плачу в русской скверный магазин за каждый фунт по 40 копеек. Это будет 120 копеек3. Двенадцать раз рубль двадцать копеек... это будет 14 рублей 40 копеек. Слышишь, друг мой, Гофман, на один нос 14 рублей 40, да по праздникам я нюхаю Рапе, потому что я не хочу нюхать по праздникам русской скверный табак. Прибл<изительно> я два фунта нюхаю Рапе в год по 2 рубли. Шесть да четырнадцать — двадцать рублей сорок копеек на один табак! Я швабский немец, у меня есть король в Германии. Я не хочу носа, режь мне нос! Вот мой нос. Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли?“ Гофман, который был пьян, отвечал утвердительно. И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то безо всякого сомнения Гофман отрезал бы ни за что, ни про что4 Шиллеров нос, потому что он уже привел нож свой совершенно в такое положение, как бы хотел кроить подошву.

- 370 -

Черткову очень неприятно было такое обхождение, вовсе неприличное его чину-званию, он несколько раз останавливался на лестнице как бы желая собраться с духом и подумать, каким образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость, но наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому что голова его была наполнена пивом и вином; к тому же представилась ему хорошенькая блондинка, и он решил, что на этот раз ему можно извинить невольное преступление. На другой день поручик Пирогов в 10 часов утра явился как снег на голову в мастерскую оловянных дел мастера. В мастерской встретила его та же хорошенькая блондинка и довольно суровым голоском, который очень шел ее личику, спросила: „что вам угодно?“

— „А, здравствуйте, моя миленькая, — вы меня не узнали? Плутовочка, какие хорошенькие глазки!“ — При этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять своим пальцем ее подбородок. Но блондинка произнесла1 пугливое восклицание и с той же суровостью спросила:2 „что вам угодно?“ — „Вас видеть, больше ничего мне не нужно“, — произнес Пирогов, довольно приятно улыбаясь и подступая ближе, но заметив, что пугливая блондинка хотела проскользнуть в двери, прибавил: — „Мне нужно, моя миленькая, заказать шпоры.3 Вы можете мне сделать шпоры? Хотя для того, чтобы любить, вовсе не нужны шпоры, скорее уздечку [нужно наложить на мои чувства, пылающие к вам]“. Поручик Пирогов всегда очень бывал любезен4 в изъяснениях подобного рода.

„Я сейчас позову моего мужа“, вскрикнула немка и ушла, а через несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами, едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он припомнил, как в смутном тумане, происшествия вчерашнего дня. Он ничего не помнил в таком же виде, как

- 371 -

было, но чувствовал, что1 сделал какую-то глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом. — „Я за шпоры меньше не могу взять как пятнадцать рублей“, произнес он, желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень совестно было смотреть на того, кто видел <его> в таком неприличном положении, потому что Шиллер любил пить совершенно без свидетелей с двумя-тремя приятелями2 и запирался на это время даже от своих работников.3 „Зачем же так дорого?“ ласково сказал Пирогов. — „Немецкая работа!“ — хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая подбородок: „русской возьмет сделать за 2 рубли“. — „Извольте, чтобы доказать, что я люблю и желаю с вами познакомиться, я плачу 15 рублей“.

Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу, сделалось несколько совестно. Желая сам отклонить его от заказывания, он объявил, что раньше двух недель не может. Но Пирогов без всякого прекословия изъявил совершенное свое согласие. Немец задумался и стал размышлять о том, как бы лучше сделать свою работу так, чтобы она действительно стоила 15 рублей.

В это время блондинка впорхнула в мастерскую и начала рыться на столе, установленн<ом> кофейниками. Поручик воспользовался этим и, видя задумчивость Шиллера, подступил к ней и пожал ручку, обнаженную до самого плеча. Это Шиллеру очень не понравилось. „Mein Frau!“4 закричал он.

„Was wollen sie doch?“ отвечала блондинка.

„Gehen sie на кухня!“ Блондинка удалилась.5

„Так через две недели,“ — сказал Пирогов. — „Да, через две недели,“ — отвечал в размышлении Шиллер: „у меня теперь очень много работы“.

— „До свидания! я к вам зайду!“ — „Прощайте“, — отвечал Шиллер, запирая дверь.

- 372 -

Поручик Пирогов не решался оставить надежд своих, несмотря на то, что немка оказала явный отпор.1 Он не мог никак понять, чтобы можно было долго ему противиться, тем более, что самая его любезность и блестящий чин, кажется, подавали2 ему полное <право> на всякое внимание прекрасного пола.3 Жена Шиллера была при всей миловидности своей очень глупа, но глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере я знаю многих мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит удивительные чудеса. Все пороки душевные в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышет в них миловидностью; но исчезни она, — и женщина становится прямо <?> демон и ей нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение.

Впрочем жена Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности и потому Пирогову довольно трудно4 было успеть в смелом своем предприятии; но блондинка становилась с каждым днем для него интереснее.5 Он начал [посещать Шиллера] довольно часто, стал осведомляться о шпорах, так что Шиллеру это наконец сделалось очень скучно. Он употребил все усилия, чтобы окончить проклятые шпоры; наконец, шпоры были готовы. —

„Ах, какая отличная работа!“ — закричал поручик Пирогов. „Господи, как это хорошо сделано! у нашего генерала нет эдаких шпор!“ Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его начали глядеть довольно весело и он в мыслях совершенно примирился с Пироговым. „Русской офицер умный человек“, — думал он сам про себя.

„Так вы, стало быть, можете сделать и оправу, например, к кинжалу и другим вещам?“ „О,6 очень могу!“ — сказал

- 373 -

Шиллер с улыбкою. — „Так сделайте мне оправу к кинжалу. Я вам принесу; у меня очень хороший турецкий кинжал, но оправу мне хотелось сделать другую“. Шиллера это как бомбою хватило. Лоб его вдруг наморщился. „Вот тебе на!“ — подумал он про себя, внутренно себя браня за то, что сам накликал работу. Отказаться он почитал уже бесчестным, притом же русской офицер похвалил его работу. Он несколько <раз?> почесал свою голову, изъявил свое согласие. Но поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки хорошенькой блондинки, поверг его в совершенное недоумение.

Я почитаю долгом познакомить читателя несколько покороче с Шиллером. Шиллер был совершенный немец в полном смысле этого слова. Еще с 20-летнего возраста, с [того] счастливого времени, в которо<е> русско<й> живет на фуфу, уже Шиллер размерил всю свою будущую жизнь и никакого ни в каком случае1 не делал исключения.

Он положил вставать в семь часов, обедать в два,2 трудиться,3 быть пьяным каждое воскресенье,4 а летом играть в кегли. Он положил себе в течение 10 лет составить капитал из пятидесяти тысяч и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее земля разрушится5... Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек: если цена картофеля поднималась6 против обыкновенного, он ни одной копейки не прибавлял, но уменьшал только количество и хотя оставался иногда несколько голодным,7 но скоро однакоже привык к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену в сутки не более как два раза и чтобы не поцеловать лишний раз,8 он никогда в свой суп не клал перцу более одной чайной ложечки. Впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому

- 374 -

что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и бутылку тминной водки, которую впрочем он всегда бранил; пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь и нарезывается один. Напротив, он как немец пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом, тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера, который,1 наконец, был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однакож поступки Пирогова возбудил<и> в нем что-то похожее на ревность. Он не знал,2 каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей (потому что уже так провидение устроило, что где офицеры, там и трубка), куря трубку в кругу своих товарищей, намекал очень значительно и с приятной улыбкою об интрижке с хорошенькой немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке. Однакоже поручик не довольствовался одними похвалами, хотя в самом деле он готов <был> лишиться терпения.3 Наконец один день прохаживался он по Мещанской, поглядывая на дом, на котором красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами, и к величайшей радости своей увидел голову блондинки, свесившуюся в окошко и разглядывавшую прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал „gut Morgen“. Блондинка поклонилась ему как знакомому лицу.

— „Что̀, ваш муж дома?“ — „Дома“, отвечала блондинка. — „А когда он не бывает дома?“ — „Он по воскресеньям не бывает,“ — сказала глупенькая блондинка. „Хорошо“, подумал про себя Пирогов: „этим нужно воспользоваться“, и в воскресенье явился как снег на голову перед блондинкой.4 Шиллера, действительно, не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась, но Пирогов поступил

- 375 -

на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на всё односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не может занять его хорошенькую1 компанионку, он предложил ей танцовать. Немка согласилась в одну минуту, потому что молоденькие немки очень любят танцовать. Притом на этом Пирогов очень много основывал надежд: во-первых, это ей уже могло доставить удовольствие, во-вторых, это могло показать всё совершенство его торнюры и ловкость в движении, в третьих, — в танцах ближе можно сойтись, несколько раз обнять хорошенькую немку без всякого с ее стороны неудовольствия; короче сказать, на этом он основывал совершенный2 успех. Он начал напевать какой-то гавот, зная что с немками нужна постепенность. Молоденькая3 немка выступила на середину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило Пирогова, что он схватил ее в свои объятия4 и засыпал поцелуями.5 Немка начала кричать, и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова, который еще сильнее начал целовать. Как вдруг дверь отворилась и вошли Шиллер с Гофманом и столяром Кунцом; все эти ремесленники были пьяны, как сапожники. Но... я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера. — „Грубиан!“ — закричал он в величайшем негодовании. — „Как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русской офицер! Чорт побери, не так ли, мой друг Гофман?“ Гофман отвечал утвердительно.6 „Я не посмотрю на то, что ты офицер. О, я не хочу иметь рога!7 Бери его, мой друг Гофман, прямо за шею. Я не хочу“, — продолжал <он>, — сильно размахивая руками, при чем лицо8 его было похоже

- 376 -

на красное сукно его жилета. „Я восемь лет живу в Петербурге; у меня в Швабии живет и мать моя, и дядя. Я немец, а не рогатая говядина. Прочь1 с него платье! Мой друг Гофман, держи его за рука, мой камарат, мой Кунц“, — и немцы схватили за ноги и руки Пирогова. Напрасно силился он отбиваться; эти три немца были самый дюжий народ из всех петербургских ремесленников.2 Если бы Пирогов был в полной форме, то, вероятно, почтение к его чину и званию остановило бы буйных тевтонов. Но он прибыл совершенно как частный приватный человек3 в сюртучке и без эполетов. Немцы с величайшим неистовством сорвали с него всё платье <1 нрзб>. Гофман всей тяжестью своей сел ему на ноги, Кунц схватил за голову, а Шиллер схватил в руку пук прутьев, служивших метлою. Я должен с прискорбием признаться, что поручик Пирогов был очень больно высечен.

Я уверен, что Шиллера на другой день трясла страшная лихорадка, что он дрожал, как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции; что он бы бог знает что дал, чтобы всё то, что происходило вчера, происходило во сне; но что было, того уже нельзя переменить.

Но ничто не могло сравниться с гневом и негодованием самого Пирогова. Губы его сохнули и дрожали от ярости при одной мысли об этом ужасном оскорблении. Он не находил достаточного мщения. Сибирь и плети казались ему весьма легким наказанием за это ужасное бесчестие и наглое самоуправство.4 Он летел домой, чтобы оттуда прямо итти к генералу, описать5 ему самыми разительными красками это положение. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому государю.

Но всё это как-то странно кончилось. По дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал

- 377 -

кое-что из „Северной Пчелы“1 и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный2 прохладный вечер заставил его несколько далее пройтись по Невскому проспекту. К 9 часам он почти совершенно успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала3. Притом он без сомнения куда-нибудь отозван, и потому он решился итти на вечер к одному правителю контрольной комиссии, где было очень приятное собрание многих чиновников и офицеров его корпуса, и там так хорошо отличился в мазурке,4 что привел в восторг не только дам, но даже и офицеров его полку.5

„Дивно устроен свет наш! думал я, бредя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия.6 „Один им<еет>“, думал я, „всё разом <1 нрзб>, другой <2 нрзб>. Тот стреляется по своей воле, другого секут когда он вовсе этого не желает; тому судьба дает прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая красоты <их>, тогда как другой, которого всё сердце горит лошадиной любовью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленькой рот, что больше двух кусков никак не может отправить; другой имеет рот с хороший чемодан и горло7, что8 мог бы проглотить пушечное ядро, но, увы, должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как непостижимо играет судьба наша!“

Но страннее всего происшествия случаются на Невском проспекте9. Я всегда закутываюсь крепче своим плащом,

- 378 -

когда всхожу на Невский проспект, и стараюсь вовсе не глядеть <на> встречающиеся предметы.1

Не верьте ни в чем Невскому проспекту. Всё обман, мечта. Вы думаете, что этот господин очень богат, который идет в красиво сшитом сюртучке? — Ничуть не бывало. Он весь состоит из своего сюртучка и всегда ожидает несколько часов дома, покамест стирается его белье, потому что второй переменой он не обзавелся еще. Вы воображаете, что эти два господина, остановившиеся перед лютеранскою киркою, судят об ее архитектуре? — Совсем нет: они говорят о том и удивляются, как две вороны сели очень странным образом одна против другой.2

Вы воображаете, что этот господин в несколько истертом фраке, размахивающий3 руками, говорит о вкусном обеде или о том, что жена бросила из окна шарик в вовсе незнакомого ему гвардейского офицера? — Ничуть не бывало: он доказывает, в чем состояла главная ошибка Лафайета. Вы воображаете, что эти дамы говорят <об> очень, очень смешном? Совсем нет: они для того шевелят губами с приятной улыбкою, что уверены во всей грациозности такого положения. Не заглядывайте в окна магазинов на сверкающую кучу4 ослепительных безделок; они обольстительны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Еще боже вас сохрани, не заглядывайте дамам <?> под шляпки.5 Как привлекательно ни развевайся вечером вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Всё обман... Мимо фонарей! скорее сколько можно проходите, и это еще счастье, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим маслом своим. — Он опасен необыкновенно, этот Невский проспект; опасен6 для кармана, для сердца, для всего; он во всякое время лжет, обольщает, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет и отделит белые и палевые стены

- 379 -

домов. Но огни сделают его почти транспарантом, когда весь город превратился в гром и блеск, [когда] мириады карет валятся с мостов, мелькая фонарями; форейторы кричат и прыгают на лошадях.1 И когда сам демон зажигает ярко лампы2 для того, чтобы всё3 показать не в настоящем виде.

———

- 380 -

НОС.

I.

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК.

23 числа 1832-го года случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие. Цирюльник, живущий в Вознесенской улице, Иван Иванович (фамилия его утратилась, по крайней мере на вывеске его изображен1 господин с намыленною бородою и подписью внизу: и кровь отворяют, выставлено2: Иван Иванович, больше3 ничего). Цирюльник, говорю, Иван Иванович, проснулся и натащил на себя запачканный фрак, которого воротник и клапаны испускали запах вовсе не похожий на амбре. Супруга Ивана Ивановича, которой имя4 чрезвычайно трудное, начала вынимать из печки горячие хлебы. „А дай-ка я вместо кофию, да съем горячего хлебца“, сказал Иван Федорович. И хорошо, подумала про себя супруга, бывшая вовсе не прочь от <того>, чтобы самой выпить кофейник. Иван Федорович переломил хлеб и какое же было его изумление, когда он увидел сидящий там нос. Нос мужской, довольно крепкой5 и толстый... Изумление его решительно превзошло

- 381 -

всякие границы,1 когда он узнал,2 что это был нос3 коллежского асессора Ковалева4, — тот нос, который теребил во время бритья и упирался5 большим пальцем. Он не мог ошибиться: нос был6 полноват, с едва заметными тонкими7 и самыми нежными жилками, потому что коллежский асессор любил после обеда выпить рюмку хорошего вина.

II.

ПЕРВАЯ ПОЛНАЯ РЕДАКЦИЯ.

Сего февраля 23 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие: цирюльник Иван Федорович, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена и даже на вывеске его, где изображен господин с намыленною щекою с надписью: „и кровь отворяют“8 не выставлено никакой фамилии9). Цирюльник Иван Федорович проснулся10 довольно рано11 и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровате, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала12 из печи только что выпеченные хлебы. „Сегодня я, Парасковья Осиповна, не буду пить кофию“, сказал Иван Федорович, „а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком“. То-есть Иван Федорович хотел бы и того и другого, но знал, что двух вещей совершенно невозможно требовать, ибо Парасковья Осиповна очень не любила таких прихотей13. „Пусть дурак ест хлеб, мне же лучше“, подумала про себя супруга.14 „Останется15 кофию лишняя порция“, и бросила один хлеб на стол.

- 382 -

Иван Федорович для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку и взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то выглядыва<ющее?>, белевшее. Иван Федорович ковырнул ножем и пощупал пальцем: „холодное!“, сказал он сам про себя: „что бы это такое было?“ Он засунул пальцы и вытащил довольно крепкой и мясистый нос... Вынувши его, он и руки опустил. Начал протирать глаза и щупать его, пальцем: нос, точно нос! и еще казалось как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Федоровича. Но этот ужас был ничто против того негодования, которое овладело его супругою: „Где это ты, зверь, отрезал нос“ закричала она с гневом. „Мошенник, пьяница1, я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уже я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся“.

Но Иван Федорович был ни жив, ни мертв. Он узнал, что этот <нос> принадлежал коллежскому асессору Ковалеву, которого он брил каждую середу и воскресенье. „Стой, Парасковья Осиповна, я положу его, завернувши <в> тряпку, в уголок, пусть там маленечко полежит, а после его вынесу2.“ „И слушать не хочу, зверь проклятый! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу? — Не будет этого, не будет! Найдут полицейские обыскивать да подумают, что я была участницею в таком. Вон его, вон! неси куда хочешь, чтобы я духу его не слышала!“ Иван Федорович стоял совершенно как убитый. Он думал и не мог придумать, каким образом это случилось. Одна мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его как отрезавшего этот нос3, приводила в ужас.4 Уже ему мерещился красный воротник, шпага5 и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье6

- 383 -

и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь, сопровождаемый нелегкими увещаниями Парасковьи Осиповны. Завернул нос в тряпку и вышел на улицу. Он хотел его куды-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить да и повернуть в переулок, но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который почел за дело спросить его: куды идешь? или1 поговорить о2 дороговизне цен. Так что Иван Федорович никак не нашелся подсунуть. Один раз он вздумал было уронить, но бутошник еще издали указал ему алебардою, сказавши:3 „Подыми, вон ты что-то уронил“, и Иван Федорович должен был4 поднять нос и спрятать в карман. — Отчаяние овладело им, тем более, что народу беспрестанно увеличивалось на улице по мере того как начали отпираться магазины и лавочки. Он решился итти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть ему в Неву. — Но я виноват: давно бы следовало кое-что сказать об Иване Яковлевиче5, человеке почтенном во многих отношениях. Иван Яковлевич, как всякой порядочный русской человек, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегой: то-есть он был черный, но весь в коричневых, желтых и серых яблоках6, на воротнике лоснился и вместо многих пуговиц7 висели только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник: и когда коллежский асессор Ковалев говорил8 ему во время бритья9 по обыкновению каждый раз вечером: „У тебя, Иван Яковлевич, вечно10 воняют руки“, то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: „Отчего ж бы им вонять?“ — „Не знаю, братец, только воняют“, говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это

- 384 -

щеки, и под носом, и за ухом, и под бородою, и везде где только ему была охота.1 — Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего обсмотрелся, потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть <как> течет вода под мост, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал как будто бы 10 пуд разом с него свалилось. Иван Яковлевич даже усмехнулся2 и, вместо того чтобы итти брить чиновные3 подбородки, он отправился в заведение с надписью „Кушанье с чаем“ спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального4 надзирателя благородной наружности с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою и заложенным за пуговицу пальцем. — Он обмер. А между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил: „А поди сюда, любезный!“

Иван Яковлевич, зная форму, снял еще издали картуз свой и, подошедши довольно поспешно, сказал: „Желаю доброго дня вашему благородию.“

„Нет, нет, братец, не благородию, а скажи, что ты там делал на мосту.“

„Ей богу, судырь, ходил брить, да посмотрел только шибко ли река идет.“

„Врешь. Врешь. Этим не отбояришься.5 Изволь-ка отвечать всё!“

„Я уж вашей милости6, как сами изволите назначить два ли раза в неделю или три7, готов брить без всякого профиту“, отвечал Иван <Яковлевич>.

„Нет, это пустяки, приятель. Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка признаться, что там делал?..“

Иван Яковлевич побледнел... но здесь происшествие скрывается совершенно туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.

- 385 -

2.

Коллежский асессор1 Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: брр..., что всегда он делал, когда просыпался, хотя и сам не мог растолковать2 по какой причине.3 Потянувшись, он приказал подать к себе небольшое стоявшее на столе зеркало, чтобы взглянуть наново прыщик, который выскочил вчера вечером на его лбу [когда он очень долго прохаживался по Невскому просп<екту>]. К величайшему изумлению увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место. Испугавшись, Ковалев велел подать воды и протер полотенцем глаза: — точно, нет носа... — Он начал щупать рукою, ущипнул себя, чтобы узнать, не спит ли он. Кажется, не спит...

Коллежский асессор Ковалев вскочил с кровати, встряхнулся: всё нет носа. Он велел тотчас дать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.

Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть какого рода человек был этот коллежский асессор.4 Асессоров, которые получают это звание5 с помощью ученых аттестатов, никак нельзя сравнить с теми коллежскими асессорами, которые получают это звание на Кавказе. Это два совершенно особые рода. Ученые коллежские профессора... Хм ... Россия такая чудная земля, что если скажешь что-нибудь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессора от Риги до Камчатки6 непременно примут на свой счет. То же разумей и о всех званиях и чинах от высших до низших. Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он два года еще только состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог позабыть его, а чтобы еще более облагородить его он никогда не называл себя просто коллежским асессором, но всегда маиором. „Послушай, голубушка“, говорил он обыкновенно, встретив на улице бабу,

- 386 -

продававшую манишки: „ты приходи ко мне на дом, квартира моя в Садовой1, спроси только2, здесь живет маиор Ковалев — тебе всякой покажет.“ — Если же встречал нечаянно<?> какую-нибудь смазливенькую, то давал ей сверх того секретное приказание и всегда повторял: „Ты спроси, душинька, квартиру маиора Ковалева.“ Потому самому пока будем вперед этого коллежского асессора <называть> маиором.

Маиор Ковалев имел обыкновение каждый почти день3 прохаживаться по Невскому проспекту. Воротник у него был чрезвычайно накрахмален. Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у губернских4 поветовых землемеров, у архитекторов и, если только они русские люди5, также у отправляющих разные полицейские обязанности и вообще у всех тех мужей, у которых чрезвычайно полные] и румяные щеки и которые хорошо играют в бостон.6 Эти бакенбарды идут по самой середине щеки и прямехонько доходят до носа. Маиор Ковалев7 носил большое множество печаток сердоликовых с гербами и таких на которых только было вырезано: середа, четверг, понедельник и проч. Маиор Ковалев приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своего звания <места>. Если удастся8, то виц-губернатора, а не то экзекутора в каком-нибудь видном департаменте. Маиор Ковалев был непрочь и жениться. Но только в таком случае, когда невеста будет иметь двести тысяч капиталу. — И потому читатель может посудить теперь в полной мере, каково было положение этого маиора9, когда он увидел вместо довольно недурного, умеренного10 носа, — преглупое, ровное, гладкое место.

Как на беду его, еще ни один извозчик не выезжал на улицу и он должен был итти пешком, закутавшись в свой плащ

- 387 -

и закрывши платком <лицо>, показывая вид, как будто бы у него шла кровь. „Но авось-либо мне так представилось, не может быть, чтобы нос пропал неизвестно куда“,1 подумал он и зашел в кондитерскую нарочно, чтобы посмотреть в зеркало.2 К счастью в кондитерской никого не было; мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили горячие пирожки; по столам и стульям валялись залитые кофием вчерашние газеты.3 Он робко подошел к зеркалу и глянул. „Чорт знает что, какая дрянь!“ произнес он, плюнувши. „Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего“.

С досадою закусивши губы, вышел он из кондитерской4 и не решился глядеть ни на кого, что было он всегда делал прежде5, сопровождая это приятною улыбкою. Вдруг он остановился как вкопанный у дверей одного магазина. Перед магазином остановилась карета и из нее выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире. Ковалев с радостью и ужасом узнал, что этот господин был его собственный нос. Он решился дождаться его возврата в карету и стоял как в лихорадке. Через две минуты нос, действительно, вышел из магазина. Он был в модном парике6 <и> мундире шитом золотом с большим стоящим воротником, на нем были замшевые7 панталоны, при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было видеть, что он считался в ранге статского советника.8 Заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны и закричал кучеру: подавай! — сел и уехал. — Бедный Ковалев чуть не сошел с ума. Он не знал как и подумать об таком странном происшествии.9 Как же можно, чтобы нос мог ездить и ходить в мундире. Он побежал за каретою, которая К счастию отъехала недалеко и остановилась перед Казанским

- 388 -

собором. Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями только для глаз1, над которыми он прежде так2 смеялся и вошел в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе3 в двери. Ковалев чувствовал, что он в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах4 был молиться. Он искал господина носа по всем углам и наконец увидел его стоявшего в стороне. Нос совершенно спрятал лицо свое в большой стоящий воротник и с выражением величайшей набожности молился. „Как подойти к нему?“ думал Ковалев:5 „Одет как господин и при том еще статский советник. Чорт его знает!6 Он начал, стоя около него, покашливать, но нос ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны. „Милостивый государь!“ сказал Ковалев, стараясь ободрить себя. „Милостивый государь...“7 — „Что вам угодно?“, отвечал он, оборотившись. „Мне странно, милостивый государь... мне кажется... вы должны знать свое место. И я вас вдруг нахожу... и где же? — в церкви. Согласитесь...“

„Я не могу понять, как вы изволите говорить: объяснитесь“. „Как мне ему объяснить?“ подумал Ковалев и, собравшись с духом, начал: „Конечно я... впрочем я8... Мне ходить без носа, согласитесь это не то что какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, — можно сидеть без него. Но для лица, получив.<шего?> губернаторского места, что̀ без сомнения9 последует... Я не знаю, милостивый государь!“ при этом маиор пожал плечами: „извините...10 Если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести... вы сами можете понять...“

„Ничего решительно“, отвечал нос: „изъяснитесь удовлетворительнее“.

- 389 -

„Милостивый государь!“ сказал Ковалев с чувством достоинства: „Я не знаю, как понимать слова ваши... Здесь всё дело, кажется, совершенно очевидно1... или вы не хотите... Ведь вы мой собственный нос...2“

Нос посмотрел на маиора и брови3 его несколько нахмурились. „Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. При том между нами не может быть никаких тесных сношений. Судя по пуговицам вашего вицмундира, вы должны служить в сенате4 или, по крайней мере, по юстиции. Я же по ученой части5“. Сказавши это, нос отвернулся и продолжал молиться.

Ковалев совершенно смешался и сконфузился. „Что тут делать?“ подумал он. В это время в стороне послышался приятный шум дамского платья. Вошла пожилая дама довольно широкого размера, вся убранная кружевами, несколько походившая на готическое строение, и с нею тоненькая, в платье очень мило драпировавшемся на ее стройниньких формах, в палевой шляпке, легкой как бисквитное пирожное. За ними остановился и открыл табакерку высокий господин с большими бакенбардами и целой партией воротников.

Ковалев выступил поближе, высунул и поправил батистовый воротник манишки, поправил печатки от часов и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на легинькую дамку, которая как весенний цветочик слегка наклонялась и подносила руку с белинькими прозрачными пальцами ко лбу. Улыбка на лице Ковалева расширилась еще далее, когда он увидел6 из-под шляпки часть ее подбородка7 и часть щеки. — Но вдруг он отскочил, как будто бы обжегшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно ничего нет. И слезы выдавились из глаз его. Он оборотился, чтобы прямо сказать этому господину, что̀ прикинулся статским советником, что он плут и подлец и что он больше ничего

- 390 -

кроме собственный нос. — Но носа не было. Он успел ускакать вероятно опять к кому-нибудь с визитом. — Он вышел из церкви. Время бесподобное. Солнце светит. На Невском народу гибель. Дам так и сыплет целым водопадом.1 Вон и знакомый ему надворный советник идет, которого он называл подполковником, особливо если это случалось при посторонних. Вон и Ярыжкин, столоначальник в сенате, большой приятель, вечно обремизивавшийся, когда играл в бостон восемь. — Вон и другой маиор, получивший на Кавказе коллежского асессора, махает ему рукой, чтобы шел к нему.

„А, чорт возьми!“ сказал Ковалев. „Ей, извозчик! вези прямо к обер-полицмейстеру“.

Ковалев сел в дрожки и только приказывал извозчику валять2 во всю ивановскую.

„У себя обер-полицмейстер“, вскричал он, взошедши в сени. „Никак нет“, отвечал швейцар: „только что уехали“.

„Вот тебе раз!“

„Да, уехали“, отвечал швейцар.3 „А оно и не так давно, но уехал. Только минуточкой бы пришли раньше, то может и застали бы дома“.

Ковалев, не отнимая платка от лица, сел на извозчика и закричал совершенно потерянным голосом: „пошел!“

„Куда?“ сказал извозчик. „Пошел прямо“. — „Да направо или налево?“

„В управу Благочиния, или нет, стой! в Газетную экспедицию“.

В полицию своим порядком, а между тем нужно объявить в газету4, потому что этот плут может сегодня же как-нибудь улизнуть, — так думал5 коллежский асессор и кричал извозчику: „Скорей подлец, скорей мошенник, а не то будут вытянуты из тебя на страшном суде все кишки! Пошел разбойник!“ — „Эх, барин“, говорил извозчик

- 391 -

и гнал лошадь. Они остановились и Ковалев, запыхавшись, вбежал в небольшую приемную комнату, где седой чиновник в старом фраке и в очках сидел за столом и1, взявши в зубы перо, считал принесенные медные деньги.

„Кто здесь принимает объявления?“ закричал Ковалев. „А, здравствуйте!“

„Мое почтение...“ сказал седой господин, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на накладенные горки денег.

„Я желаю припечатать...“ — „Позвольте, немножко прошу повременить“, произнес чиновник, ставя цифру и, смотря на бумажку,2 передвигая пальцем левой руки два очка на счетах. Лакей с галунами и с довольно чистою наружностью, показывавшею его пребывание в аристокр<атическом>3 доме, стоял возле стола с запискою4 в руках и почел приличным показать свою разговорчивость и общежительность. „Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит восьми гривен, то-есть я бы за нее не дал 8 копеек.5 Вечно дрянная под ноги так и лезет.6 Как-нибудь наступишь ей на лапу — куда? Графиня такой подымет крик, что описать нельзя. И вот тому, кто только отыщет эту паскудную собачонку, 100 рублей!7 Понять нельзя какой вкус нашла в ней графиня. Уж когда охотник, держи лягавую собаку или пуделя, не пожалей 500, тысячу дай, да уж чтобы была хорошая“. Почтенный чиновник слушал это с значительною миною и в то же время занимался считанием8 принесенных им денег,9 отделяя 2 рубли 33 копейки за припечатанье объявления. — По сторонам стояло множество старух,10 купеческих сидельцев, дворников, кучеров с писками. В одной отдавался кучер трезвого поведения, в другой мало подержанная коляска, работанная за Петра,11

- 392 -

у которой не было ни одного винта целого. Там отдавалась здоровая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачешном деле, годная и для других работ в доме, у которой уже нескольких зубов недоставало во рту; прочные дрожки без одной ресоры; молодая, горячая, в серых яблоках, лошадь 17 лет от роду. Новые полученные из Лондона семена репы1 и редис, так называемый индейской редис; отличная дача со всеми2 угодьями, двумя стоялками для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный сад.3 Там же было извещение о потерянном кошельке с обещанием приличного награждения4, вызов желающих купить старые подошвы и [благо]волящих5 явиться к переторжке в таком-то часу. — Комнатка, в которой всё то находилось, была маленькая, закопченная и воздух в ней был так густ, хоть топор повесь, потому что русские мужики имеют удивительное свойство сгущать атмосферу6, и где соберутся и четыре дворника в красных рубашках и один кучер, там смело можно повесить на воздухе топор. — К счастью коллежский асессор Ковалев не мог ничего этого услышать7, потому что закрылся платком и потому что самый нос его находился бог знает в каких местах.

„Милостивый государь, позвольте вас попросить... мне очень нужно“.

„Сейчас, сейчас!8 2 рубли 43 копейки!9 Рубль 60 копеек!“ говорил седовласый господин, бросая в глаза старухам и дворникам записки.

„Вам что угодно?“, наконец сказал он, обратившись к Ковалеву.

„Я особенно прошу...“ сказал Ковалев: „случилось мошенничество или плутовство, я до сих пор не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто этого подлеца10 ко мне представит, получит достаточное вознаграждение“.

- 393 -

„Гм. Позвольте узнать, как ваша фамилия?“

„Коллежский асессор Ковалев. Впрочем1 вы можете просто написать: состоящий в маиорском чине“.

„Да что, сбежавший-то был ваш дворовый человек?“

„Какой дворовый человек? Это бы еще было не такое большое мошенничество. Но это нос2...“

„Гм. Какая странная фамилия. И на большую сумму этот Носов обокрал вас?“

„Нос, то-есть... Вы не то думаете. Нос, мой собственный нос пропал неизвестно <куда>. Сам сатана-дьявол захотел подшутить надо мною. Только этот нос разъезжает теперь господином по городу и дурачит всех. Так я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил ко мне мошенника, подлеца, сукина... но я закашлялся и у меня пересохло в горле: я не могу ничего говорить!“

Чиновник задумался, что означали его крепко сжавшиеся губы.

„Нет, я не могу поместить такого объявления в газету“, сказал он наконец после долгого молчания.

„Как, отчего?“

„Так. Газета может потерять репутацию. Если всякой начнет писать, что у него сбежал нос или губы... И так уже говорят, что печатают3 много несообразностей и ложных слухов“.

„Да когда у меня точно пропал нос“.

„Если пропал, то это дело медика. Говорят, есть такие люди, которые4 могут приставить какой угодно нос. Но впрочем я замечаю, что <вы> должны быть человек веселого нрава и любите пошутить“.

„Клянусь вам, вот как бог свят, если лгу. Хотите ли, я вам покажу?“

„Зачем беспокоиться!“ продолжал чиновник, нюхая табак. „Впрочем, если вам не в беспокойство, то желательно бы взглянуть“, продолжал он с движением любопытства.

- 394 -

Коллежский асессор отнял платок.

„В самом деле, чрезвычайно странно!“ сказал1 чиновник. „Совершенно как только что выпеченный блин, место до невероятности ровное“.

„Ну что, и теперь будете говорить! Извольте же сей же час напечатать“.

„Напечатать-то, конечно, дело небольшое, только я не предвижу в этом большой пользы.2 Если уже хотите, то вы можете дать кому-нибудь описать искусным пером, как редкое произведение натуры и напечатать занимательную статейку в Северной Пчеле...“ чиновник понюхал табак: „для пользы юношества, упражняющегося в науках...“ при этом он утер нос: „или так, для общего любопытства“.

Коллежский асессор был в положении человека совершенно сраженного унынием. Он опустил глаза в лист газеты, где было извещение о спектаклях3 и уже лицо его готово было улыбнуться, встретивши имя актрисы, хорошинькой собою, и рука взялась за карман пощупать, есть ли синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры,4 по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах, но мысль о носе как острый нож вонзилась в его сердце.5

Бедный Ковалев в нестерпимой тоске отправился к квартальному надзирателю, чрезвычайному охотнику до сахару. На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы.6 Кухарка в это время скидала с частного пристава казенные ботфорты; шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам и7 грозную трехугольную шляпу уже затрогивал трехлетний сынок его, и он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира.

Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: „Эх, славно засну два часика“. И потому можно было <предвидеть> сначала, что приход коллежского асессора8 был совершенно не во́-время. И не

- 395 -

знаю, хотя бы он даже принес ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно.1 Частный2 был большой поощритель всех искусств и мануфактурности, хотя иногда и говорил, что нет почтеннее вещи как государственная ассигнация: „места займет немного, в карман всегда поместится, уронишь — не разобьется.“ Частный принял довольно сухо Ковалева, сказал, что после обеда не такое время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы человек, наевшись3, немного отдохнул (из этого4 видно было, что частный пристав был философ5) и что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких маиоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам. То-есть, это уже было не в бровь, а прямо в глаз. Нужно знать, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог извинить, что̀ ни говори о нем самом, но никак не извинял, если это касалось к чину и званию. Он полагал, что по театральным пиэсам можно пропускать6 свободно всё, что относится7 к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не должно нападать. Такой прием частного его так сконфузил, что он немножко стряхнул головою и с чувством собственного достоинства сказал, расставив руки: „Признаюсь, после этаких с вашей стороны обидных замечаний... я ничего не могу прибавить...“ и вышел.

Он приехал домой едва слыша в себе8 душу, а под собою ноги, после всех9 этих душевных революций. Усталый бросился он в кресла и, отдохнувши немного, сказал: „Боже мой! Боже мой! за что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги — всё бы это лучше. Будь я без обоих ушей даже, всё сноснее, но без носа человек хоть выбрось. Если бы кто-нибудь отрезал или я сам был причиною... но вот штука — пропал сам собою. Ей богу, это невероятно.

- 396 -

Может быть я сплю и мне всё это снится“. Коллежский асессор пальцем себя щипнул и сам чуть [не] вскрикнул от боли. „Нет, чорт возьми, я не сплю“. Он потихоньку приближился к зеркалу и сначала зажмурил глаза, потом вдруг глянул — авось либо есть нос, но в ту же минуту отошел от зеркала, сказавши: „Чорт знает что, какая дрянь!“ Действительно, это происшествие было до невозможности <не>вероятно, так что его можно было совершенно назвать сновидением, если бы оно не случилось в самом деле и если бы не представлялось1 множество самых удовлетворительных доказательств.

Он долго передумывал, кто бы здесь был виною, и, наконец, едва ли не остановился на том, что здесь главною причиною должна быть одна вдова, тоже штаб-офицерша, которая желала, чтобы он женился на ее дочери, за которою он любил приволакивать, но всегда избегал окончательной разделки2 и, когда вдова объявила ему напрямик3, что она желает выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще молод и4 что нужно еще прослужить5 лет пяток, чтобы было ровно 42 года. И потому теперь, по его мнению, вдова хотела ему непременно отмстить и решилась его испортить. И верно наняла6 баб ворожей или сама, может быть, удружила. Рассуждая таким образом, он услышал в передней7 голос: „Здесь живет коллежский асессор Ковалев?“

„Войдите, маиор Ковалев здесь!“ сказал он, вскочивши со стула и отворяя дверь.

Это был полицейский чиновник благородной наружности, который стоял в конце Исакиевского <моста>8. „Вы, кажется, изволили затерять нос свой?“ — „Так точно“. — „Он теперь перехвачен“. — „Нет, что вы говорите?“ закричал в величайшей радости маиор. „Каким образом?..“

- 397 -

„Странным случаем его перехватили1 почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт уже давно был написан на имя Тамбовского директора училищ. И странно то, что я сам принял его за господина, но к счастью были со мною очки, и я, уже надевши их, увидел, что это был нос. Ведь я близорук и если вы передо мною станете, то я вижу только что лицо, но ни носа, ни бороды — ничего не замечу. Моя теща, т. е. мать жены моей — тоже ничего не видит“.

Ковалев был вне себя. „Где же он, где? Я сейчас побежу“.

„Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, нарочно принес его <с> собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник цирульник на Вознесенской улице, который сидит теперь на съезжей. Я давно, впрочем, подозревал его в пьянстве и воровстве, и еще третьего дня стащил он2 в Гостином полдюжины жилетных пуговиц. Нос ваш совершенно таков, как был3.“ При этом квартальный полез в боковой карман и вытащил оттуда завернутый в бумажке нос.

„Так, он!“ закричал Ковалев в радости: „Точно он! такой же самой пипочкой! <?>. Откушайте сегодня со мною чашечку чаю“.

„С большою приятностью желал бы, но не могу: занят. Очень большая теперь поднялась дороговизна на все припасы. У меня в доме живет и теща, т. е. мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды, умный мальчишка,4 но средств к воспитанию совершенно нет никаких“.

Ковалев догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который расшаркавшись вышел5 за дверь, и в ту же [почти минуту] Ковалев слышал6 уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего с своею телегою как раз на бульвар.7

- 398 -

Коллежский асессор, наконец, пришел в себя,1 потому что радость повергнула почти в беспамятство... „Ну, теперь, слава богу, что есть нос. А ну, приложим его“. Сказавши это, он начал ставить2 его на свое место, но к удивлению заметил, что нос никак не приклеивался. „Ну же! ну! полезай дурак!“ говорил он ему; но нос был совершенно глуп и падал прямо на стол, как только он отнимал руку.

Лицо маиора слезливо искривилось. „Неужели он не пристанет?“ сказал он в испуге. Но нос действительно отпадал.

„Ах, боже мой! да ведь каким же <образом> он может пристать? Я и позабыл о том, что уж если что̀ отрезано, то нельзя приставить“.

И бедный Ковалев вдруг из величайшей радости повергнулся в самую глубокую горесть.

Между тем слух об этом необыкновенном происшествии распространился по всей столице. И как всегда водится, не без особенных прибавлений.3 Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному. Недавно, только что занимали4 весь город опыты действия магнетизма.5 Притом история о танцующих стульях в Конюшенной была свежа и потому нечего удивляться,6 что скоро начали говорить, что нос коллежского асессора Ковалева ровно в 3 часа каждый день прогуливается по Невскому проспекту. Любопытных стекалось каждый день множество. — Этому происшествию были чрезвычайно рады все светские и7 необходимые посетители раутов, любившие смешить дам,8 которых запас уже совершенно истощился. Но многие слушали об этом с неудовольствием, и один господин со звездою с негодованием говорил, что он удивляется, как в нынешний просвещенный век могут распространяться такие слухи и нелепые выдумки, и что он еще более удивляется как не обратит на это внимание правительство. Этот господин был один из числа тех людей, которые бы

- 399 -

желали впутать1 правительство во всё и даже в их домашние ссоры с своею супругою. Обо всех этих слухах бедный коллежский асессор, сам не зная каким образом узнавал, не выходя почти из своей комнаты... Он не велел никого впускать к себе; не появлялся никуда, даже в театре,2 какой бы ни игрался там водевиль; не играл даже в бостон;3 не видал даже Ярышкина, с которым был большой приятель, и в продолжении месяца так исхудал и иссох, что был похож больше на мертвеца, нежели на человека и даже... Впрочем всё это,4 что ни описано здесь, виделось маиору во сне. И когда он проснулся, то в такую пришел радость, что вскочил с кровати, подбежал к зеркалу и, увидевши всё на своих местах, бросился плясать в одной рубашке по всей комнате [танец], составленный5 из кадрили и мазурки вместе. И когда лакей его Иван просунул голову в двери посмотреть, что делает барин, он закричал ему: „Пошел! Что тут нашел дивного?“ Через минуту он оделся и, севши на кровать, закричал: „Ей, Иван!“ — „Чего изволите-с?“ — „Что, не спрашивала ли6 маиора Ковалева одна девчонка, такая хорошенькая собою?“ — „Никак нет“. — „Гм!“, сказал маиор Ковалев и посмотрел, улыбаясь, в зеркало.

III.

ЭПИЛОГ В „СОВРЕМЕННИКЕ“

После этого, как-то странно и совершенно неизъяснимым образом случилось, что у маиора Ковалева опять показался на своем месте нос. Это случилось уже в начале мая, не помню 5 или 6 числа. Маиор Ковалев, проснувшись по утру, взял зеркало и увидел, что нос сидел уже где следует, между двумя щеками. В изумлении он выронил зеркало на пол, и всё щупал пальцами, действительно ли это был нос. Но уверившись, что это был точно не кто

- 400 -

другой, как он самый, он соскочил с кровати в одной рубашке и начал плясать по всей комнате какой-то танец, составленный из мазурки, кадриля и тропака. — Потом приказал дать себе одеться, умылся, выбрил бороду, которая уже отросла было, так что могла вместо щетки чистить платье, — и чрез несколько минут видели уже коллежского асессора на Невском проспекте, весело поглядывавшего на всех; а многие даже приметили его покупавшего в Гостином дворе узенькую орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что у него не было никакого ордена.

Чрезвычайно странная история! Я совершенно ничего не могу понять в ней. И для чего всё это? К чему это? Я уверен, что больше половины в ней неправдоподобного. Не может быть, никаким образом не может быть, чтобы нос один сам собою ездил в мундире и притом еще в ранге статского советника! И неужели в самом деле Ковалев не мог смекнуть, что чрез газетную экспедицию нельзя объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, что бы мне казалось дорого заплатить за объявление: это пустяки, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей; но неприлично, совсем неприлично, нейдет. Несообразность и больше ничего! — И цирюльник Иван Яковлевич вдруг явился и пропал, неизвестно к чему, неизвестно для чего. — Я, признаюсь, не могу постичь, как я мог написать это? — Да и для меня вообще непонятно, как могут авторы брать такого рода сюжеты! К чему всё это ведет? Для какой цели? Что доказывает эта повесть? Не понимаю, совершенно не понимаю. — Положим, для фантазии закон не писан, и притом действительно случается в свете много совершенно неизъяснимых происшествий; но как здесь?.. Отчего нос Ковалева?.. И зачем сам Ковалев?.. Нет, не понимаю, совсем не понимаю. Для меня это так неизъяснимо, что я... Нет, этого нельзя понять!

———

- 401 -

ПОРТРЕТ.

(Повесть)

РЕДАКЦИЯ „АРАБЕСОК“

§ I.

Нигде столько не останавливалось народа, как перед картинного лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок; картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темнозеленым лаком, в темножелтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека, — вот обыкновенные их сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах с кривыми носами. Двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками тех картин, которые свидетельствуют самородное дарование русского человека. На одной из них была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другой город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей

- 402 -

куча. Какой-нибудь забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ними, верно, уже стоит солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка из Охты с коробкою, наполненною башмаками. Всякой восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают сурьезно; лакеи-мальчишки и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи в фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чём калякает народ и посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чертков. Старая шинель и нещёгольское платье показывали в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодежи. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами; наконец, невольно овладело им размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русской народ заглядывается на Ерусланов Лазаричей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему — это ему не казалось удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пёстрых, грязных, масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в которых выразилось всё глубокое его унижение? Если бы это были труды ребенка, покоряющегося одному невольному желанию, если бы они совсем не имели никакой правильности, не сохраняли даже первых условий механического рисования, если бы в них было всё в карикатурном виде, но в этом

- 403 -

карикатурном виде просвечивалось бы хотя какое-нибудь старание, какой-нибудь порыв произвести подобное природе, — но ничего этого нельзя было отыскать в них. Какое-то тупоумие старости, какая-то бессмысленная охота, или, лучше сказать, неволя, водила рукою их творцов. Кто трудился над ними? И трудился, без сомнения, один и тот же, потому что те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку. Он всё так же стоял перед этими грязными картинами и глядел на них, но уже совершенно не глядя, между тем как содержатель этого живописного магазина, серенькой человек, лет пятидесяти, во фризовой шинели, с давно небритым подбородком, рассказывал ему, что „картины самый первый сорт и только что получены с биржи, еще и лак не высох и в рамки не вставлены. Смотрите сами, честью уверяю, что останетесь довольны.“ Все эти заманчивые речи летели мимо ушей Черткова. Наконец, чтобы немного ободрить хозяина, он поднял с полу несколько запылившихся картин. Это были старые фамильные портреты, которых потомки вряд ли бы отыскались. Почти машинально начал он с одного из них стирать пыль. Легкая краска вспыхнула на лице его, краска, которая означает тайное удовольствие при чем-нибудь неожиданном. Он стал нетерпеливо тереть рукою и скоро увидел портрет, на котором ясно была видна мастерская кисть, хотя краски казались несколько мутными и почерневшими. Это был старик с каким-то беспокойным и даже злобным выражением лица; в устах его была улыбка, резкая, язвительная и вместе какой-то страх; румянец болезни был тонко разлит по лицу, исковерканному морщинами; глаза его были велики, черны, тусклы; но вместе с этим в них была заметна какая-то странная живость. Казалось, этот портрет изображал какого-нибудь скрягу, проведшего жизнь над сундуком, или одного из тех несчастных, которых всю жизнь мучит счастие других. Лицо вообще сохраняло яркий отпечаток южной физиогномии. Смуглота,

- 404 -

черные, как смоль волосы, с пробившеюся проседью — всё это не попадается у жителей северных губерний. Во всём портрете была видна какая-то неокончательность; но если бы он приведен был в совершенное исполнение, то знаток потерял бы голову в догадках, каким образом совершеннейшее творение Вандика очутилось в России и зашло в лавочку на Щукин двор. С биющимся сердцем, молодой художник, отложивши его в сторону, начал перебирать другие, не найдется ли еще чего подобного, но всё прочее составляло совершенно другой мир и показывало только, что этот гость глупым счастьем попал между них. Наконец, Чертков спросил о цене. Пронырливый купец, заметив по его вниманию, что портрет чего-нибудь стоит, почесал за ухом и сказал: „Да что, ведь десять рублей будет за него маловато.“ Чертков протянул руку в карман.

„Я даю одиннадцать!“ раздалось позади его.

Он оборотился и увидел, что народу собралась куча и что один господин в плаще долго, подобно ему, стоял перед картиною. Сердце у него сильно забилось и губы тихо задрожали, как у человека, который чувствует, что у него хотят отнять предмет его исканий. Осмотревши внимательно нового покупщика, он несколько утешился, заметив на нем костюм, нимало не уступавший его собственному, и произнес дрожащим голосом: „я дам тебе двенадцать рублей, картина моя“.

„Хозяин! картина за мною, вот тебе пятнадцать рублей!“ произнес покупщик.

Лицо Черткова судорожно вздрогнуло, дух захватился и он невольно выговорил: „двадцать рублей“.

Купец потирал руки от удовольствия, видя, что покупщики сами торгуются в его пользу. Народ гуще обступил покупающих, услышав носом, что обыкновенная продажа превратилась в аукцион, всегда имеющий сильный интерес даже для посторонних. Цену наконец набили до пятидесяти рублей. Почти отчаянно закричал Чертков: пятьдесят, вспомнивши, что у него вся сумма в 50 рублях, из которых

- 405 -

он должен, хотя часть, заплатить за квартиру и, кроме того, купить красок и еще кое-каких необходимых вещей. Противник в это время отступился, сумма, казалось, превосходила также его состояние, и картина осталась за Чертковым. Вынувши из кармана ассигнацию, он бросил ее в лицо купцу и ухватился с жадностью за картину, но вдруг отскочил от нее, пораженный страхом. Темные глаза нарисованного старика глядели так живо и вместе мертвенно, что нельзя было не ощутить испуга. Казалось, в них неизъяснимо странною силою удержана была часть жизни. Это были не нарисованные, это были живые, это были человеческие глаза. Они были неподвижны, но, верно, не были бы так ужасны, если бы двигались. Какое-то дикое чувство, не страх, но то неизъяснимое ощущение, которое мы чувствуем при появлении странности, представляющей беспорядок природы, или, лучше сказать, какое-то сумасшествие природы, — это самое чувство заставило вскрикнуть почти всех. С трепетом провел Чертков рукою по полотну, но полотно было гладко. Действие, произведенное портретом, было всеобщее: народ с каким-то ужасом отхлынул от лавки; покупщик, вошедший с ним в соперничество, боязливо удалился. Сумерки в это время сгустились, казалось, для того, чтобы сделать еще более ужасным это непостижимое явление. Чертков не в силах был оставаться более. Не смея и думать о том, чтобы взять его с собою, он выбежал на улицу. Свежий воздух, гром мостовой, говор народа, казалось, на минуту освежил его, но душа была всё еще сжата каким-то тягостным чувством. Сколько ни обращал он глаз по сторонам на окружающие предметы, но мысли его были заняты одним необыкновенным явлением. „Что это?“ думал он сам про себя: „искусство, или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо законов природы? Какая странная, какая непостижимая задача! или для человека есть такая черта, до которой доводит высшее познание, и чрез которую шагнув, он уже похищает несоздаваемое трудом человека, он вырывает что-то живое из жизни, одушевляющей оригинал.

- 406 -

Отчего же этот переход за черту, положенную границею для воображения, так ужасен? или за воображением, за порывом, следует наконец действительность, та ужасная действительность, на которую соскакивает воображение с своей оси каким-то посторонним толчком, та ужасная действительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда он, желая постигнуть прекрасного человека, вооружается анатомическим ножом, раскрывает его внутренность и видит отвратительного человека. Непостижимо! такая изумительная, такая ужасная живость! или чересчур близкое подражание природе так же приторно, как блюдо, имеющее чересчур сладкий вкус?“ С такими мыслями вошел он в свою маленькую комнатку в небольшом деревянном доме на Васильевском Острове в 15 линии, в которой лежали разбросанные во всех углах ученические его начатки, копии с антиков, тщательные, точные, показывавшие в художнике старание постигнуть фундаментальные законы и внутренний размер природы. Долго рассматривал он их, и, наконец, мысли его потянулись одна за другою и стали выражаться почти словами, — так живо чувствовал он то, о чем размышлял!

„И вот год, как я тружусь над этим сухим, скелетным трудом! Стараюсь всеми силами узнать то, что так чудно дается великим творцам и кажется плодом минутного быстрого вдохновения. Только тронут они кистью, и уже является у них человек вольный, свободный, таков, каким он создан природою; движения его живы, непринужденны. Им это дано вдруг, а мне до̀лжно трудиться всю жизнь; всю жизнь исследовать скучные начала и стихии, всю жизнь отдать бесцветной не отвечающей на чувства работе. Вот мои маранья! Они верны, схожи с оригиналами; но захоти я произвесть свое — и у меня выйдет совсем не то: нога не станет так верно и непринужденно; рука не подымется так легко и свободно; поворот головы у меня вовеки не будет так естествен, как у них, а мысль, а те невыразимые явления... Нет, я не буду никогда великим художником!“

- 407 -

Размышления его прерваны были вошедшим его камердинером, парнем лет осьмнадцати в русской рубашке, с розовым лицом и рыжими волосами. Он без церемонии начал стягивать с Черткова сапоги, который был погружен в свои размышления. Этот парень, в красной рубашке, был его лакей, натурщик, чистил ему сапоги, зевал в маленькой его передней, тер краски и пачкал грязными ногами его пол. Взявши сапоги, он бросил ему халат и выходил уже из комнаты, как вдруг оборотил голову назад и произнес громко: „барин, свечу зажигать, или нет?“ „Зажги“, отвечал рассеянно Чертков. „Да еще хозяин приходил“, примолвил кстати грязный камердинер, следуя похвальному обычаю всех людей его звания упоминать в P. S. о том, что поважнее: „хозяин приходил и сказал, что если не заплатите денег, то вышвырнет все ваши картины за окошко вместе с кроватью.“

„Скажи хозяину, чтобы не беспокоился о деньгах“, отвечал Чертков, „я достал деньги“. При этом он обратился к карману фрака, но вдруг вспомнил, что все деньги свои оставил за портрет у лавочника. Мысленно начал он укорять себя в безрассудности, что выбежал без всякой причины из лавки, испугавшись ничтожного случая и не взял с собою ни денег, ни портрета. Завтра же решился он итти к купцу и взять деньги, почитая себя совершенно вправе отказаться от такой покупки, тем более, что его домашние обстоятельства не позволяли сделать никакой лишней издержки.

Свет луны ярким, белым окном ложился на его пол, захватывая часть кровати и оканчиваясь на стене. Все предметы и картины, висевшие в его комнате, как-то улыбались, захвативши иногда краями своими часть этого вечно-прекрасного сияния. В эту минуту как-то нечаянно он взглянул на стену и увидел на ней тот же самый странный портрет, так поразивший его в лавке. Легкая дрожь невольно пробежала по его телу. Первым делом его было позвать своего камердинера и натурщика и расспросить, каким образом и кто принес к нему портрет; но камердинер-натурщик

- 408 -

клялся, что никто не приходил, выключая хозяина, который был еще поутру и, кроме ключа, ничего не имел в своих руках. Чертков чувствовал, что волосы его зашевелились на голове. Севши возле окна, он силился себя уверить, что здесь не могло ничего быть сверхъестественного, что мальчик его мог в это время заснуть, что хозяин портрета мог его прислать, узнавши каким-нибудь особенным случаем его квартиру... Короче, он начал приводить все те плоские изъяснения, которые мы употребляем, когда хотим, чтобы случившееся случилось непременно так, как мы думаем. Он положил себе не смотреть на портрет, но голова его невольно к нему обращалась и взгляд, казалось, прикипал к странному изображению. Неподвижный взгляд старика был нестерпим; глаза совершенно светились, вбирая в себя лунный свет, и живость их до такой степени была страшна, что Чертков невольно закрыл свои глаза рукою. Казалось, слеза дрожала на ресницах старика; светлые сумерки, в которые владычица-луна превратила ночь, увеличивали действие; полотно пропадало и страшное лицо старика выдвинулось и глядело из рам, как будто из окошка.

Приписывая это сверхъестественное действие луне, чудесный свет которой имеет в себе тайное свойство придавать предметам часть звуков и красок другого мира, он приказал подать скорее свечу, около которой копался его лакей; но выражение портрета ничуть не уменьшилось: лунный свет, слившись с сиянием свечи, придал ему еще более непостижимой и вместе странной живости. Схвативши простыню, он начал закрывать портрет; свернул ее втрое, чтобы он не мог сквозь нее просвечивать, но при всем том, или это было следствие сильно потревоженного воображения, или собственные глаза его, утомленные сильным напряжением, получили какую-то беглую, движущуюся сноровку, только ему долго казалось, что взор старика сверкал сквозь полотно. Наконец, он решился погасить свечу и лечь в постель, которая была заставлена ширмами, скрывавшими от него портрет. Напрасно ожидал он сна:

- 409 -

мысли самые неутешительные прогоняли то спокойное состояние, которое ведет за собою сон. Тоска, досада, хозяин, требующий денег, недоконченные картины — создания бессильных порывов, бедность — всё это двигалось перед ним и сменялось одно другим. И, когда на минуту удавалось ему прогнать их, то чудный портрет властительно втеснялся в его воображение и, казалось, сквозь щелку в ширмах сверкали его убийственные глаза. Никогда не чувствовал он на душе своей такого тяжелого гнета. Свет луны, который содержит в себе столько музыки, когда вторгается в одинокую спальню поэта и проносит младенчески-очаровательные полусны над его изголовьем, этот свет луны не наводил на него музыкальных мечтаний; его мечтания были болезненны. Наконец впал он не в сон, но в какое-то полузабвение, в то тягостное состояние, когда одним глазом видим приступающие грёзы сновидений, а другим — в неясном облаке окружающие предметы. Он видел, как поверхность старика отделялась и сходила с портрета, так же, как снимается с кипящей жидкости верхняя пена, подымалась на воздух и неслась к нему ближе и ближе, наконец приближалась к самой его кровати. Чертков чувствовал занимавшееся дыхание, силился приподняться, — но руки его были неподвижны. Глаза старика мутно горели и вперились в него всею магнитною своею силою.

„Не бойся“, говорил странный старик, и Чертков заметил у него на губах улыбку, которая, казалось, жалила его своим осклаблением и яркою живостью осветила тусклые морщины его лица. „Не бойся меня“, говорило странное явление: „мы с тобою никогда не разлучимся. Ты задумал весьма глупое дело: что тебе за охота целые веки корпеть за азбукою, когда ты давно можешь читать по верхам? Ты думаешь, что долгими усилиями можно постигнуть искусство, что ты выиграешь и получишь что-нибудь? Да, ты получишь“, — при этом лицо его странно исковеркалось и какой-то неподвижный смех выразился на всех его морщинах: — „ты получишь завидное право кинуться с Исакиевского моста в Неву, или, завязавши шею

- 410 -

платком, повеситься на первом попавшемся гвозде; а труды твои, первый маляр, накупивши их на рубль, замажет грунтом, чтобы нарисовать на нем какую-нибудь красную рожу. Брось свою глупую мысль! Всё делается в свете для пользы. Бери же скорее кисть и рисуй портреты со всего города! бери всё, что ни закажут; но не влюбляйся в свою работу, не сиди над нею дни и ночи; время летит скоро и жизнь не останавливается. Чем более смастеришь ты в день своих картин, тем больше в кармане будет у тебя денег и славы. Брось этот чердак и найми богатую квартиру. Я тебя люблю и потому даю тебе такие советы; я тебе и денег дам, только приходи ко мне“. При этом старик опять выразил на лице своем тот же неподвижный, страшный смех.

Непостижимая дрожь проняла Черткова и выступила холодным потом на его лице. Собравши все свои усилия, он приподнял руку и, наконец, привстал с кровати. Но образ старика сделался тусклым, и он только заметил, как он ушел в свои рамы. Чертков встал с беспокойством и начал ходить по комнате. Чтобы немного освежить себя, он приближился к окну. Лунное сияние лежало всё еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу. Всё было тихо; изредка долетало до слуха отдаленное дребезжание дрожек извозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своею ленивою клячею, поджидая запоздалого седока. Чертков уверился, наконец, что воображение его слишком расстроено и представило ему во сне творение его же возмущенных мыслей. Он подошел еще раз к портрету: простыня его совершенно скрывала от взоров и, казалось, только маленькая искра сквозила изредка сквозь неё. Наконец, он заснул и проспал до самого утра.

Проснувшись, он долго чувствовал в себе то неприятное состояние, которое овладевает человеком после угара: голова его неприятно болела. В комнате было тускло, неприятная мокрота сеялась в воздухе и проходила сквозь щели его окон, заставленных картинами или натянутым

- 411 -

грунтом. Скоро у дверей раздался стук и вошел хозяин с квартальным надзирателем, которого появление для людей мелких также неприятно, как для богатых умильное лицо просителя. Хозяин небольшого дома, в котором жил Чертков, был одно из тех творений, какими обыкновенно бывают владетели домов в пятнадцатой линии Васильевского Острова, на Петербургской Стороне, или в отдаленном углу Коломны; творение, каких очень много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сюртука. В молодости своей он был и капитан, и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и расторопен, и щеголь, и глуп, но в старости своей он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в отставке; уже не щеголял, не хвастал, не задирался; любил только пить чай и болтать за ним всякой вздор; ходил по своей комнате, поправлял сальный огарок, аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключем в руке, для того, чтобы посмотреть на крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать, — одним словом, был человек в отставке, которому, после всей забубенной жизни и тряски на перекладной, остаются одни пошлые привычки.

„Извольте сами глядеть“, сказал хозяин, обращаясь к квартальному и расставляя руки: „извольте распорядиться и объявить ему“.

„Я должен вам объявить“, сказал квартальный надзиратель, заложивши руку за петлю своего мундира: „что вы должны непременно заплатить должные вами уже за три месяца квартирные деньги“.

„Я бы рад заплатить, но что же делать, когда нечем“, сказал хладнокровно Чертков.

„В таком случае, хозяин должен взять себе вашу движимость, равностоящую сумме квартирных денег, а вам до̀лжно немедленно сегодни же выехать“.

- 412 -

„Берите всё, что хотите“, отвечал почти бесчувственно Чертков.

„Картины многие не без искусства сделаны“, продолжал квартальный, перебирая из них некоторые. „Жаль только, что не кончены и краски-то не так живы... Верно, недостаток в деньгах не позволял вам купить их? А это что за картина, завернутая в холстину?“ При этом квартальный, без церемонии подошедши к картине, сдернул с нее простыню, потому, что эти господа всегда позволяют себе маленькую вольность там, где видят совершенную беззащитность или бедность. Портрет, казалось, изумил его, потому что необыкновенная живость глаз производила на всех равное действие. Рассматривая картину, он несколько крепко сжал её рамы, и так как руки у полицейских служителей всегда несколько отзываются топорной работою, то рамка вдруг лопнула; небольшая дощечка упала на пол вместе с брякнувшим на землю свертком золота и несколько блестящих кружков покатилось во все стороны. Чертков с жадностью бросился подбирать и вырвал из полицейских рук несколько поднятых им червонцев.

„Как же вы говорите, что не имеете чем заплатить“, заметил квартальный, приятно улыбаясь: „а между тем у вас столько золотой монеты.“

„Эти деньги для меня священны!“ вскричал Чертков, опасаясь искусных рук полицейского. „Я должен их хранить, они вверены мне покойным отцом. Впрочем, чтоб вас удовлетворить, вот вам за квартиру!“ При этом он бросил несколько червонцев хозяину дома.

Физиогномия и приёмы в одну минуту изменились у хозяина и достойного блюстителя за нравами пьяных извозчиков.

Полицейский стал извиняться и уверять, что он только исполнял предписанную форму, а впрочем никак не имел права его принудить, а чтобы более в этом уверить Черткова, он предложил ему приз табаку. Хозяин дома уверял, что он только пошутил, и уверял с такою божбою и бессовестностию, с какою обыкновенно уверяет купец в Гостином дворе.

- 413 -

Но Чертков выбежал вон и не решился более оставаться на прежней квартире. Он не имел даже времени подумать о странности этого происшествия. Осмотревши сверток, он увидел в нем более сотни червонцев. Первым делом его было нанять щегольскую квартиру. Квартира, попавшаяся ему, была как нарочно для него приготовлена: четыре в ряд высокие комнаты, большие окна, все выгоды и удобства для художника! Лежа на турецком диване и глядя в цельные окна на растущие и мелькающие волны народа, он был погружен в какое-то самодовольное забвение и дивился сам своей судьбе, еще вчера пресмыкавшейся с ним на чердаке. Недоконченные и оконченные картины развесились по стройным колоссальным стенам; между ними висел таинственный портрет, который достался ему таким единственным образом. Он опять стал думать о причине необыкновенной живости его глаз. Мысли его обратились к видимому им полусновидению, наконец к чудному кладу, скрывавшемуся в его рамках. Всё привело его к тому, что какая-нибудь история соединена с существованием портрета и что даже, может быть, его собственное бытие связано с этим портретом. Он вскочил с своего дивана и начал его внимательно рассматривать: в раме находился ящик, прикрытый тоненькой дощечкой, но так искусно заделанной и заглаженной с поверхностью, что никто бы не мог узнать о его существовании, если бы тяжелый палец квартального не продавил дощечки. Он поставил его на место и еще раз на него посмотрел. Живость глаз уже не казалась ему так страшною среди яркого света, наполнявшего его комнату сквозь огромные окна, и многолюдного шума улицы, громившего его слух, но она заключала в себе что-то неприятное, так что он постарался скорее от него отворотиться. В это время зазвенел звонок у дверей и вошла к нему почтенная дама пожилых лет, с талией в рюмочку, в сопровождении молоденькой, лет осьмнадцати; лакей в богатой ливрее отворил им дверь и остановился в передней.

„Я к вам с просьбою“, произнесла дама ласковым тоном,

- 414 -

с каким обыкновенно они говорят с художниками, французскими парикмахерами и прочими людьми, рожденными для удовольствия других. „Я слышала о ваших дарованиях...“ (Чертков удивился такой скорой своей славе). „Мне хочется, чтобы вы сняли портрет с моей дочери.“ При этом бледное личико дочери обратилось к художнику, который, если бы был знаток сердца, то вдруг бы прочел на нем немноготомную историю ее: ребяческая страсть к балам, тоска и скука продолжительного времени до обеда и после обеда, желание побегать в платье последней моды на многолюдном гуляньи, нетерпеливость увидеть свою приятельницу для того, чтобы ей сказать: ах, милая, как я скучала, или объявить, какую мадам Сихлер сделала уборку к платью княгини Б... Вот всё, что выражало лицо молодой посетительницы, бледное, почти без выражения, с оттенкою какой-то болезненной желтизны.

„Я бы желала, чтобы вы теперь же принялись за работу“, продолжала дама: „мы можем вам дать час“. Чертков бросился к краскам и кистям, взял уже готовый натянутый грунт и устроился как следует.

„Я вас должна несколько предуведомить“, говорила дама: „насчет моей Анет, и этим облегчить несколько ваш труд. В глазах ее и даже во всех чертах лица всегда была заметна томность; моя Анет очень чувствительна, и, признаюсь, я никогда не даю ей читать новых романов!“ Художник смотрел в оба и не заметил никакой томности. „Мне бы хотелось, чтобы вы изобразили ее просто в семейном кругу, или еще лучше одну на чистом воздухе в зеленой тени, чтобы ничто не показывало, будто она едет на бал. Наши балы, должно признаться, так скучны и так убивают душу, что, право, я не понимаю удовольствия бывать на них.“ Но на лице дочери и даже самой почтенной дамы было написано резкими чертами, что они не пропускали ни одного бала.

Чертков был минуту в размышлении, как согласить эти небольшие противуположности, наконец решился избрать благоразумную средину. При том его прельщало желание

- 415 -

победить трудности и восторжествовать искусством, согласив двусмысленное выражение портрета. Кисть бросила на полотно первый туман, художнический хаос; из него начали делиться и выходить медленно образующиеся черты. Он приник весь к своему оригиналу и уже начал уловлять те неуловимые черты, которые самому бесцветному оригиналу придают в правдивой копии какой-то характер, составляющий высокое торжество истины. Какой-то сладкий трепет начал им одолевать, когда он чувствовал, что наконец подметил и может быть выразит то, что очень редко удается выражать. Это наслаждение, неизъяснимое и прогрессивно возвышающееся, известно только таланту. Под кистью его лицо портрета как будто невольно приобретало тот колорит, который был для него самого внезапным открытием; но оригинал начал так сильно вертеться и зевать перед ним, что художнику еще неопытному трудно было ловить урывками и мгновеньями постоянное его выражение.

„Мне кажется, на первый раз довольно“, произнесла почтенная дама.

Боже, как это ужасно! А душа и силы разохотились и хотели разгуляться. Повесивши голову и бросивши палитру, стоял он перед своею картиною.

„Мне, однакож, сказали, что вы в два сеанса оканчиваете совершенно портрет“, произнесла дама, подходя к картине: „а у вас до сих пор еще только почти один абрис. Мы приедем к вам завтра в это же время.“

Молчаливо выпроводил своих гостей художник и остался в неприятном размышлении. В его тесном чердаке никто не перебивал ему, когда он сидел над своею незаказною работою. С досадою отодвинул он начатый портрет и хотел заняться другими недоконченными работами. Но как будто можно мысль и чувства, проникнувшие уже до души, заместить новыми, в которые еще не успело влюбиться наше воображение? Бросивши кисть, он вышел из дому.

Юность счастлива тем, что перед нею бежит множество разных дорог, что ее живая, свежая душа доступна тысяче

- 416 -

разных наслаждений; и потому Чертков рассеялся почти в одну минуту. Несколько червонцев в кармане — и что̀ не во власти исполненной сил юности? Притом русской человек, а особливо дворянин, или художник, имеет странное свойство: как только завелся у него в кармане грош — ему всё трын-трава и море по колена. У него оставалось еще от денег, заплаченных вперед за квартиру, около тридцати червонцев. И все эти тридцать червонцев он спустил в один вечер. Прежде всего он приказал себе подать обед отличнейший, выпил две бутылки вина и не захотел взять сдачи, нанял щегольскую карету, чтобы только съездить в театр, находившийся в двух шагах от его квартиры, угостил в кондитерской трех своих приятелей, зашел еще кое-куда и возвратился домой без копейки в кармане. Бросившись в кровать, он уснул крепко, но сновидения его были так же несвязны и грудь, как и в первую ночь, сжималась, как будто чувствовала на себе что-то тяжелое; он увидел сквозь щелку своих ширм, что изображение старика отделилось от полотна и с выражением беспокойства пересчитывало кучи денег, золото сыпалось из его рук... Глаза Черткова горели; казалось, его чувства узнали в золоте ту неизъяснимую прелесть, которая дотоле ему не была понятна. Старик его манил пальцем и показывал ему целую гору червонцев. Чертков судорожно протянул руку и проснулся. Проснувшись, он подошел к портрету, тряс его, изрезал ножом все его рамы, но нигде не находил запрятанных денег; наконец, махнул рукою и решился работать, дал себе слово не сидеть долго и не увлекаться заманчивою кистью. В это время приехала вчерашняя дама с своею бледною Анетою. Художник поставил на станок свой портрет и на этот раз кисть его неслась быстрее. Солнечный день, ясное освещение дали какое-то особенное выражение оригиналу и открылось множество дотоле назамеченных тонкостей. Душа его загорелась опять напряжением. Он силился схватить мельчайшую точку, или черту, даже самую желтизну и неровное изменение колорита в лице зевавшей и изнуренной

- 417 -

красавицы с тою точностию, с которою позволяют себе неопытные артисты, воображающие что истина может нравиться так же и другим, как нравится им самим. Кисть его только что хотела схватить одно общее выражение всего целого, как досадное „довольно“ раздалось над его ушами и дама подошла к его портрету. „Ах, боже мой! что это вы нарисовали?“ вскрикнула она с досадою: „Анет у вас желта; у ней под глазами какие-то темные пятна; она как будто приняла несколько склянок микстуры. Нет, ради бога, исправьте ваш портрет: это совсем не ее лицо. Мы к вам будем завтра в это же время.“

Чертков с досадою бросил кисть; он проклинал и себя, и палитру, и ласковую даму, и дочь ее, и весь мир. Голодный просидел он в своей великолепной комнате и не имел сил приняться ни за одну картину. На другой день, вставши рано, он схватил первую попавшуюся ему работу: это была давно начатая им Псишея, поставил ее на станок, с намерением насильно продолжать; в это время вошла вчерашняя дама.

„Ах, Анет, посмотри, посмотри сюда!“ вскричала дама с радостным видом. „Ах, как похоже! прелесть! прелесть! и нос, и рот, и брови! чем вас благодарить за этот прекрасный сюрприз? Как это мило! Как хорошо, что эта рука немного приподнята. Я вижу, что вы точно тот великий художник, о котором мне говорили“.

Чертков стоял как оторопелый, увидевши, что дама приняла его Псишею за портрет своей дочери. С застенчивостью новичка он начал уверять, что этим слабым эскизом хотел изобразить Псишею; но дочь приняла это себе за комплимент и довольно мило улыбнулась, улыбку разделила мать. Адская мысль блеснула в голове художника, чувство досады и злости подкрепило ее, и он решился этим воспользоваться.

„Позвольте мне попросить вас сегодня посидеть немного подолее“, произнес он, обратясь к довольной на этот раз блондинке. „Вы видите, что платья я еще не делал вовсе, потому что хотел всё с большею точностию рисовать

- 418 -

с натуры.“ Быстро он одел свою Псишею в костюм XIX века: тронул слегка глаза, губы, просветлил слегка волосы и отдал портрет своим посетительницам. Пук ассигнаций и ласковая улыбка благодарности были ему наградою.

Но художник стоял, как прикованный к одному месту. Его грызла совесть; им овладела та разборчивая, мнительная боязнь за свое непорочное имя, которая чувствуется юношею, носящим в душе благородство таланта, которая заставляет если не истреблять, то, по крайней мере, скрывать от света те произведения, в которых он сам видит несовершенство, которая заставляет скорее вытерпеть презрение всей толпы, нежели презрение истинного ценителя. Ему казалось, что уже стоит перед его картиною грозный судия и, качая головою, укоряет его в бесстыдстве и бездарности. Чего бы он не дал, чтоб возвратить только ее назад. Уже он хотел бежать вслед за дамою, вырвать портрет из рук ее, разорвать и растоптать его ногами, но как это сделать? Куда итти? Он не знал даже фамилии его посетительницы.

С этого времени, однакож, произошла в жизни его счастливая перемена. Он ожидал, что бесславие покроет его имя, но вышло совершенно напротив. Дама, заказывавшая портрет, рассказала с восторгом о необыкновенном художнике, и мастерская нашего Черткова наполнилась посетителями, желавшими удвоить и, если можно, удесятерить свое изображение. Но свежий, еще невинный, чувствующий в душе недостойным себя к принятию такого подвига, Чертков, чтобы сколько-нибудь загладить и искупить свое преступление, решился заняться со всевозможным старанием своею работою; решился удвоить напряжение своих сил, которое одно производит чудеса. Но намерения его встретили непредвиденные препятствия: посетители его, с которых он рисовал портреты, были большею частию народ нетерпеливый, занятой, торопящийся, и потому, едва только кисть его начинала творить что-нибудь не совсем обыкновенное, как уже вваливался новый посетитель, преважно выставлял свою голову, горя желанием

- 419 -

увидеть ее скорее на полотне, и художник спешил скорее оканчивать свою работу. Время его, наконец, было так разобрано, что он ни на одну минуту не мог предаться размышлению; и вдохновение, беспрестанно истребляемое при самом рождении своем, наконец отвыкло навещать его. Наконец, чтобы ускорять свою работу, он начал заключаться в известные, определенные, однообразные, давно изношенные формы. Скоро портреты его были похожи на те фамильные изображения старых художников, которые так часто можно встретить во всех краях Европы и даже во всех углах мира, где дамы изображены с сложенными на груди руками и держащими цветок в руке, а кавалеры в мундире, с заложенною за пуговицу рукою. Иногда желал он дать новое, еще не избитое положение, отличавшееся бы оригинальностью и непринужденностью, но, увы! всё непринужденное и легкое у поэта и художника достается слишком принужденно и есть плод великих усилий. Для того, чтобы дать новое, смелое выражение, постигнуть новую тайну в живописи, для этого нужно было ему долго думать, отвративши глаза от всего окружающего, унесшись от всего мирского и жизни. Но на это у него не оставалось времени и притом он слишком был изнурен дневною работою, чтобы быть в готовности принять вдохновение; мир же, с которого он рисовал свои произведения, был слишком обыкновенен и однообразен, чтобы вызвать и возмутить воображение. Глубокоразмышляющее и вместе неподвижное лицо директора департамента, красивое, но вечно на одну мерку лицо уланского ротмистра, бледное, с натянутою улыбкою, петербургской красавицы и множество других, уже чересчур обыкновенных — вот всё, что каждый день менялось перед нашим живописцем. Казалось, кисть его сама приобрела наконец ту бесцветность и отсутствие энергии, которою означались его оригиналы.

Беспрестанно мелькавшие перед ним ассигнации и золото наконец усыпили девственные движения души его. Он бесстыдно воспользовался слабостью людей, которые за лишнюю черту красоты, прибавленную художником к их

- 420 -

изображениям, готовы простить ему все недостатки, хотя бы эта красота была во вред самому сходству.

Чертков наконец сделался совершенно модным живописцем. Вся столица обратилась к нему; его портреты видны были во всех кабинетах, спальнях, гостиных и будуарах. Истинные художники пожимали плечами, глядя на произведения этого баловня могущественного случая. Напрасно силились они отыскать в нем хотя одну черту верной истины, брошенную жарким вдохновением; это были правильные лица, почти всегда недурные собою, потому что понятие красоты удержалось еще в художнике, но никакого знания сердца, страстей, или хотя привычек человека, — ничего такого, что бы отзывалось сильным развитием тонкого вкуса. Некоторые же, знавшие Черткова, удивлялись этому странному событию, потому что видели в первых его началах присутствие таланта, и старались разрешить непостижимую загадку: как может дарование угаснуть в цвете сил, вместо того, чтобы развиться в полном блеске?

Но этих толков не слышал самодовольный художник и величался всеобщею славою, потряхивая червонцами своими и начиная верить, что всё в свете обыкновенно и просто, что откровения свыше в мире не существует и всё необходимо должно быть подведено под строгий порядок аккуратности и однообразия. Уже жизнь его коснулась тех лет, когда всё дышащее порывом сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку и, мало-помалу, нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя. Слава не может насытить и дать наслаждения тому, который украл ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном ее. И потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось его страстью,

- 421 -

идеалом, страхом, наслаждением, целию. Пуки ассигнаций росли в сундуках его. И как всякой, которому достается этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему и равнодушным ко всему. Казалось, он готов был превратиться в одно из тех странных существ, которые иногда попадаются в мире, на которых с ужасом глядит исполненный энергии и страсти человек и которому они кажутся живыми телами, заключающими в себе мертвеца. Но однакоже одно событие сильно потрясло его и дало совершенно другое направление его жизни.

В один день он увидел на столе своем записку, в которой Академия Художеств просила его, как достойного ее члена, приехать дать суждение свое о новом присланном из Италии произведении усовершенствовавшегося там русского художника. Этот художник был один из прежних его товарищей, который от ранних лет носил в себе страсть к искусству; с пламенною силою труженика погряз в нем всею душою своею и для него, оторвавшись от друзей, от родных, от милых привычек, бросился без всяких пособий в неизвестную землю; терпел бедность, унижение, даже голод, но с редким самоотвержением, презревши всё, был бесчувствен ко всему, кроме своего милого искусства.

Вошедши в залу, нашел он толпу посетителей, собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между многолюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Чертков, принявши значительную физиогномию знатока, приближился к картине; но, боже, что он увидел!

Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло перед ним произведение художника. И хоть бы какое-нибудь видно было в нем желание блеснуть, хотя бы даже извинительное тщеславие, хотя бы мысль о том, чтобы показаться черни, — никакой, никаких! Оно возносилось скромно. Оно было просто, невинно, божественно, как талант, как гений. Изумительно прекрасные фигуры группировались

- 422 -

непринужденно, свободно, не касаясь полотна и, изумленные столькими устремленными на них взорами, казалось, стыдливо опустили прекрасные ресницы. В чертах божественных лиц дышали те тайные явления, которых душа не умеет, не знает пересказать другому; невыразимо выразимое покоилось на них; — и всё это было наброшено так легко, так скромно-свободно, что, казалось, было плодом минутного вдохновения художника, вдруг осенившей его мысли. Вся картина была — мгновение, но то мгновение, к которому вся жизнь человеческая — есть одно приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей, окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения вкуса слились в какой-то безмолвный гимн божественному произведению. Неподвижно, с отверстым ртом стоял Чертков перед картиною и наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения, и когда наконец обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное пошлое суждение зачерствелых художников: что произведение хорошо и в художнике виден талант, но желательно, чтобы во многих местах лучше была выполнена мысль и отделка, — но речь умерла на устах его, слезы и рыдания нестройно вырвались в ответ и он, как безумный, выбежал из залы.

С минуту неподвижный и бесчувственный стоял он посреди своей великолепной мастерской. Весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно мгновение, как будто молодость возвратилась к нему, как будто потухшие искры таланта вспыхнули снова. Боже! и погубить так безжалостно все лучшие годы своей юности, истребить, погасить искру огня, может быть, теплившегося в груди, может быть, развившегося бы теперь в величии и красоте, может быть, также исторгнувшего бы слезы изумления и благодарности! И погубить всё это, погубить без всякой жалости! Казалось, как будто в эту минуту ожили в душе

- 423 -

его те напряжения и порывы, которые некогда были ему знакомы. Он схватил кисть и приблизился к холсту. Пот усилия проступил на его лице, весь обратился он в одно желание и, можно сказать, загорелся одною мыслию: ему хотелось изобразить отпадшего ангела. Эта идея была более всего согласна с состоянием его души. Но, увы! фигуры его, позы, группы, мысли ложились принужденно и несвязно. Кисть его и воображение слишком уже заключились в одну мерку и бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и ошибкою. Он пренебрег утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и первых основных законов будущего великого. В досаде он принял прочь из своей комнаты все труды свои, означенные мертвою бледностью поверхностной моды, запер дверь, не велел никого впускать к себе и занялся, как жаркий юноша, своею работою. Но, увы! на каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий; простой, незначущий механизм охлаждал весь порыв и стоял неперескочимым порогом для воображения. Иногда осенял его внезапный призрак великой мысли, воображение видело в темной перспективе что-то такое, что, схвативши и бросивши на полотно, можно было сделать необыкновенным и вместе доступным для всякой души, какая-то звезда чудесного сверкала в неясном тумане его мыслей, потому что он, точно, носил в себе призрак таланта; но, боже! какое-нибудь незначущее условие, знакомое ученику, анатомическое мертвое правило — и мысль замирала, порыв бессильного воображения цепенел нерассказанный, неизображенный; кисть его невольно обращалась к затверженным формам, руки складывались на один заученный манер, голова не смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом положении тела. И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам! Пот катился с него градом, губы дрожали и после долгой паузы, во время которой бунтовали внутри его все

- 424 -

чувства, он принимался снова; но в тридцать слишком лет труднее изучать скучную лестницу трудных правил и анатомии, еще труднее постигнуть то вдруг, что развивается медленно и дается за долгие усилия, за великие напряжения, за глубокое самоотвержение. Наконец, он узнал ту ужасную муку, которая как поразительное исключение является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в превышающем его размере и не может выказаться, ту муку, которая в юноше рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду, ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором василиска. Наконец в душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать всё лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал, разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая ужасным смехом адского наслаждения. Едва только появлялось где-нибудь свежее произведение, дышущее огнем нового таланта, он употреблял все усилия купить его во что бы то ни стало. Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель. И люди, носившие в себе искру божественного познания, жадные одного великого, были безжалостно, бесчеловечно лишены тех святых прекрасных произведений, в которых великое искусство приподняло покров с неба и показало человеку часть исполненного звуков и священных тайн его же внутреннего мира. Нигде, ни в каком уголке не могли они

- 425 -

сокрыться от его хищной страсти, не знавшей никакой пощады. Его зоркий, огненный глаз проникал всюду и находил даже в заброшенной пыли след художественной кисти. На всех аукционах, куда только показывался он, всякой заранее отчаивался в приобретении художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию. Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит на его лицо; на нем всегда почти была разлита желчь; глаза сверкали почти безумно; нависнувшие брови и вечно перерезанный морщинами лоб придавали ему какое-то дикое выражение и отделяли его совершенно от спокойных обитателей земли.

К счастию мира и искусств, такая напряженная и насильственная жизнь не могла долго продолжаться; размер страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых сил ее. Припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще и наконец всё это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладели им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые живые глаза необыкновенного портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все люди, окружавшие его постель, казались ему ужасными портретами. Портрет этот двоился, четверился в его глазах и наконец ему чудилось, что все стены были увешаны этими ужасными портретами, устремившими на него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты глядели на него с потолка, с полу и, вдобавок, он видел, как комната расширялась и продолжалась пространнее, чтобы более вместить этих неподвижных глаз. Доктор, принявший на себя обязанность его пользовать и уже несколько наслышавшийся о странной его истории, старался всеми силами отыскать тайное отношение между грезившимися ему привидениями и происшествиями его жизни, но ничего не мог успеть.

- 426 -

Больной ничего не понимал и не чувствовал, кроме своих терзаний и пронзительным невыразимо-раздирающим голосом кричал и молил, чтобы приняли от него неотразимый портрет с живыми глазами, которого место он описывал с странными для безумного подробностями. Напрасно употребляли все старания, чтобы отыскать этот чудный портрет. Всё было перерыто в доме, но портрет не отыскивался. Тогда больной приподнимался с беспокойством и опять начинал описывать его место с такою точностью, которая показывала присутствие ясного и проницательного ума; но все поиски были тщетны. Наконец, доктор заключил, что это было больше ничего, кроме особенное явление безумия. Скоро жизнь его прервалась в последнем, уже безгласном порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего тоже не могли найти от огромных его богатств, но, увидевши изрезанные куски тех высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их употребление.

§ II.

Множество карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в котором производилась аукционная продажа вещей одного из тех богатых любителей искусств, которые сладко продремали всю жизнь свою, погруженные в зефиры и амуры, которые невинно прослыли меценатами и простодушно издержали для этого миллионы, накопленные их основательными отцами, а часто даже собственными прежними трудами. Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших, как хищные птицы, на неприбранное тело. Тут была целая флотилия русских купцов из гостиного двора и даже толкучего рынка в синих немецких сюртуках. Вид их и физиогномия была здесь как-то тверже, вольнее и не означалась тою приторною услужливостию, которая так видна в русском купце. Они вовсе не чинились, несмотря на то, что в этой же зале

- 427 -

находилось множество тех значительных аристократов, перед которыми они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали без церемонии книги и картины, желая узнать доброту товара, и смело перебивали цену, набавляемую графами-знатоками. Здесь были многие необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать в нем вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитающие обязанностью не упустить случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1-го часа; наконец, те благородные господа, которых платья и карманы чрезвычайно худы, которые являются ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно чтобы посмотреть, чем что кончится, кто будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за кем что останется. Множество картин разбросано было совершенно без всякого толку; с ними были перемешаны и мебели, и книги с вензелями прежнего владетеля, который, верно, не имел похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные доски для столов, новые и старинные мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами и львиными лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты, — всё было навалено и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Всё представляло какой-то хаос искусств. Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона странно: в нем всё отзывается чем-то похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет; безмолвие, разлитое на лицах всех, и голоса: „сто рублей!“, „рубль и двадцать копеек!“, „четыреста рублей пятьдесят копеек!“, протяжно вырывающиеся из уст, как-то дики для слуха. Но еще более производит впечатления погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь, искусствам.

Однакоже аукцион еще не начинался; посетители рассматривали разные вещи, набросанные горою на полу.

- 428 -

Между тем небольшая толпа остановилась перед одним портретом: на нем был изображен старик с такою странною живостью глаз, что невольно приковал к себе их внимание. В художнике нельзя было не признать истинного таланта, произведение хотя было не окончено, но однакоже носило на себе резкий признак могущественной кисти; но при всем том эта сверхъестественная живость глаз возбуждала какой-то невольный упрек художнику. Они чувствовали, что это верх истины, что изобразить ее в такой степени может только гений, но что этот гений уже слишком дерзко перешагнул границы воли человека. Внимание их прервало внезапное восклицание одного, уже несколько пожилых лет, посетителя. „Ах, это он!“ вскрикнул он в сильном движении и неподвижно вперил глаза на портрет. Такое восклицание, натурально, зажгло во всех любопытство и некоторые из рассматривавших никак не утерпели, чтобы не сказать, оборотившись к нему: „Вам, верно, известно, что-нибудь об этом портрете.“

„Вы не ошиблись“, отвечал сделавший невольное восклицание. „Точно, мне более нежели кому другому известна история этого портрета. Всё уверяет меня, что он должен быть тот самый, о котором я хочу говорить. Так как я замечаю, что вас всех интересует о нем узнать, то я теперь же готов несколько удовлетворить вас.“ Посетители наклонением головы изъявили свою благодарность и с большою внимательностию приготовились слушать.

„Без сомнения, немногим из вас“ — так начал он: „известна хорошо та часть города, которую называют Коломной. Характеристика ее отличается резкою особенностью от других частей города. Нравы, занятия, состояния, привычки жителей совершенно отличны от прочих. Здесь ничто не похоже на столицу, но вместе с этим не похоже и на провинциальный городок, потому что раздробленность многосторонней и, если можно сказать, цивилизированной жизни проникла и сюда, и оказалась в таких тонких мелочах, какие может только родить многолюдная столица. Тут совершенно другой свет, и, въехавши в уединенные коломенские

- 429 -

улицы, вы, кажется, слышите, как оставляют вас молодые желания и порывы. Сюда не заглядывает живительное, радужное будущее. Здесь всё тишина и отставка. Здесь всё, что осело от движения столицы. И в самом деле, сюда переезжают отставные чиновники, которых пенсион не превышает пятисот рублей в год; вдовы, жившие прежде мужними трудами; небогатые люди, имеющие приятное знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь на целую жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавке и забирающие каждый день на 5 копеек кофею и на 4 копейки сахару; наконец, весь тот разряд людей, который я назову пепельным, которые с своим платьем, лицом, волосами имеют какую-то тусклую пепельную наружность. Они похожи на серенькой день, когда солнце не слепит своим ярким блеском, когда тоже буря не свищет, сопровождаемая громом, дождем и градом, но просто когда на небе бывает ни сё, ни то: сеется туман и отнимает всю резкость у предметов. Лица этих людей бывают как-то искрасна-рыжеватые, волосы тоже красноватые; глаза почти всегда без блеска; платье их тоже совершенно матовое и представляет тот мутный цвет, который происходит когда смешаешь все краски вместе, и вообще вся их наружность совершенно матовая. К этому разряду можно причислить отставных театральных капельдинеров, уволенных пятидесятилетних титулярных советников; отставных питомцев Марса с 200-рублевым пенсионом, выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: им всё трын-трава; идут они, совершенно не обращая внимания ни на какие предметы, молчат, совершенно не думая ни о чем. В комнате их только кровать и штоф чистой, русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого смелого прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот студент Мещанской улицы, один владеющий тротуаром за двенадцать часов ночи.

- 430 -

Жизнь в Коломне всегда однообразна: редко гремит в мирных улицах карета, кроме разве той, в которой ездят актеры и которая звоном, громом и бряканьем своим смущает всеобщую тишину. Здесь все почти — пешеходы. Извозчик редко, лениво, и почти всегда без седока, волочится, таща вместе с собою сено для своей скромной клячи. Цена квартир редко достигает тысячи рублей; их больше от 15 до 20 и 30 руб. в месяц, не считая множества углов, которые отдаются с отоплением и кофием за четыре с полтиною в месяц. Вдовы-чиновницы, получающие пенсион, самые солидные обитательницы этой части. Они ведут себя очень хорошо, метут довольно чисто свою комнату и говорят с своими соседками и приятельницами о дороговизне говядины, картофеля и капусты; при них находится очень часто молоденькая дочь, молчаливое безгласное существо, впрочем иногда довольно миловидное; при них находится также довольно гадкая собачонка и старинные часы с печально постукивающим маятником. Эти-то чиновницы занимают лучшие отделения от двадцати до тридцати, а иногда и до сорока рублей. За ними следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны. Это народ свободный, как все артисты живущие для наслаждения. Они, сидя в своих халатах, или выточивают из кости какие-нибудь безделки, или починивают пистолет, или клеят из картона какие-нибудь полезные для дома вещи, или играют с пришедшим приятелем в шашки или карты и так проводят утро; то же делают ввечеру, примешивая к этому часто пунш. После этих тузов, этого аристократства Коломны, следует необыкновенная дробь и мелочь; и для наблюдателя так же трудно сделать перечень всем лицам, занимающим разные углы и закоулки одной комнаты, как поименовать всё то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Какого народа вы там не встретите! Старухи, которые молятся, старухи, которые пьянствуют, старухи, которые пьянствуют и молятся вместе, старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают

- 431 -

с собою старые тряпья и белье от Калинкина моста до Толкучего рынка с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек. Словом, весь жалкий и несчастный осадок человечества.

Естественное дело, что этот народ терпит иногда большой недостаток, не дающий возможности вести их обыкновенную, бедную жизнь; они должны часто делать экстренные займы, чтобы выпутаться из своих обстоятельств. Тогда находятся между ними такие люди, которые носят громкое название капиталистов и могут снабжать за разные проценты, всегда почти непомерные, суммою от двадцати до ста рублей. Эти люди мало-помалу составляют состояние, которое позволяет завестись иногда собственным домиком. Но на этих ростовщиков вовсе не было похоже одно странное существо, носившее фамилию Петромихали. Был ли он грек, или армянин, или молдаван, — этого никто не знал, но по крайней мере черты лица его были совершенно южные. Ходил он всегда в широком азиатском платье, был высокого роста, лицо его было темнооливкового цвета, нависнувшие черные с проседью брови и такие же усы придавали ему несколько страшный вид. Никакого выражения нельзя было заметить на его лице: оно всегда почти было неподвижно и представляло странный контраст своею южною резкою физиогномией с пепельными обитателями Коломны. Петромихали вовсе не был похож на помянутых ростовщиков этой уединенной части города. Он мог выдать сумму какую бы только от него ни потребовали, натурально, что за то и проценты были тоже необыкновенны. Ветхий дом его со множеством пристроек находился на Козьем болоте. Он был бы не так дряхл, если бы владелец его сколько-нибудь разорился на починку, но Петромихали не делал решительно никаких издержек. Все комнаты его, выключая небольшой лачужки, которую он занимал сам, были холодные кладовые, в которых кучами были набросаны фарфоровые, золотые, яшмовые вазы, всякой хлам, даже мебели, которые приносили ему в залог разных чинов и званий должники, потому что

- 432 -

Петромихали не пренебрегал ничем, и несмотря на то, что давал по сотне тысяч, он также готов был служить суммою, не превышавшею рубля. Старое негодное белье, изломанные стулья, даже изодранные сапоги — всё готов он был принять в свои кладовые, и нищий смело адресовался к нему с узелком в руке. Дорогие жемчуги, обвивавшие, может быть, прелестнейшую шею в мире, заключались в его грязном железном сундуке, вместе с старинною табакеркою пятидесятилетней дамы, вместе с диадемою, возвышавшеюся над алебастровым лбом красавицы, и бриллиантовым перстнем бедного чиновника, получившего его в награду неутомимых своих трудов. Но нужно заметить, что одна только слишком крайняя нужда заставляла обращаться к нему. Его условия были так тягостны, что отбивали всякое желание. Но страннее всего, что с первого разу проценты казались не очень велики. Он посредством своих странных и необыкновенных выкладок расположил таким непонятным образом, что они росли у него страшною прогрессией и даже контрольные чиновники не могли проникнуть этого непостижимого правила, тем более, что оно казалось основанным на законах строгой математической истины; они видели явно преувеличение итога, но видели тоже, что в этих вычетах нет никакой ошибки. Жалость, как и все другие страсти чувствующего человека, никогда не достигала к нему, и никакие мольбы не могли преклонить его к отсрочке или к уменьшению платежа. Несколько раз находили у дверей его окостеневших от холода несчастных старух, которых посиневшие лица, замерзнувшие члены и мертвые вытянутые руки, казалось, и по смерти еще молили его о милости. Это возбуждало часто всеобщее негодование, и полиция несколько раз хотела разобрать внимательнее поступки этого странного человека, но квартальные надзиратели всегда умели под какими-нибудь предлогами уклонить и представить дело в другом виде, несмотря на то, что они гроша не получали от него. Но богатство имеет такую странную силу, что ему верят, как государственной ассигнации.

- 433 -

Оно, не показываясь, может невидимо двигать всеми, как раболепными слугами. Это странное существо сидело, поджавши под себя ноги на почерневшем диване, принимая недвижно просителей, слегка только мигнувши бровью в знак поклона; и ничего не можно было от него услышать лишнего или постороннего. Носились однакож слухи, что будто бы он иногда давал деньги даром, не требуя возврата, но только такое предлагал условие, что все бежали от него с ужасом и даже самые болтливые хозяйки не имели сил пошевелить губами, чтобы пересказать их другим. Те же, которые имели дух принять даваемые им деньги, желтели, чахли и умирали, не смея открыть тайны.

В этой части города имел небольшой домик один художник, славившийся в тогдашнее время своими действительно прекрасными произведениями. Этот художник был отец мой. Я могу вам показать несколько работ его, выказывающих решительный талант. Жизнь его была самая безмятежная. Это был тот скромный набожный живописец, какие только жили во времена религиозных средних веков. Он мог бы иметь большую известность и нажить большое состояние, если бы решился заняться множеством работ, которые предлагали ему со всех сторон; но он любил более заниматься предметами религиозными и за небольшую цену взялся расписать весь иконостас приходской церкви. Часто случалось ему нуждаться в деньгах, но никогда не решался он прибегнуть к ужасному ростовщику, хотя имел всегда впереди возможность уплатить долг, потому что ему стоило только присесть и написать несколько портретов — и деньги были бы в его кармане. Но ему так жалко было оторваться от своих занятий, так грустно было разлучиться хотя на время с любимою мыслью, что он лучше готов был несколько дней просидеть голодным в своей комнате. И на это бы он всегда решился, если бы не имел страстно любимой им жены и двух детей, из которых одного вы видите теперь перед собою. Однакоже, один раз крайность его так увеличилась, что

- 434 -

он готов уже был итти к греку, как вдруг внезапно распространилась весть, что ужасный ростовщик находился при смерти. Это происшествие его поразило и он уже готов был приписать его нарочно посланным свыше для воспрепятствования его намерению, как встретил в сенях своих запыхавшуюся старуху, исправлявшую при ростовщике три разные должности: кухарки, дворника и камердинера. Старуха, совершенно отвыкшая говорить, находясь при своем странном господине, глухо пробормотала несколько несвязных отрывистых слов, из которых отец мой мог только узнать, что господин ее имеет в нем крайнюю нужду и просил его взять с собою краски и кисти. Отец мой не мог придумать, на что бы он мог быть ему нужен в такое время и притом еще с красками и кистями, но побуждаемый любопытством схватил свой ящик с живописным прибором и отправился за старухою.

Он насилу мог продраться сквозь толпу нищих, обступивших жилище умиравшего ростовщика и питавших себя надеждою, что авось-либо наконец перед смертию раскается этот грешник и раздаст малую часть из бесчисленного своего богатства. Он вошел в небольшую комнату и увидел протянувшееся почти во всю длину ее тело азиатца, которое он принял было за умершее, так оно вытянулось и было неподвижно. Наконец, высохшая голова его приподнялась и глаза его так страшно устремились, что отец мой задрожал. Петромихали сделал глухое восклицание и наконец произнес: „Нарисуй с меня портрет!“ Отец мой изумился такому странному желанию; он начал представлять ему, что теперь уже не время об этом думать, что он должен отвергнуть всякое земное желание, что уже немного минут осталось жить ему и потому пора помыслить о прежних своих делах и принести покаяние всевышнему. „Я не хочу ничего; нарисуй с меня портрет!“ произнес твердым голосом Петромихали; причем лицо его покрылось такими конвульсиями, что отец мой верно бы ушел, если бы чувство, весьма извинительное в художнике, пораженном необыкновенным предметом для кисти, не

- 435 -

остановило его. Лицо ростовщика именно было одно из тех, которые составляют клад для артиста. Со страхом и вместе с каким-то тайным желанием поставил он холст за неимением станка к себе на колени и начал рисовать. Мысль употребить после это лицо в своей картине, где хотел он изобразить одержимого бесами, которых изгоняет могущественное слово спасителя, эта мысль заставила его усилить свое рвение. С поспешностию набросал он абрис и первые тени, опасаясь каждую минуту, что жизнь ростовщика вдруг перервется, потому что смерть уже, казалось, носилась на устах его. Изредка только он издавал хрипение и с беспокойством устремлял страшный взгляд свой на картину; наконец что-то подобное радости мелькнуло в его глазах, при виде, как черты его ложились на полотно. Опасаясь ежеминутно за жизнь его, отец мой прежде всего решился заняться окончательною отделкою глаз. Это был предмет самый трудный, потому что чувство, в них изображавшееся, было совершенно необыкновенно и невыразимо. Около часу трудился он возле них и наконец совершенно схватил тот огонь, который уже потухал в его оригинале. С тайным удовольствием он отошел немного подалее от картины, чтобы лучше рассмотреть ее, и с ужасом отскочил от нее увидев живые глядящие на него глаза. Непостижимый страх овладел им в такой степени, что он швырнув палитру и краски, бросился к дверям; но страшное, почти полумертвое тело ростовщика приподнялось с своей кровати и схватило его тощею рукою, приказывая продолжать работу. Отец мой клялся и крестился, что не станет продолжать. Тогда это ужасное существо повалилось с своей кровати, так, что его кости застучали, собрало все свои силы, глаза его блеснули живостью, руки обхватили ноги моего отца и он, ползая, целовал полы его платья и умолял дорисовать портрет. Но отец был неумолим и дивился только силе его воли, перемогшей самое приближение смерти. Наконец, отчаянный Петромихали выдвинул с необыкновенною силою из-под кровати сундук и страшная куча золота грянула

- 436 -

к ногам моего отца; видя и тут его непреклонность, он повалился ему в ноги и целый поток заклинаний полился из его молчаливых дотоле уст. Невозможно было не чувствовать какого-то ужасного и даже, если можно сказать, отвратительного сострадания. „Добрый человек! Божий человек! Христов человек!“ говорил с выражением отчаяния этот живой скелет. „Заклинаю тебя маленькими детьми твоими, прекрасною женою, гробом отца твоего, кончи портрет с меня! еще один час только посиди за ним! Слушай, я тебе объявлю одну тайну.“ При этом смертная бледность начала сильнее проступать на лице его. „Но тайны этой никому не объявляй — ни жене, ни детям твоим, а не то и ты умрешь, и они умрут, и все вы будете несчастны. Слушай, если ты теперь не сжалишься, то уже больше не стану просить. После смерти я должен итти к тому, к которому бы я не хотел итти. Там я должен вытерпеть муки, о каких тебе и во сне не слышалось; но я могу долго еще не итти к нему, до тех пор, покуда стоит земля наша, если ты только докончишь портрет мой. Я узнал, что половина жизни моей перейдет в мой портрет, если только он будет сделан искусным живописцем. Ты видишь, что уже в глазах осталась часть жизни; она будет и во всех чертах, когда ты докончишь. И хотя тело мое сгибнет, но половина жизни моей останется на земле и я убегу надолго еще от мук. Дорисуй! дорисуй! дорисуй!“... кричало раздирающим и умирающим голосом это странное существо. Ужас еще более овладел моим отцом. Он слышал, как поднялись его волоса от этой ужасной тайны, и выронил кисть, которую было уже поднял, тронутый его мольбами. „А, так ты не хочешь дорисовать меня?“ произнес хрипящим голосом Петромихали. „Так возьми же себе портрет мой: я тебе его дарю.“ При сих словах что-то в роде страшного смеха выразилось на устах его; жизнь, казалось, еще раз блеснула в его чертах и чрез минуту пред ним остался синий труп. Отец не хотел притронуться к кистям и краскам, рисовавшим эти богоотступные черты, и выбежал из комнаты.

- 437 -

Чтобы развлечь неприятные мысли, нанесенные этим происшествием, он долго ходил по городу и ввечеру возвратился домой. Первый предмет, попавшийся ему в мастерской его, был писанный им портрет ростовщика. Он обратился к жене, к женщине, прислуживавшей на кухне, к дворнику, но все дали решительный ответ, что никто не приносил портрета и даже не приходил во время его отсутствия. Это заставило его минуту задуматься. Он приблизился к портрету и невольно отвратил глаза свои, проникнутый отвращением к собственной работе. Он приказал его снять и вынесть на чердак, но при всем том чувствовал какую-то странную тягость, присутствие таких мыслей, которых сам пугался. Но более всего поразило его, когда уже он лег в постелю, следующее, почти невероятное происшествие: он видел ясно, как вошел в его комнату Петромихали и остановился перед его кроватью. Долго глядел он на него своими живыми глазами, наконец начал предлагать ему такие ужасные предложения, такое адское направление хотел дать его искусству, что отец мой с болезненным стоном схватился с кровати, проникнутый холодным потом, нестерпимою тяжестью на душе и вместе самым пламенным негодованием. Он видел, как чудное изображение умершего Петромихали ушло в раму портрета, который висел снова перед ним на стене. Он решился в тот же день сжечь это проклятое произведение рук своих. Как только затоплен был камин, он бросил его в разгоревшийся огонь и с тайным наслаждением видел, как лопались рамы, на которых натянут был холст, как шипели еще не высохшие краски; наконец куча золы одна только осталась от его существования. И когда начала она улетать легкою пылью в трубу, казалось, как будто неясный образ Петромихали улетел вместе с нею. Он почувствовал на душе какое-то облегчение. С чувством выздоровевшего от продолжительной болезни оборотился он к углу комнаты, где висел писанный им образ, чтобы принесть чистое покаяние, и с ужасом увидел, что перед ним стоял тот же портрет Петромихали, которого

- 438 -

глаза, казалось, еще более получили живости, так что даже дети испустили крик, взглянувши на него. Это чрезвычайно поразило моего отца. Он решился открыться во всем священнику нашего прихода и просить у него совета, как поступить в этом необыкновенном деле. Священник был рассудительный человек и кроме того преданный с теплою любовию своей должности. Он немедленно явился по первому призыву к моему отцу, которого уважал как достойнейшего прихожанина. Отец не считал даже нужным отводить его в сторону и решился тут же при матери моей и детях рассказать ему это непостижимое происшествие. Но едва только произнес он первое слово, как мать моя вдруг глухо вскрикнула и упала без чувств на пол. Лицо ее покрылось страшною бледностью, уста остались неподвижно открыты и все черты ее исковеркались судорогами. Отец и священник подбежали к ней и с ужасом увидели, что она нечаянно проглотила десяток иголок, которые держала во рту. Пришедший доктор объявил, что это было неизлечимо: иголки остановились у нее в горле, другие прошли в желудок и во внутренность, и мать моя скончалась ужасною смертью.

Это происшествие произвело сильное влияние на всю жизнь моего отца. С этого времени какая-то мрачность овладела его душою. Редко он чем-нибудь занимался, всегда почти оставался безмолвным и убегал всякого сообщества. Но между тем ужасный образ Петромихали с его живыми глазами стал преследовать его неотлучнее, и часто отец мой чувствовал прилив таких отчаянных свирепых мыслей, которых невольно содрогался сам. Всё то, что улегается, как черный осадок во глубине человека, истребляется и выгоняется воспитанием, благородными подвигами и лицезрением прекрасного, всё это он чувствовал возмущавшимся и беспрестанно силившимся выйти внаружу и развиться во всем своем порочном совершенстве. Мрачное состояние души его именно было таково, чтобы заставить его ухватиться за эту черную сторону человека. Но я должен заметить, что сила характера отца моего была беспримерна;

- 439 -

власть, которую он брал над собою и над страстями, была непостижима, его убеждения были тверже гранита, и чем сильнее было искушение, тем он более рвался противуставить ему несокрушимую силу души своей. Наконец, обессилев от этой борьбы, он решился излить и обнажить всего себя в изображении всей повести своих страданий тому же священнику, который всегда почти доставлял ему исцеление размышляющими своими речами. Это было в начале осени; день был прекрасный; солнце сияло каким-то свежим осенним светом; окна наших комнат были отворены; отец мой сидел с достойным священником в мастерской; мы играли с братом в комнате, которая была рядом с нею. Обе эти комнаты были во втором этаже, составлявшем антресоли нашего маленького дома. Дверь в мастерской была несколько растворена; я как-то нечаянно заглянул в отверстие, увидел, что отец мой придвинулся ближе к священнику и услышал даже, как он сказал ему: „Наконец я открою всю эту тайну“... Вдруг мгновенный крик заставил меня оборотиться: брата моего не было. Я подошел к окну и, — боже! я никогда не могу забыть этого происшествия: на мостовой лежал облитый кровью труп моего брата. Играя, он, верно, как-нибудь неосторожно перегнулся чрез окошко и упал без сомнения головою вниз, потому что она вся была размозжена. Я никогда не позабуду этого ужасного случая. Отец мой стоял неподвижен перед окном, сложа накрест руки и подняв глаза к небу. Священник был проникнут страхом, вспомнив об ужасной смерти моей матери, и сам требовал от отца моего, чтобы он хранил эту ужасную тайну.

После этого отец мой отдал меня в корпус, где я провел всё время своего воспитания, а сам удалился в монастырь одного уединенного городка, окруженного пустынею, где бедный север уже представлял только дикую природу, и торжественно принял сан монашеский. Все тяжкие обязанности этого звания он нес с такою покорностью и смирением, всю труженическую жизнь свою он вел с таким

- 440 -

смирением, соединенным с энтузиазмом и пламенем веры, что, повидимому, преступное не имело воли коснуться к нему. Но страшный им же начертанный образ с живыми глазами преследовал его и в этом почти гробовом уединении. Игумен, узнавши о необыкновенном таланте отца моего в живописи, поручил ему украсить церковь некоторыми образами. Нужно было видеть, с каким высоким религиозным смирением трудился он над своею работою: в строгом посте и молитве, в глубоком размышлении и уединении души приуготовлялся он к своему подвигу. Неотлучно проводил ночи над своими священными изображениями, и оттого, может быть, редко найдете вы произведений даже значительных художников, которые носили бы на себе печать таких истинно христианских чувств и мыслей. В его праведниках было такое небесное спокойствие, в его кающихся такое душевное сокрушение, какие я очень редко встречал даже в картинах известных художников. Наконец, все мысли и желание его устремились к тому, чтобы изобразить божественную матерь, кротко простирающую руки над молящимся народом. Над этим произведением трудился он с таким самоотвержением и с таким забвением себя и всего мира, что часть спокойствия, разлитого его кистью в чертах божественной покровительницы мира, казалось, перешла в собственную его душу. По крайней мере, страшный образ ростовщика перестал навещать его и портрет пропал неизвестно куда.

Между тем воспитание мое в корпусе окончилось. Я был выпущен офицером, но, к величайшему сожалению, обстоятельства не позволили мне видеть моего отца. Нас отправили тогда же в действующую армию, которая, по поводу объявленной войны турками, находилась на границе. Не буду надоедать вам рассказами о жизни, проведенной мною среди походов, бивак и жарких схваток; довольно сказать, что труды, опасности и жаркий климат изменили меня совершенно, так, что знавшие меня прежде, не узнавали вовсе. Загоревшее лицо, огромные усы и хриплый крикли вый голос придали мне совершенно другую физиогномию.

- 441 -

Я был весельчак, не думал о завтрашнем, любил выпорожнить лишнюю бутылку с товарищем, болтать вздор с смазливенькими девчонками, отпустить спроста глупость, словом, был военный беспечный человек. Однакож, как только окончилась кампания, я почел первым долгом навестить отца.

Когда подъехал я к уединенному монастырю, мною овладело странное чувство, какого прежде я никогда не испытывал: я чувствовал, что я еще связан с одним существом, что есть еще что-то неполное в моем состоянии. Уединенный монастырь посреди природы, бледной, обнаженной, навел на меня какое-то пиитическое забвение и дал странное, неопределенное направление моим мыслям, какое обыкновенно мы чувствуем в глубокую осень, когда листья шумят под нашими ногами, над головами ни листа, черные ветви сквозят редкою сетью, вороны каркают в далекой вышине, и мы невольно ускоряем свой шаг, как бы стараясь собрать рассеявшиеся мысли. Множество деревянных почерневших пристроек окружали каменное строение. Я вступил под длинные, местами прогнившие, позеленевшие мохом, галлереи, находившиеся вокруг келий, и спросил монаха отца Григория. Это было имя, которое отец мой принял по вступлении в монашеское звание. Мне указали его келью. Никогда не позабуду произведенного им на меня впечатления. Я увидел старца, на бледном изнуренном лице которого не присутствовало, казалось, ни одной черты, ни одной мысли о земном. Глаза его, привыкшие быть устремленными к небу, получили тот бесстрастный, проникнутый нездешним огнем вид, который в минуту только вдохновения осеняет художника. Он сидел передо мною неподвижно как святой, глядящий с полотна, на которое перенесла его рука художника, на молящийся народ; он, казалось, вовсе не заметил меня, хотя глаза его были обращены к той стороне, откуда я вошел к нему. Я не хотел еще открыться и потому попросил у него, просто, благословения как путешествующий молельщик; но каково было мое удивление, когда он произнес: „Здравствуй, сын мой, Леон!“ Меня это изумило: я десяти лет

- 442 -

еще расстался с ним; притом меня не узнавали даже те, которые меня видели не так давно. „Я знал, что ты ко мне прибудешь“, продолжал он. „Я просил об этом пречистую деву и св. угодника и ожидал тебя с часу на час, потому что чувствую близкую кончину и хочу тебе открыть важную тайну. Пойдем, сын мой, со мною и прежде помолимся!“ Мы вошли в церковь и он подвел меня к большой картине, изображавшей божию матерь, благословляющую народ. Я был поражен глубоким выражением божественности в ее лице. Долго лежал он, повергшись перед изображением, и наконец, после долгого молчания и размышления, вышел вместе со мною.

После того отец мой рассказал мне всё то, что вы сейчас от меня слышали. В истину его я верил потому, что сам был свидетелем многих печальных случаев нашей жизни. „Теперь я расскажу тебе, сын мой“, прибавил он после этой истории, „то, что мне открыл виденный мною святой, неузнанный среди многолюдного народа никем кроме меня, которого милосердый создатель сподобил такой неизглаголанной своей благости.“ При этом отец мой сложил руки и устремил глаза к небу, весь отданный ему всем своим бытием. И я наконец услышал то, что сейчас готовлюсь рассказать вам. Вы не должны удивляться странности его речей: я увидел, что он находился в том состоянии души, которое овладевает человеком, когда он испытывает сильные нестерпимые несчастия; когда, желая собрать всю силу, всю железную силу души и не находя ее довольно мощною, весь повергается в религию; и чем сильнее гнет его несчастий, тем пламеннее его духовные созерцания и молитвы. Он уже не походит на того тихого размышляющего отшельника, который как к желанной пристани причалил к своей пустыне с желанием отдохнуть от жизни и с христианским смирением молиться тому, к которому он стал ближе и доступнее; напротив того, он становится чем-то исполинским. В нем не угаснул пыл души, но, напротив, стремится и вырывается с большею силою. Он тогда весь обратился в религиозный

- 443 -

пламень. Его голова вечно наполнена чудными снами. Он видит на каждом шагу видения и слышит откровения; мысли его раскалены; глаз его уже не видит ничего, принадлежащего земле; все движения, следствия вечного устремления к одному, исполнены энтузиазма. Я с первого раза заметил в нем это состояние и упоминаю о нем потому, чтобы вам не казались слишком удивительными те речи, которые я от него услышал. „Сын мой!“ сказал он мне после долгого, почти неподвижного устремления глаз своих к небу: „уже скоро, скоро приблизится то время, когда искуситель рода человеческого, антихрист, народится в мир. Ужасно будет это время: оно будет перед концом мира. Он промчится на коне-гиганте и великие потерпят муки те, которые останутся верными Христу. Слушай, сын мой: уже давно хочет народиться антихрист, но не может, потому что должен родиться сверхъестественным образом; а в мире нашем всё устроено всемогущим так, что совершается всё в естественном порядке, и потому ему никакие силы, сын мой, не помогут прорваться в мир. Но земля наша — прах пред создателем. Она по его законам должна разрушаться и с каждым днем законы природы будут становиться слабее и от того границы, удерживающие сверхъестественное, приступнее. Он уже и теперь нарождается, но только некоторая часть его порывается показаться в мир. Он избирает для себя жилищем самого человека и показывается в тех людях, от которых уже, кажется, при самом рождении отшатнулся ангел и они заклеймены страшною ненавистью к людям и ко всему, что есть создание творца. Таков-то был тот дивный ростовщик, которого дерзнул я, окаянный, изобразить преступною своею кистью. Это он, сын мой, это был сам антихрист. Если бы моя преступная рука не дерзнула его изобразить, он бы удалился и исчезнул, потому что не мог жить долее того тела, в котором заключил себя. В этих отвратительных живых глазах удержалось бесовское чувство. Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во всё силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение

- 444 -

художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуту самых чистых и святых помышлений. О, если бы моя кисть не остановила своей адской работы, он бы еще более наделал зла, и нет сил человеческих противустать ему. Потому, что он именно выбирает то время, когда величайшие несчастия постигают нас. Горе, сын мой, бедному человечеству! Но слушай, что мне открыла в час святого видения сама божия матерь. Когда я трудился над изображением пречистого лика девы Марии, лил слезы покаяния о моей протекшей жизни, и долго пребывал в посте и молитве, чтобы быть достойнее изобразить божественные черты ее, я был посещен, сын мой, вдохновением, я чувствовал, что высшая сила осенила меня и ангел возносил мою грешную руку, я чувствовал, как шевелились на мне волоса мои и душа вся трепетала. О, сын мой! за эту минуту я бы тысячи взял мук на себя. И я сам дивился тому, что изобразила кисть моя. Тогда же предстал мне во сне пречистый лик девы, и я узнал, что в награду моих трудов и молитв сверхъестественное существование этого демона в портрете будет не вечно, что если кто торжественно объявит его историю по истечении пятидесяти лет в первое новолуние, то сила его погаснет и рассеется, яко прах, и что я могу тебе передать это перед моею смертию. Уже тридцать лет, как он с того времени живет; двадцать впереди. Помолимся сын мой“! При этом он повергнулся на колени и весь превратился в молитву. Признаюсь, я внутренно все эти слова приписывал распаленному его воображению, воздвигнутому беспрестанным постом и молитвами и потому из уважения не хотел делать какого-нибудь замечания, или соображения. Но когда я увидел, как он поднял к небу иссохшие свои руки, с каким глубоким сокрушением молчал он, уничтоженный в себе самом, с каким невыразимым умилением молил о тех, которые не в силах были противиться адскому обольстителю и погубили всё возвышенное души своей, с какою пламенною скорбию

- 445 -

простерся он, и по лицу его лились говорящие слезы, и во всех чертах его выразилось одно безмолвное рыдание, — о! тогда я не в силах был предаться холодному размышлению и разбирать слова его. Несколько лет прошло после его смерти. Я не верил этой истории и даже мало думал о ней; но никогда не мог ее никому пересказать. Я не знаю отчего это было, но только я чувствовал всегда что-то удерживавшее меня от того. Сегодня без всякой цели зашел я на аукцион и в первый раз рассказал историю этого необыкновенного портрета, — так что я невольно начинаю думать, не сегодня ли то новолуние, о котором говорил отец мой, потому что, действительно, с того времени прошло уже 20 лет.

Тут рассказывавший остановился и слушатели, внимавшие ему с неразвлекаемым участием, невольно обратили глаза свои к странному портрету и к удивлению своему заметили, что глаза его вовсе не сохраняли той странной живости, которая так поразила их сначала. Удивление еще более увеличилось, когда черты странного изображения почти нечувствительно начали исчезать, как исчезает дыхание с чистой стали. Что-то мутное осталось на полотне. И когда подошли к нему ближе, то увидели какой-то незначущий пейзаж. Так что посетители, уже уходя, долго недоумевали, действительно ли они видели таинственный портрет, или это была мечта и представилась мгновенно глазам, утружденным долгим рассматриванием старинных картин.

———

- 446 -

ШИНЕЛЬ.

I.

ПОВЕСТЬ О ЧИНОВНИКЕ КРАДУЩЕМ ШИНЕЛИ.

В департаменте податей и сборов, который впрочем иногда называют департаментом подлостей и вздоров, не потому чтобы в самом деле были там подлости, но потому что господа чиновники любят так же как и военные офицеры немножко поострить, — итак в этом департаменте служил чиновник, собой не очень взрачный, низенький, плешивый, рябоват, красноват, даже на вид несколько подслеповат, [служил он очень беспорочно].1 В то время еще не выходил указ о том, чтобы застегнуть чиновников в вицмундиры. Он ходил во фраке, цвету коровьей коврижки. Он был [очень] доволен службою и чином титулярного советника. Никаких замыслов на коллежского асессора, ни надежд на прибавку жалованья: в существе своем это было очень доброе животное и то, что называют благонамеренный человек, ибо в самом деле от него почти никогда не слыхали ни дурного, ни доброго слова. Он совершенно жил [и назы<вался?>] и наслаждался своим должностным

- 447 -

занятием, и потому на себя почти никогда не глядел, даже брился без зеркала. На фраке у него вечно были перья, и он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно в то самое время, когда из него выбрасывали какую-нибудь дрянь, и потому он вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Зато нужно было поглядеть на него, когда он сидел в присутствии за столом и переписывал; нужно было видеть наслаждение, выражавшееся на его лице: некоторые буквы у него были фавориты, до которых, если [он] добирался, то на лице у него просто был восторг.1 Он всегда приходил раньше всех. Если не было переписывать, подшивал бумаги, [чи<нил>] перечинивал перья, [При всем том] словом служил очень ревностно на пользу отечества,2 но выслужил3 пряжку в петлицу да гиморой в поясницу.4 Несмотря на то уважения к нему было очень немного: молодые чиновники над ним подсмеивались, и сыпали на голову

- 448 -

ему бумажки, что называли снегом; старые швыряли ему бумаги, говоря „на, перепиши“; сторожа даже не приподнимались с мест своих, когда он проходил. Жалованья ему было четыреста рублей в год. На это жалованье1 он ел что-то в роде2 супа3 и какое-то блюдо из говядины, [пахнувшее страшно]4 луком; валялся в [узкой] узенькой5 комнатке над сараями, в Свечном переулке, [штопал сапоги и клал заплаты]6 на свои панталоны вечно7 на одном и том же месте.8 Право не помню его фамилии. Дело в том, что это был первый человек, довольный своим состоянием, если бы не одно маленькое, очень затруднительное впрочем обстоятельство. В то время, когда Петербург дрожит от холода и двадцатиградусный мороз дает свои колючие щелчки по носам даже [и] действительных тайных советников первого и втораго класса, бедные титулярные советники остаются решительно без всякой защиты. Чиновник, о котором идет дело, укрывал кое-как, как знал, свой нос, впрочем очень не замечательный, тупой, и несколько похожий на то пирожное, которое делают9 кухарки в Петербурге, называемое пышками. Он его упрятывал во что-то больше похожее на капот, чем на шинель, что-то очень неопределенное и очень поношенное. [С каждым годом] На сорок втором году своей жизни он заметил, что этот капот или шинель становится очень холодновата.10 Рассмотревши его всего насквозь, к свету и так, он решился снести его к портному, жившему [в том же доме, в такой

- 449 -

же] почти комнатке, который [чинил] [занимался] несмотря на свой кривой глаз1 занимался довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков.2

Об этом портном нечего и говорить, но читатели народ ужасно любопытный, им непременно хочется узнать, что́ и какой портной и был <ли> он женат и в которой улице живет и сколько расходует и ка̀к у него нос, крив ли и вздернут или просто лепешкой. Итак, хоть оно казалось нечего бы говорить о портном, но т. к. автор совершенно во власти читателя [то].... нечего делать.

Сначала он назывался просто Петр и был крепостным человеком не помню у какого-то барина. Петровичем же он стал называться с тех пор как получил отпускную,3 женился и стал попивать довольно сильно по праздникам, сначала главным, а потом и всем церковным, где только есть в календаре крестик, нужды нет что не в кружке. С этой стороны Петрович был сильно привязан к религии. На счет же,4 на третьей ли жене он женат или на первой, прошу пред читателями извинения, право не знаю; знаю только что есть жена, расхаживает и по воскресным дням надевает даже чепчик. Собой же кажется вовсе не смазлива, так что одни только гвардейские солдаты заглядывают ей в лицо, когда <1 нрзб> моргнувши как водится и испустивши потом что-то подобное на рычание сквозь...5

Портной, взявши в руки капот и вскинувши немного пол<ы?>, посмотрел его всего против света очень тщательно и покачав головою полез в карман за табаком.6

- 450 -

Понюхав табаку,1 он перевернул шинель2 вниз и так верх ногами, и вновь начал3 рассматривать против света.4 Последовало вновь качание5 головою,6 после чего он полез в карман за табаком7 и вновь натащил в нос табаку,8 после чего положил шинель на стол и сказал: Нет. Ничего нельзя сделать. Можно бы еще. Если бы сукно не было больно так попротерто.9 Клинчики и кусочки10 можно бы еще как-нибудь положить: посмотрите только сукно не выдержит.11 Такой ответ до того смутил12...

II.

ОТРЫВКИ ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ

1.

<А> В департаменте податей и сборов или, как любят иногда называть его чиновники любящие поострить, подлостей и вздоров*

- 451 -

<Б> В департаменте... не хочу сказать каком.1 Ибо департаменты пресердитое сословие и чуть только назови один из них по имени, в ту же минуту названный обидится и будет утверждать, что над ним смеются, хотя бы просто автор сказал, что в департаменте весьма чисто и опрятно2. Итак, в одном департаменте служил один чиновник довольно низенького роста3, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшою лысинкой на лбу [и] морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется несколько гемороидальным. Что ж делать. Автор в этом совершенно не виноват. Таково действие петербургского климата...4 Что касается до чина, ибо5 у нас на Руси прежде всего нужно объявить чин [говорится: как, скажи́те <?>, ваш чин, имя и фамилия, а не фамилия, имя, чин... Итак, что касается до чина], то он был то̀ что называют вечный титулярный советник, [чин]6 над которым как известно у нас немало потрунили и поострились разные писатели, [которых сочинения и доныне еще смешат некоторых читателей, сделавшихся читателями7 от скуки и из препровождения времени] [и] которые имеют похвальное обыкновение налегать на тех, которые не могут кусаться.8 [Имя и] фамилия его была Акакий Акакиевич Тишкевич.

Может быть это имя покажется несколько странным [но что ж делать], никак нельзя было без него обойтиться9 и это читатель сейчас10 увидит, всю историю как11 это произошло. Родился он как раз против ночи на 4 февраля

- 452 -

зимою в самое дурное время. Покойница матушка чиновница и очень хорошая женщина1 тотчас же приказала2 позвать священника, чтобы окрестить ребенка. Ибо Акакий Акакиевич был тогда без галстуха, без фрака и без морщин. Словом, был ребенок. Покойница лежала на кровати против дверей, с правой стороны кум, служивший3 в 4 департаменте сената и жена квартального офицера.4 Священник открыл святцы и, как водится мальчику давать имя святых несколькими днями вперед, то священник представил матушке любое из трех: Еввул, Моккий, Евлогий. — Вот это, батюшка, какие имена, я таких и не слышала. Это такие имена — и людей таких нет. — Священник перевернул через страницу [и] вышли опять три имени: Варахасий, Дула и Трифилий. — Ах, боже мой, еще чуднее имена. Да разве, батюшка, были такие имена.5 Какие право! Странно — уж пусть бы еще Варадат или Фармуфий, а то6... Трифилий. Я и не выговорю таких. — Священник перевернул страницу и вышли два: Павсикакий и Фрументий. — Ну, уж коли так, сказала мать, так пусть7 так называется как отец.8 Отец был Акакий, так пусть и сын называется Акакий, и таким образом составился Акакий Акакиевич. Его тут же окрестили.

Итак, это произошло совершенно по необходимости, что чиновник стал носить такое имя.

Но как он служил, клянусь, этак трудно служить, этак не служат. Это не то что иной,9 [как] говорится, отзвонил да и с колокольни, прибавивши: чорт побери присутствие, и вытянувшись пошел подпрыгивать10 по улице и натягивать на пальцы белую перчатку. Акакий Акакиевич пил службу как воздух.11 В службе его было всё существование, источник радостей и всего.

- 453 -

2.

Всходя1 по чердачной <?> лестнице, которая2 была облита вся водой и помоями3 и вела прямо в комнату Петровича с окном в какую-то коню<шню>, Акакий Акакиевич думал уже между тем о цене и сколько именно запросит Петрович за работу и готовился мысленно надавать4 на пять рублей два рубли.

Дверь была отворена, потому что хозяйка готовя какую-то рыбу напустила дыму в кухню5 и для этого6... Пройдя через кухню, которая несмотря на то что была7 маленька, но была грязнее кожи <?> мужика идущего в баню8 и где было вволю тараканов прусаков и прочих хозяйственных необходимостей,9 Акакий Акакиевич вошел наконец в комнатку, где увидел Петровича сидящего возле на столе,10 подвернувшего под себя ноги как султан. Ноги сами по себе, по обычаю портных сидящих за работою, были11 нагишом12 и большой палец, очень знакомый Акакию Акакиевичу, с каким<-то> изуродованным ногтем, толстым большим и крепким как череп у черепахи, со своей стороны приветствовал его. Петрович кивнул головою и посмотрел на руки Акакия Акакиевича желая знать, какого рода добычу тот несет. На шее у него висел моток шелку и ниток, а на коленях какая-то ветошь. Петрович за минуту до прихода продевал с четверть часа нитку в иглу и всё не попадал и потому сердился и бранил темное время.13 Акакию Акакиевичу неприятно было, что он пришел в ту минуту, когда Петрович [сердился].14 Он особенно15 любил

- 454 -

заказывать Петровичу1 когда он2 уже был неско<лько>3 под куражем или как выражалась жена его: осадился сивухой, одноглазый чорт. В таком состоянии4 Петрович обыкновенно очень охотно уступал и соглашался и всякой раз даже кланялся и благодарил.5 Потом, правда, приходила жена его с плачем, что [де] дешево де взялся, но гривенника было <довольно?> прибавить и дело в шляпе. А теперь Акакий Акакиевич спохватился, да нечего делать, дело было сделано.

— Здравствуй Петрович. А я вот того.

— Здравствовать желаю, сказал Петрович посмотревши своим единственным глазом на фрак Акакия <Акакиевича>, начиная с рукавов и на покрой спинки, который ему очень был знаком, но таков уже обычай портных.6 Это первое что он сделает, прежде чем начнет говорить ...

— Вот я того, Петрович ... Шинель-то местах в трех повытерлась7 ... Так того, чтобы заплаточки, знаешь ... да и подкладку тоже в иных <местах> подшить, где разорвалась и кое где и того, нового колинкорца8 вставить.

3.

А ты, Петрович, заплаточку!

Гм. Да, ведь заплаточку-то уж нельзя положить. Укрепиться ей нѐ за что.9 Повернешь иголку, а оно и ползет. Подержка-то уж очень большая.10 Ведь это оно только слава что сукно, оно что порох, вон так на ветер и летит.11

А ты, Петрович, все-таки как-нибудь укрепи.

Да что прикрепить? прикрепить-то можно прикрепить, да было бы к чему. Тут поставишь заплатку, а на другой день нужно опять и другую.

— Ну, а ты, Петрович, и другую поставишь потом.

- 455 -

— Да что ж <?>, уж ее просто только бросить, если говорить правду. Как зимний холод придет, так вы онучки из <нее> для ног сделайте, потому что чулок не согреет.1 Это немцы выдумали, чтобы денег побольше себе забирать (Петрович любил при случае кольнуть немцев). [Да] а шинель нужно новую2 делать.

III

ПЕРВОНАЧАЛЬНАЯ РЕДАКЦИЯ ЭПИЛОГА.

Акакий Акакиевич уже и не слышал, как он сошел с лестницы и выбрался. Ни рук, ни ног под собою он не чувствовал, в жизнь свою он не был еще3 так сильно распечен генералом, да еще и чужим. Это обстоятельство совершенно доканало его; <он> шел разинув рот,4 куды попало в снег <?>. Ветер по петербургскому обычаю со всех четырех сторон дул в него из переул<ков>5 проникая до костей и несколько раз сваливая его с ног и наконец в довершение насвистал ему в горло жабу. Пришедши домой он6 не мог сказать ни одного связного слова, весь распух и слег в постель. На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря7 деятельному и великодушному вспомоществованию петербургского климата болезнь пошла сильно быстрее ожидания вплоть до воспаления. Департаментский доктор пришел больше для8 того только чтобы видеть ход болезни и объявить, что <в> два дни больной9 будет совершенно готов10 откланяться. Всё время больной Акакий Акакиевич впадал в поминутный бред: то видел Петровича и заказывал11 ему

- 456 -

сделать шинель с пистолетами, чтобы она могла отстреливать если еще <?> нападут мошенники, потому что в его комнате везде сидят воры и [мошенники]. То казалось1 ему, что он стоит перед генералом и слушает надлежащее распекание2 приговаривая: да, виноват, виноват, ваше превосходительство. То, наконец, даже сквернохульничал выражаясь3 совершенно извозчичьим слогом или тем, которым производят порядки на улицах, чего от роду за ним не бывало от времен4 самого рождения.5 — Я не посмотрю, что ты генерал, вскрикивал он иногда голосом таким громким. — Я у тебя отниму шинель.6 Я Платону Ивановичу столоначал<ьнику> [нажалуюсь] [наконец]. Далее он говорил совершенную бессмыслицу и ничего решительно нельзя было понять. Можно было заметить,7 что беспорядочные расстроенные слова8 всё ворочались около шинели. Наконец, бедный <Акакий> Акакиевич испустил дух. Комнату и вещи его не опечатали, потому что во-первых не было наследников и, во-вторых, потому что наследства оставалось что-то очень немного, именно: пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, две-три9 пуговицы, оторванные <от> панталон, пары две носков и известный уже читателю капот. Кому всё это досталось, бог знает. Это не наше дело. Акакия Акакиевича свезли и похоронили, и Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы его в нем и никогда не было. Исчезло и скрылось существо никем незащищенное и никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя взгляду естествонаблюдателя и только покорно понесшее канцелярские насмешки и никогда во всю жизнь свою не изрекшее ропота на свою участь и не знавшее, есть ли на свете10 лучшая участь; но для которого всё же таки перед концом11 жизни мелькнул какой-то светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь и на которого обрушилось

- 457 -

так же всею громадою несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира. — Недолго после его смерти послан был к нему на квартиру из департаменту сторож с приказом немедленно явиться, начальник де требует, но сторож воротясь сказал, что не может больше прийти1 и на вопрос:2 почему, сказал: да так, он уж умер, четвертого дни похоронили. Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Акакиевича и на другой день уже на месте его сидел новый чиновник гораздо выше его ростом, не наклонявший уже так головы на бок и писавш<ий> почерком гораздо скорописнее и буквы ставивший гораздо косее. Кто бы мог думать после этого [чтобы] Акакий Акакиевич, совершивший так скромно жизненное поприще, произвел бы шум после своей смерти. Но так случилось и бедная история наша от сих пор приобретает вдруг фантастическое течение. По всему Петербургу3 пронеслись слухи,4 что у Поцелуева моста и у Кукушки<на> стал появляться по ночам мертвец5 в виде чиновника, ищущего какой-то затерянной6 шинели и под видом своей сдиравший со всех плечей, не разбирая чина и звания, всякие шинели и на кошках и на бобрах, енотовые, медвежьи шубы, словом всякого рода кожи, которые придумали люди для прикрытия своей собственной.7 Чиновник того департамента, которого не смею называть по имени по сказанным выше причинам, видел сам собственными глазами мертвеца и узнал в нем Акакия Акакиевича, но это однако внуш<ило> ему такой страх, что он бросился бежать со всех ног и потому никак не мог хорошенько рассмотреть, но видел однакоже ясно, как тот погрозил ему издали пальцем. Со всех сторон поступали жалобы, что плечи и спины пусть бы еще титулярных, а то даже самих тайных советников подвергаются совершенно простуде по причине ночного сдергиванья шинелей. По полиции

- 458 -

сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало живого или мертвого и в том и другом случае наказать его жесточайшим образом, и в том даже едва было1 не успели. Именно будочник того же2 квартала в Киврюшкинском переулке схватил мертвеца за ворот в то время когда тот хотел было улизнуть и закричавши вызвал двух других товарищей,3 которым поручил держать, а сам полез только за сапог вынуть оттуда тавлинку, чтобы понюхать табаку, но табак был видно такого рода, которого и мертвый не мог4 вынести.5 Не успел он закрывши пальцем одну ноздрю потянуть другою с пол<горсти>,6 как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза7 ... Покамест они поднесли кулаки, стали протирать глаза, мертвеца и след пропал, так что они даже не знали, был ли он в их руках или нет. С этих пор будошники получили такой страх к мертвецам, что даже и живых боялись хватать, — и только издали покрикивали: Ей ты, ступай своей дорогой, и Акакий Акакиевич стал показываться даже иногда и дальше Поцелуева,8 наводя немалый страх робким людям. А мы однакож [оставили] совершенно [без внимания] главную причину всего несчастия, [именно] значительное лицо.9 Нужно10 знать, что значительное лицо скоро по уходе бедного распеченного в пух Акакия Акакиевича11 почувствовал что-то в роде сожаления. Сострадание было не чуждо душе его и, как уже видели, к сердцу были доступны добрые движения несмотря на то, что чин весьма часто мешал12 им обнаруживаться. Он даже, как только ушел13 приятель, и сам думал об этом с неделю, потом послал14 чиновника к нему на квартиру разведать что̀ и ка̀к и в чем можно помочь ему. Когда донесли ему, что бедный Акакий Акакиевич вскоре затем умер

- 459 -

скоропостижно1 в горячке, совесть сильно стала упрекать его и он был совершенно не в духе. Чтобы сколько-нибудь развлечь себя, он отправился на вечер к одному из приятелей своих, у которого уже он нашел порядочное общество2 и, что всего лучше,3 все были почти одного чина, так что он совершенно ничем не был связан и развернулся, сде<лался> приятен4 в разговоре и любезен. Словом провел время очень приятно. За ужином даже выпили бокала [три-четыре], это5 придало ему веселости и сообщило склон<ность> к разным экстренностям. А именно, после ужина он решился не ехать домой, а заехать к одной знакомой даме6, Настасье Карловне, кажется, немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения. Надобно сказать, что значительное лицо уже был человек немолодой, хороший супруг и почтенный отец. Два взрослых сына, из которых один служил в канцелярии, и взрослая дочь всякой день приходили к нему целовать его руку приговаривая: бонжур папа.7 Супруга тоже полная и здоровая давала прежде ему свою руку целовать, потом8 <целовала> его. Но при всем том полагал,9 что прилично иметь приятельницу в другой стор<оне>. Хотя эта приятельница была старее жены его, ничего не имела особенного и даже наружностью не лучше10 жены.11 Но всё иной раз <?> вечером, закутавшись в шинель, он мчался в зимних санках навестить приятельницу. Так уж странно создан человек, иногда он и сам не может сказать, почему он что-нибудь делает. Итак, значительное лицо село в санки и сказало кучеру: к Настасье Карловне, а сам закутавшись пережевывал в уме12 кое-какие мысли,13

- 460 -

еще полный удовольствия, вынесенного из общества, где почти все были ровных чинов. Многие слова он даже начинал произносить вслух ... Поворота в улицу он стал накрываться покрепче в шинель пото<му> что ветер [сделался] страшный, подымая с тротуаров1 снег, который всею кучей кидал ему2 в лицо. Вдруг он почувствовал, что кто<-то> сильно схватил его за воротник шинели. Обернувшись он увидел кого<-то> невысокого росту в старом вицмундире <и> не без ужаса узнал Акакия Акакиевича. Лицо его<было> бледно как снег и глядело совершенно мертвец<ом>. „А, вот ты наконец, наконец-таки вот я тебя тоже поймал за воротник. Твоей-то шинели мне и нужно. Ты не хо<тел> похлопотать об моей шинели, так отдавай же свою“. Бедное значительное лицо так и обмер. Как ни характерен он был в присутствии, хотя глядел совершенным Юпитером3 и всё трепетало перед ним, но здесь он почувствовал такой страх, что тут же стал опасаться, и не без причины, чтобы не случилось с ним какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул с плеч шинель свою и закричал кучеру:4 ей, пошел в весь дух домой! Таким образом бледный и перепуганный он приехал уже не к Настасье Карловне, а домой и без шинели. Да и ночь провел не в большом порядке и совершенно беспокойно. Так что на другой день за чаем дочь ему сказала прямо: ты сегодня совсем бледен, папа. Но папа молчал и ни слова ни об Настасье Карловне и ни об Акакии Акакиевиче. Это происшествие сделало на него сильное впечатление, по крайней мере с тех пор заметили, что он гораздо реже стал говорить подчиненным: как вы смеете? Понимаете ли вы, кто перед вами и с кем вы говорите? Если же произносил, так не та̀к энергически и отрывисто и уже по выслу<шании>, в чем дело. С этих самых пор прекратилось появление мертвеца. Видно, генеральская шинель совершенно пришлась по плечам. По

- 461 -

крайней мере, не было таких случаев, чтобы с значительных лиц сдергивали шинели. Но в дальних углах всё еще поговаривали, что появлялось привидение в виде чиновника и сам даже квартальный не помню какого-то квартала, человек очень почтенный, признавался за чашкой чаю у одного купца, что привиденье, точно, является, хотя редко; что один коломенской будошник видел собственными глазами как [он вышел и] вдруг и пошел было с ним. Да будучи1 человек слабый и страдая <?>, — <так> что даже один раз, вырвавшись из ворот частного дома, большой <поросенок>, бросившись ему под ноги, сшиб его с ног к величайшему смеху стоявших извозчиков,2 с которых он потом за издевку вытребовал грош на табак, — итак ради своей слабости не посмел остановить и всё следовал и что привидение, заметив это, остановилось3 и показало ему кулак необыкновенной вели<чины>: Тебе чего хочется? Но будошник, как ни был испуган <?>, а всё заметил, что оно сделалось выше ростом и даже <носило> преогромные усы, но что скоро исчезло <?> направивш<ись> прямо к Семеновским казармам.

———

- 462 -

КОЛЯСКА

Городок Б. очень повеселел, когда начал в нем стоять ***кавалерийский полк, а <до> того времени бывало в нем страх скучно. Бывало проезжаешь, невольно чувствуешь на сердце какую-то тоску. Домики низенькие мазаные, [иной] глядит на улицу так кисло, глина на них обвалилась от дождя и стены, вместо белых, кажутся пегими, крыши большею частью очеретяные, как в южных городах наших, садики для лучшего вида городничий давно приказал вырубить. На улицах ни души1 не встретишь, разве только петух перейдет через мостовую2, мягкую3 как пуховик от лежащей в четверть аршина пыли4, которая5 при маленьком дожже, как посредством волшебного прутика, в одну минуту превратится в грязь и тогда улицы города Б. наполнятся6 теми животными7, доставляющими нам превосходные окорока, и прохожий слышит такое страшное хрюканье,8 с которым никогда не сравнится звук, издаваемый городничим во время сна послеобеденного. Самая рыночная площадь9 имеет немного печальный вид. Дом портного выходит

- 463 -

чрезвычайно глупо не фасадом, а углом. Против него строится лет пятнадцать какое-то каменное строение о двух окнах, далее стоит без всего модный досчатый забор, выкрашенный серою краскою, который на образец другим1 строениям выстроил городничий во время своей молодости, когда не имел обыкновения играть в бостон2 и отдыхать после обеда.3 В других местах всё почти плетень. Посредине площади небольшие лавочки, и глаз прохожего может только увидеть связку баранков, бабу в красном платке, пуд мыла, несколько фунтов горького миндалю, дробь для стреляния, домикотон4 и двух купеческих приказчиков играющих в свайку. Но как стал в уездном городке кавалерийский полк, всё переменилось: запестрели улицы, оживились; одним словом, всё приняло другой вид. Через улицу брел уже не петух, но офицер в треугольной шляпе с перьями шел на квартиру к другому поговорить о производстве, об отличнейшем табаке, а иногда и поставить5 на карточку дрожки, которые назывались полковыми, потому что успевали, не выходя из полку, обходить всех; сегодня катался в них маиор, завтра, глядь, они очутились в поручичьей конюшне, а через неделю снова маиорский деньщик подмазывал их маслом. Деревянный плетень был весь убран солдатскими фуражками, в городских закоулках иногда попадались солдаты с такими6 жесткими усами, как7 сапожные щетки8. Соберутся ли на рынке с ковшиками мещанки, из-за плеч их глядят усы. На лобном месте уж верно солдат усатый мылил бороду мужика,9 который, сидя молчаливо, рассуждал об остроте бритвы служивого. Посмотришь в ворота какого-нибудь дома — на дворе усы лежат против самого солнца и греются. Словом городок Б. сделался усатым городом. Офицеры составили довольно приятное общество, особливо после судьи, жившего с какою-то диаконшею в одном доме, и городничего, рассудительного

- 464 -

человека, но спавшего решительно весь день, начиная от обеда, который был в одиннадцать часов утра. Общество еще более сделалось занимательнее, когда переехал в городок Б. бригадный генерал.1 Окружные помещики, о которых существовании никто бы <до> того не догадался, начали приезжать почаще в уездный город, чтобы видеться с г-ми офицерами, а иногда поиграть в банчик, который чрезвычайно уже2 темно рисовался в их уме, закиданном посевами и бегнею за зайцами3. Один раз случился у генерала обед. Большой обед — событие для уездного города чрезвычайно важное, потому что весь рынок был забрат на генеральскую кухню, и два солдата с страшными усами гонялись целое утро за двумя избежавшими цыплен<ками>. Повар бегал взад и вперед по небольшому двору, в котором была помещена квартира генерала На дворе стояло несколько дрожек и коляска. Общество было большею частью из офицеров, были однакож и некоторые помещики. Из помещиков был особенно4 замечательный человек Кропотов, лицо немаловажное в уезде, один из числа аристократов, более всего шумевший на дворянских выборах, куда приезжал он всегда в хорошем экипаже5. Он служил когда-то в одном из кавалерийских полков, был один из числа значительных и видных офицеров, по крайней мере его видали во многих собраниях,6 раскиданных по всей бесконечной Руси, где только кочевал их полк. Впрочем об этом можно спросить7 у дам и девиц саратовской губернии, пензенской, тамбовской, вологодской, симбирской, подольской, херсонской и других. Он бы, может быть, и более еще был известен, если бы не вышел в отставку по одному случаю, который обыкновенно называется неприятною историею. Он ли дал кому-то оплеуху или ему дали оплеуху, я этого совершенно не помню8, дело только в том, что его попросили9 вытти в отставку. Впрочем и в отс<тавке> он ничуть

- 465 -

не уронил своего весу: носил фрак с высокою талией1 на манер военного мундира, на сапогах шпоры и под носом усы, потому что без того дворяне могли бы подумать, что он служил в пехоте, которую он презрительно называл пехонтерией. Он ездил по многолюднейшим ярманкам, куда внутренность губерний, состоящая из роев теток, дочек, матушек,2 нянек и добрых толстяков, называемых помещиками, наезжала веселиться линейками, рыдванами, таратайками, тарантасами и возками. Словом, он испытывал во всей силе непостоянство колеса фортуны.

Узнавши, где стоит кавалерийский полк, он всегда приезжал видеться с господами офицерами, очень ловко соскакивал перед ними с своей легкой колясочки и чрезвычайно скоро знакомился. В прошлые выборы он [хотел быть маршалом и] дал дворянству прекрасный обед. Вообще вел себя довольно солидно. Женился на очень хорошенькой, взял за нею 200 душ приданого и несколько тысяч капитал<у>.3 Капитал был тотчас употреблен на шестерку4 лихих вороных и хомуты, выписанные из Петербурга, на коляску, карету, пару чрезвычайно редких собак, вызолоченные замки к дверям,5 ручную обезьяну для дома и француза дворецкого. 200 душ были, в придачу к его собственным, заложены в ломбард для каких-то коммерческих оборотов. Одним словом, он был один из числа тех помещиков, к которым мелкопоместные подступают робко и всегда почти кланяются, а имеющие большие поместья и служившие за Екатерину поглядывают отчасти6 сардонически.

Два помещика, бывшие у генерала на обеде, были люди тоже в своем роде замечательные, но они не являются действователями нашей истории и потому их можно оставить в тени. Прочие были всё военные. Везде были видны лопаткообразные обер-офицерские эполеты, висячие принадлежали

- 466 -

только двум: полковнику и довольно плотному маиору.1 Генерал был несколько дюжий и тучный, как всегда бывают генералы, впрочем хороший начальник, как отзывались о нем сами офицеры. Говорил он, как говорят все генералы, довольно густым, значительным басом.2 Обед был чрезвычайный: из рыб3 осетрина, белуга; из мясных: дрофа, перепелки, куропатки, дупельшнеппы; грибы, спаржа. Одним словом всё доказывало, что повар еще со вчерашнего вечера не брал и в рот хмельного, и четыре солдата с ножами работали на помощь ему фрикасеи и желеи. Вина было тоже вдоволь: на столе стояла такая бездна бутылок, что вряд ли бы <кто> отыскал солонку, нож его непременно тыкался в короткошейку мадеру4 или длинношейный лафит. Прекрасный летний день, окна открытые напролет, тарелки со льдом на столе, отстегнутая последняя пуговица у господ офицеров и растрепанная манишка у владельцев уютного широкого фрака,5 всё споспешествовало и отвечало одно другому6 и не мешало всеобщему разговору, который был довольно шумен и шел об разных историях, о которых право нельзя никак вспомнить. После обеда все встали с приятною тяжестью в желудках и, закуривши трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках на крыльцо. У генерала, полковника и даже маиора мундиры были вовсе расстегнуты, так что видны были слегка благородные подтяжки из шелковой материи, но господа офицеры, сохраняя должное уважение, пребыли с застегнутыми, выключая трех последних пуговиц.

„Вот ее можно теперь посмотреть“, сказал генерал. „Поди-ка, любезнейший“, примолвил он, обращаясь к своему адъютанту, довольно ловкому молодому человеку приятной наружности: „скажи, чтобы привели сюда гнедую кобылу! Вот, вы увидите сами, она еще немножко не слишком

- 467 -

в холе. Проклятый городишка, нет порядочной конюшни. Лошадь... пуф... пуф очень1 порядочная“.

„И давно, ваше превосходительство, пуф, пуф, изволите иметь ее?“ сказал Крапушкин.

„Пуф, пуф, пуф, пууфф, не так давно. Она взята2 мною с завода два года назад“3.

„И получить ее изволили объезженную или уже здесь4 ее объезжали?“

„Пуф, пуф5 пуф, пуууф... здесь“. Между тем из конюшни выпрыгнул солдат, и послышался стук копыт, наконец показался другой в белом балахоне с черными, окунутыми в ваксу, усами,6 ведя за узду вздрагивавшую7 и пугавшуюся лошадь, которая, подняв вдруг голову вверх, чуть не подняла вверх присевшего к земле солдата8 с его усами.

„Ну ж, ну, ну, Мария Ивановна!“ говорил он, подводя ее под крыльцо. Лошадь называлась Марьей Ивановною. Крепкая и дикая, как южная красавица, она грянула копытами в деревянное крыльцо и вдруг остановилась. Генерал оставил трубку и начал смотреть <с> довольным видом на Марью Ивановну.9 Сам полковник, сошедши с крыльца, взял Марью Ивановну за морду, сам маиор потрепал по задней ляжке и пощупал хвост; несколько офицеров пощелкали языком.10 Крапушкин11 сошел с крыльца и зашел ей в зад. Солдат, вытянувшись, глядел, держа узду, прямо в глаза посетителям, как будто бы хотел вскочить туда.

„Очень, очень хорошая!“, сказал Кракушкин. „Манера превосходная. А позвольте узнать, ваше превосходительство, сколько12 ей лет?“

„Не умею вам сказать.“

„А в зубы, ваше превосходительство, не смотрели?“

- 468 -

„В зубы не смотрел, потому что1... чорт его знает, этот дурак фершел дал ей каких-то пилюлей и вот уже два дни всё чихает.“

„Очень, очень хороша. А имеете ли, ваше превосходительство, соответствующий экипаж?..“

„Экипаж?2 Да ведь это верховая лошадь.“

„Я это знаю, но я так спросил ваше превосходительство, для того чтоб узнать, имеете ли и к другим лошадям соответствующий экипаж.“

„Экипажей у меня достаточно; коляски только нет. Мне хотелось бы достать новую. Я впрочем об этом писал к брату моему и он, верно, мне вышлет в будущем месяце.“

„Мне кажется, ваше превосходительство“, заметил полковник: „нет лучше коляски, как венская.“

„Вы справедливо заметили... пуф, пуф, пуф.“

„У меня, ваше превосходительство, есть чрезвычайная коляска“, прибавил Крапун: „настоящей венской работы.“

„Какая? Эта самая, в которой вы приехали?“

„О, нет! Это так — разъездная, собственно для поездок. Но та, ваше превосходительство, это просто удивительно, легка как перышко. А когда вы сядете в нее, то просто как бы, с позволения вашего превосходительства, нянька вас в люльке качала.“

„Стало быть покойна?“

„Очень, очень покойна. Подушки,3 рессоры всё это как будто <на> картинке нарисовано.“

„Это хорошо.“

„Сундук кожаный сзади,4 ваше превосходительство, кажется величиною вот с эту трубку, а как я служил, так у меня шесть мундиров и столько же исподнего укладывалось. Чрезвычайно поместительна, в боковой карман можете положить человека и незаметно пятнадцать штофов коньяку всегда поместится.“5

- 469 -

„Это хорошо.“

„Я, ваше превосходительство, заплатил за нее восемь тысяч.“

„Да по цене должна быть хороша, а вы купили ее сами?“

„Мой один товарищ и старый друг заказывал ее нарочно в Вене1 для себя. Я <у> него ее перекупил.2 Не угодно ли вашему превосходительству сделать мне честь пожаловать завтра ко мне отобедать, вместе и коляску посмотрите.“

Генерал сжал нижнюю губу3 и немного надулся. „С большим удовольствием и почту себе за честь, но вы извините меня... я так не могу... а разве с господами офицерами...“

„И господ офицеров прошу покорнейше сделать мне честь. Сделайте милость, я почту себе за большую честь иметь удовольствие видеть вас в своем доме.“

Полковник, маиор и прочие офицеры отблагодарили4 учтивым поклоном.

„Я, ваше превосходительство, сам того мнения, чтобы если покупать вещь,5 то непременно хорошую, а если дурную, то нечего и заводить. Вот у меня тоже, когда сделаете завтра мне честь пожаловать, я покажу кое-какие заведения.“

Генерал посмотрел и пустил длинный пуф из своей трубки.

Крапушкин был чрезвычайно доволен, что пригласил к себе господ офицеров. Он заранее уже заказывал в голове своей паштеты и соусы, посматривал очень весело на офицеров, которые с своей стороны тоже как-то удвоили расположение к нему, что́ заметно было из глаз и из небольших телодвижений в роде полупоклонов. Крапушкин выступал вперед как-то развязнее и голос его принял выражение голоса, обремененного удовольствием.

„Там, ваше превосходительство, познакомитесь с хозяйкой дома.“

- 470 -

„Мне очень приятно“, отвечал генерал, поглаживая <усы>.

„Однакож“, подумал про себя Крапушкин:1 „мне нечего здесь отдыхать2. Я немножко <могу> посидеть, да и домой поскорей — приказать заранее, чтобы3 всё приготовить с вечера.“4 Между тем солнце незаметно начало садиться ниже. Генерал и гости возвратились в комнаты, где расставлены были карточные столы. „Ну что ж“, подумал он: „в вистун можно сыграть робертика два, так только для виду, да сию минуту и домой“. Скоро всё общество разделилось на четверные партии, порассело<сь>5 по всей комнате; прочие с трубками в зубах присоседились к игравшим наблюдать с значительным безмолвием игру. Два роберта, на которые сел Крапушкин, кончились в одну минуту. „Ну что ж, за эти нечего и садиться. Еще четыре можно сыграть“. Между тем подали свечи, на особом зеленом столе развернулся банчик, и маиор, подтасовывая карты, поглядывал на желающих. Перед каждым гостем нечувствительно очутился довольно увесистый стакан. Пунш был превосходный. Генералу был прислан из Риги какой-то необыкновенный ром и удивительный шнапс, который тут же подавался в больших стаканах.6 Ром и шнапс были действительно превосходны. По крайней мере генерал после четырех стаканов закричал громко одному из лакеев в узиньком мундире: „Подай, дурак, свечу: я не могу видеть, что̀ у меня на руке — король или дама“. Между тем около его превосходительства стояло по две свечи с каждой стороны. Превосходство рома было признано и почувствуемо всеми. Так г-н маиор, страшный шулер, вместо того, чтобы по обыкновению передернуть карту, взял и смешал всю колоду по середине талии и <на> вопрос оскорбленного пунтера: „что это значит?“ посмотрел ему пристально <в глаза> и велел подать себе рюмку мадеры. Сам Крапушкин [заметил], что он что-то выиграл, но что именно выиграл

- 471 -

никак не мог вспомнить, а тем более не мог найтиться, как нужно потребовать выигранное. Ужин был в 2 часа ночи, ужин превосходный, но уже вряд ли кто из гостей мог припомнить, какие он ел блюда. Словом пир был на чудо и когда начали разъезжаться, то кучера брали просто своих господ в охапку так как бы узелки с покупкою. И Крапушкин, несмотря на свой аристократизм, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким большим раскачиванием головы, что приехавши домой, привез в своих <усах> два1 репейника.

В доме всё спало совершенно. Кучер едва мог сыскать камердинера, который отер как попало глаза свои, втащил, подпирая на плечо, своего господина2 в гостиную. Вошедши в гостиную, Крапушкин спросил только: „отчего криво выстроена комната?“3 и, не говоря ни слова, отправился4 вслед за девушкой в спальню жены своей. Молодая хорошенькая жена, которая спала свернувшись в прозрачной, белой как снег рубашечке,5 поднявши ресницы и раза три зажмуривши быстро глаза свои, открыла их с полусердитою улыбкою6 и видя, что он решительно не хочет на этот раз оказать никакой супружеской нежности, с досады поворотилась на другую сторону и, положив свежую свою щечку на руку, заснула спустя несколько времени после него.

Было уже такое время, которое по деревням не называется рано, когда проснулась молодая хозяйка возле храпевшего Крапушкина. Вспомнивши, что он7 вчера возвратился домой в три часа ночи, она пожалела будить его и надев спальные башм<ачки>, которые супруг ее выписывал из Петербурга, в белой кофточке, драпировавшейся на ней как льющаяся вода, она вышла в свою уборную, умылась свежею, как сама, водою и приблизилась9 к своему туалету.10 Взглянувши раза два, она увидела11, что сегодня

- 472 -

очень недурна. Это повидимому незначительное обстоятельство заставило ее просидеть перед зеркалом1 ровно два часа лишних. Наконец она оделась очень мило и вышла освежиться в сад. Как нарочно время было тогда красное, каким может только похвалиться южный летний день. Солнце, ступавшее на полдень, жарило всею силою лучей своих, но под темными густыми аллеями было гулять прохладно и цветы пригретые солнцем утрояли свой запах. Хорошенькая жена Крапушкина вовсе позабыла о том, что уже двенадцать часов и супруг ее спит. Уже толстый дворецкий француз объелся, как порядочная бочка, и шел, покачиваясь, через двор с ключами приказать крепостным свиньям подавать барам обедать. А до слуха хозяйки доходило храпенье послеобеденное 6 кучеров и одного форе<й>тора. Она сидела в густой аллее, из которой был открыт вид на большую дорогу, и рассеянно глядела на безлюдную2 ее пустынность, как вдруг показавшаяся вдали пыль привлекла ее внимание. Всмотревшись, она скоро увидела несколько экипажей: впереди ехала открытая двуместная, легинькая колясочка, в ней сидел генерал с толстыми, блестевшими на солнце эполетами и рядом с ним полковник, за этой следовала другая, четвероместная, в ней сидели маиор с адъютантом генеральским и насупротив их два какие-то офицера. За коляскою были известные полковые дрожки,3 которыми завладел на этот раз тучный маиор. За дрожками следовал бонвояж четвероместный, в котором сидели четыре офицера и пятый на руках, за бонвояжем рисовались4 верхом на прекрасных,5 темных в яблоках лошадях три офицера.6

„Неужели это к нам?“ подумала хозяйка. „Ах, боже!7 в самом деле к нам! Они поворотили на мост!“ вскрикнула она, всплеснувши руками, и побежала чрез клумбы и цветы прямо в спальню своего мужа. Он спал мертвецки.

- 473 -

„Душенька, вставай!“, сказала она ему, торопливо дергая его за руку. В ответ на это Крапушкин, не открывая глаз, пробормотал какую-то несвязную бессмыслицу.

„Вставай, пульпультик, вставай!“ — „Не рано? А?“ — „Вставай, душенька, слышишь гости!“ — „Гости? какие гости? М... м...“, при этом он потянулся и поднял руки. „Ну, поцелуй же меня, моя Пуньпуня, протяни свою шейку, я тебя поцалую“. — „Ах, боже мой! вставай1 скорее, генерал с офицерами! Ах, боже мой, у тебя в усах репейник!“

„Генерал? А да, так он уж едет? Да что̀ ж это, чорт побери, меня никто не разбудил! А обед, что ж обед? Всё ли там исправно ты сделала, душенька?“2 „Какой обед? Для нас готовлено, а больше ни для кого.“ — „А я разве не заказывал?“

„Ты? ты приехал в три часа ночи, и сколько я ни спрашивала тебя, ничего мне не сказал и заснул.3 Я тебя, польпультик, не будила, потому мне тебя жаль стало: ты ничего не спал“. Это сказала с чрезвычайно томным и умоляющим видом.

Крапушкин минуту лежал на постели, как громом пораженный. Наконец он вскочил без всего в одной рубашке с кровати, позабывши,4 что вовсе неприлично показывать свои ноги, которые были все в волосах, как в лесу.

„Ах я лошадь!“ сказал он, ударив себя по лбу.5 „Я звал их обедать. Что̀ тут делать? Где они, далеко?“

„Теперь, я думаю, подъезжают к мельницам.“6

„Душенька... спрячься!.. Ей, кто там? Ты, девчонка, ступай сюда. Дура, чего боишься? Приедут офицеры сию минуту, ты скажи им, что дома нет барина.7 Скажи, что и не будет весь день, что еще с утра выехал. Слышишь? и дворовым всем скажи, чтобы так сказали. Ступай скорей!“

Сказавши это, схватил наскоро халат и побежал спрятаться в экипажный сарай, почитая там гораздо безопаснее.

- 474 -

„Нет, шельмовство,1 найти <?> и здесь могут, а влезть<?> лучше всего в эту коляску“. Сказавши это, он отпер двер<цы>, сел в коляску и закрылся кожею.

Между тем экипажи подъехали к крыльцу. Вышел генерал и встряхнулся, за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе, потом офицеры, потом слез с дрожек толстый маиор,2 держа под мышкою саблю, выскочил из бонвояжа сидевший на руках офицер,3 наконец сошли его соседи, рисовавшиеся на лошадях.

„Барина нет дома“, сказал вышедший на крыльцо француз дворецкий.

„Как нет? стало быть он однакож будет к обеду?“

„Нет, генерал, они уехали на весь день, разве завтра4 поутру будет“.

„Вот тебе на!“ сказал генерал: „как же это?“

„Признаюсь, это штука“, сказал полковник, смеясь.

„Как же этак делать?“ продолжал генерал с неудовольствием. „Ну не можешь принять, так не проси, зачем же просить“.

„Я, ваше превосходительство, не понимаю, как можно этак сделать?“ заметил один молодой офицер.

„Что?“

„Я говорю, ваше превосходительство, как можно поступить таким образом?“

„Конечно, как же... Ну нельзя, не случилось что̀ ли, так зачем же просить? или дай знать в таком случае“.

„Что ж, ваше превосходительство, нечего делать, поедем назад“, сказал полковник.

„Да, конечно, коли нет другого средства. Впрочем коляску мы можем посмотреть и без него, он верно ее не взял с собою. Ей, кто там? подойди, братец, сюда“.

„Чего изволите?“ — „Ты конюх?“ — „Конюх, ваше превосходительство“.

- 475 -

„Покажи нам новую коляску, которую недавно достал барин“.

„А, вот пожалуй<те> в сарай“. Генерал вместе с офицерами отправился в сарай. „Вот я вам немножко ее выкачу, здесь темно“.1 — „Ничего, видно и так; разве немножко подкати. Вот так, довольно“. Генерал и господа офицеры обошли вокруг коляски и тщательно рассмотрели колеса и рессоры.

„Ну, ничего нет особенного“, сказал генерал: „коляска — самая обыкновенная“.

„Никакого совершенно нет дива“, сказал полковник: „коляска <самая> простая“.

„Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит восьми тысяч“, прибавил один2 офицер.

„Что?“

„Я говорю, ваше превосходительство, что мне кажется она вовсе не стоит восьми тысяч“.

„Какое осьми тысяч, она3 и трех тысяч не стоит, ничего совершенно не нахожу в ней хорошего. Разве внутри есть что-нибудь особенное. Пожалуйста, любезный, отстегни кожу“. И глазам господ <офицеров> представился Крапушкин, сидящий в халате.

„А, вы здесь, как ваше здоровье?.. ну, прощайте!“

Сказавши это, генерал застегнул опять дверцы и уехал вместе с г-ми офицерами.

———

- 476 -

РИМ

<АННУНЦИАТА>

Клянусь, этаких очей нельзя представить и вообразить, их тоже немощна передать кисть художника. Как угли, так они черны,1 а из них льются молнии.2 А чело, плечи.3 Это солнечное сияние, облившее белые стены каменных домов. А волосы, боже, какие волосы! Темная громовая ночь4 и всё в лоске. О нет, такой женщины не сыскать в Европе, об них только живут предания да бледные бесчувственные портреты их иногда являются в правильных созданиях художников. У, как смело, как ловко обхватило платье ее могучие5 прекрасные члены, но лучше если бы оно не обхватило ее вовсе. Покровы прочь, и тогда бы увидели все, что это богиня. А попробуйте покровы прочь с немки или англичанки или француженки и выйдет чорт знает что: цыпленок. Вот, повернулась картинная голова, коса кольцом, сверкнул затылок и тонкая снежная шея. Еще6 движение и уже видна благородная прямая линия носа, тонкой конец брови и три длинные7 иглы ресниц. А что же далее... но нет, не гляди8, не подноси своих молний. Читай у9

Сноски

Сноски к стр. 339

¹ Далее начато: кому

² Далее начато: которое

³ заставляющею даже его

⁴ Далее начато: все

⁵ живописец, резкий наблюдатель

⁶ А дамы без ума от Невского проспекта.

Сноски к стр. 340

¹ все классы нашего общества.

² <где> можно видеть людей, которых не за<гнала>

³ видна

⁴ в едущих и идущих

⁵ который в продолжение <десяти лет?>

⁶ <к> приятелю

⁷ такого верного местожительства

⁸ Далее начато: Чудный

⁹ единственное развлечение и гулянье

¹⁰ сколько ног всякого народу пройдет по нем

¹¹ оборачивающей точно подсолнечник свою милую головку к солнцу

¹² и сабля прапорщика

¹³ всё показывает следы свои

Сноски к стр. 341

¹ Далее начато: в один день сколько

² Начнем с утра

³ Далее начато: спешащих

⁴ или мылят щеку

⁵ где безобразный ганимед с метлою

⁶ выпив вылезает

⁷ и выбр<асывает>

⁸ спешащие в сапогах

⁹ а. каких они может быть даже никогда не слышали б. каких они не услышат ни в магазинах ни в концертах.

¹⁰ особливо в таком случае

¹¹ Далее начато: к департа<менту>

¹² или говорят

¹³ часто с жаром

Сноски к стр. 342

¹ с ш<тофами>

² Далее начато: Тут

³ и назидательно изъясняют

⁴ чтобы узнать

⁵ Мисс, мадам

⁶ мамзель, мадам

⁷ величаво держа в струнку

⁸ направляя их издалека или приказывая

⁹ держаться ровн<ее>

¹⁰ тем более

¹¹ а. с своими пестрыми, разноцветными, слабыми подругами б. с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными и томными подругами

¹² Далее начато: неимеющие уже в это время

¹³ и показывающих большие дарования детей

¹⁴ отъезжающих

Сноски к стр. 343

¹ а. благословенным местом в газетах б. благословенным заняти<ем>

² Далее начато: боже, какие

³ Далее начато: помазан<ные>

⁴ Далее начато: На Невском проспекте вы увидите дам и вы встрети<те>

⁵ а. Тысячи ~ поясов осле<пительных>, легких [что все] б. Тысячи ~ поясов пестрых, легких так ослепят вас в. Тысячи ~ их владетельниц, ослепит вас всех

Сноски к стр. 344

¹ а. [Вы] А дамские рукава, эти роскош<ные> б. А какие ~ на Невском проспекте! Кажется, вообразишь себе, что

² Далее начато: На Невском проспекте

³ В рукописи: chef devre

⁴ Далее начато: Вы увидите

⁵ разговаривающих о погоде или театр<е>

⁶ Далее начато: Боже как есть <1 нрзб>

⁷ Далее начато: Вообразите

⁸ которые непр<еменно>

⁹ пово<ротятся>

¹⁰ но после уверился

Сноски к стр. 345

¹ прекрасный сюртук

² благо<родные?>

³ Далее начато: а. За три часа б. Но к <трем часам>

⁴ столон<ачальники> и другие начальники бегут, ускоряют ход свой.

Сноски к стр. 346

¹ Далее начато: Какой-нибудь артельщик с узенькой боро<дой>

² то уж

³ Невский проспект в одно мгновение наполняется гуляющими, но эти гуляющие молодые люди в

⁴ чрезвыча<йно> много

⁵ что они

⁶ живущие у них на домах немки.

⁷ расхажив<али>

Сноски к стр. 347

¹ что прошлась <в мою> сторону.

² вдруг

Сноски к стр. 348

¹ Он ускорил шаги свои сколько можно было ускорить

² а. который принадле<жит?> б. который не принадлежит к [какому] гражданам Петербурга, он представляет какое<то> маленькое, легонькое исключение

³ Далее начато: между тем

⁴ или немцы мастеровые.

⁵ где всё гладко, серо

⁶ Далее начато: любит

⁷ Далее начато: за что в качестве натурщицы

Сноски к стр. 349

¹ палитру, пол запачкан<ный>

² Далее начато: они почти с любов<ью>

³ истинный талант, которому недостает только пламенной Италии, чтобы развернуться смело, вольно, широко и ярко

⁴ и несколько похоже

⁵ прекрасный

⁶ порожнего грунта

⁷ с наслаждением рисов<анной>

⁸ Далее начато: мутно

⁹ орлиного

¹⁰ взгляда военного

¹¹ представляется та

¹² и потому

Сноски к стр. 350

¹ к которому устремились

² вечерним румянцем

³ отразилось в ее божественных чертах.

⁴ но на этом прекрасном лице черты

⁵ того святого места, где

Сноски к стр. 351

¹ встретилась глазами

² улыбка блеснула

³ а. нет, это [глаза] напряженные глаза б. нет, это взор

⁴ но дыхание казалось улетело

⁵ все чувства его превратились

⁶ и всё перед ним смешалось.

⁷ ломался на своей опро<кинутой?> <арке>

⁸ алебарда ее командира блестела вместе с вывескою

⁹ ступа<вшего>

¹⁰ выражение лица ее изображало <гнев>

¹¹ все четыре ряда окон глянули

¹² и решетка

¹³ Далее начато: ударили

¹⁴ Далее начато: Нет, это уже не мечта

Сноски к стр. 352

¹ а. Боже, столько счастья в один б. Боже, столько счастья в течении

² Далее начато: это доверие к нему еще <болае>

³ дерзкие страсти

⁴ которое удостоило

⁵ доставило

⁶ обет следова<ть>

⁷ и произвело только желание

⁸ Далее начато: вме<сте> проникла и

⁹ Далее начато: возле окна

Сноски к стр. 353

¹ другая [бренчала] играла двумя пальцами

² и ни одна не остави<ла?>

³ при внезапном приходе

⁴ Кресла

⁵ затыкал

⁶ Далее начато: одна

⁷ блестела военная <выпушка>

⁸ заботливого правления

⁹ разврат, образован<ный> наружною

¹⁰ над всем укра<шающим мир?>

¹¹ Далее начато: залетевшая

¹² тем кротким

Сноски к стр. 354

¹ Далее начато: еще разврат

² и улыб<нулась>

³ как идет чувство

⁴ дикая коза

⁵ бедняк нашедший бесценную жемчужину и в то же самое время от нечаянной радости уронивший

⁶ эти восклицания прежде всего вырвались у него

⁷ никогда так сильно не овладевает нами чувство жалости

Сноски к стр. 355

¹ а. носило какое-то благородство б. означено было той прекр<асной?>

² верного

³ всё в незаметном

⁴ с смехом

⁵ Проникнутый яд<овитой?>

⁶ давно возвещена

⁷ Далее начато: нак<онец>

⁸ без бдения.

⁹ комната и све<ча>

Сноски к стр. 356

¹ Далее начато: чувство

² Далее начато: Позвольте узнать

³ Та барыня, у которой

⁴ вы сегодня

⁵ сбежал под вор<ота>

⁶ Далее начато: об этом своем

⁷ ничего не мог понять.

⁸ Далее начато: с сидящ<ими?>

Сноски к стр. 357

¹ ему казалось, что всё качалось перед <ним>

² свечи, лампы

³ почтенных сед<ых> стариков

⁴ так легко, вольно

⁵ Далее начато: а. казавшихся б. всходивших

⁶ умели выставлять свои зубы и руки украшенные перстнями носи<ли?>

⁷ словом всё со<вершенно> Фраза не дописана.

⁸ и стыдливая ее

⁹ еще ярче

Сноски к стр. 358

¹ при наклоне головы ее осенила

² продрался сквозь

³ Далее начато: утомлены и не внимате<льно?> на всё

⁴ жаждал пере<хватить?>

⁵ отвращала свой

⁶ перенести всё его

⁷ но он заметил его.

⁸ Далее начато: а. утомленная музыка казалось б. горло его

⁹ Далее начато: она последним звуком <1 нрзб>

¹⁰ грудь ее [вол<новалась>] утомилась

¹¹ Далее начато: она бы<ла>

¹² Далее начато: сжала

¹³ стало дышать ровнее.

¹⁴ за стулом, не смея дышать.

¹⁵ ее очаровательные уста.

Сноски к стр. 359

¹ с прекрасным завитым хохлом.

² Наконец он заговорил о

³ она сидела, она искала

⁴ как царица, как сон

⁵ сказала

⁶ увидевши и подняла их на не<го>

⁷ Вам к<ажется странным> [моя] всё что происходит и непостижимым

⁸ но я сейчас

⁹ с беспокойством переходил

¹⁰ сидели за вистом, молчали

¹¹ по углам

¹² спорило несколько ученых о каком<то>

Сноски к стр. 360

¹ Беспокойный

² обратился к окну, но глаза

³ <стояла> свеча уже

⁴ на столе

⁵ Далее начато: представлялось как-то неясно

⁶ то академический сторож с инструментом

⁷ чорт знает, какая дрянь.

Сноски к стр. 361

¹ Далее начато: он просто

² пересилил его опять.

³ весь кажется проникнут

⁴ той скромною простотою, как<ой?>

⁵ Далее начато: в своей

⁶ косынка завязывалась узлом

⁷ Далее начато: ее платья и башмаков

⁸ с слезкой<?>

⁹ Боже, но он проснулся. О боже. Боже! Это ужасно как болит расстроенное бедное сердце

Сноски к стр. 362

¹ родственникам и друзьям, которые его любили.

² Далее было: ни о чем он не думал даже в течение все<го> дня, ничего не ел почти и ожидал всё

³ и только

⁴ в виде

⁵ Далее начато: образ

⁶ спал на яву и жил <во сне>.

⁷ принял его за безумно задумчивого

⁸ разрослась

⁹ и властительно скрыла

¹⁰ самое ужасное наказание

¹¹ Далее начато: а. Жизнь его опять началась б. Любимые сновидения опять снились

¹² начали ему представлять еще в лучшем <виде?> всё это

Сноски к стр. 363

¹ а. он так ра<достно?> б. он так живо и рад<остно?>

² на стол

³ Далее начато: а. неужели он б. может быть она сама возвратится к добродетели

⁴ и неужели должна она погибнуть

⁵ Далее начато: одной

⁶ Далее начато: меня не <знает>

⁷ до <меня>

⁸ нежели многие статские [действительные статские] и даже действительные советники; Пискарев уже начал, [как сами читатели заметят, немного] вольнодумствовать

⁹ одно прекраснейшее

¹⁰ На полях написано: Он ждал как любовного свидания с нею; там было всё его счастие; там был его весь рай, там была вся жизнь, вся ее поэзия, всё небо.

Сноски к стр. 364

¹ решившийся после

² билось сильно

³ оригинал мечтательных картин, она, она сама; он затрепетал.

⁴ он едва не упал

⁵ Однакож Писка<рев>

Сноски к стр. 365

¹ Далее начато: или какой<-нибудь> неожиданно<сти>.

² на сидевшую в углу женщину

³ Далее было: труд будет нам приятен

⁴ сидеть возле него

⁵ весь гром душевно<го>

⁶ принять сватов<ство>

⁷ как сумасшедший бросился он вон

Сноски к стр. 366

¹ бродил он весь день по гор<оду>

² Далее начато: так что

³ прежде еще нежели

⁴ такой тихий

⁵ носивший в себе такую любовь

⁶ Далее начато: с блеском покаж<ет?> развившийся

⁷ кроме пошлой фигуры

⁸ а. Гроб его без утешительных обрядов религии б. Гроб его без обрядов христианских <1 нрзб> в. Гроб его отвезли скромно без всяких обря<дов>.

⁹ на несчастный труп

¹⁰ не до того чтобы вспомнить об этом

Сноски к стр. 367

¹ инвалидные солдаты одетые <?>

² потому что в левой

³ Но досада моя смешивается <с грустью>

⁴ как ванька

⁵ тащится

⁶ на всякие куш<аки>

⁷ серьги всякие

⁸ уже говорил

⁹ бобровым воротником

¹⁰ Но кстати нужно

¹¹ Впрочем всех талантов

Сноски к стр. 368

¹ возле него

² когда ни глядишь на него

³ встречаются вечно

⁴ занимать приятными

⁵ вечерних нимф.

⁶ взбежала на лестн<ицу>, Пирогов туда же. Она

⁷ Пирогов догадался, что она

Сноски к стр. 369

¹ не тот

² выходит русского

³ Это будет рубль <20 копеек>

⁴ отрезал бы ни за что, ни про что как подошву

Сноски к стр. 370

¹ Но блондинка сде<лала>

² и произнесла

³ сделать шпоры

⁴ бывал мил

Сноски к стр. 371

¹ чувствовал, как

² с двумя-тремя приятелями, так даже, чтобы

³ Далее было: но Пирогов к удивлению его согласился в ту же минуту

⁴ Так в рукописи

⁵ Далее начато: Нет, я может не сделаю сам

Сноски к стр. 372

¹ оказала сопротив<ление>

² мог пода<вать>

³ Далее начато: Чтобы зас<тавить?>

⁴ весьма трудно

⁵ но эта интрига его стала интересовать чрезвычайно

⁶ О! о!

Сноски к стр. 373

¹ и никакого ни для <чего>

² обедать в два, ложиться после обеда

³ трудиться до будням

⁴ весь день он по воскресеньям аккуратно <был пьян?>

⁵ Не дописано.

⁶ была дороже

⁷ Далее начато: но никогда

⁸ и чтобы это не случилось

Сноски к стр. 374

¹ Далее начато: несмотря на то, что он был <флегматик>

² Он вовсе не знал

³ Далее начато: а. он решился в самом деле скорее око<нчить?> б. [Непременно успеть] в оправдание слова

⁴ и в воскресенье явился к квартире Шиллера

Сноски к стр. 375

¹ прекр<асную>

² основывал весь свой

³ Хорош<енькая>

⁴ что он набр<осился>

⁵ и начал целовать

⁶ Далее начато: О, я не хочу

⁷ Далее было: Я восемь лет как живу в Рос<сии>

⁸ причем всё лицо

Сноски к стр. 376

¹ Вон

² эти три немца были очень сильны.

³ Но он прибыл приват<но?>

⁴ бесчестие и самоуправство.

⁵ к генералу о тем чтобы описать

Сноски к стр. 377

¹ прочитал Москов<ский Телеграф?>

² Притом хор<оший>

³ Далее начато: который может быть

⁴ здесь он так хорошо танцовал

⁵ Далее было: Странные события случаются в свете.

⁶ Далее было: Тот застрелился, другого высекли. Боже, как чудно устроен свет наш, как непостижимо играет нами судьба наша, одн<ому> дается всё

⁷ и горло как широко<е?> <1 нрзб>

⁸ Далее начато: было <2 нрзб>

⁹ Далее было: Я никогда не гля<жу?>, я положил себе за правила никогда не глядеть на предметы, попадающиеся на Невском проспекте.

Сноски к стр. 378

¹ а. и стараюсь не глядеть <на> то, на что б. и стараюсь ~ предметы. Всё обман

² они сообщают друг другу как странно

³ что этот господин раз<махивающий>

⁴ на весь этот

⁵ Далее начато: пусть

⁶ он опасен

Сноски к стр. 379

¹ форейторы кричат и прыгают.

² зажигает обольстительные <?> лампы

³ для того, чтобы там всё

Сноски к стр. 380

¹ даже на вывеске, на которой изображен

² Далее начато: на этой вывеске написано вверху

³ и больше

⁴ а. имени б. которой имя было какое-то

⁵ довольно прямой

Сноски к стр. 381

¹ Какие можно было положить границы его <изумлению>

² увидел

³ что этот нос был

⁴ Далее начато: он нико<гда>

⁵ на котором упирался

⁶ не мог не ошибиться, потому что нос был

⁷ тонкими жилками

⁸ Далее было: ничего другого не напи<сано>

⁹ Далее было: кроме Иван Федорович

¹⁰ встал

¹¹ Далее было: поворотился на своей кровати, привстал

¹² сажала в

¹³ не любила этого

¹⁴ солидная супруга

¹⁵ Мне оста<нется>

Сноски к стр. 382

¹ Далее начато: Разбойник на

² а после я его вынесу и выкину.

³ а. и почтут его отрезавшим <этот нос> б. и обвинят его в отрезании

⁴ подирала его по коже.

⁵ длинная шпага

⁶ Далее было: напялил его

Сноски к стр. 383

¹ Далее начато: а. от чего б. кого <какой> или собрался

² Далее начато: о последствиях дороговизны

³ Далее начато: Вон

⁴ был в<ынужден?>

⁵ Федоровиче

⁶ в коричневых яблоках

⁷ не было <?> пуговиц

⁸ спрашивал

⁹ во время бритья вписано

¹⁰ верно

Сноски к стр. 384

¹ Далее было: Итак Иван Яковлевич был в ужасном затруднении, как бы ему избавиться от носа.

² усмехнулся от радости

³ служ<ебные>

⁴ полице<йского>

⁵ Далее начато: отвечай! А вот

⁶ Далее было: под праздник

⁷ или когда и три

Сноски к стр. 385

¹ Коллежский проф<ессор?>

² хотя совершенно и сам не мог растолковать

³ Далее было: Прежде всего, что делал Ковалев, это было

⁴ Далее начато: а. Вообще коллежских б. Есть

⁵ Далее начато: обык<новенно>

⁶ Далее начато: при<мут>

Сноски к стр. 386

¹ Далее начато: мож<ешь?>

² только маиора Ковалева

³ каждое во<скресенье>

⁴ губернских вписано

⁵ архитекторов и у полицейских людей

⁶ которые хорошо играют в бостон вписано

⁷ Далее начато: имел кажется

⁸ Если можно

⁹ Ковалева

¹⁰ довольно порядочного

Сноски к стр. 387

¹ не может быть ~ куда вписано

² Далее начато: Осмотревши позади себя, не глядит ли какой-нибудь мальчишка, он

³ Далее было: Слава богу, никого нет, подумал Ковалев и глянул. Теперь можно поглядеть

⁴ Далее начато: Но как только

⁵ Далее начато: очень

⁶ модном парике вписано

⁷ лосинные

⁸ Далее начато: Он посм<отрел>

⁹ Он не знал ~ происшествии вписано

Сноски к стр. 388

¹ оставившими две дыры только для глаз

² так прежде

³ на проходе

⁴ не в состоянии <?>

⁵ Далее было: Господин, совершенно господин

⁶ Далее начато: как и <?>

⁷ Далее начато: Мне странно

⁸ Далее начато: <1 нрзб> и маиорский чин

⁹ которое мне без сомнения

¹⁰ Далее начато: как говорят это

Сноски к стр. 389

¹ Здесь очевидно

² Ведь вы [мой], если не ошибаюсь, мой собственный нос...

³ лоб

⁴ Далее начато: Я же

⁵ служу по ученой части

⁶ Далее начато: часть

⁷ щеки.

Сноски к стр. 390

¹ Далее начато: а. водопадо<м> б. разноцветны<м> водопадом

² ду<ть>

³ Далее начато: Минуто<чкой> <?>

⁴ в газетную экспедицию

⁵ сказал

Сноски к стр. 391

¹ Далее начато: счи<тал>

² смотря на бумажку вписано

³ богатом

⁴ с бумажкою

⁵ Далее было: Пусть бы была лягавая или пудель, ну бесспорно бы эту можно держать при себе охотнику, но эта

⁶ Далее было: То-есть не знаю какой вкус нашла в ней графиня.

⁷ Далее начато: которая то-есть и

⁸ другим делом

⁹ принесенной им суммы

¹⁰ Далее начато: сидель<цев>

¹¹ Далее начато: в кот<орой?>

Сноски к стр. 392

¹ Далее начато: Там отдавалась дача

² с местом

³ Далее начато: Извещение

⁴ Далее начато: о прод<аже>

⁵ а. благо<волящих> б. и гвоздей

⁶ воздух

⁷ заметить

⁸ Далее начато: Три

⁹ Далее начато: <1 нрзб> копеек

¹⁰ мошенника этого

Сноски к стр. 393

¹ Впрочем вписано

² Но вот это был мой нос... Далее было: И на большую сумму <ограбил он?>

³ пишут

⁴ Далее начато: учены в при<ставлении>

Сноски к стр. 394

¹ продол<жал>

² решительно никакой пользы

³ о двух водеви<лях>

⁴ Далее начато: должны

⁵ душу.

⁶ нанесли к нему купцы.

⁷ Далее начато: этот

⁸ нового <человека>

Сноски к стр. 395

¹ то [вряд] едва <?> ли бы он был принят хорошо

² Хотя впрочем частный

³ нагрузив тело

⁴ Этот

⁵ большой философ

⁶ а. всё пропускать б. нападать

⁷ что ни относится

⁸ под собой

⁹ таких

Сноски к стр. 396

¹ не было

² отд<елки>

³ Далее было: свое намерение

⁴ Далее было: не может жениться

⁵ еще нужно прослужить ему

⁶ подгово<рила>

⁷ Далее начато: Не здесь

⁸ благородной наружности ~ Исакиевского <моста> вписано

Сноски к стр. 397

¹ Далее начато: мы на дороге

² украл он

³ Нос ~ как был вписано

⁴ умный мальчишка вписано

⁵ ушел

⁶ услышал

⁷ наехавшего с своею телегою на перилы, ограждающие бульварные липы

Сноски к стр. 398

¹ Далее начато: от и<зумления?>

² при<ставлять>

³ с величайшими прибавлениями.

⁴ только что прежде занимали

⁵ опыты маг<нетизма>

⁶ и оттого немудрено

⁷ Далее начато: любозн<ательные>

⁸ любившие смешить дам вписано

Сноски к стр. 399

¹ чтобы

² Далее начато: хоть часто

³ ни в бостон

⁴ Далее начато: виде<лось>

⁵ танец, который <состоял?>

⁶ Далее начато: одна

Сноски к стр. 446

¹ Вместо „[служил ~ беспорочно]“ на полях написано: Был он то, что называют вечный титулярный советник, чин, над которым, как известно, наострились немало разные писатели, которых сочинения [доныне] еще [читаются в деревнях] смешат разных невинных читателей, любящих почитать от скуки и для препровождения времени.

Сноски к стр. 447

¹ Сверху и на полях написано: то чувствовал [такой] восторг, [что] описать нельзя: и подсмеивался и подмигивал и голову совсем на бок. Так что [иногда] для охотника можно в лице читать бы[ло] всякую букву. Живете, мыслете, слово, твердо — всё это просто рисовалось и отпечатывалось на лице его. Губы его невольно и сжимались и послаблялись и [обраща<лись?>] как будто даже отчасти помогали. Тогда он не глядел ни на что и не слушал ничего, рассказывал ли один чиновник другому, что он заказал новый фрак и почем сукно [или] и споры о том, кто лучше шьет, о Петергофе, о театре или хоть даже анекдот весьма интересный, потому что довольно старый и знакомый, [шла ли <речь>] о том как одному коменданту сказали, что у статуи Петра отрублен хвост, шла ли речь наконец о нем самом. Ему хоть трава не расти. Он в это время жил <?>.

² На полях написано: Служил так ревностно как решительно нельзя уже ревностнее

³ Сверху написано: кажется что-то очень не много, только

⁴ Сверху и на полях написано: вот и всего. Конечно, это было немного, но большего даже трудно было и дать ему, потому что когда один раз попробовали употребить <его> на дело немного высшее, именно [дали] поручено было ему из готового дела составить отношение в какое-то присутств<енное> место<?>, всё дело состояло в том чтобы переменить только заглавие и поставить в третьем лице всё то, что находилось в первом, это задало ему такую головоломку, что он вспотел совершенно, тер лоб и сказал, чтобы дали ему переписать что-нибудь.

Сноски к стр. 448

¹ Сверху написано: На это жалование он доставлял себе множество наслаждений.

² Сверху написано: щей или

³ Сверху написано: Бог его знает впрочем

⁴ Вместо „пахнувшее страшно“: прошпигованное немилосердно

⁵ Вместо „валялся ~ узенькой“: отлеживался во всю волю на кровати

⁶ Вместо „штопал ~ заплаты“: и платил [за штопку] за помещение заплаты

⁷ Вместо „вечно“: почти

⁸ Сверху и на полях написано: и всё это за те же 400 рублей и даже ему оставалось <1 нрзб> на поставку подметок в год на сапоги, которые он очень берег, [и потому] <по> этой причине [дома] на квартире сидел всегда в чулках.

⁹ Сверху написано: некоторым чиновникам

¹⁰ Сверху написано: Он уже издавна стал замечать, что шинель становится чем далее как будто бы немного холодноватее.

Сноски к стр. 449

¹ Сверху написано: <и> рябизну по всему телу

² Вместо „жившему ~ фраков“: которому эта шинель была [решительно] так же знакома, как собственная, и он знал совершенно местоположение всех худых и дырявых мест. Весь предыдущий основной текст написан почерком М. П. Погодина, а исправления в подстрочных сносках — почерком Гоголя; всё дальнейшее — почерком Гоголя.

³ с тех пор как отпуще<н>

⁴ На счет того

⁵ Не дописано.

⁶ На полях написано: а. Акакий Акакиевич очень понимал этот жест: он всегда употреблялся в дело <?>, это значило, что положение дела должно быть было довольно трудно. Чрез несколько минут [вышла] [вытащил] [показа<лась?>] рука Петровича вышла из кармана с табакеркой. — б. а сам полез в карман своего довольно дурно сшитого сертука, что как известно почти всегда бывает у хороших портных. Вытащенная им из кармана вещь была табакерка с портретом какого<-то> генерала, какого именно не известно потому что [лицо] в месте, которое занимало лицо, была проткнута пальцем дырка, которую он залепил бумажкой; вынувши табакерку он попринялся набивать себе ноздри.

Сноски к стр. 450

¹ Сверху написано: Набивши обе ноздри и потом

² Сверху написано: которая была [обровн<ена?>] [на меху] извнутри подбита каким-то мехом похожим несколько на [шерсть которую] мех, которым обивают внутри зимние валенки <?>.

³ и стал

⁴ рассматривать против света. Но не добравшись, только<?> всю распл<астал?>. Сверху написано: нагрузивши обе ноздри и встряхнувши руками

⁵ Сверху написано: Итак случилось то же самое

⁶ качание головою и самое крепкое набитие носа табаком

⁷ за табаком натыкавши

⁸ а. и вновь понаровил себе обе ноздри б. и вновь нафабрил

⁹ не было так протерто.

¹⁰ Клинчики и лоск<утки>

¹¹ Далее начато: Это

¹² Не дописано.

^* Авторская сноска в рукописи: [назван<ние>] да не подумают впрочем читатели, чтобы это название основано было в самом деле на какой-нибудь истине, ничуть, здесь всё дело только в этимологическом подобии слов. Вследствие этого департамент горных и соляных дел называется депар.<таментом> горьких и соленых дел и тому подобное. Много приходит на ум иногда чиновникам во время, остающееся между службой и вистом, когда на зло трескучему морозу где-нибудь в комнате, при освещенном свечами вечере и шипячем самоваре <не дописано>.

Сноски к стр. 451

¹ Далее начато: Вообще

² весьма чисто и выметаются хорошо <полы>

³ больше низенького чем среднего роста

⁴ Далее начато: Был он

⁵ потому что

⁶ сословие

⁷ читателей, читающих

⁸ <которые не> кусаются

⁹ Далее начато: совершенно нельзя и вот

¹⁰ совершенно сейчас

¹¹ увидит как

Сноски к стр. 452

¹ Далее было: генеральша Кулебякина ее любила

² тотчас же послала

³ кум стряпчий

⁴ квартального чиновника

⁵ Далее было: Священник показал святцы

⁶ а то ... это право

⁷ пусть будет

⁸ как и отец его Акакий.

⁹ Далее было: занимающий даже и штатное место 7 класса и выше. Насидевшись

¹⁰ попрыгивать

¹¹ жил службою

Сноски к стр. 453

¹ Перед этим начато: Подходя

² которая вела к Петровичу

³ Сверху написано: проникнута тем спиртуозным запахом, который властвует на наполненных местах

⁴ и уже мыслен<но> готовясь давать

⁵ в короб <?>

⁶ Не дописано.

⁷ которая была хоть

⁸ маленька, но как водится весьма грязненька

⁹ и снабжена <?> вволю тараканами прусаками и прочими хозяйственными необходимостями

¹⁰ сидящего на столе

¹¹ по обычаю портных были

¹² [Надо] Не нужно говорить, что ноги эти были натурально нагишом

¹³ сердился браня темноту

¹⁴ сердился, но нечего делать, дело было сделано.

¹⁵ Ему бы особенно

Сноски к стр. 454

¹ любил к Петровичу приходить в то время

² когда т<от>

³ был немножко

⁴ В это время

⁵ и всякой раз даже благ<одарил>.

⁶ обычай портных обсм<отреть?> на нем <?>

⁷ местах в трех прот<ерлась>

⁸ новые штучки

⁹ Далее начато: Тут

¹⁰ Сукно-то больно издержалось

¹¹ оно что прогорелое, ты его ткнешь <?> только вон лезет.

Сноски к стр. 455

¹ Вместо „Да чтож ~ не согреет“: Да ведь это выходит, одна подчинка дороже чем шинель, а вы уж нечего делать. Ведь она просто разве на мусор только ее продать — а ведь нечего делать, оставьте ее так

² шинель новую нужно

³ он еще не был

⁴ раскрыв рот

⁵ со всех переулков

⁶ Когда пришел он

⁷ На другой же день благодаря

⁸ пришел для

⁹ что больному

¹⁰ больной готов

¹¹ то заказывал

Сноски к стр. 456

¹ То виделось

² слушает распекание

³ и говорил

⁴ от времени

⁵ Далее начато: и вскрикивал он

⁶ Я твою шинель <отниму?>

⁷ Заметно было только

⁸ что слова

⁹ несколько

¹⁰ не знавшее, что такое

¹¹ для которого посреди

Сноски к стр. 457

¹ не может быть

² и когда начальник отделения спросил

³ Но так случилось. По всему Петербургу

⁴ пронесся шум

⁵ стал появляться мер<твец>

⁶ ищущего затер<янной>

⁷ Далее начато: Департаментские чиновники

Сноски к стр. 458

¹ едва ли

² какого-то

³ вызвал других товари<щей>

⁴ которого не мог и мертвец

⁵ Далее начато: потому что

⁶ потянуть другою одну какую-нибудь

⁷ лицо

⁸ Поцелуева моста

⁹ Далее начато: Он после смерти Акакия <Акакиевича>

¹⁰ Нужно однако

¹¹ по уходе Акакия <Акакиевича>

¹² но чин никак не позволял

¹³ как только вышел

¹⁴ как только ушел приятель, послал

Сноски к стр. 459

¹ Далее начато: вслед за тем

² к одному из приятелей своих, здесь общест<во> как нарочно бы<ло> соб<рано>

³ и как нар<очно>

⁴ любезен и приятен

⁵ за ужином даже в честь нового его выпивши бокала три четыре он

⁶ к одной знакомой своей

⁷ Далее было: а. Но однакоже при всем б. и он их целовал в голову,

⁸ потом перевернувши

⁹ Но при всем том оказалось

¹⁰ и даже ничуть не лучше

¹¹ Далее начато: Но так

¹² а. думал б. перебирал

¹³ Далее начато: о чем он думал

Сноски к стр. 460

¹ и рвал и подымал с троту<аров>

² а. который ему ки<дал> б. который всеми кучами кидал ему

³ Сверху приписано: хотя и тверд <?> но

⁴ закричал кучеру во весь дух

Сноски к стр. 461

¹ Да был

² к величайшему смеху извозчи<ков>

³ остановилось сказав: что тебе нужно

Сноски к стр. 462

¹ никого

² через улицу

³ пышную <?>

⁴ Далее начато: или в 1½ аршина грязи

⁵ Далее начато: в од<ну минуту>

⁶ Далее следует: в одну минуту

⁷ толстыми животными

⁸ Далее начато: с которым никогда бы не сравнилось звук <?> какой бы издали если

⁹ самая площадь

Сноски к стр. 463

¹ лучшим

² когда не играл в бостон

³ Далее начато: По средине площади маленькие ла<вочки>

⁴ Далее начато: на <?>

⁵ загнуть

⁶ попадались такие

⁷ что

⁸ Далее начато: и разных сортов нитки каких

⁹ брил мужика

Сноски к стр. 464

¹ Далее начато: По<мещики>

² который уже

³ посевами и постройками

⁴ был один довольно

⁵ Далее начато: который

⁶ собраниях уезд<ных>

⁷ узнать <?>

⁸ я этого ничего не знаю

⁹ ему приказал

Сноски к стр. 465

¹ с короткой талией

² Далее было: и

³ несколько тысяч прид<анного>

⁴ на четве<рку>

⁵ вызолоченные замки к дверям — вписано

⁶ отчасти поглядывают

Сноски к стр. 466

¹ полковнику и маиору

² Далее было: а. как ~ генералы басом, б. как ~ генералы довольно густым басом

³ из рыб вписано

⁴ тыкался в мадеру

⁵ манишка у помещика

⁶ Далее начато: После

Сноски к стр. 467

¹ Лошадь очень

² Она куплена

³ Далее начато: Пу<ф>

⁴ а. А учить где б. А объезживать изволили здесь уже или

⁵ Далее начато: здесь

⁶ а. с черными как вакса усами б. с черными окунутыми усами

⁷ дрожавшую

⁸ чуть не подняла вверх солдата

⁹ Далее начато: Полковник

¹⁰ Далее начато: Солдат

¹¹ Крапкушкин <?>

¹² А сколько

Сноски к стр. 468

¹ Далее было: у ней два зуба недавно прорезались, да притом она их простудила

² Экипажей

³ Подушки как пуховик, кажется потонешь в них

⁴ кожаный сзади — вписано

⁵ всегда поместите

Сноски к стр. 469

¹ купил ее в Вене

² выиграл

³ сжал губы

⁴ а. Офи<церы> отблагодарили б. Полковник и т. д. как в тексте

⁵ если заводить вещь

Сноски к стр. 470

¹ Далее начато: я изви<нюсь>

² здесь сидеть <?>

³ приказать чтобы

⁴ приготовить к <обеду>

⁵ рас<селось?>

⁶ рюмках

Сноски к стр. 471

¹ три

² Крап<ушкина>

³ Далее начато: и больше ничего

⁴ Далее начато: после

⁵ Далее начато: открыла

⁶ Далее было: Крапушкин грохнулся на кровать

⁷ муж

⁹ подсела

¹⁰ Далее начато: На себя

¹¹ нашла

Сноски к стр. 472

¹ Далее начато: лишних

² на откр<ытую>

³ Далее начато: в которых

⁴ ехали

⁵ на <рослых?>

⁶ Далее начато: Ну,

⁷ боже

Сноски к стр. 473

¹ Вставай, они уж <на> мосту

² Далее было: Ведь я заказал обед

³ и прос<пал>

⁴ Далее начато: вовсе

⁵ Далее начато: Где они

⁶ подъезжают к овину

⁷ дома нет меня

Сноски к стр. 474

¹ Написано шемовольство

² потом маиор

³ выскочил ~ офицер вписано

⁴ вряд <ли> завтра

Сноски к стр. 475

¹ Далее начато: и коляска

² молодой

³ Далее начато: всего

Сноски к стр. 476

¹ а. Это уголь б. Черные как угли

² и сверкающие как молния

³ Далее начато: только одно италианское на той [сто<роне?>] половине

⁴ Далее начато: а лоск на них

⁵ сильные

⁶ Еще далее

⁷ три черные

⁸ не гляди, не поворачивайся

⁹ Не дописано.