188

ПОЗДНЯЯ ДРЕВНОСТЬ

Период Империи... Как было сказано выше, началом его является 221 г. до н. э., когда под ударами Цинь пало последнее сохранявшее свою самостоятельность царство Ци — то самое, в столице которого существовала одно время упомянутая выше «наука Цзися», делавшая эту столицу центром культурной и научной жизни своего времени — своего рода «китайскими Афинами». Но как греческие Афины принуждены были склониться перед силой совсем не блещущей своей образованностью «периферийной» Македонии, так и Ци подпало под власть столь же неяркого по своей культуре «окраинного» царства Цинь.

Правитель объединенной страны не счел возможным пользоваться обычным местоимением 1-го лица у, он присвоил себе особое, уже не употреблявшееся в обиходе местоимение чжэнь, тем самым он оказывался единственным во всей стране. Он установил для себя и новый титул — хуанди, соединив в нем слова хуан и ди, которыми обозначались древние правители-мудрецы, боги-первопредки; тем самым он противопоставил себя ванам, как себя называли правители начиная с чжоуских времен. Он, наконец, отверг для себя, как правителя, и личное имя: назвал себя просто «Первым» — Цинь Ши-хуанди, или «Первый циньский император». Его преемник, следовательно, должен был стать Эрши, Вторым императором, и так до бесконечности, как бесконечен ряд чисел. Было отвергнуто, далее, представление, что тот порядок, которым живет страна, есть проявление какого-то мин — «воли», «промысла»; нет, порядок этот есть просто «установление» (чжи), созданное императорским указом (чжао), а «закон» — просто способ, которым управляют государством: именно «способ» и значит само слово фа, которым обозначались государственные законы. Знаком верховной власти в царстве Чжоу был символический треножник, знаком верховной власти теперь стала личная печать императора.

На искоренение прежних порядков было направлено и административное устройство государства: не должно быть никаких царств, должны существовать только территориально-административные единицы — области (цзюнь) и уезды (сянь). Для управления ими был создан аппарат, как центральный, так и местный. Он был создан в соответствии с существовавшими тогда представлениями о трех видах государственной власти: административной, военной и контрольной.

Единство управления было связано с единством ценностей: были введены единые меры длины,

189

веса, площади и т. д.; единые денежные знаки. Наконец, была введена и единообразная система письма: установлены определенные формы иероглифов — письменных знаков. Следует добавить, что единообразная система письма в какой-то мере создавала и некоторое единство языка, по крайней мере письменного.

Для реального объединения страны началось обширное строительство путей сообщения — дорог и каналов, необходимых и для управления, и для военных целей, и для развития торговли. Чрезвычайно широко велось строительство в городах, особенно в новой столице Империи, которой стала столица Циньского царства Сяньян. Возводились роскошные дворцы. Армия строителей, во всяком случае ее «рядовой состав», состояла в основном из рабов: эпоха Империи в Китае — так же, как и эпоха Империи в Римском государстве, — время расширения рабовладения, а вместе с тем — в ее поздней стадии — и время кризиса рабовладельческих отношений. Добавим еще, что в столице были принудительно поселены 120 тысяч богатых семейств. Это сделано было отчасти для украшения столицы, поскольку такое население со своими пышными домами способствовало ее блеску; отчасти же по соображениям безопасности, поскольку значительная часть этих богатых семейств принадлежала к исконной знати прежних царств. Империя сразу же приняла меры к ограждению себя от внешних опасностей. На севере китайские земли издавна подвергались нашествиям различных племен, обитавших по северным и западным границам Китайской империи. Местные правители уже давно начали строить стены, служившие тогда неодолимым препятствием для кочевых племен. Цинь Ши-хуанди соединил эти отдельные укрепления в одну большую сплошную стену — ту самую, которая получила наименование «Длинной стены в 10 000 ли» (Вань ли чан чэн), а у европейцев — «Великой китайской стены». На юго-востоке были прочнее закреплены земли по ту сторону Янцзы.

В этой обстановке усиленного установления новых порядков вполне в стиле действий новой власти была та форма борьбы с защитниками старых порядков, да и вообще со всякими критиками, к которой обратилось правительство: физическое их истребление и уничтожение их писаний. Особенно не нравились новой власти конфуцианцы, поскольку они толковали о каких-то «принципах управления», о какой-то «человечности», о «долге», о каких-то «нормах», созданных самим обществом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 212 г. до н. э. на площади Сяньяна запылал огромный костер, в который летели конфуцианские сочинения, да и вообще все неугодные книги, а их сочинители или поклонники зарывались живыми в землю.

Иллюстрация:

Сосуд в виде фантастического зверя

Бронза. Период Чжаньго (V—III вв. до н. э.).
Пекин. Музей Гугун

«Первый император», назвав себя так, считал, что он открывает собою длинную гряду преемников. Оказалось, однако, что на цифре «2» все и закончилось: после «Первого циньского императора» был только «Второй» — Эрши-хуанди. Циньский императорский дом продержался у власти всего 15 лет; в 206 г. до н. э. все для него кончилось.

Здесь мы не можем сколько-нибудь подробно освещать историю произошедшего в том году переворота. После смерти Цинь Ши-хуанди в 209 г. до н. э. сразу же началась война, и притом не столько с домом Цинь, сколько между новыми претендентами на общеимператорскую власть. В последней фазе этой борьбы наиболее сильными из этих претендентов были Сян Юй, происходивший из рода правителей царства Чу, и Лю Бан — по происхождению простолюдин, сумевший сколотить крупную армию. Сначала, в 206 г., власть была захвачена первым, но в 202 г. он был разбит войсками Лю Бана, который и стал новым императором, положив начало новой — Ханьской династии, названной так по названию реки, район которой был основной базой Лю Бана. Следует учесть, что в победе Лю Бана некоторую роль сыграл и чисто племенной момент: как-никак страна Чу была в какой-то степени получужой, базой же Лю Бана были исконные китайские земли. В рамках Империи произошла племенная консолидация — образование народности, и народность эта стала называться ханьской. Так до сих пор китайцы

190

называют себя, в то время как в русском языке слово «Китай» и соответственно «китайцы» восходят к имени народа «кидань», завоевавшего Китай в X—XI вв. н. э.

Все же и после воцарения Лю Бана, называемого в китайской историографии, как и все прочие императоры, своим посмертным династийным именем Гао-цзу (букв. «Высокий родоначальник»), новая империя прошла через полосу и внешних войн — с гуннами, — и внутренних смут: в 154 г. до н. э. вспыхнуло восстание, охватившее обширный район — земли «семи царств», как говорит старая историография. Новый режим укрепился лишь при У-ди, вступившем на престол в 140 г. до н. э. Именно с этого времени началась действительно эра Империи. Видимо, в какой-то степени так думали и тогда: свое восшествие на престол У-ди назвал Цзянь юань (Установлением эры); 140-й год до н. э. стал, таким образом, первым годом новой эры, и с этого момента началось исчисление времени по названию годов правления императора.

Эпоха Ханьской империи, занявшая четыре столетия — два последних века до н. э. и два первых века нашей эры, — представляет собой последнюю фазу китайской Древности. Ханьская империя оставалась рабовладельческой, но в ней все интенсивнее развивались отношения феодальные, начавшие складываться еще в эпоху «сражающихся царств» (чжаньго), как именовала китайская историография последний этап периода отдельных царств в Китае (403—221 гг.). На балансе этих двух сил и необходимости их регулировать создалась особая система центральной власти, и лишь тогда, когда баланс этот нарушился, когда обнаружилось, что только феодальные отношения могут обеспечить необходимое развитие производительных сил, Империя рухнула. Это произошло в 220 г. н. э. после ряда народных восстаний, самым крупным из которых, решившим судьбу Империи, было «Восстание желтых повязок» (184 г. н. э.), как его назвали по желтым повязкам участников — знаку принадлежности к восстанию.

Последняя фаза существования древнего общества в Китае, время Ханьской империи, по содержанию своей культурной и умственной жизни напоминает Александрийскую эпоху в истории греческого народа. Кстати говоря, и там она началась в III в. до н. э. и также после образования империи Александра Македонского, широко раздвинувшей границы эллинской культуры и вместе с тем обогатившей эту культуру элементами культуры Востока — Ирана, Индии, Средней Азии.

Именно со времени Ханьской империи началось проникновение китайской культуры в соседние страны — на Корейский полуостров, в Индокитай и даже на Японские острова. И если греческий язык в странах эллинистического мира стал языком образованности и просвещения, а греческая литература — основным материалом этой образованности, то такую же роль в окружающих Китай странах стали играть китайский язык и китайская литература. Наблюдалось при этом и другое: проникновение в Китай, в китайскую культуру элементов культуры других народов, главным образом народов Средней Азии, где, помимо автохтонной древней культуры, скрещивались влияния культур Ирана, Индии и эллинистического мира. Достаточно сказать, что во время Ханьской империи из Средней Азии в Китай стал проникать буддизм, сложившийся в Индии. А буддизм тогда был не только религиозным учением, но и целым комплексом культуры.

Что же дала эпоха Ханьской империи китайской литературе? Обратимся сначала ко времени У-ди, этого «китайского Августа», если сопоставима роль этих двух исторических деятелей Китая и Рима в утверждении новых порядков.

В 136 г. до н. э., т. е. через 4 года после воцарения У-ди, последовал указ об учреждении «Университета» (Тайсюэ), первой высшей школы в Китае, и пяти кафедр, возглавляемых «докторами» (боши). Каждый из них был специалистом по одной из «пяти классических книг» (у цзин), а «классическими книгами» (цзин) оказались «Шуцзин», «Шицзин», «Ицзин», «Лицзи», «Чуньцю», т. е. памятники, прославленные, а частично и созданные конфуцианцами минувших времен. Утверждение этих кафедр означало не что иное, как официальное признание конфуцианства, даже более того — возведение конфуцианства в ранг официальной идеологии власти.

Как и почему это произошло? Эти вопросы требуют ответа, тем более что они имеют самое непосредственное отношение к литературе.

Еще при одном из предшественников У-ди — императоре Вэнь-ди (179—156) его приближенный Цзя И представил своему повелителю (т. е. по тем временам, так сказать, опубликовал) трактат «Об ошибке Цинь». Цзя И (201—169) — личность весьма примечательная. Едва достигнув 20 лет, он сумел попасть ко двору императора и быстро стал его любимцем, так что чуть ли не через год был назначен на один из высоких постов в правительственном аппарате. Он принял самое горячее участие в производимой тогда работе по пересмотру установлений, введенных еще Цинь Ши-хуанди династии Цинь, — пересмотру, приведшему, в сущности, к новой правительственной структуре.

191

О Цзя И как о государственном деятеле хорошее представление дает сборник его мыслей по вопросам политики, государства и т. д., названный им «Синь шу» («Книгой о новом»). Однако его столь быстрое возвышение вызвало зависть и недоброжелательство в окружении императора. Его врагам удалось добиться удаления Цзя И от двора; он был сослан в далекий от столицы город Чанша, правда, на внешне почетный пост «наставника» местного вана. Об этом эпизоде упомянуть необходимо потому, что он имеет прямое отношение к литературе: отправляясь в ссылку, Цзя И проехал через то место, где покончил с собой Цюй Юань, также ставший жертвой клеветы. И тут он написал поэму «Оплакиваю Цюй Юаня». Эта поэма была чуть ли не первым произведением художественной литературы Ханьской эпохи. В первой строфе поэмы Цзя И обращается к Цюй Юаню, увидевшему, что «в мире нет правды», и павшему жертвой этой неправды. Во второй он утверждает, что и в его время «феникс — чудесная птица, вестник блага — где-то прячется, а коршуны и совы летают повсюду». Следующая строфа звучит очень язвительно и горько: в настоящее время, говорит Цзя И, в колесницу впрягли истощенного вола, а в пристяжные ему дали хромого осла, рысак же, «свесив уши», ходит под ярмом и возит соль. Затем Цзя И приводит строку из заключительной строфы поэмы Цюй Юаня — «не понят я в отечестве моем» — и спрашивает ее автора: а кто в этом виноват? Ведь феникс, когда он появляется, летает высоко, как ему это и свойственно, не входит в соприкосновение с «грязным светом» и поэтому не терпит никаких невзгод. Дракон скрывается в самой глубине, «нагромоздив на себя девять пучин», он держится вдали даже от морских змей и выдр; неужели же он будет вместе с рачками и земляными червями? А что получается, когда человек, возвышающийся над всеми, сливается с этим светом? Даже единорог, если его связать, ничем не будет отличаться от пса или барана. Так что ты, Цюй Юань, виноват во всем сам. Все время помышлял о своей Чуской земле, а нужно было странствовать по «Девяти областям» (т. е. по всей стране) и этим служить своему государю.

В пересказе трудно передать эмоциональный накал этой поэмы и сопряженную с ним энергичность и образность средств выражения. Поэма — превосходный образец нового поэтического жанра, обозначаемого словом фу. Но о нем — позднее, сейчас же вернемся к трактату «Об ошибке Цинь».

Как было упомянуто выше, трактат этот был подан как доклад императору и послужил причиной быстрой карьеры автора; Цзя И, видимо, сказал в нем то, что как раз было нужно власти.

Как явствует из заглавия, автор поставил перед собою цель показать, что послужило причиной падения Циньского дома. В соответствии с этой целью автор сначала излагает историю взлета Циньского царства, который, по его мнению, начался с 361 г. до н. э. — с момента вступления на престол Сяо-гуна, и связывает этот взлет с деятельностью Шан Яна, упомянутого выше министра этого царства, введшего в нем новую систему землевладения и землепользования. Так автор доходит до Цинь Ши-хуанди, описывает его внутреннюю и внешнюю политику, причем особое значение придает его деятельности по обеспечению границ страны: он сумел отогнать гуннов, постоянно совершавших опустошительные набеги на северные рубежи страны, и закрыл затем границу, возведя на ней огромную защитную стену. Цзя И замечает, что после этого «варвары уже не осмеливались спускаться на юг и пасти там своих коней», а «воины повергнутых царств не осмеливались натягивать свои луки и помышлять о мщении». Но вместе с тем Ши-хуанди, по мнению Цзя И, «отверг путь древних царей, сжег слова ученых, оглупил народ, разрушил знаменитые города, перебил выдающихся людей, захватил все оружие в Поднебесной и, собрав его у себя, в Сяньяне, переплавил секиры и копья и отлил из них двенадцать человеческих фигур, чем и сделал народ беззащитным». Все эти ошибки Цзя И обобщил в одной формуле: Цинь Ши-хуанди «не следовал принципам человеческого и должного, не понял различия между захватом и сохранением». Цзя И тут же указал, чем должно удерживаться захваченное: политикой, основанной на принципах морали. Успех доклада Цзя И свидетельствует, что правительство с ним согласилось.

Как это оценить? Опять невольно возникает сопоставление с Римом: и там после всех ужасов и кровопролитий пришли к необходимости сформулировать официальную идеологию власти, построенную на определенных моральных принципах; как известно, такой идеологией стал стоицизм. Отчего это произошло? Было ли это лицемерием власти, стремящейся прикрыть моральным покровом свой произвол, или, может быть, пришедшим со временем пониманием необходимости для нормального существования общества и государства определенных этических норм? В какой-то мере и то и другое, но дело не только в этом. Конфуцианство, учение достаточно противоречивое, было признано официальной идеологией также и потому, что в нем содержались концепции, необходимые и выгодные власть имущим. Конфуций, как и Мэн-цзы,

192

был сторонником монархической формы правления. И он, и Мэн-цзы выступали за резкую социальную градацию общества на правящих и управляемых: «Правитель должен быть правителем, сановник — сановником, отец — отцом, сын — сыном» («Луньюй», XV, 12); «Занятые интеллектуальным трудом управляют людьми. Управляемые кормят людей, а управляющих кормят люди» («Мэн-цзы», V, 1). Концепция цзюньцзы (совершенного человека), с помощью которой провозглашались культ знаний и право тогдашней бюрократии на участие в управлении, не распространялась на простой люд, разуму которого Конфуций не доверял. И несомненно, что эта сторона конфуцианского учения также способствовала его канонизации. Так или иначе канонизация произошла. В сознании правящих кругов тенденция к признанию конфуцианских идей вызревает уже при Вэнь-ди, в 70-х годах II в. до н. э., а указ 136 г. придал этим идеям официальную санкцию.

Превращение конфуцианства в официальную доктрину правительственной власти, в основу подготовки правительственной бюрократии быстро превратило его из живого, развивающегося учения в мертвую догму, а преподавание наук на основе этой догмы выродилось в схоластику.

Вместе с тем возрождение конфуцианства повлекло за собой далеко идущие последствия для литературы. Первое из них — возникновение филологии, второе — появление нового литературного жанра. Остановимся сначала на первом.

Как было сказано выше, начало Империи ознаменовалось массовым изъятием у населения — с последующим их сожжением — книг, особенно конфуцианских. Изменение внутренней политики повлекло за собой розыски уцелевших рукописей, их собирание повело к работе по восстановлению текстов тех сочинений, которые сохранились только во фрагментах. Создавались книгохранилища; крупнейшее, естественно, образовалось при дворе У-ди. Примеру императора следовали и местные ваны — члены бывших царствующих домов, превратившиеся в высшую титулованную аристократию. Так, например, большие библиотеки собрали у себя Лю Ань — хуайнаньский ван, Дэ — хэцзяньский ван и др. (снова невольно вспоминаются библиотеки александрийская, пергамская в другой части Древнего мира). Так широко стала развиваться ханьская филология — далекий аналог филологии александрийской эпохи, и обе они сделали великое дело: сберегли для последующих времен памятники минувшей эпохи и окружили их ореолом «классики». Если для китайского общества ранее существовали просто ши — стихи, теперь это уже была «Книга Песен» — «Шицзин». Более того, был составлен и канон этой классики — «Пятикнижие»: «Шицзин» («Книга Песен»), «Шуцзин» («Книга Истории»), «Ицзин» («Книга Перемен»), «Лицзи» («Книга Обрядов»), «Чунь-цю» («Весны и осени» — летопись царства Лу). Вошла бы в канон и «Юэцзин» («Книга Музыки»), высоко ценимая Конфуцием и его последователями, если бы она сохранилась.

Основоположником ханьской филологии был Дун Чжун-шу (ок. 200—122), именно по его докладу был учрежден «Университет» (Тайсюэ) — первая Высшая школа в истории Китая с пятью докторами (боши) и пятьюдесятью студентами. С именем Дун Чжун-шу, таким образом, связано восстановление образования, прекращение той политики «оглупения народа», как ее назвал Цзя И, которую проводили императоры Циньского дома. Поэтому он и стал одним из тех, кто принес времени У-ди славу «золотого века» китайской литературы.

Обращение к старым памятникам, естественно, повлекло за собой стремление лучше понять их, лучше и полнее осознать их материал. Так «Шицзину» было предпослано «Большое предисловие» — статья, анализирующая форму и содержание песен. Наиболее вероятным автором его считался Мао Чан, время жизни которого падает на II в. до н. э. Многие исследователи полагают, что оно было создано гораздо позднее — в I в. н. э., но и в том и другом случае оно родилось именно в атмосфере ханьской филологии. «Большим» оно называется потому, что в «Шицзине» появились и «предисловия» к отдельным стихам, названные, естественно, «малыми».

О чем же говорится в этом «Большом предисловии»? О «шести категориях» фын, я, сун, фу, би, син. Все эти слова встречаются и в памятниках предшествующего периода, но здесь они получили значение терминов, и притом чисто литературоведческих.

Здесь нет возможности, да и необходимости излагать всевозможные толкования, которым подверглись эти термины в последующие времена. Сообщим лишь некоторые из них.

Наименования фын, я, сун исходят, как думают, из звуковой системы стиха — напева (шэн) и ритма (дяо), т. е. определяют песни со стороны мелоса. И такой подход вполне понятен, так как не подлежит сомнению, что ши были песнями. Но одни песни просто распевались, т. е. были положены на мелодию голоса, другие исполнялись в сопровождении инструмента, т. е. были положены на музыку; третьи строились на сложной мелодике и ритмике голоса, инструментальной музыки и пляски. Характер

193

инструментовки, форма исполнения легли в основу деления на фын, я и сун.

Однако ханьским филологам такое понимание казалось недостаточным. Слово фын значит «ветер». Почему же так назван один вид песен? Потому что песни охватывают душу человека так же, как его тело охватывает ветер. Но «ветер» может дуть и сверху, от «высших», и снизу, от «низших». В первом случае он наставляет, во втором — тревожит. Соответственно песни жанра фын делятся на наставительные и тревожащие. Слово я толкуется как «правило». Правила устанавливаются правлением государя. В правлении же есть дела большие и малые. Поэтому и песни я делятся на «большие я» и «малые я». Слово сун значит «превознесение», «воспевание». В песнях, названных этим словом, воспеваются те, кого надлежит воспевать: божества, а за ними и правители. Так стала восприниматься поэзия «Шицзина». Не приходится поэтому удивляться, что вышеприведенная народная песенка о паре уточек — образ двух влюбленных — стала пониматься как песнь о добродетельной супруге правителя.

Толкование второй группы терминов также исходило от лексического значения слов фу, би, син. Фу, собственно, значит «излагать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что-нибудь, излагают при этом прямо, непосредственно. Би — значит «сравнивать»; следовательно, стихи, так названные, излагают что-либо через сравнение с чем-нибудь. Син — значит «поднимать», «начинать»: стихи, так названные, имеют, следовательно, особый зачин и, только отталкиваясь от него, переходят к своему непосредственному предмету. Впрочем, существует и другое понимание двух последних терминов: би и син одинаково исходят из сравнения, только первые открыто, вторые скрыто. Так в составе ханьской филологии создавалось и литературоведение, в основном в сфере поэтики.

Изучение старых памятников, естественно, рождало ряд вопросов, относящихся как к тексту произведений, так и к его пониманию. Это же вело к спорам, приводившим к обширным организованным дискуссиям. Одна из наиболее известных состоялась в 79 г. до н. э. Задачей ее было обсуждение «совпадающего и различного» в существовавших тогда списках отдельных классиков с тем, чтобы установить как-то канонический текст. Видимо, в этом нуждалась и правительственная власть, поскольку дискуссия эта происходила в «Палате Белого тигра» — одном из парадных помещений во дворце. Она была сочтена настолько важной, что по повелению императора историк Бань Гу обработал ее материал в виде особой книги «Байху тун» («Беседы в зале Белого тигра»). В дискуссии были затронуты 44 отдельные темы, очень разнородные по содержанию, далеко выходящие за пределы собственно конфуцианства.

Завершение этой первой работы по древним памятникам относится уже ко II в. н. э., когда действовали два прославленных филолога ханьской эпохи: Ма Юн (78—166) и Чжэн Сюань (127—200). Первый издал не только древние памятники «Шицзин», «Шуцзин», «Ицзин» и «Лицзи» — четыре части конфуцианского «Пятикнижия», но и произведения собственно конфуцианские — «Луньюй» и «Сяоцзин» («Книга о сыновнем долге») с входящими в их орбиту «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») Лю Сяна, а также «Лао-цзы», первый памятник даосской литературы, «Хуайнань-цзы» — произведение, возникшее уже в ханьское время, и, наконец, «Лисао» — поэму Цюй Юаня. Второй, Чжэн Сюань, «издал» комплекс памятников строго конфуцианского содержания: «Ицзин», «Шуцзин», «Шицзин», «Или», «Лицзи», «Луньюй» и «Сяоцзин». На этом и закончилась кодификация конфуцианских памятников, означавшая вместе с тем и перевод их из сферы собственно литературной в сферу философии. В последней они и оставались все последующие века; лишь в наше время начинает оживать отношение к ним как к литературным произведениям.

Не следует, однако, думать, что ханьские филологи были только учеными, всецело погруженными в мир памятников прошлого и ничем другим не интересовавшимися. Иное представление о них создает такой филолог, как Лю Сян.

Лю Сян (77—6) был собирателем, издателем и исследователем старых рукописей. Именно ему мы обязаны тем, что до нас дошло что-то от «Ле-цзы». Его редакция «Ле-цзы» не сохранилась, но мы знаем, что она легла в основу всех последующих. Совершенно иной характер носит другая, столь же знаменитая его работа: составленный им сборник «Чуцы» («Чуские строфы») — свод поэтических произведений авторов Чуского царства. Это уже работа не столько филолога, сколько историка литературы и вместе с тем издателя. Она открывает нам многое, и в частности факт существования в Древнем Китае региональной литературы, в данном случае той, которая возникла и развилась в царстве Чу. Удивлять нас это не может, так как царство Чу, как не раз уже говорилось, было не только одним из самых крупных и могущественных, но и особенным по составу населения, по культуре. Сборник, составленный Лю Сяном, свидетельствует, что в этом царстве был не один замечательный поэт — Цюй Юань, а, по

194

крайней мере, два — Цюй Юань и Сун Юй — и что их творчество образовало особую, глубоко своеобразную по содержанию, по форме, по всему своему «настроению» поэзию.

Сун Юй был современником Цюй Юаня, и два его наиболее известных произведения имеют к последнему прямое отношение: «Думы» и «Призывание души». В первом произведении — почти такой же большой по размерам поэме, как и знаменитая «Лисао» Цюй Юаня, Сун Юй изливает свою скорбь по поводу участи, постигшей его собрата. Не называя его по имени, он пересказывает его слова:

Когда-то ты, государь мой,
Был искренен и сердечен.
Часто ты говорил мне:
«Встретимся на закате».
Но посреди дороги
Вдруг повернул обратно
И от меня отвернулся
К мелким и льстивым людям.
Мечтаю, чтоб на досуге
Ты заглянул в свою душу,
Чтоб дрогнуло твое сердце,
Оценивая поступки.
Не знаю, на что решиться.
Мечтаю тебя увидеть.
Душа, объятая горем,
Тревожится непрерывно.

Эта поэма Сун Юя ввела в китайскую поэзию образ осени, который связывается с такими эмоциями, как скорбь, грусть, особенно когда они вызваны жизненными невзгодами или невеселыми думами о наступающей старости:

Унылый осенний ветер
Качает деревья и травы.
И, достигая неба,
Тучи кружатся в вихре.

Позволим себе привести в этой связи в подстрочном переводе короткое стихотворение, принадлежащее самому императору У-ди. Оно названо «Осенний ветер» и в различных изданиях всегда соединяется с таким «предисловием»: «Император направился в Хэдун для принесения жертв местным божествам. Оглянулся на царскую столицу и возликовал. Когда корабль вышел на середину реки, он запировал со своими сановниками, и веселье его было безгранично. И вот он составил элегию «Осенний ветер». В ней сказано:

Осенний ветер поднялся. Белые облака помчались. Травы, деревья желтеют и осыпаются. Дикие гуси к югу летят.

Орхидеи в полном цвету. Хризантемы несут аромат. В душе моей — красавицы. Не могу их забыть.

Плывет мой многоярусный корабль Бежит он по реке Фын, рассекает ее струи. Вздымает прозрачные волны.

Свирели поют, барабаны гремят. Раздается песня гребцов. Веселье и радость — они в апогее! И там много печали... Молодость — надолго ли? И со старостью что делать?

Таковы первые — из известных нам — элегические стихи, построенные на образе осени. Их зависимость от Сун Юя видна даже в прямом заимствовании образа «осенний ветер».

Второе произведение Сун Юя, также связанное с Цюй Юанем, — поэма «Призывание души». Оно основано на чисто фольклорном материале: на заклинаниях, совершаемых над телом умершего человека с целью вернуть ему отлетевшую от него душу.

Как сообщает традиция, Цюй Юань, потрясенный вестью об опале, якобы потерял сознание; взволнованный этим Сун Юй излил свою скорбь, воспользовавшись формой шаманского заклинания. Поэма начинается с «жалоб» самого Цюй Юаня:

Я с юных лет хотел быть бескорыстным
И шел по справедливому пути.
Всего превыше чтил я добродетель,
Но мир развратный был враждебен ей.
Князь испытать меня не мог на деле,
И неудачи я терпел во всем.
Вот отчего теперь скорблю и плачу.
Вот отчего я душ своих лишен...

А затем следует как бы заклинание шаманки, но произносимое какой-то вещей девой с небес:

Душа, вернись, вернись, душа!
Зачем, покинув тело господина,
Душа, ты бродишь в четырех краях?
Зачем ты родину свою забыла,
Всем бедствиям себя подвергла ты?..

(Поэтический  перевод  А. Ахматовой)

И далее идут строфы, каждая из которых начинается с шаманского возгласа: «Душа, вернись, вернись, душа!»

Читая стихотворения Сун Юя, мы начинаем понимать, почему, несмотря на громкую славу Цюй Юаня, поэзию царства Чу стали называть «поэзией Цюя и Суна».

Факт существования в Древнем Китае этой региональной литературы невольно наводит на мысль, что, может быть, кое-что и в литературе классической эпохи также следует отнести к региональной литературе, скажем к литературе царства Ци? Вместе с тем не следует ли видеть в появлении в эпоху Империи произведений, возникших в орбите литературы региональной, признак выхода таких литератур на общекитайскую

195

арену? Так позволяет думать и другой факт.

Сборник «Чуцы» в редакции самого Лю Сяна до нас не дошел. В редакции же, известной нам, мы находим произведения не только Цюй Юаня и Сун Юя, но и ряда ханьских авторов, в их числе упомянутого выше Цзя И и даже самого Лю Сяна. Это прямое свидетельство того, что от двух чуских поэтов пошла целая поэтическая школа, получившая уже общекитайское значение. Следовательно, название сборника «Чуцы» становится обозначением не «поэзии царства Чу», а «поэзии школы Чу».

Остается сказать несколько слов о значении слова цы в этом названии. Как нам кажется, на правильное толкование его наводит формула, появившаяся в ханьское время: «ши изменяется в сао, сао изменяется в цы». Ши, как мы знаем, есть обозначение древних песен, бытовых, обрядовых, пиршественных, т. е. народной поэзии самого широкого содержания. Сао — элемент слова «Лисао», названия знаменитой поэмы Цюй Юаня, его собственное значение «скорбь». Цы, собственно, значит «слово», главным образом поэтическое. Следовательно, приведенная формула говорит о том, что поэзия ши, т. е. поэзия разнообразного содержания, в дальнейшем соединилась с эмоцией скорби, что и нашло свое выражение в «слове». Не значит ли это, что китайское цы мы можем передать условно нашим словом «элегия» и перевести не просто как «Чуские строфы», а как «Чуские элегии».

Лю Сян был не только филологом в собственном смысле этого слова, но и литератором — историком литературы. Кроме того, он был и писателем. Одна сторона его писательской работы связана с его общественной деятельностью. Происходя из того же рода Лю, из которого в свое время вышел Лю Бан, или Гао-цзу, основатель ханьского императорского дома, Лю Сян принадлежал к придворным кругам, наблюдал их нравы — бесконечные интриги, козни, преступления, возмущался этим и вел с ними борьбу. Отражением этой его борьбы является одно из его сочинений — «Хунфань у син чжуань» («Книга о Великом законе и о пяти стихиях природы»). «Великий закон об управлении» — одна из частей древнего «Шуцзина», излагающая основы мироздания и общественной жизни и возведенная традицией к древнему царю-мудрецу Яо. «Закон» этот построен на убеждении во взаимодействии природы и человека, на мысли о том, что как многое в человеческой природе и в жизни общества определяется происходящим в природе, так и многое в жизни природы определяется действиями человека. Во времена Лю Сяна случились различного рода стихийные бедствия, и он считал их прямым следствием зла, творимого людьми.

Другая сторона писательской работы Лю Сяна отражает его интерес к народному творчеству, к фольклору. Его произведения «Шо юань» («Сад рассказов»), «Ленюй чжуань» («Жизнеописания знаменитых женщин») представляют собой литературную обработку бытовавшего тогда повествовательного фольклора. В первом собраны рассказы о «хороших» правителях, верных слугах, благородных поступках. Второе произведение содержит рассказы о верных и неверных женах, целомудренных и развратных девушках. Не только материал этих сборников, но и характер его обработки свидетельствует о дидактических намерениях Лю Сяна, и в этой связи они также в какой-то мере отражают его стремление бороться с общественным злом.

И все же Лю Сян в первую очередь был книжником, филологом. С именем его и его сына Лю Синя связана первая в истории китайского просвещения библиографическая работа — каталог императорской библиотеки. Он до нас не дошел, но сведений о нем в различных источниках много, и, что особенно важно, эти сведения говорят о рубриках, по которым были расписаны рукописи, хранившиеся в библиотеке.

Их семь: 1) своды, т. е. собрания, содержащие разный материал; 2) списки шести классических сочинений конфуцианства: «Ицзин», «Шицзин», «Шуцзин», «Лицзи», «Чуньцю» и «Юэцзин»; 3) сочинения, принадлежащие авторам классического периода китайской Древности, т. е. такие, как «Мэн-цзы», «Чжуан-цзы» и т. д.; 4) ши и фу, т. е. произведения поэтические; 5) сочинения по военному делу, т. е. такие, как «Сунь-цзы», «У-цзы» и т. д.; 6) сочинения по вопросам государственного управления, т. е. такие, как «Гуань-цзы» и т. д.; 7) сочинения медицинские, гадательные и пр. Таким образом, Лю Сяну и Лю Синю принадлежит честь создателей первой в Китае обстоятельной библиографической классификации.

О Сыма Сян-жу (179—117 гг. до н. э.), одном из блестящих представителей «золотого века» литературы Империи, мы знаем много: его младший современник, знаменитый историк Сыма Цянь поместил в своих «Исторических записках» его биографию. Из нее мы узнаем, что своим пребыванием при дворе У-ди поэт обязан «Поэме о Цзы-сюе», попавшей в руки императора. Она так понравилась тому, что автор был вызван в столицу из страны Шу, далекой юго-западной провинции Китая, где он после многих жизненных невзгод жил счастливо и богато благодаря средствам, полученным от отца жены, нажившего торговыми операциями

196

большое состояние. За «Поэмой о Цзы-сюе» последовала поэма «Императорская охота», упрочившая положение автора при дворе, а за нею и другие.

Поэмы Сыма Сян-жу весьма отличны по форме от таких поэм, как «Лисао» Цюй Юаня или «Оплакиваю Цюй Юаня» Цзя И. Стихи в них чередуются с прозой. Вот как, например, строится «Поэма о Цзы-сюе». Начинается она прозаическим вступлением: «Однажды чуский правитель отправил Цзы-сюя послом в царство Ци. Циский ван в честь его приезда созвал достойных мужей, живших в его владениях, собрал множество всадников и колесниц и вместе с послом отправился на охоту». Далее следуют стихи о кровавом избиении зверей на тысяче колесниц, а затем снова идет проза: «Горд и предоволен был ван. Обернулся ко мне и спросил: — «Скажите мне, есть в Чу такие равнины, такие вот озера? И как охотится и развлекается правитель? Можно ли сравнить его охоту с моею?»»

После обмена несколькими репликами Цзы-сюй начинает описание природы царства Чу. Следуют стихи:

А посреди  него [озера] — гора.
Вся  в  зарослях, она
Обломками окружена.
Страшна утесов  вышина.
Цепь острозубых  скал  черна.
Не светит солнце, и  луна
Между зубцами  не видна...

(Перевод  А. Адалис)

Последующее описание чуского царства дано в стихах, перемежающихся краткими прозаическими вставками, как бы обозначающими переход к следующей ступени повествования: «Земля в окрестностях озера...», «Какие там камни!», «От озера к востоку...», «А от озера к югу...» и т. п. Там же, где поэт переходит к другому сюжету или к другой теме, прозаическая вставка становится уже более или менее большой по размеру и приобретает даже самостоятельное сюжетное значение.

Поэма «Императорская охота» — большое, чрезвычайно красочное произведение.

В  колеснице со знаменем  рвется  вперед,
То обратно, то влево, то вправо берет...
Веселиться, как  все, он  готов:
Птиц  гонять на  лету, и  топтать
Всяких  мелких  и  гладких  зверьков,
И  колесами серн  давить,
И  лукавых  зайцев  ловить...
Так  искусен  он с давних  пор!
Он, как  молния, скор!
И  уносится  вдаль, за  границу небес,
В  запредельный  простор...

(Перевод  А. Адалис)

После подобного описания — в стихах, конечно, — охоты следует прозаическая реплика: «И после охоты», — за которой снова стихи:

Игры  и  празднества, звон  и  пиры,
Сны — волшебство театральной  игры!..
Круг  музыкантский  в плен  захватил  их,
В  тысячу даней*  колокол бьет!

Поэма воспевает императорскую охоту и пир после нее. Но ограничиться этим было нельзя, следовало воспеть и устроителя этой импозантной охоты — императора. Нужно было сделать это искусно: восхвалять так, чтобы ему польстить. И соответствующий раздел начинается с прозаического вступления: «Среди пира и сладостной музыки хмурый и задумчивый сидит Сын Неба, словно он что-то потерял. — «Увы, увы! Все это слишком роскошно! — произносит он вдруг. — Мы здесь пребываем в безделье, на целые дни забрасываем дела». Он прекращает пир, охоту и обращается к своему управителю: «Эту землю можно всю распахать. Обратить ее всю в поля. Простому народу помочь. Сломать стены, рвы завалить! Пусть вольно приходят сюда люди гор и люди долин. Разводить и ловить могут рыбу в прудах. Надо раскрыть все чертоги, палаты, дворцы! Житницы все открыть. И помочь нужно всем, кто в нужде и в беде бесконечной»».

При знакомстве с подобными произведениями невольно возникает сопоставление с одой. Видимо, императору У-ди, как и римскому Августу, создателям деспотической власти, требовалось восхваление.

Из всего дошедшего до нас под именем Сыма Сян-жу безусловно принадлежащими ему считаются только три поэмы: две, о которых только что было сказано, и еще одна — «Великий человек». Это — полуфантастическое, полуфилософское произведение, рисующее некоего мага. Как образ такого фантастического существа, так и все содержание поэмы чисто даосские. Известно, что У-ди был весьма привержен именно к фантастическому даосизму, так что ловкий придворный поэт нашел еще одно средство снискать себе благоволение своего повелителя.

Жанр фу, т. е. поэмы, начатый Цюй Юанем и Сун Юем, продолженный Цзя И и по-своему разработанный Сыма Сян-жу, оказался одним из самых плодотворных в истории сюжетной поэзии Китая: в разных обликах он присутствует —

197

и притом как жизненный и развивающийся — в литературе Китая почти до Нового времени.

Иллюстрация:

Повозка с актерами. Рельеф на камне из провинции Шаньдун

Оттиск. I в. н. э.

С Сыма Сян-жу мы встречаемся еще в одной области китайской поэзии ханьских времен, поэзии музыкальной. Только тут рядом с ним стоит другой представитель «золотого века» У-ди — певец и музыкант Ли Янь-нянь (ум. в 87 г. до н. э.). С ними связана деятельность «Юэфу» (Музыкальной палаты) — учреждения, основанного У-ди, вероятно, около 120 г. до н. э.

Музыкальная палата официально была призвана собирать народные песни, но, по-видимому, она стала чем-то вроде Дворцового театрального управления, в ведении которого находились представления, состоящие из пения, инструментальной музыки и пляски, т. е. видов искусства, составлявших то, что можно назвать театром того времени.

Не следует забывать, что эти виды искусства достигли большой высоты в своем развитии еще в предыдущую эпоху. В «Лицзи» («Книге Обрядов»), вошедшей в состав конфуцианского «Пятикнижия», есть разделы, посвященные музыке, песням, пляскам, в которых зафиксированы некоторые приемы музыкальных построений (по пятисложной, семисложной и двенадцатисложной метрической схеме), правила сложения песен; даны и описания плясок.

Сведения, которыми мы располагаем об этом виде театральных представлений, позволяют думать, что они были двух родов: обрядовые и

198

светские. Первые устраивались в различных храмах, вторые — в домах. При У-ди особенно пышными были службы, совершаемые в храмах богов Неба и богов Земли, а также увеселительные празднества во дворце.

Музыкальная палата была, как сказано выше, своего рода «театральным управлением», но при ней состояли и сами «искусники» — певцы, музыканты, танцовщики. Их было немало. Это мы видим из того «сокращения штатов», которое было произведено в 7 г. до н. э. при императоре Ай-ди: вместо 829 человек был оставлен только 441. Разумеется, не все они, но, по крайней мере, большая их часть были исполнителями. Музыкальную палату составляли два отдела: музыкальный и литературный. Во главе музыкального отдела стоял Ли Янь-нянь — певец, музыкант и композитор, во главе литературного — Сыма Сян-жу, поэт.

До нас дошли тексты исполнявшихся тогда песен. Разумеется, это только тексты, т. е. слова песен, поэтому можно судить только об их содержании, да еще, может быть, о метре; что же касается ритмики, то она всецело определялась музыкальной мелодией. Все же, поскольку им затем стали подражать поэты, причем подражать именно словесно-поэтически, их словесная форма имела, видимо, самостоятельное значение. Недаром впоследствии название «Юэфу» стало термином юэфу, обозначавшим определенный вид поэтических произведений.

Известные нам тексты песен юэфу открывают целый мир народной поэзии и имеют значение не меньшее, чем «Шицзин»; тот раскрыл нам древнее народно-поэтическое творчество, этот сборник — творчество более позднее, частично, возможно, и ханьское. Необходимо, конечно, учитывать, что Сыма Сян-жу, записывавший и обрабатывавший тексты песен, тем самым несколько менял их облик; возможно, кое-что он сочинял и сам, но и в этом случае, несомненно, придерживался народных образцов.

В этой поздней народной поэзии очень многое напоминает песни «Шицзина». Так, например, вполне в духе «Шицзина» такая песня:

В пятнадцать лет ушел  в поход с войсками,
Лишь в восемьдесят смог домой  вернуться.
Крестьянина спросил, войдя  в деревню:
«Скажи,  кто жив в семье моей остался?» —
«Смотрите сами — дом  ваш  виден  вам».
Могильный  холм с рядами  кипарисов.
Из  лаза  пса  выскакивает  заяц,
Фазан взлетает со стропил  прогнивших.
Несеяный  горох  в подворье вьется,
И овощи  колодец  оплетают.
Толку горох я, чтобы сделать кашу,
И овощи срываю для  приправы.
Отвар  и  кашу быстро приготовил,
Но для  кого? Кто сядет есть со мною?
Из дома  выйду, обращусь к  востоку,
И слезы  горькие с одежды  пыль смывают.

   (Здесь и далее песни юэфу
даны в переводе Б. Вахтина)

Но есть и много нового, особенно в области поэзии повествовательной, эпической. Такова, например, прославленная песня «Туты на меже», в которой воспевается Ло-фу, простая девушка из народа, сумевшая отбиться от знатного вельможи, пожелавшего сделать ее своей наложницей. Вот как описывается сама девушка:

Ло-фу искусна  в шелководстве
И  листья  рвет
На тутах, что растут на юге
От городских  ворот.
Тесьмою связана корзина —
Шелк голубой.
Надежно сколота  корзина
Акации иглой.
На голове узлом  прическа
Так хороша!
И серьги  жемчугом сияют
В ее ушах...
Увидевший Ло-фу прохожий
Бросает груз,
Глядит и теребит рукою
Колючий ус.
И юноша  мечтает с нею
Узнать любовь,
Рисуется, снимая  шапку
И  надевая  вновь...

И вот ее ответ посланцу от вельможи:

Как  глуп, хотя богат и знатен,
Вельможа твой!
Есть у богатого вельможи
Своя жена,
Есть у Ло-фу супруг  желанный —
Я  не одна.
В  краю восточном  много войска,
И  муж  мой  там.
Он скачет первый, беспощаден
Ко всем врагам.
Как сможете узнать супруга
Среди других?
Его скакун  заметен белый
Средь вороных.

Столь же прославлена поэма «Павлины летят на юго-восток», возможно основанная на вполне реальном событии. По крайней мере, так представлено в «предисловии» к ней, вероятно составленном позднее: «В конце Ханьской династии, в годы правления «Созидания мира», госпожа Лю, жена Цзяо Чжун-цина, мелкого чиновника из округа Луцзян, была изгнана его

199

матерью. Она поклялась, что не выйдет замуж, но домашние силой принудили ее к новому браку. Тогда она утопилась в озере. Чжун-цин, услыхав об этом, тоже покончил с собой, повесившись на дереве в саду».

Из этой поэмы приведем только ее конечную строфу:

И обе семьи  их  хоронят бок о бок...
У Пика  Цветов зарыты  два  гроба.
С востока и с запада — хвойные тени,
А справа и слева — дерево феникс.
Вверху над  могилами  ветви сошлись,
А листья  и  хвоя друг с другом сплелись.
В ветвях  неразлучные птицы  летают,
Что сами себя  юань-ян  называют.
И друг  перед  другом  поют они даже
Всю ночь напролет до пятой стражи.
Прохожие здесь замедляют  шаг,
У бедной  вдовы  затоскует душа.
Вот  нашим  потомкам  завет  непреложный:
Пусть будут они  всегда осторожны!

(Перевод  Ю. Щуцкого)

Перед нами прошли создатели «золотого века» У-ди — ученый филолог Дун Чжун-шу, поэт Сыма Сян-жу, музыкант Ли Янь-нянь. Несомненную роль в подготовке этого «золотого века» сыграл и принадлежащий к предшествующему поколению поэт и публицист Цзя И. Завершителем же их общего дела является Сыма Цянь.

Сыма Цянь считается историком. Более того — создателем исторической науки в Китае, «китайским Геродотом», как часто именуют его европейские синологи. И действительно, ни один исследователь истории китайской Древности не может обойтись без его труда. Кто же такой этот Сыма Цянь?

Сыма Цянь (145 — ок. 87) был тайши (или тайшилин). Компонент тай в этом названии соответствует нашему понятию «старший», «главный», компонент ши имеет смысл, близкий к слову «писец» в том смысле, в котором историки древнего Египта применяют это слово для обозначения подобных чиновников в правительственном аппарате фараонов. В Китае тайши, главный «писец», если употребить здесь обозначение египтологов, был чем-то вроде хранителя правительственного архива древних актов и всякого рода документов и бумаг. На обязанности тайши лежало и составление календаря, т. е. определение времени с указанием дней счастливых и несчастливых, сроков совершения обрядов и т. п. Тайши и собирал разного рода материалы, и сам вел записи событий и дел.

Такой пост занимал и отец Сыма Цяня — Сыма Тань, начавший тот труд, который закончил его сын. Труд этот назывался тогда «Тай-шицзи» («Записи тайши»); существовали и другие названия, но все они лишь варианты приведенного. Под таким названием он просуществовал до III в. н. э., когда его стали называть короче — «Шицзи», т. е. отбросив в должностном наименовании тайши компонент тай — «старший». Но это было связано с переосмыслением самого слова ши: оно получило значение «история» в нашем смысле этого понятия. С присоединением слова цзи («запись», «записки») оно стало уже значить «история» в смысле исторического труда.

«Исторические записки» Сыма Цяня распадаются на пять больших разделов. Первый (бэньцзи) — «основной», как обозначил его Сыма Цянь, — представляет схематическое изложение царствований от глубокой Древности до Ханьского Гао-цзу; второй (бяо) состоит из хронологических таблиц, относящихся к правлению отдельных правителей со времен Чжоу до начала Империи; третий (шу) перечисляет всякого рода установления, в том числе и календарные, сообщает и о некоторых обычаях, особенно относящихся к культу, а также приводит кое-какие географические и хозяйственные данные; четвертый (шицзя) излагает биографии владетельных особ, к которым приравнен и Конфуций; пятый (лечжуань) — жизнеописания отдельных лиц; в этот же раздел включены и очерки, посвященные народам, обитавшим по границам Китая.

Разумеется, все это материал для историка, и притом поистине драгоценный, так как об очень многом мы не можем судить по другим источникам. И все же, если это и история, то изложенная весьма своеобразно.

Форму, в которую облек свою «историю» Сыма Цянь, впоследствии определили как «хронологически-биографическую», и такое определение хорошо передает сущность этого весьма своеобразного произведения.

Несомненно, что в этом определении основное содержание «Исторических записок» Сыма Цяня связывается с его жизнеописаниями, или биографиями. Таких жизнеописаний у него семьдесят. Но чьи же это жизнеописания? О жизни каких людей Сыма Цянь счел нужным рассказать? О чиновниках, следующих законам, и о жестоких чиновниках, о конфуцианцах, о героях-храбрецах и о льстецах-подхалимах, об острословах-софистах, о гадателях по черепашьим панцирям, о гадателях по стеблям трилистника, о стяжателях-богачах. По таким общим рубрикам и группируются отдельные биографии.

Впрочем, сказать «отдельные» тут нельзя: в «Шицзи» есть действительно жизнеописания отдельных лиц: таковы, например, биографии

200

Шан Яна, упомянутого выше государственного деятеля в царстве Цинь, Ли Сы, министра империи, Цинь Ши-хуанди, Сыма Сян-жу. Кстати говоря, биография Сыма Сян-жу, поэта времен У-ди, т. е. современника Сыма Цяня, свидетельствует, что Сыма Цянь считал необходимым говорить не только о прошлом, но и о настоящем. Однако в большинстве случаев жизнеописания отдельных лиц изложены в групповых очерках, таких, например, как «Бродячие рыцари», «Мстители-убийцы», «Ученики Конфуция»; в таком же общем очерке даны биографии Лао-цзы, Чжуан-цзы, Шэнь Бу-хая и Хань Фэя. Особый тип таких очерков составляют «парные» жизнеописания: Мэн-цзы и Сюнь-цзы, Сунь-цзы и У-цзы, Цюй Юаня и Цзя И и др. Из этих примеров виден и принцип таких соединений: они даны тогда, когда два персонажа можно сопоставить и даже в чем-нибудь противопоставить друг другу, но противопоставить в пределах одной и той же сферы. Мэн-цзы и Сюнь-цзы, как было о них сказано выше, оба в разной мере принадлежат к конфуцианской линии общественной мысли, но резко отличаются друг от друга в исходной позиции: первый исходит из убеждения, что природа человеческая — добро, второй — что она — зло. Сунь-цзы и У-цзы — оба полководцы, оба теоретики военного искусства, но первый считает, что лучше воевать не оружием, а «замыслом», т. е. политическими средствами; второй уверен, что победа достигается хорошим и достаточным вооружением. И Цюй Юань, и Цзя И испытали горечь неудачи: каждого из них постигла опала и изгнание, но Цюй Юань воспринял это как крушение всей жизни, Цзя И же, наоборот, отнесся к удалению от двора как к обретению возможности свободно странствовать по «Девяти областям» и выполнять свое служение стране и ее государю вне «грязного света», т. е. правительственных сфер. Следует сказать, что у Сыма Цяня тоже было свое представление о служении стране и ее государю. Он также испытал горечь неудачи: позволив себе заступиться за одного военачальника, сдавшегося в плен гуннам, Сыма Цянь навлек на себя гнев У-ди и был приговорен к смертной казни, замененной кастрацией и заключением в тюрьму. Обстоятельства дела заставляют думать, что обвинение в заступничестве было лишь предлогом для расправы с историком, критически относившимся ко многим действиям властей. Однако Сыма Цянь не пал духом. Дождавшись освобождения, он сразу же принялся за окончание своего труда.

«Жизнеописания» Сыма Цяня насквозь, как мы сказали бы, беллетристичны. Они не справка о жизни и деятельности какого-либо лица, а рассказ об этой жизни и деятельности. И не только рассказ, но и обрисовка личности человека, о котором идет речь. Видимо, такая обрисовка и составляла главную творческую задачу автора. Во всяком случае, он пускает в ход все средства, чтобы представить человека, о жизни которого он рассказывает, совершенно живым: показывает его говорящим, действующим, рассуждающим, наделяет его эмоциями, выбирает такие ситуации, в которых наиболее ярко могут раскрыться те или иные свойства его личности. Сыма Цянь, однако, такими описательными приемами не ограничивается: он вводит в рассказ и собственную мысль, собственные отношения. Так, например, его биография У-цзы, знаменитого полководца, заканчивается такими словами: «У Ци (т. е. У-цзы) говорил царю У-хоу (на службе у которого он находился), что главная защита государства — добродетели его правителя, а не естественные укрепления, окружающие страну. Однако он бежал в царство Чу и погиб именно потому, что сам был жесток и свиреп. Как жаль!»

Все это делает жизнеописания Сыма Цяня своеобразными новеллами, в которых есть и сюжет, и герой, и авторское отношение к сообщаемому. Следует при этом отметить, что герои у него индивидуально очерчены даже тогда, когда жизнь их дана как бы под знаком их общности с кем-то другим. К сожалению, размеры этих новелл не позволяют проиллюстрировать сказанное примерами. Подтвердим высказанную характеристику «Жизнеописаний» Сыма Цяня лишь впечатлением, какое они производили на одного читателя. Мао Кунь, ученый-филолог и историк Китая второй половины XVI в., писал: «Когда читаешь жизнеописания героев-храбрецов, хочется самому презреть жизнь! Когда читаешь жизнеописания Цюй Юаня и Цзя И, хочется лить слезы! Когда читаешь жизнеописания Чжуан Чжоу и Лу Чжун-ляня, хочется уйти из этого света!» Это впечатления не просто от исторического труда, а прежде всего от литературного произведения.

Выше было сказано, что форма произведения Сыма Цяня хронологически-биографическая. Элемент биографический воплощен в «Жизнеописаниях», составляющих пятый раздел всего труда, элемент хронологический нашел свое выражение в разделах первом и втором.

Хронологический ряд начинается с царства Ся, возникновение которого возводится к 2205 г. до н. э.; далее следует царство Инь, история которого начинается с 1766 г. до н. э., затем — ряд последующих правителей: с 1122 г. — Чжоуских, с 770 г. — отдельных царств; этот ряд доводится, как было сказано, до Гао-цзу, т. е. Лю Бана — основателя ханьской династии.

201

Достаточно уже этого, чтобы оценить степень документальности «Исторических записок» Сыма Цяня. Современная наука начисто отрицает реальность периода так называемой «династии Ся», считает всех этих Яо, Шуня, Юя персонажами не реальными, а легендарными. Это образы древних царей, возникшие в народном воображении и подхваченные затем конфуцианцами, возведшими их в ранг шэнжэнь — царей-мудрецов, совершенных, мудрых правителей. Но для Сыма Цяня историческая реальность этих персонажей была нужна: нужна для того, чтобы установить временные рамки того мира, который он создал.

Да, именно создал! Что он сделал своими жизнеописаниями? Населил мир людьми. И притом, как это требует действительность, людьми всевозможными: тут и правители, тут и чиновники, причем, как всегда бывает, и хорошие, и плохие; тут и полководцы, и народные герои — не то разбойники, не то защитники угнетенных; тут и печальники о своей земле, о своем обществе — «мудрецы» вроде Конфуция, Мэн-цзы; тут и такие оригиналы, как Чжуан-цзы, как «взнуздавший ветер» Ле-цзы; тут и «законники» — создатели специальной «науки управления»; тут и поэты, тут и гадатели и прорицатели, тут и странствующие острословы-софисты, тут и убийцы-злодеи... Словом, все, из которых, по мысли Сыма Цяня, слагается общество. Человеческие типы он показал на избранных, ярких примерах. Причем сделал это как беллетрист: в основу положил какой-то реальный — полностью или частично — материал, реальный, конечно, по его мнению, и на этой основе вылепил соответствующий образ, соединив этот образ с какой-либо ситуацией. Вышеупомянутый Мао Кунь выразил впечатление от силы, с которой Сыма Цянь вылепил своих героев; можно высказать и другое впечатление: какой огромный, сложный мир создал этот автор, какими красочными, яркими, выразительными и беспредельно разными людьми его заселил!

Но Сыма Цянь, как сказано выше, был и специалист по календарной науке: ведь он создал календарь, который долго был в ходу. Поэтому для него такой же реальностью, как человек, было и время. Он не представлял себе человека вне времени, время же — вне человека. Поэтому он и ввел в человеческий мир ось времени.

Но он не мог оторвать этот человеческий мир и от мира природы. Природа же была представлена для него «пятью стихиями» — пятью материальными первоэлементами, мыслимыми в образах земли, дерева, металла, огня, воды. Жизнь природы в связи с этим рисовалась как переход одного первоэлемента в другой. Сыма Цянь распространил этот процесс на жизнь человеческого общества. Она представлялась ему в образе сменяющихся царств: Сюй, Ся, Инь, Чжоу и Цинь. И вот переход от каждого предыдущего к каждому последующему он воспринял как проявление того же вековечного закона круговорота вещества: режим Сюй, «земли», сменился режимом Ся, «дерева», режим Ся — режимом Инь, «металла»; режим Инь — режимом Чжоу, «огня»; последний — режимом Цинь, «воды». С Хань — снова режимом «земли»; начался новый цикл. Так Сыма Цянь изобразил жизнь природы и общества как единый процесс.

Но в этот процесс он внес и чисто человеческую черту, причем черту, присущую не человеку-индивидууму, а обществу. Общество, по его мнению, должно как-то управляться. Так вот, сначала оно управлялось идеей искренности, чистосердечности, т. е. ничем не осложненной человеческой натурой; затем — идеей почитания, направленного на «высших» — богов и правителей; наконец, идеей просвещения, культуры. Процесс общественной жизни и состоит в переходе от одной идеи к другой.

Наконец, последнее: как явствует из изложенного, всю эту картину мира — картину мира в движении — Сыма Цянь целиком построил на человеке, который в разных своих обликах изображен им в жизнеописаниях. Человек, следовательно, и был для него носителем всего бытия.

«Шицзи» Сыма Цяня представляет собой исключительное по форме, содержанию, по силе выражения литературное произведение. В нем — синтез всей Древности, синтез, созданный мощным умом, глубоким знанием, силой творческого воображения.

Разумеется, описанными памятниками не исчерпывается общелитературное наследие поздней поры китайской Древности. Но оно уже явственно распадается на отдельные специальные области. Так, например, «История Хань» («Ханьшу»), написанная Бань Гу (32—92 гг. н. э.), хотя и задумана автором как продолжение «Шицзи» Сыма Цяня, по существу является чисто историческим трудом, пусть и прославленным за свой литературный стиль. Такое сочинение, как и «Луньхэн» («Критические суждения») Ван Чуна (ок. 27—100), получившее также широкую известность, относится отчасти к китайской филологии, отчасти к философии. Короче говоря, со второй половины Ханьского периода истории Китая, т. е. начала I в. н. э., в составе китайской литературы все явственнее и явственнее формируются особые области, каждая со своим самостоятельным обликом. Для последующей истории литературы

202

наибольшее значение имеют здесь те памятники, в которых формируется особый жанр литературного повествования.

Основную массу материала для такого повествования поставил фольклор. С ним мы встречаемся во многих памятниках позднеханьского времени, более всего в таких, как «Шань хай цзин», «Му тянь-цзы чжуань» и «Хань У нэй-чжуань». На них коротко и остановимся.

«Шань хай цзин» («Книга гор и морей»), строго говоря, является сочинением географическим, так как в нем дано описание многих гор и хребтов Китая, сообщается о богатстве их недр, об их животном и растительном мире. Но в такое описание введен и этнографический элемент: сообщаются сведения о населении, о его занятиях, обычаях и верованиях. В сфере таких сведений и появляется фольклорный материал, главным образом в виде мифов и легенд. Так, в этом произведении мы находим свои варианты мифов о горе Куньлунь и о Сиванму «Владычице Запада», с которыми мы уже встречались при описании «Ле-цзы». Гора Куньлунь, разумеется, и тут изображена как волшебное царство — «земная столица Шаньди», т. е. верховного божества; расположена она где-то на самом краю света. Но Сиванму представлена здесь совсем иначе, чем в «Ле-цзы»: там она женщина-красавица, тут — существо с обличьем человека, но с зубами тигра; у нее и хвост такой, как у барса; она не говорит, а как бы свистит. Голова лохматая, но в волосы воткнута большая заколка. Живет это существо в пещере, куда три синие птицы приносят ей пищу, и ведает наказаниями.

В «Шань хай цзине» встречается и свой вариант мифа о Гуне, которому царь-мудрец Яо поручил укротить водную стихию, приостановить разлив рек, оставивший сухими только верхушки гор. Гунь проработал целых десять лет, но ничего сделать не смог, чем и навлек на себя гнев Яо. В «Шань хай цзине» Гунь изображен не человеком, а белым конем; гнев Яо, оказывается, был вызван не неудачей Гуня в выполнении поручения, а тем, что он пытался укротить водную стихию не своим трудом, а волшебным предметом, украденным им у своего повелителя. По повелению Яо Гунь был убит и из его нутра вышел Юй, впоследствии прославленный правитель, совладавший с потопом.

Судя по некоторым подробностям, версии мифов, приведенные в «Шань хай цзине», более раннего происхождения, чем те, которые встречаются в других памятниках, в том числе и в «Ле-цзы», но само это произведение мы знаем только в редакции Лю Сяна, упомянутого выше филолога и литератора.

Еще более разработанный, хотя и более ограниченный по сюжетам фольклорный материал дан в другом произведении, связываемом обычно с именем Лю Аня, хуайнаньского вана. Это был владетельный князь, носивший высший титул вана, внук Лю Бана (Гао-цзу) — основателя ханьского императорского двора, дядя У-ди. С ним мы уже входим в совершенно другую сферу общественного сознания — ту, которую обычно называют сферой даосизма.

С даосизмом мы встретились при описании трех памятников: «Лао-цзы» «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы». Эти три произведения составляют триаду классики даосизма. К этому, однако, необходимо добавить: не даосизма вообще, а даосизма философского. Уже в ханьское время даосизмом стало называться нечто другое, не философия, а некий комплекс верований. Специфика этого комплекса в том, что верования сосредоточились на образе, обозначенном словом сянь, этимологически — «горный человек», по смыслу — маг, колдун, кудесник. В таких «магов» превратились те, кого Чжуан-цзы рисовал в качестве образцов «истинного человека» (чжэньжэнь), «высшего человека» (чжи-жэнь), «великого человека» (дажэнь). Можно сказать и обратное: образы кудесников, волшебников, столь типичные для любой мифологии, в философском мышлении предстали как образы людей, достигших высших ступеней познания, духовной свободы и мощи.

Произведение, приписываемое хуайнаньскому вану, так и называется «Хуайнань-цзы». Время его появления установить трудно. Вполне возможно, что оно появилось гораздо позднее, чем жил Лю Ань, но связь его с этим ваном понятна: он был известен своей приверженностью к даосизму в указанном, втором смысле этого слова. Рассказывают, что он собирал у себя целые толпы «даосов», т. е. кудесников, магов, так сказать, бытового плана. Это могли быть отшельники, спасающиеся где-нибудь в глуши гор и занимающиеся там колдовскими опытами; это могли быть искатели всяких волшебных средств, прежде всего лекарства, приносящего долголетие и даже бессмертие; это могли быть и просто знахари, но оперирующие волшебными средствами. Впрочем, сам Лю Ань все-таки стремился оставаться на уровне Лао-цзы и Чжуан-цзы, т. е. мыслить, как философ. Так, он вполне в духе Лао-цзы решал вопрос о существе человеческой природы: «человек рождается и пребывает в покое — в этом состоит его небесная (т. е. естественная) природа». Из этого, по его мнению, следует, что человек должен сохранять прирожденную чистоту, простоту, душевную невозмутимость. Только этим путем он достигает познания Пути, т. е. истины.

203

Однако в книге содержится не столько философский материал даосизма, сколько религиозный, представленный мифами и легендами. Так, мы находим там свою версию мифа о Нюй-ва, деве, унаследовавшей престол после смерти брата. Она имела тело змеи, голову быка. В конце ее царствования Гун-гун, бывший первым министром во время правления ее брата Тайхао, поднял бунт. В происшедшем сражении он был убит, но, падая, ударился головой о гору Бучжоу, вследствие чего рухнули столбы, поддерживавшие небесный свод, и обвалился один из краев земли. Нюй-ва постаралась восстановить разрушенное: растопив в огне пятицветные камни, она залила ими отверстия, образовавшиеся в небесном своде; отрубила ноги у чудовищной черепахи и поддержала ими края земли; собрала пепел сожженных тростников и соорудила из них плотины, сдерживавшие напор воды. Так был снова наведен порядок в этом мире.

Третьим произведением такого же плана является «Му тянь-цзы чжуань» («Предание о Му сыне Неба»). С этим Му тянь-цзы, или иначе Му-ваном, мы уже встречались при описании «Ле-цзы». Как и в том памятнике, рассказывается о путешествии Му-вана в далекую волшебную страну, которой управляет Сиванму, «Мать — Владычица Запада»; рассказывается, как они там пировали, пели песни, веселились. Сиванму в этом памятнике уже не чудовище, а красавица. Существуют разные мнения, кто был автором этого произведения и когда оно появилось. Не исключено, что оно уже принадлежит Средневековью.

Столь же позднего происхождения, вероятно, и еще одно произведение, о котором следует упомянуть, — «Хань У нэйчжуань» — «Секретное предание о Ханьском У», т. е. об императоре У-ди. «Секретное предание» (нэйчжуань) в подобных случаях означает не более, чем, так сказать, «личную» биографию У-ди, т. е. биографию его не как императора, а как человека. Это произведение также полно кудесниками, магами, чудесами, всяким волшебством. Оно показательно с двух точек зрения: во-первых, оно своеобразно подтверждает известный из других источников факт пристрастия У-ди к даосизму, хотя именно при нем конфуцианство было возведено в ранг официальной идеологии; во-вторых, оно свидетельствует, что и такой вполне реальный человек, как У-ди, может стать персонажем легенды.

*

Читая о заключительной фазе развития литературы третьего, позднего периода китайской Древности, читатель, знакомый с литературой такого же периода европейской Древности, вероятно, почувствовал дыхание пробуждающегося к жизни Средневековья.

Как было отмечено выше, весь третий период истории больших литератур Древности, таких, как китайская и греко-римская, представляет собой эпоху перехода от Древности к Средневековью, но с особенной ясностью этот переходный характер проявляется на последнем этапе этого периода.

Конечно, где кончается Древность и где начинается Средневековье, сказать трудно. Определить это трудно даже в социально-экономической области. Тем более сказать этого нельзя в сфере культуры духовной. Древность как бы постепенно врастает в Средневековье. Средневековье как бы постепенно вырастает из Древности. В истории китайской литературы это можно увидеть вполне наглядно на трех примерах.

Вспомним юэфу — ту народную поэзию, которая во II в. до н. э. вошла в литературу и обусловила появление нового поэтического жанра, жанра, породившего и свою поэтику. Но в том собрании песен «Юэфу», которое было составлено в XI в. и дошло до нас, соединены ханьские юэфу и юэфу времен Лючао, т. е. раннего Средневековья в истории Китая. И провести между ними абсолютную поэтическую грань нельзя.

Второй пример — «История Хань» Бань Гу. Автор хотел этим своим трудом продолжить работу своего великого предшественника Сыма Цяня и кое-что у него действительно заимствовал. И в то же время у него получилось нечто совсем другое: «История Хань» уже выходит из сферы литературы, в которой целиком живут «Исторические записки» Сыма Цяня, и переходит в сферу историографии, начав тем самым длинный ряд так называемых «династийных историй», близких к хроникам — жанру, столь характерному именно для Средневековья.

Пример третий — фольклор, в классический период Древности проникавший в литературу только отдельными своими пластами, в период поздней Древности стал постепенно пронизывать всю литературу, способствуя появлению в ней новых видов и форм, с тем чтобы в Средние века уже стать главной материальной основой новых литературных жанров.

Приближение Средневековья ощущается и в изменении духовной атмосферы эпохи: на место философии — конфуцианской или лаочжуанской, т. е. представленной идеями, развитыми в «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы», — вступает религия в облике даосизма. Религия вступает как сила, владеющая сознанием народных масс, как их философия и мораль, и быстро укрепляет

204

свои позиции. Уходящий мир пытается сопротивляться либо оружием рационалистической этики — конфуцианской в Китае, стоической — в Греции, либо оружием материализма, как это пытался сделать Ван Чун в Китае или некоторые философы позднего периода в Греции, но в конце концов и тем и другим пришлось либо полностью сдать свои позиции, либо перевооружиться, вступив на тот же путь, что и религия. Так, в Греции платонизм превратился в неоплатонизм, в Китае лаочжуанизм — в даосизм. А помимо этого, на горизонте уже обрисовывались контуры новой силы: зарождалась эра христианства на Западе, буддизма во всей Центральной и Восточной Азии.

В такой атмосфере и совершился в Китае переход к особому, глубоко своеобразному миру феодального Средневековья.