ФЭБ: Щеголев. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина.

Изъ разысканій въ области біографіи и текста Пушкина1).

Съ большимъ интересомъ своевременно прочелъ я небольшую статью М. О. Гершензона о cѣверной любви

Пушкина1). Вопросы, имъ поднятые, важны и любопытны для ученаго, занимающагося Пушкинымъ, и если бы выводы и предположенія Гершензона оказались справедливыми, то въ исторіи жизни и творчества Пушкина прибавилась бы новая страница.

Вотъ положенія Гершензона въ сжатомъ видѣ и въ собственныхъ его выраженіяхъ. Еще до невольной высылки изъ Петербурга въ маѣ 1820 года Пушкинъ томился свѣтской, столичной жизнью, тайно изнывалъ въ „суетныхъ оковахъ“ — онъ жаждалъ свободы. И несмотря на то, что изъ Петербурга онъ удаленъ принудительнымъ образомъ, ему кажется, что онъ самъ бѣжалъ въ поискахъ свободы и свѣжихъ впечатлѣній. Но вырвавшись на свободу хотя бы и такимъ образомъ, онъ испытывалъ полную апатію, былъ недоступенъ какимъ бы то ни было впечатлѣніямъ. Безчувственность, омертвѣлость духа въ первое время его ссылки сказывалась и временной утратой поэтическаго вдохновенія. Въ глубинѣ же души онъ въ эти самые дни лелѣялъ какое то живое и сильное чувотво. Пушкинъ вывезъ изъ Петербурга любовь къ какой-то женщинѣ, и эта любовь жила въ немъ на югѣ еще долго, во всякомъ случаѣ до Одессы. Предметомъ этой сѣверной любви Пушкина на югѣ, по предположенію Гершензона, была княгиня Марья Аркадьевна Голицына, урожденная Суворова-Рымникская, внучка генералиссимуса. „Въ перепискѣ

Пушкина — говоритъ Гершензонъ — нѣтъ никакого намека на его отношенія къ ней или къ ея семьѣ, біографы Пушкина ничего не говорятъ о ней. Свѣдѣнія которыя намъ удалось собрать о ней, скудны. Она родилась 26 февраля 1802 года: значитъ, въ моментъ ссылки Пушкина, ей было 18 лѣтъ. Она вышла замужъ 9 мая 1820 года, т. е. дня черезъ три послѣ высылки Пушкина, за князя Мих. Мих. Голицына, и умерла она въ 1870 году. Вотъ все, что мы о ней знаемъ“. Считая несомнѣнно относящимися къ ней три стихотворенія Пушкина („Умолкну скоро я“... 1821 года; „Мой другъ, забыты мной“ 1821 г.; „Давно о ней воспоминанье“... 1823 г.), Гершензонъ пользуется ими для уясненія личности женщины, которую любилъ Пушкинъ, и характера самой его любви. Прилагая добытые имъ выводы о душевномъ состояніи Пушкина въ первое время ссылки на Кавказѣ и въ Крыму къ „Кавказскому Плѣннику“, Гершензонъ находитъ, что весь психологическій сюжетъ этой поэмы исчерпывается тѣми тремя элементами, которые преобладали въ эту пору въ самомъ Пушкинѣ. Это: 1) чувство свободы и увѣренность, что онъ самъ бѣжалъ отъ стѣснительныхъ условій и оковъ; 2) нравственная омертвѣлость, невоспріимчивость къ радостному чувству; 3) тоска и нѣга по давней и нераздѣленной любви. Этой сѣверной любовью вдохновлялась поэзія Пушкина на югѣ цѣлыхъ два года, ею внушенъ былъ не только „Кавказскій Плѣнникъ“, но и „Бахчисарайскій Фонтанъ“. „Чуднымъ свѣтомъ — пишетъ Гершензонъ — озаряется для насъ творчество поэта — мы нисходимъ до таинственныхъ источниковъ вдохновенія“.

Изъ этого коротенькаго изложенія взглядовъ Гершензона видна ихъ первостепенная важность для исторіи жизни и творчества поэта, и это обстоятельство обязываетъ съ тѣмъ большимъ вниманіемъ и осторожностью провѣрить факты, наблюденія и разсужденія Гершензона.

Пушкиновѣдѣніе давно ощущаетъ потребность въ синтезѣ; на встрѣчу этой потребности идетъ попытка Гершензона. Но другая, столь же необходимая задача пушкинскихъ изученій — критическое разсмотрѣніе уже вошедшаго въ обиходъ матеріала, критическое выясненіе происхожденія тѣхъ или иныхъ утвержденій, обычно повторяющихся и въ изданіяхъ сочиненій поэта, въ изслѣдованіяхъ о немъ. Такъ называемая Пушкинская литература довольно велика и обильна, но духъ критицизма, отличающій научный характеръ работъ, чуждъ ей: исключенія крайне малочисленны. Мы должны отдать отчетъ въ нашихъ знаніяхъ о жизни и творчествеѣ поэта и разжаловать многія біографическія, текстуальныя и историко-литературныя утвержденія изъ ихъ догматическаго сана; само собой понятно, осложненіе старыхъ легендъ и предположеній новыми, собственнаго изобрѣтенія, только задерживаетъ научное изученіе Пушкина. Но не будетъ ли синтезъ Гершензона новой легендой?

II.

Работая надъ біографіей Пушкина, я уже давно обратилъ вниманіе на эпизодъ отношеній Пушкина къ княгинѣ М. А. Голицыной и на стихотворенія, связываемыя съ ея именемъ. Теорія о тайной и исключительной любви поэта именно къ ней была выдвинута еще въ 1882 году покойнымъ А. И. Незеленовымъ въ его книгѣ о Пушкинѣ1). По существу о взглядахъ Незеленова намъ придется еще сказать при разборѣ разсужденій Гершензона. Естественно было, конечно, обратиться за разрѣшеніемъ вопроса или, по крайней мѣрѣ, хоть за его освѣщеніемъ къ біографическимъ даннымъ объ этой женщинѣ. Біографы

и издатели Пушкина, дѣйствительно, ограничиваются сообщеніемъ тѣхъ датъ, которыя суммировалъ Гершензонъ, но все же въ печатной литературѣ найдется нѣсколько свѣдѣній о ней, не привлекавшихъ до сей поры вниманія изслѣдователей. Эти данныя немногочисленны, но любопытны настолько, что заставляютъ жалѣть о ихъ скудости. Личность княгини Голицыной оказывается интересной въ историко-культурномъ и историко-психологическомъ отношеніяхъ; она, повидимому — изъ того слоя русскихъ людей, котораго еще никто не вводилъ въ исторію нашей культуры, но которому со временемъ будетъ отведена въ ней своя страничка. Это — русскіе люди, мужчины и, главнымъ образомъ, женщины, которые, принадлежа къ богатымъ и родовитымъ фамиліямъ, жили почти всю свою жизнь за границей, вращались въ западномъ обществѣ, были въ общеніи со многими западными знаменитостями, принимали нерѣдко инославное исповѣданіе, вступали въ родство съ иностранцами, открывали свои салоны и т. д. Стоитъ вспомнить о роли, которую играли салоны М-me Свѣчиной, княгини Багратіонъ, графини Ливенъ, m-me Сиркуръ (урожд. Хлюстиной). Эти люди, неприткнувшіеся y себя на родинѣ и осѣдавшіе на западной почвѣ, по своему содѣйствовали прививкѣ западнаго міросозерцанія и европейской психики къ русскому уму и сердцу и имѣютъ право быть занесенными въ исторію развитія русскаго интеллигентнаго (въ широкомъ смыслѣ слова) чувства. Съ точки зрѣнія такой исторіи пріобрѣтаетъ интересъ и изученіе обстоятельствъ жизни княгини М. А. Голицыной и собираніе свѣдѣній о ней. Предлагаемъ собранныя нами данныя съ подробностями, быть можетъ, кое-гдѣ и докучными, въ надеждѣ, что та или иная дата, тотъ или иной фактъ, быть можетъ, наведетъ на открытіе и опубликованіе документовъ, писемъ и воспоминаній о княгинѣ М. А. Голицыной.

Сначала — данныя внѣшнія, даты генеалогическія и хронологическія1).

Сынъ знаменитаго Суворова свѣтлѣйшій князь Аркадій Александровичъ (род. 1780) сочетался 13 іюля 1800 года бракомъ съ Еленой Александровной Нарышкиной (род. 1785). Отъ этого брака родилась 26 февраля 1802 года княжна Марія Аркадьевна. Въ 1811 году ея отецъ утонулъ въ рѣкѣ Рымникѣ. Мать долго жила за границей, покоряла и очаровывала современниковъ на Веронскомъ конгрессѣ и вышла во второй разъ въ Берлинѣ въ 1823 году за князя Василія Сергѣевича Голицына2). Дочь была фрейлиной Высочайшаго двора3) и 9 мая 1820 года была выдана за князя Михаила Михайловича Голицына (род. 4 февр. 1793 года), прямого потомка петровскаго М. М. Голицына. За свое искусство мужъ М. А. Голицыной получилъ прозвище Вестриса, но онъ былъ не только танцоръ, a по своему времени незаурядный человѣкъ4). Первоначальное

воспитаніе онъ получилъ въ пансіонѣ извѣстнаго Николя, потомъ учился въ Вѣнской Инженерной Академіи и завершилъ образованіе въ Парижской Политехнической Школѣ. Вернувшись въ Россію въ 1811 году, онъ вступилъ на службу по квартирмейстерской части Колонновожатымъ и послѣ блестящаго экзамена произведенъ въ офицеры. Состоя при 4-омъ корпусѣ, Голицынъ принималъ участіе въ сраженіяхъ 1812 года и подъ Бородинымъ былъ раненъ. Еще не оправившись совершенно отъ ранъ, въ 1813 году опять вступилъ въ строй, въ корпусъ графа Сенъ-При. За участіе въ Лейпцигской битвѣ былъ награжденъ чиномъ подпоручика. Въ 1814 году онъ участвовалъ въ штурмѣ Реймса; здѣсь на его рукахъ скончался графъ Сенъ-При, которому оторвало плечо. По возвращеніи въ Россію, Голицынъ состоялъ при начальникѣ Главнаго Штаба князѣ Волконскомъ; при немъ онъ находился и во время вторичнаго занятія русскими Парижа. Между прочимъ, онъ былъ назначенъ встрѣтить и проводить въ Парижъ графа д’Артуа. Послѣдній, ставъ Карломъ X, вспомнилъ о Голицынѣ и далъ ему офицерскій крестъ Почетнаго Легіона. Въ 1816 году Голицынъ былъ зачисленъ въ формировавшійся тогда Гвардейскій Генеральный Штабъ, гдѣ оставался до полученія полковничьяго чина. „Будучи назначенъ — читаемъ въ некрологѣ — оберъ-квартирмейстеромъ резервнаго Гвардейскаго Кавалерійскаго Корпуса, онъ всегда отличался своими математическими познаніями и своимъ безпристрастіемъ

особенно при испытаніи молодыхъ людей, поступавшихъ въ гвардію, за что и награжденъ имп. Александромъ орденомъ св. Анны 2-й степ.“.

По случаю бракосочетанія княжны М. А. Суворовой и князя М. М. Голицына Джузеппе Галли, заслуженный учитель латинскаго, французскаго и итальянскаго языковъ въ барскихъ семьяхъ того времени, написалъ итальянскій сонетъ, который напечатанъ въ книжечкѣ его стихотвореній въ 1825 году1). Изданіе книжки, по словамъ автора въ предисловіи, было вызвано желаніемъ отблагодарить всѣхъ тѣхъ, которыхъ онъ въ продолженіе 45 лѣтъ училъ итальянскому языку. Должно быть, къ числу его ученицъ принадлежала и княжна Суворова. Сей торжественный сонетъ носитъ названіе — „Per le faustissime nozze di sua Eccelenza il signor Principe Michele Golitzin con sua Eccelenza la signora principessa Maria Italiski Contessa Suvoroff-Rimnikski sonetto“. — Содержаніе его, вполнѣ соотвѣтствующее условной манерѣ и условнымъ фразамъ, не даетъ намъ никакихъ фактическихъ подробностей.

Рядомъ съ упоминаніемъ о сонетѣ умѣстно привести свидѣтельство некролога о М. М. Голицынѣ: „съ пылкимъ и благороднымъ сердцемъ онъ былъ самый нѣжный супругъ и отецъ“. Отъ брака, столь прославленнаго, родились, какъ видно изъ разысканій Н. Н. Голицына, три дочери: 17 января 1823 года — Александра, въ 1824 году Леонилла и 16 февраля 1831 года Елена.

Въ 1829 году „по домашнимъ обстоятельствамъ“, (слова некролога) князь М. М. Голицынъ былъ вынужденъ оставить военную службу и на другой день послѣ отставки принятъ ко двору каммергеромъ и произведенъ въ дѣйствительные

статскіе совѣтники. Въ 1833 году онъ былъ назначенъ для особыхъ порученій къ Новороссійскому Генералъ-губернатору графу М. С. Воронцову, но вскорѣ опять перешелъ въ военную службу по квартирмейстерской же части1). Скончался онъ 21 мая 1856 года въ чинѣ генералъ-маіора, оставивъ послѣ себя „много замѣчательныхъ сочиненій“2).

Княгиня Марія Аркадьевна пережила своего мужа и скончалась въ Веве 16 (28) февраля 1870 года3). И она,

и ея мужъ похоронены на кладбищѣ Александро-Невской лавры1).

Мужского потомства Голицыны не оставили; браки средней и младшей дочери были бездѣтны, и только отъ второго брака старшей дочери Александры съ графомъ фонъ Мюнстеръ, германскимъ посломъ въ Лондонѣ, a потомъ въ Парижѣ, остался сынъ, который и оказался единственнымъ наслѣдникомъ большихъ русскихъ имѣній князя Андрея Михайловича Голицына, завѣщавшаго ихъ мужскому потомству своего брата2).

III.

Отъ датъ чисто внѣшняго, справочнаго характера переходимъ къ свидѣтельствамъ, дающимъ нѣкоторое освѣщеніе личности М. А. Голицыной.

Княгиня Голицына занимаетъ извѣстное мѣсто въ жизни и поэзіи Ивана Ивановича Козлова, извѣстнаго слѣпца поэта. Извѣстно, что въ 1818 году его постигла тяжелая болѣзнь; послѣ перваго удара паралича онъ лишился ногъ, и затѣмъ постепенно терялъ зрѣніе вплоть до полной его утраты. Несчастіе разбудило его духовныя силы, онъ началъ писать стихи, и его поэзія находила y современниковъ высокое одобреніе. Въ 1825 году друзья и покровители Козлова выдали въ свѣту его „Чернеца, кіевскую повѣсть“. Въ предисловіи, написанномъ В. А.

Жуковскимъ1), читаемъ: „Въ молодыхъ лѣтахъ, проведенныхъ въ разсѣянности большого свѣта, онъ (Козловъ) не зналъ того, что таилось въ его душѣ, созданной понимать высокое и прекрасное — несчастіе открыло ему эту тайну: похитивъ y него лучшія блага жизни, оно даровало ему поэзію. Вотъ уже пятый годъ, какъ онъ безъ ногъ и слѣпъ; существенный міръ исчезъ для него навсегда; но міръ души, міръ поэтическихъ мыслей, высшихъ надеждъ и вѣры открылся ему во всей красотѣ своей: онъ живетъ въ немъ и въ немъ забываетъ свои страданія часто несносныя. Мы не входимъ въ подробности — пускай онъ самъ будетъ своимъ историкомъ: прилагаемъ здѣсь его посланіе къ другу (написанное въ 1822 году), въ которомъ съ величайшею вѣрностію изобразилъ онъ настоящую судьбу свою; оно есть не произведеніе поэта, a искренняя, трогательная исповѣдь страдальца“... Въ этомъ посланіи „къ другу В. А. Ж.“, т. е. Жуковскому Козловъ поминаетъ признательнымъ словомъ тѣхъ, чья поддержка могущественно помогла ему: вѣрнаго своего друга Жуковскаго, свою жену, А. А. Воейкову и М. А. Голицыну. Обѣ эти женщины явились въ самый тяжелый часъ его жизни со словами сердечнаго утѣшенія.

„Тогда въ священной красотѣ
Внезапно дружба мнѣ предстала:
Она такъ радостно сіяла!
Въ ея нашелъ я чистотѣ
Утѣху, нѣжность, сожалѣнье,
И ею жизнь озарена...

А. А. Воейкова въ этомъ посланіи названа Свѣтланой; княгиня М. А. Голицына не указана именемъ и скрыта подь мѣстоименіемъ Она. Что Козловъ говоритъ именно о М. А. Голицыной, видно изъ письма А. И. Тургенева къ князю П. А. Вяземскому отъ 15 апр. 1825 года. Посылая только что изданнаго „Чернеца“ Тургеневъ писалъ: „Она — послѣ Свѣтланы, — княгиня Голицына, урожденная Суворова, которая пѣвала и утѣшала пѣвца нѣкогда, когда еще онъ былъ въ модѣ только y Жуковскаго и у меня“1).

Вотъ отрывокъ посланія, относящійся до княгини М. А. Голицыной.

A тамъ съ улыбкой прилетѣлъ
И новый Ангелъ-утѣшитель,
И сердца милый ободритель,
Прекрасный другъ тоски моей:
Небесной кротостью своей
И силой нѣжныхъ увѣщаній
Она мнѣ сладость въ душу льетъ,
Ласкаетъ, радуетъ, поетъ,
И рой моихъ воспоминаній
Съ цвѣтами жизни молодой,
Какъ въ блескѣ радужныхъ сіяній,
Летаетъ снова надо мной“2).

И. И. Козловъ, помимо этого упоминанія, выразилъ свои чувства и въ особомъ посланіи „Къ княгинѣ М. А. Голицыной“, напечатанномъ въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1825 годъ. Вотъ и оно:

Ты видала, какъ играетъ
Солнце раннею порой,
И лилея расцвѣтаетъ,
Окропленная росой;
Ты слыхала, какъ весною
Соловей въ ночи поетъ,
Какъ съ безцѣнною тоскою
Онъ раздумье въ душу льетъ;
Подъ черемухой душистой,
Часто взоръ плѣнялся твой
Блескомъ радуги огнистой
Надъ прозрачною рѣкой.
Такъ твое воспоминанье,
Твой плѣнительный привѣтъ,
Для сердецъ очарованье
И прекраснаго завѣтъ.
Но съ увядшею душою,
Между радостныхъ друзей,
Какъ предстану предъ тобою
Съ лирой томною моей?
Хоть порой съ мечтами младость
И блеститъ въ моихъ очахъ;
И поется мною радость
На задумчивыхъ струнахъ:
Такъ цвѣтокъ въ поляхъ мелькаетъ
Вмѣстѣ съ кошеной травой,
Такъ свѣтъ лунный озаряетъ
Хладный камень гробовой!
Лишь желать, молить я смѣю:
Да надеждъ прелестныхъ рой
Вьется вѣчно надъ твоею
Свѣтло-русой головой.
Въ свѣтѣ гостья молодая,
Жизнью весело играй;

Бурямъ издали внимая,
Обо мнѣ воспоминай!“1).

Немного, конечно, можно извлечь изъ поэтическихъ признаній И. И. Козлова для характеристики княгини М. А. Суворовой, но и это немногое рисуетъ ея тихій и кроткій образъ. Запоминается еще одна внѣшняя подробность — искусство пѣнія, которымъ она, повидимому, обладала въ высокой степени, такъ какъ и въ остальныхъ свидѣтельствахъ, къ которымъ мы сейчасъ перейдемъ, мы встрѣтимъ не разъ указанія на пѣніе княгини Суворовой-Голицыной. Врядъ ли далекимъ отъ истины будетъ предположеніе, что вниманіе молодой дѣвушки на пораженнаго недугомъ поэта обратилъ Жуковскій. Давній пріятель И. И. Козлова еще съ Москвы, онъ какъ разъ въ это время (въ концѣ 10-хъ и началѣ 20 годовъ) былъ учителемъ Вел. Кн. Александры Ѳеодоровны, былъ принятъ въ придворный кругъ, былъ баловнемъ фрейлинъ, a къ одной изъ нихъ, графинѣ Самойловой, даже питалъ нѣжное чувство. Въ этомъ кругѣ, по всей вѣроятности, онъ и встрѣтился съ княжной Суворовой и заинтересовалъ ее участью своего друга2). И впослѣдствіи Жуковскій не разъ упоминаетъ о ней въ письмахъ своихъ къ И. И. Козлову; эти упоминанія немного пополняютъ наши фактическія свѣдѣнія о ней. Должно быть, къ ней относятся слова изъ французской записочки Жуковскаго къ Козлову: „Mon cher, je pars dans le moment; je vous embrasse. Je n’ai rien

entendu du mariage de la P-sse Souvoroff“, и, слѣдовательно, эту записочку надо датировать временемъ около 9 мая 1820 года1). Въ 1826 году Жуковскій встрѣтилъ княгиню Голицыну въ Эмсѣ, и 3/15 іюля2) писалъ И. И. Козлову: „Здравствуй изъ Эмса, мой милый Иванъ Ивановичъ... Въ Эмсѣ довольно скучно; но жизнь идетъ однообразно, что мнѣ не непріятно. Здѣсь между прочими русскими княгиня Голицына-Суворова. Я ее вижу довольно часто и слушаю съ большимъ удовольствіемъ ея милое пѣніе. Она чрезвычайно поправилась; но ей запрещено возвращаться въ Россію, и мы ея долго не увидимъ. Нашъ климатъ ей не по натурѣ. Она тебя помнитъ и любитъ и всегда говоритъ о тебѣ, да и сбирается сама къ тебѣ писать. Вотъ, все, что для тебя интересно“. А 23 іюля (4 августа) того же года Жуковскій, прилагая письмо Голицыной, писалъ И. И. Козлову: „прилагаю письмо отъ княгини Голицыной, которая пробудетъ въ Эмсѣ еще нѣсколько дней. Ея здоровье весьма поправилось. Она очень любезна и добра. Я бывалъ и довольно часто y нея и всякій разъ плѣнялся ея милымъ пѣніемъ“3). Дѣйствительно, въ дневникахъ

Жуковскаго за 1826 годъ находятся краткія помѣты о княгинѣ Голицыной и встрѣчахъ съ нею подъ 19 іюня (1 іюля); 23 іюня (5 іюля) (обѣдъ y княгини Голицыной, пѣніе); 3 (15) іюля (смѣшной разговоръ съ Голицыной) и 21 авг. (2 сент.)1).

Новый рядъ извѣстій идетъ изъ переписки А. И. Тургенева съ княземъ П. А. Вяземскимъ, какъ сохранившейся въ Остафьевскомъ Архивѣ и напечатанной въ извѣстномъ изданіи подъ редакціей В. И. Саитова, такъ и хранящейся въ Тургеневскомъ Архивѣ и имѣющей появиться въ изданіи Академіи Наукъ. Такъ 7 мая 1827 года Тургеневъ изъ Лейпцига сообщалъ Вяземскому: „Сегодня сюда пріѣзжаютъ русскіе: графъ Головкинъ, княгиня Голицына (Суворова), которая все проситъ тебѣ o чемъ-то напомнить“2). Особенно часты уломинанія о Голицыной въ письмахъ Тургенева къ Вяземскому за 1833 годъ (Тургеневскій Архивъ). Въ это время Тургеневъ жилъ въ Женевѣ, a княгиня Голицына на дачѣ подъ Женевой, въ Версуа. Какъ разъ въ это лѣто здѣсь проживала и извѣстная Марья Антоновна Нарышкина, и графиня Е. К. Воронцова. Съ ними Голицына была въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Тургеневъ встрѣчалъ Голицыну на общественныхъ праздникахъ: то на праздникахъ въ Веве въ августѣ, то „на одной изъ вечеринокъ, коими женевскіе аристократы угощаютъ теперь 75-лѣтнюю парижанку графиню Румфордъ..., вдову славнаго Лавуазье, за коего вышла тому 60 лѣтъ“. Не разъ Тургеневъ бывалъ и у нея. 1 сентября онъ сообщалъ Вяземскому o встрѣчѣ съ извѣстнымъ Декандолемъ и писалъ: „послѣ завтра провожу съ нимъ вечеръ въ Версуа, y княгини (Мери) Голицыной, которая велѣла тебѣ сказать, что она нарочно пріѣдетъ въ П-бургъ для того,

чтобы ты проводилъ ее до Кронштадта такъ, какъ провожалъ ты насъ, Резеду, Салтыковыхъ и проч., о чемъ мною ей объявлено въ свое время, a я слышалъ объ этихъ проводахъ отъ того, кто былъ тутъ же и съ кѣмъ ты собирался писать мнѣ, но предался очарованію отъѣзжавшихъ... Скажи Жуковскому, что и ему она кланяется“. A 6 сентября Тургеневъ писалъ: „Былъ я въ проливный дождь въ Versoix на балѣ y княгини Голицыной, гдѣ заставляли меня вальсировать. Красавицы Саладень, здѣшняя аристократическая фамилія, богатая дачами и красавицами, дѣти Шуваловой-Полье, которая наканунѣ пріѣхала, были для меня новыя лица“. Вмѣстѣ съ Голицыной Тургеневъ осматривалъ садъ и домъ m-me Сталь въ Коппе, a 24 сентября онъ между прочимъ писалъ: „A propos d’eglise Grecque; nous avons assisté avant-hier avec quelques dames Russes au service divin dans une chapelle Grecque, désservie par un Moine, accompagné d’un marchand grec qui chantait et des petites et grandes Princesses Golitzine qui regardaient dans une lithurgie slave, qui était vraissemblablement encore du Grec pour elles. Avant la messe Grecque nous avons entendu un beau sermon protestant“. 30 сентября Тургеневъ „былъ на Австрійско-Женевской вечеринкѣ, которую давали въ честь нашей княгини Голицыной-Суворовой, отъѣзжающей во Флоренскъ“, т. е. Флоренцію.

Всѣ эти свѣдѣнія рисуютъ кругъ заграничной жизни княгини Голицыной; въ перепискѣ Тургенева съ Вяземскимъ сохранились еще очень любопытныя указанія на переписку Шатобріана съ нашей Голицыной. Въ письмѣ Вяземскаго къ Тургеневу отъ 25 марта 1833 года читаемъ: „Шатобріанъ не силенъ въ географіи. Я читалъ письмо его къ Мери Голицыной, въ которомъ, жалѣя, что она не въ Парижѣ, говоритъ ей: „Au reste, étant à Mittau, vous êtes encore parmi nous, car les polonais et les français ont toujours

été compatriotes“1). Тургеневу Голицына подарила въ сентябрѣ 1833 года „два письмеца Шатобріана съ прелестными фразами“. Въ письмѣ отъ 7 сентября Тургеневъ цитировалъ письма Шатобріана: „Voici ce que Chateaubriand écrivait à la Princesse Golitzine, née Souvoroff, le 3 janvier 1831 de Paris: „Moi, toujours prêt à partir pour la Suisse et toujours retenu par ma santé ou mes travaux, j’ai ajourné au printemps mon voyage; aurai-je le bonheur, Madame, de Vous voir en Suisse ou retrouveriez-vous aux Pyrenées? Je voudrais pourtant ne Vous chercher pas si longtems sur la terre, car ma vie s’en va; voilà encore une année écoulée, et c’est une chose singulière avec les années qui nous ôtent du tems et nous donnent des jours“. — Изъ Женевы отъ 3 октября 1831: „J’ai été soir et matin occupé d’une défense de mon pauvre Henri, qu’on veut proscrire de nouveau avec ses parents. Je vais aller à Paris imprimer cette défense, car je ne sais point faire le brave à l’abri de l’ennemi, derrière une montagne. Ma vie est attachée à mon honneur et l’une va où l’autre l’appelle. Si j’avois su, Madame, que le paquet étoit encore moi, je ne vous l’aurai point apporté; j’ai bien assez d’être chargé une fois du poids de ma personne“ (Онъ ей привезъ пакетъ изъ Парижа — съ своими сочиненіями)“2).

Гдѣ въ настоящее время находятся письма Шатобріана къ Голицыной, появились ли они во французской печати, упоминаетъ ли объ этихъ отношеніяхъ Шатобріана спеціальная

о немъ біографическая литература, — на всѣ эти интересные вопросы я, къ сожалѣнію, лишенъ возможности отвѣтить, не имѣя подъ рукой, въ петербургскихъ библіотекахъ, біографическихъ работъ и матеріаловъ о Шатобріанѣ1).

Въ концѣ 1836 и въ началѣ 1837 года княгиня М. А. Голицына жила во Флоренціи. Здѣсь въ это время было довольно много знатныхъ русскихъ, a среди нихъ — не мало окатоличившихся и объитальянившихся. Такова была, напримѣръ, фамилія Бутурлиныхъ. Одинъ изъ ея членовъ, сохранившій впрочемъ, свою національность и вѣру, графъ М. Д. Бутурлинъ въ своихъ воспоминаніяхъ2) рисуетъ яркую картину флорентійскаго свѣта, въ которомъ не послѣднюю роль играли и наши соотечественники. Нѣсколько занимательныхъ строкъ находимъ y него и о княгинѣ М. А. Голицыной. Онъ прибылъ во Флоренцію осенью 1836 года съ беременной женой и, не желая пускаться въ свѣтъ безъ нея, возобновилъ знакомство только съ Григоріемъ Ѳедоровичемъ Орловымъ и съ „временно проживавшей во Флоренціи княгинею Маріею Аркадьевной Голицыной, урожденной княжною Суворовой“3). Въ салонѣ ея онъ

видѣлъ скульпторшу де Фово, — изъ ярыхъ французскихъ аристократическихъ легитимистокъ, и знаменитаго историка Сисмонди. „Княгиня М. А. Голицына — разсказываетъ графъ Бутурлинъ — въ то время или немного позднѣе предалась, какъ слышно было, особому мистицизму, кончившемуся будто бы переходомъ въ протестантство. Изъ Италіи она переѣхала на жительство въ Швейцарію“1). Бутурлинъ разсказываетъ еще, что княгиней увлекался въ это время маркизъ Чезаре Бочелла, „литераторъ и меломанъ, бывшій чѣмъ-то при дворѣ миніатюрнаго герцога Луккскаго“2). Онъ „былъ довольно умный и начитанный человѣкъ (ученостію же не отличалась вообще тогда итальянская аристократія), но воспламенялся (всегда, впрочемъ, платонически) то къ одной, то къ другой женщинѣ, идеализируя ее какимъ-то сверхъестественнымъ въ психологическомъ отношеніи созданіемъ изъ всѣхъ Евиныхъ дщерей. Таковою представляласъ ему нѣкогда княгиня М. А. Голицына (рожд. княжна Суворова), завлекшая его въ туманный мистицизмъ, который y него дошелъ до полупротестантизма, a y княгини, если вѣрить молвѣ, до перехода въ это исповѣданіе“3).

Молва о лютеранствѣ княгини находитъ подтвержденіе въ перепискѣ П. А. Плетнева съ Я. К. Гротомъ. 11 ноября 1843 года Плетневъ писалъ изъ Петербурга въ Гельсингфорсъ Гроту: „На чай отправился къ Суворовымъ, здѣсь поселившимся. Мужъ [князь Константинъ Аркадъевичъ] отправился ко двору датскому для негоціацій о свадьбѣ В. К. Александры Николаевны съ принцемъ Гессенскимъ. У жены нашелъ двухъ большихъ княженъ Голицыныхъ, родныхъ племянницъ этого князя Суворова. Они выросли и воспитались въ Парижѣ, почему и смѣшно еще говорятъ по-русски: мать ихъ, урожденная княжна Суворова, даже приняла лютеранскую вѣру“1).

Нельзя не отмѣтить любопытной особенности религіознаго обращенія княгини Голицыной. Она жила, повидимому, въ католической атмосферѣ; ея современники и современницы изъ высшаго свѣта измѣняли своей вѣрѣ ради католичества. Естественнѣе было бы ожидать и отъ нея перехода въ это исповѣданіе, но ее плѣнилъ мистицизмъ протестантскій. Такимъ образомъ ея религіозныя переживанія трудно считать шаблонными, и если въ обращеніяхъ

нашей знати къ католичеству, которыя одно время были почти эпидемическими, можно указать не мало случаевъ — результатовъ неразсуждающаго подражанія, моды и другихъ чисто внѣшнихъ вліяній, то на протестанскій піэтизмъ моды не было, и обращенія въ лютеранство были рѣдки1)...

Нѣжное участіе къ больному поэту, доступность высокимъ наслажденіямъ искусства, общеніе съ выдающимися людьми Запада (Шатобріанъ, Сисмонди), наконецъ своеобразный религіозный опытъ, завершившійся обращеніемъ къ протестантской мистикѣ — все это указываетъ на натуру недюжинную и можетъ послужить къ оправданію нашего намѣренія привлечь вниманіе къ этой княгинѣ-лютеранкѣ и обратиться съ просьбой ко всѣмъ лицамъ, въ распоряженія которыхъ находятся какія-либо свѣдѣнія или документы о ней или ея переписка, не отказать въ сообщеніи всѣхъ подобныхъ матеріаловъ въ Коммиссію по изданію сочиненій Пушкина при Отдѣленіи Русскаго языка и словесности Императорской Академіи Наукъ.

IV.

Но существовавшій интересъ къ личности княгини М. А. Голицыной созданъ не изложенными данными о ней, впервые нами собранными, a нѣкоторыми отношеніями ея къ жизни и поэзіи Пушкина. Она — „сѣверная любовь“ Пушкина. Переходя къ разбору гипотезы о сѣверной любви, выдвинутой Гершензономъ, не лишнее замѣтить, что его мнѣніе,

насколько мнѣ извѣстно, до сихъ поръ оспаривалъ въ печати одинъ Н. О. Лернеръ1). Поэтому въ дальнѣйшемъ мы должны считаться и съ разсужденіями Лернера. Гершензонъ пришелъ къ своимъ выводамъ съ помощью метода психологическаго: онъ пристально читалъ стихи Пушкина и вѣрилъ имъ, и наблюденія его лишь результатъ „медленнаго чтенія“. Сущность той работы, которую продѣлалъ Гершензонъ въ своемъ опытѣ „медленнаго чтенія“, — заключается въ томъ, что несвязанныя высказыванія въ поэтическихъ произведеніяхъ Пушкина онъ освоилъ современнымъ, личнымъ сознаніемъ и заполнилъ, такимъ образомъ, пробѣлы въ доступной намъ исторіи переживаній поэта. Такого освоенія не слѣдъ, конечно, бояться, но только въ томъ случаѣ, если въ нашемъ распоряженіи фактовъ настолько достаточно, что сила ихъ дѣйствія на наше сознаніе въ свое время скажется и заявитъ противодѣйствіе субъективизму изслѣдователя. A какъ разъ при изученіи Пушкина насъ подавляетъ скудость фактовъ и, что еще важнѣе, скудость фактическихъ обобщеній; вѣдь въ сущности изученіе Пушкина только теперь еле-еле становится научнымъ. Но Гершензонъ въ „медленномъ чтеніи“ основывался на слѣдующемъ утвержденіи: „біографы поэта оставили безъ вниманія весь тотъ біографическій матеріалъ, который заключенъ въ самыхъ стихахъ Пушкина. Пушкинъ необыкновенно правдивъ, въ самомъ элементарномъ смыслѣ этого слова; каждый его личный стихъ заключаетъ въ себѣ автобіографическое признаніе совершенно реальнаго свойства“. Это положеніе — аксіома для Гершензона, съ которой начинается изученіе Пушкина, но оно въ дѣйствительности могло бы быть принято, если бы только явилось результатомъ предварительнаго тщательнаго сравнительнаго

изученія исторіи его жизни и творчества, но никто еще не произвелъ научнымъ образомъ всей той фактической работы, изъ которой съ логической неизбѣжностью вытекало бы то или иное рѣшеніе этого положенія. Пока оно только — впечатлѣніе изслѣдователя ad hoc. Гершензонъ не снабдилъ разъясненіями своей аксіомы. Что такое реальная элементарность правдивости Пушкина въ его поэзіи? Если она означаетъ, что переживаніе, выраженіе котораго находимъ въ поэзіи, было въ душѣ поэта, то такое мнѣніе, конечно, можно принять, но какое же остается за нимъ руководственное значеніе для біографовъ? Ихъ задачей являются разысканія въ области фактической жизни поэта, которыя должны выяснить удѣльный вѣсъ, всякаго переживанія въ ряду другихъ. Вотъ тутъ и начинаются долгіе споры, при которыхъ придется привлекать фактическія данныя.

Оппонентъ Гершензона Лернеръ работаетъ при помощи другихъ методовъ: онъ держится въ области фактовъ, разыскиваетъ ихъ, разсматриваетъ и сопоставляетъ. Въ его работахъ научное изученіе Пушкина найдетъ для себя не мало полезныхъ матеріаловъ. Недостатки метода Лернера — односторонность, къ которой приводитъ изслѣдователя отсутствіе перспективъ; кромѣ того, примѣненіе такого метода требуетъ большой осторожности и сдержанности. Какъ разъ послѣднихъ свойствъ не хватаетъ Лернеру. Подобно всякому фактическому изслѣдователю, Лернеръ нерѣдко бываетъ однокрылымъ и забываетъ о должной осторожности. Мы не разъ будемъ имѣть случай отмѣчать своеобразное промахи Гершензона и Лернера, вытекающіе изъ ихъ пріемовъ работы.

Гершензонъ разсказалъ исторію любви Пушкина къ княгинѣ М. А. Голицыной, выяснилъ характеръ этой привязанности поэта и даже нарисовалъ образъ этой женщины — и все это онъ сдѣлалъ исключительно на основаніи трехъ

стихотвореній Пушкина, ею вызванныхъ. Намъ необходимо сосредоточить вниманіе на этихъ произведеніяхъ, и поэтому представляется неизбѣжнымъ привести текстъ (въ той редакціи, въ какой она появилась при жизни поэта) и сообщить ихъ „послужной списокъ“. Въ цѣляхъ краткости въ дальнѣйшемъ изложеніи, элегія „Умолкну скоро я“ обозначается цифрой I, элегія „Мой другъ забыты мной“ — цифрой II, и посланіе „Давно о ней воспоминаніе“ — цифрой III.

Въ отношеніи къ сохранившимся рукописямъ исторія I и II одинакова. Возникли оба стихотворенія почти одновременно: I — 23 августа 1821 года, II — въ ночь съ 24 на 25 августа. Рядомъ (II сейчасъ же за I) записаны они въ черновой кишиневской тетради (нынѣ Румянцовскаго Музея № 2365). Здѣсь ихъ первоначальная, соотвѣтствующая моменту возникновенія элегій, редакція. Черновой набросокъ I — не всего стихотворенія, a только части (послѣдней) — занимаетъ правую сторону тетради или, иными словами, переднюю страницу 47 листа1). Заглавія нѣтъ, а внизу

страницы помѣта 23 авг. 1821 года; видно, что цифра 3 исправлена изъ 4. Сейчасъ же вслѣдъ за нимъ идетъ черновикъ II, занимающій оборотъ 47 и лицо 48 листа. На 47 об. вверху слѣва помѣта „24 Авг. въ ночь“. По рукописи

видно, что текстъ I заносился въ тетрадь именно 23 августа, a текстъ II — ночью 24 августа.

Изученіе рукописей поэта даетъ возможность установить обычный y него пріемъ двукратной обработки темы. Первая обработка свидѣтельствуетъ о мукахъ творчества и бросается въ глаза исчерканностью и обиліемъ поправокъ; видно, что поправки являются сейчасъ же въ слѣдъ за возникновеніемъ каждаго стиха или даже слова. Во второй обработкѣ — пьеса вносится начисто безъ поправокъ, и затѣмъ уже подвергается исправленіямъ, но ихъ уже не такъ много, какъ въ первой редакціи. Наконецъ, посылая пьесу въ печать, Пушкинъ переписывалъ ее изъ тетради на бѣло. Этихъ положеній нельзя, конечно, прилагать ко всѣмъ пьесамъ; исключеній не мало, но обычно ходъ работы именно таковъ. Онъ хорошо иллюстрируется черновиками поэмъ, хотя бы „Цыганъ“, „Онѣгина“; нерѣдко за исчерканной первой редакціей строфы сейчасъ же, непосредственно идетъ вторая редакція, съ немногими уже исправленіями. Хорошій примѣръ даютъ и занимающій насъ текстъ I и II.

Вторую обработку I и II находимъ въ тетради 2367. Здѣсь передъ нами оба стихотворенія съ исправленіями, сдѣланными по перепискѣ, въ сравнительно законченнымъ, но все же еще не завершенномъ видѣ. I занимаетъ здѣсь л. 10 и 10 об. и имѣетъ заглавіе „Элегія“, a подъ заглавіемъ помѣту „1821 Авг. 23“, a II — находится на л. 11 и 11 об. съ заглавіемъ: „Элегія“ и съ помѣтой подъ послѣднимъ стихомъ „25 авг. 1821“. Такъ какъ по занесеніи элегій въ тетрадь оставалось на об. 10 и на об. 11 листовъ свободное мѣсто, то Пушкинъ воспользовался имъ, вписавъ свои мелочи — на об. 10 — „Лизѣ страшно полюбить“ и на об. 11 „Эпиграмму“ — „У Кларисы денегъ мало“ съ помѣтой подъ ней „1822 Генв.“1).

Наконецъ, въ окончательной редакціи, приготовленной для отсылки въ печать, читаемъ I и II въ тетради П. И. Капниста, о которой мы еще будемъ говорить: I — на об.

листа 18 съ помѣтой: „Элегія XI (1821)“, и II — на л. 16 — 16 об. съ помѣтой „Элегія VIII (1821)1).

Именно этотъ текстъ I и II появился въ печати въ „Стихотвореніяхъ Александра Пушкина“, С.-Пб. 1826. I занимаетъ здѣсь на 15-й страницѣ 9-oe мѣсто въ отдѣлѣ „Элегій“, а II — 4-oe мѣсто въ томъ же отдѣлѣ на 8-й страницѣ. До выхода въ свѣтъ собранія стихотвореній II было напечатано въ 11-ой книжкѣ „Новостей литературы, изданныхъ А. Воейковымъ“ (мартъ 1825) подъ заглавіемъ „Къ***“ съ подписью „А. Пушкинъ“. Этотъ текстъ представляетъ нѣсколько отличій отъ текста тетради Капниста и „Стихотвореній“ 1826 года, находящихъ свое оправданіе въ исторіи текста, какъ она рисуется по черновымъ тетрадямъ. При жизни Пушкина, I и II были напечатаны еще разъ въ первой части „Стихотвореній Александра Пушкина“, С.-Пб. 1829. Здѣсь они помѣщены въ отдѣлѣ произведеній 1821 года, I на 4-омъ мѣстѣ (стр. 108) и II на 1-мъ мѣстѣ (стр. 103 — 104). Текстъ изданій 1826 и 1829 года совершенно одинаковъ, и разница только въ пунктуаціи, при чемъ въ этомъ отношеніи надо предпочесть изданіе 1826 года, по которому мы и даемъ текстъ, въ скобкахъ сообщая пунктуаціи 1829 года.

Умолкну скоро я. Но если въ день печали
Задумчивой игрой мнѣ струны отвѣчали;

Ho если юноши, внимая молча мнѣ,
Дивились долгому любви моей мученью;
Но если ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила въ тишинѣ
И сердца моего языкъ любила страстной;
Но если я любимъ: позволь, о милый другъ,
Позволь одушевить прощальный лиры звукъ
Завѣтнымъ именемъ любовницы прекрасной! (.)
Когда меня навѣкъ обыметъ смертный сонъ;
Надъ урною моей промолви съ умиленьемъ:
Онъ мною былъ любимъ, онъ мнѣ былъ одолжёнъ
И пѣсень и любви послѣднимъ вдохновеньемъ! (.)

II.

Мой другъ! (,) Забыты мной слѣды минувшихъ лѣтъ
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о томъ, чего ужь нѣтъ,
Что было мнѣ дано въ печаль и въ наслажденье,
Что я любилъ, что измѣнило мнѣ! (.)
Пускай я радости вкушаю невполнѣ! (;)
Но ты, невинная, ты рождена для щастья.
Безпечно вѣрь ему, летучій мигъ лови! (:)
Душа твоя жива для дружбы, для любви,
Для поцѣлуевъ сладострастья;
Душа твоя чиста: унынье чуждо ей;
Свѣтла, какъ ясный день, младенческая совѣсть.
Къ чему тебѣ внимать безумства и страстей
Незанимательную повѣсть?
Она твой тихій умъ невольно возмутитъ;
Ты слезы будешь лить, ты сердцемъ содрогнешься;

Довѣрчивой души безпечность улетитъ,
И ты моей любви, быть можетъ, ужаснешься.
Быть можетъ, навсегда... Нѣтъ, милая моя,
Лишиться я боюсь послѣднихъ наслажденій: (.)
Не требуй отъ меня опасныхъ откровеній! (:)
Сегодня я люблю, сегодня щастливъ я! (.)

Третье стихотвореніе, связываемое съ Голицыной, извѣстно намъ по единственному автографу на оборотѣ листа 44-го той черновой тетради (№ 2369), которою Пушкинъ пользовался въ 1822, 1823 и 1824 годахъ и въ которой мы находимъ начало „Онѣгина“. Набросокъ начинается съ самаго верха страницы, такъ что хронологической связи съ предшествующими страницами, при пушкинскомъ безпорядкѣ въ пользованіи тетрадями, устанавливать не приходится. Отмѣтимъ, что III занимаетъ лѣвую сторону тетради и, если отвернуть этотъ листъ, то на оборотѣ 43 листа увидимъ отрывокъ „Все кончено: межъ нами связи нѣтъ“, a за нимъ, на этой же страницѣ, начинается и заканчивается на слѣдующей страницѣ (44 пер.), занимая ее всю, черновикъ того письма къ Бестужеву, которое въ бѣловомъ помѣчено 8 февраля 1824 года. Если бы Пушкинъ заполнялъ листы тетради 2369 по порядку, то тогда было бы возможно заключить, что III занесено въ нее не раньше 8 февраля 1824 года. По своей внѣшности стихотвореніе на л. 44 об. представляетъ редакцію, уже выработанную съ нѣкоторыми поправками въ отдѣльныхъ стихахъ и совершенно не напоминаетъ тѣхъ черновиковъ, которые современны моменту возникновенія самаго произведенія1). Стихи имѣютъ заглавіе К. М. А. Г. Надпись

эта, какъ намъ кажется, сдѣлана не въ одно время съ текстомъ и, быть можетъ, не рукою Пушкина. Но Анненковъ, упоминая объ одномъ, сдѣланномъ Пушкинымъ спискѣ стихотвореній до 1826 года включительно, говоритъ, что въ немъ обозначена словами: „Къ кн. Гол.“ извѣстная его пьеса „Давно о ней воспоминанье“1).

Пушкинъ не помѣстилъ III въ собраніи своихъ стихотвореній ни въ 1826, ни въ 1829 годахъ, но при жизни его оно появилось въ изданномъ В. Н. Олинымъ альманахѣ

„Карманная книжка для любителей русской старины“ на 1830 годъ (стр. 30 — 31) съ слѣдующимъ заглавіемъ: „Кн. Голицыной урожденной Суворовой“ и съ помѣтой подъ стихотвореніемъ „1823. Одесса“. Вотъ текстъ III.

Давно о ней воспоминанье
Ношу въ сердечной глубинѣ;
Ея минутное вниманье
Отрадой долго было мнѣ.
Твердилъ я стихъ обвороженный,
Мой стихъ, унынья звукъ живой,
Такъ мило ею повторенный,
Замѣченный ея душой.
Вновь лирѣ слезъ и хладной скуки
Она съ участіемъ вняла —
И нынѣ ей передала
Свои плѣнительные звуки...
Довольно! въ гордости моей
Я мыслить буду съ умиленьемъ:
Я славой былъ обязанъ ей,
А, можетъ быть, и вдохновеньемъ.

Первый и важнѣйшій вопросъ — на какомъ основаніи относитъ Гершензонъ всѣ три стихотворенія къ княгинѣ М. А. Голицыной? Но основаній Гершензонъ не разыскивалъ, a положился на авторитетъ издателей. Правда, онъ бросилъ нѣсколько словъ о нѣкоторомъ тожествѣ содержанія I и III и о хронологической нераздѣльности I и II, но не потратилъ времени на развитіе этихъ соображеній. Намъ придется коснуться ихъ при анализѣ содержанія этихъ трехъ пьесъ. Сейчасъ же мы останавливаемся исключительно на объективныхъ фактическихъ основаніяхъ для пріуроченія всѣхъ трехъ пьесъ къ княгинѣ Голицыной. Мы вправѣ обратиться за ними къ Лернеру. Въ 2-мъ изданіи „Трудовъ и дней Пушкина“ (стр. 69) онъ

относитъ I и II къ княгинѣ Голицыной на томъ основаніи, что... ихъ относитъ къ ней Морозовъ въ своемъ изданіи. A y Морозова находимъ категорическое указаніе на то, что I и II писаны къ Голицыной, безъ всякихъ дальнѣйшихъ разъясненій. Въ новѣйшей своей работѣ — въ примѣчаніяхъ къ сочиненіямъ Пушкина въ редакціи Венгерова — Лернеръ выдвигаетъ пріуроченіе I и II къ Голицыной, какъ собственное мнѣніе, и обставляетъ его аргументами.

Изъ приведенныхъ выше данныхъ о рукописяхъ и изданіяхъ I — II — III видно, что безспорно усвоеніе княгинѣ Голицыной одного III. И при жизни Пушкина оно было напечатано съ полной ея фамиліей, и въ черновой тетради имѣетъ въ заглавіи иниціалы „М. А. Г.“ и въ собственноручномъ перечнѣ Пушкина оно помѣчено „Къ кн. Гол.“ Сомнѣній тутъ не можетъ быть, и вопросъ идетъ только о I и II. Но для пріуроченія I и II къ княгинѣ Голицыной мы не находимъ рѣшительно никакихъ данныхъ ни въ исторіи ихъ рукописнаго и печатнаго текста, ни въ исторіи традиціи, ибо они не были относимы къ ней ни въ изданіи сочиненій, выпущенномъ наслѣдниками или, вѣрнѣе, опекой, ни въ послѣдовавшемъ за ними изданіи Анненкова, ни во всѣхъ изданіяхъ Геннади. Впервые въ текстъ сочиненій Пушкина съ именемъ Голицыной были внесены I и II покойнымъ Ефремовымъ въ 1880 году (3-е изданіе Я. А. Исакова). Покойный Ефремовъ, при всѣхъ своихъ заслугахъ по изданію русскихъ писателей, все же былъ только любителемъ и не имѣлъ ни научной подготовки, ни критическаго чутья, замѣняя по временамъ эти свойства чрезмѣрнымъ — даже до удивленія — апломбомъ и догматизмомъ. Онъ внесъ не мало совершенно произвольныхъ мнѣній по вопросамъ текста, хронологіи и даже біографіи поэта. Къ сожалѣнію, до самаго послѣдняго времени въ пушкиновѣдѣніи выдаются за положительныя

данныя такія утвержденія, которыя по разслѣдованіи оказываются всего на всего домыслами Ефремова. Именно такъ стоитъ дѣло и въ нашемъ случаѣ.

Лернеръ, признавъ правильнымъ отнесеніе I и II къ Голицыной, доказываетъ мнѣніе Ефремова слѣдующимъ образомъ: „изъ словъ самого Пушкина, который, подготовляя въ 1825 году сборникъ своихъ стихотвореній, писалъ 27 марта брату: „тиснуть еще стихи Голиц.-Суворовой; возьми ихъ отъ нея“, можно видѣть, къ кому относится элегія (I), дѣйствительно появившаяся въ изданіи 1826 года“1). Въ этомъ выводѣ и дала себя знать однокрылость увлеченнаго фактическаго изслѣдователя. Вотъ вопросъ, на который Лернеръ, конечно, не можетъ дать отвѣта: откуда же ему извѣстно, что Пушкинъ имѣлъ въ виду стихотвореніе I или II, a не какое-либо другое? Но какое же это доказательство, что I и II напечатаны въ изданіи 1826 года! Вѣдь рѣшительно ничто не мѣшаетъ намъ думать, что тутъ рѣчь идетъ о III или даже, можетъ быть, и другомъ, намъ неизвѣстномъ. Но не станемъ предполагать существованія неизвѣстныхъ намъ стихотвореній Пушкина и останемся въ кругу дошедшихъ до насъ. Мы считаемъ вполнѣ достовѣрными слѣдующія положенія: 1) въ письмѣ къ брату Пушкинъ говорилъ именно о III стихотвореніи, хотя оно и не появилось въ изданіи 1826 года, и 2) Пушкинъ ни въ коемъ случаѣ не имѣлъ въ виду ни I, ни II. Для того, чтобы передъ нами обнаружилась правильность этихъ утвержденій, надо только вспомнить исторію появленія въ печати перваго изданія стихотвореній Пушкина въ 1826 году.

Объ отдѣльномъ изданіи своихъ стихотвореній Пушкинъ началъ думать съ 1819 года. Въ 1820 году Пушкинъ „переписалъ свое вранье и намѣренъ былъ издать его по

подпискѣ“1), но рукопись эту онъ проигралъ Всеволожскому. Послѣдній не осуществилъ своего издательскаго права. Пушкину пришлось выкупать у него эту рукопись, когда онъ приступилъ, будучи уже въ Михайловскомъ, къ изданію своихъ стиховъ. Братъ Левъ Сергѣевичъ добылъ рукопись только въ мартѣ 1825 года. Пушкинъ 14 марта изъ Тригорскаго писалъ ему: „Братъ, обнимаю тебя и па́дамъ до ногъ. Обнимаю также и Аристарха Всеволожскаго. Пришли же мнѣ проклятую мою рукопись — и давай уничтожать, переписывать и издавать... Элегіи мои переписаны — потомъ посланія, потомъ Смѣсь“... A 15 марта, прибывъ въ Михайловское и найдя рукопись, онъ писалъ брату: „Третьяго дня получилъ я мою рукопись. Сегодня отсылаю всѣ мои новые и старые стихи. Я выстиралъ черное бѣлье наскоро, a новое сшилъ на живую нитку“2). Пересланная въ этоть день Пушкинымъ рукопись сохранилась и пушкиньянцамъ извѣстна подъ названіемъ тетради Капниста. Владѣлецъ тетради графъ

П. И. Капнистъ предоставилъ эту рукопись во временное распоряженіе Академіи Наукъ, и Майковъ описалъ ее1). Изъ его описанія видно, что Пушкинъ чуть ли не въ буквальномъ смыслѣ произвелъ всю ту работу надъ рукописью, о которой онъ такъ картинно выразился въ письмѣ. „Сперва тетрадь, по словамъ Майкова, состояла изъ большаго количества листовъ, но нѣкоторые изъ нихъ были вырѣзаны, a остальные сшиты вновь, притомъ не въ надлежащемъ порядкѣ... Вся тетрадь писана Пушкинымъ собственноручно... Сюда внесены лишь тѣ стихотворенія, которыя Пушкинъ считалъ достойными печати; притомъ нѣкоторыя піесы не вписаны въ тетрадь цѣликомъ, a лишь указаны своимъ заглавіемъ или первымъ стихомъ: Плетневу и Л. Пушкину представлялось извлечь полный текстъ этихъ произведеній изъ тѣхъ альманаховъ и журналовъ, гдѣ они впервые были напечатаны... На основаніи этого сборника изготовлена была та рукопись, съ которой печаталось изданіе 1826 года... Всѣ стихотворенія, помѣщенныя въ этой тетради, вошли въ изданіе 1826 года въ той редакціи, въ какой находятся въ этой тетради, за исключеніемъ, впрочемъ, нѣсколькихъ стиховъ, подвергшихся еще разъ поправкѣ“2). Самая рукопись заканчивается слѣдующей записью: „если найдутся и другія“ (т. е. эпиграммы и надписи, перечень которыхъ преведенъ

Пушкинымъ на этой страницѣ), „то тисни. Нѣкоторыя изъ вышеозначенныхъ находятся y Бестужева; возьми ихъ отъ него. Дай всему этому порядокъ, какой хочешь, но разнообразіе“!1)

Братъ Пушкина отнесся къ порученію поэта весьма небрежно. Онъ долженъ былъ произвести розыски стихотвореній, не намѣченныхъ поэтомъ въ тетради Капниста, и переписать всѣ стихотворенія для представленія въ цензуру. Но, судя потому, что изданіе 1826 года въ сравненіи съ тетрадью П. И. Капниста имѣетъ немного дополненій, да изъ этихъ дополненій львиная доля вставлена самимъ Пушкинымъ или взята изъ номеровъ журналовъ, вышедшихъ въ періодъ подготовки изданія, можно заключить, что онъ не производилъ никакихъ особыхъ розысковъ. Не спѣшилъ Левъ Сергѣевичъ и съ перепиской стихотвореній, присланныхъ братомъ и собранныхъ имъ при помощи Плетнева. 28 іюля Пушкинъ писалъ брату: „я отослалъ тебѣ мои рукописи въ мартѣ — онѣ еще не собраны, не цензированы“. Но 5 августа Плетневъ сообщалъ Пушкину: „Левушка... отшучивается, когда я ему говорю, какъ онъ спѣшитъ перепиской разн. стих. Прикрикни на него по старому, и онъ разомъ отдастъ мнѣ тетрадь готовую для Цензора“. 29 августа Плетневъ опять совѣтовалъ Пушкину „велѣть Льву въ половинѣ сентября непремѣнно отдать мнѣ разныя стихотворенія, чисто и со всѣми своими поправками переписанныя, чтобы 1-го Октября взялъ я ихъ отъ Цензора и снесъ въ типографію“. Только къ 26 сентября Плетневъ получилъ отъ Льва переписанную имъ тетрадь. Оглавленіе ея 26 сентября Плетневъ послалъ къ Пушкину на утвержденіе. Неизвѣстно, гдѣ находится въ настоящее время эта тетрадь, но ею еще пользовались и Анненковъ и Ефремовъ. Сравнивая

эту тетрадь (по списку Плетнева) съ книгой, видимъ, что въ книгу не попали слѣдующія десять пьесъ, имѣющіяся въ тетради: Я видѣлъ смерть 1816, Къ ней 1817, Уныніе 1816, Воспоминаніе въ Царскомъ селѣ 1814, Романсъ 1814, Наѣздники 1815, Мѣсяцъ 1816, Усы, Живъ. живъ курилка, Къ Н. Я. П. 1818, но за то въ изданіи находимъ три не бывшихъ въ этой тетради пьесы: Въ альбомъ 1825, Ex ungue leonem, Юношѣ Сафо1). Изъ сопоставленія же оглавленія переписанной Львомъ Пушкинымъ тетради съ указаніями тетради Капниста видимъ, что онъ не разыскалъ и не включилъ посланія къ Щербинину, къ Баратынскому изъ Бессарабіи, къ Каверину и элегіи „Морфею“.

О пополненіи и исправленіи приготовляемаго къ печати въ Петербургѣ братомъ и Плетневымъ собранія стихотвореній Пушкинъ началъ заботиться тотчасъ по отсылкѣ своей рукописи въ мартѣ мѣсяцѣ. То и дѣло въ письмахъ къ Плетневу и брату онъ сообщалъ поправки, давалъ совѣты включить то и то. Мы остановимся только на одномъ подобномъ распоряженіи Пушкина въ письмѣ къ брату отъ 27 марта 1825 года, т. е. какъ разъ на томъ, на которомъ основывается Лернеръ, относя I стихотвореніе къ княгинѣ М. А. Голицыной. Припомнимъ, что свою рукопись Пушкинъ отослалъ брату 15 марта. „Тиснуть еще стихи К. Голиц.-Суворовой; возьми ихъ отъ нее“ — пишетъ онъ брату. Изъ разсказанной только что исторіи подготовленія къ печати перваго собранія стихотвореній

Пушкина ясно, что подобное распоряженіе могло относиться только къ такимъ стихотвореніямъ, которыя раньше имъ не были указаны ко включенію въ изданіе и текста которыхъ онъ не сообщилъ. Но мы уже знаемъ что въ тетради Капниста, отосланной 15 марта, переписаны цѣликомъ и I и III — I на л. 18 об., a на II — на л. 16 — 16 об.1). Ho отсюда съ совершенной очевидностью вытекаетъ, что, предлагая брату взять стихи княгинѣ Голицыной-Суворовой и тиснуть, Пушкинъ никоимъ образомъ не имѣлъ въ виду ни I, ни II2).

Но какіе же стихи Голицыной-Суворовой поручалъ поэтъ брату взять отъ нея? Не прибѣгая къ гипотезѣ недошедшаго до насъ посланія Голицыной, мы должны разумѣть подъ ними, конечно, III. Правда, оно не было напечатано въ изданіи 1826 года, но что означаетъ его отсутствіе, въ этомъ изданіи? Братъ Левъ или пренебрегъ распоряженіемъ брата (а мы знаемъ, что онъ дѣлалъ это неоднократно), или не имѣлъ возможности исполнить его, такъ какъ М. А. Голицыной какъ разъ въ это время могло и не быть въ Петербургѣ3). Посланіе, ей адресованное,

появилось въ 1830 году въ альманахѣ В. Н. Олина. Здѣсъ она названа полной фамиліей съ титуломъ, и стихотвореніе дано съ помѣтой 1823, Одесса. Весьма правдоподобно, что В. Н. Олинъ получилъ рукопись стихотворенія не отъ Пушкина, a прямо или черезъ другихъ отъ княгини Голицыной. Во всякомъ случаѣ, очень похоже на то, что онъ печаталъ посланіе со списка, представлявшаго окончательную, поднесенную Пушкинымъ редакцію.

Но мы были бы несправедливы къ Лернеру, если бы оставили безъ вниманія еще одно приводимое имъ фактическое основаніе или, вѣрнѣе, тѣнь такого основанія, по которому I и II пьесы могли бы быть усвоены М. А. Голицыной. Говорю, тѣнь, ибо все сводится къ обмолвкѣ или неясности, допущенной Анненковымъ. Послѣдній, разсуждая о творчествѣ Пушкина въ Кишиневскій періодъ, пишетъ въ своихъ „Матеріалахъ“: „одинъ за другимъ слѣдовали тѣ художественно-спокойные образы, въ которыхъ ужъ очень полно отражается артистическая натура Пушкина. Діонея, Дѣва, Муза (Въ младенчествѣ моемъ она меня любила), Желаніе (Кто видѣлъ край), Умолкну скоро я, М. А. Г. Въ послѣднихъ двухъ глубокое чувство выразилось въ удивительно величавой и спокойной формѣ, которая такъ поражаетъ и въ пьесѣ Примѣты“1). Какую же пьесу обозначалъ въ этомъ перечнѣ Анненковъ заголовкомъ „М. А. Г.“? Въ его изданіи именно подъ такимъ заголовкомъ напечатано III, но III написано въ Одессѣ. Очевидно, Анненковъ впалъ въ невольную ошибку, говоря о III при оцѣнкѣ произведеній кишиневскаго періода. Впрочемъ, возможно, что ошибка была иного рода: III названо вмѣсто какого-то другого и въ такомъ случаѣ всего вѣроятнѣ вмѣсто II. Въ послѣднемъ случаѣ, имѣя въ виду II, Анненковъ долженъ былъ

бы написать и соотвѣтствующее заглавіе Мой другъ, забыты мной, но описался и внесъ не подходящее тутъ „М. А. Г.“ Вѣроятнѣе, пожалуй, именно послѣднее предположеніе, потому что Анненковъ, печатая текстъ I и II, обратилъ вниманіе на хронологическую близость этихъ пьесъ. Въ примѣчаніи къ I онъ говоритъ: „I написано днемъ ранѣе II, что заставляетъ предполагать и единство поводовъ къ созданію ихъ. Въ обѣихъ, особливо въ послѣдней, изящество внѣшней формы находится въ удивительной гармоніи съ свѣтлымъ, кроткимъ чувствомъ, какое предназначено ей содержать“1).

Эта обмолвка или неясность ввела въ заблужденіе сначала Ефремова, вслѣдъ за нимъ повѣрившихъ ему слѣдующихъ издателей и, наконецъ, въ наши дни Лернера. Ефремовъ, первый изъ издателей, пропечаталъ въ текстѣ сочиненій пьесу I съ заголовкомъ „Элегія [Къ М. А. Г.]2). Очевидно, упомянутое въ перечнѣ Анненкова ,,М. А. Г.“ онъ принялъ не за заглавіе стихотворенія, какъ это слѣдовало принимать по принятому тутъ Анненковымъ способу приводитъ заглавія, a за приложеніе, поясняющее заголовокъ предшествующей пьесы, т. е. „Умолкну скоро я“. Послѣ подобнаго установленія фактической связи I съ княгиней Голицыной Ефремову уже не стоило никакихъ трудовъ, опираясь на сдѣланное Анненковымъ сближеніе I и II, установить то же самое и относительно II и даже... укорить Анненкова за непослѣдовательность (обычный пріемъ покойнаго библіографа!). Въ примѣчаніи къ I Ефремовъ говоритъ: „I написано къ одному и тому же лицу, какъ и слѣдующее, на другой день набросанное поэтомъ „Мой другъ, забыты мной“, впервые напечатанное въ „Новостяхъ Литературы“ 1825. Г. Анненковъ, указывая на тѣсную связь этихъ стихотвореній, написанныхъ одно за

другимъ, все-таки помѣстилъ ихъ порознь, притомъ послѣднее въ началѣ, a первое въ концѣ 1821 года1).

Такова исторія появленія имени М. А. Голицыной въ текстѣ сочиненій Пушкина при I и II. Лернеръ, какъ видимъ, исходилъ изъ достовѣрнаго для него, a на самомъ дѣлѣ мнимаго указанія самого Пушкина на отношеніе I къ княгинѣ Голицыной, и по связи I и II устанавливалъ фактическую связь II съ Голицыной, въ подтвержденіе ссылаясь на обмолвку Анненкова. „Повидимому — пишетъ Лернеръ — II элегію Анненковъ обозначилъ иниціалами „М. А. Г.“, говоря о ней въ связи съ I элегіей, посвященной княгинѣ М. А. Голицыной“2). Мы видимъ теперь всю неосновательность и неправильность усвоенія I и II княгинѣ М. А. Голицыной; ясенъ для насъ и процессъ возникновенія и укрѣпленія ошибочнаго мнѣнія.

Итакъ, ни I, ни II никоимъ образомъ не могутъ и не должны быть связываемы съ именемъ Голицыной; только одна пьеса III несомнѣнно написана ей и вызвана ея вліяніемъ.

Остановимся на содержаніи „Стиховъ княгинѣ Голицыной-Суворовой“ (III). Поступить такъ мы имѣемъ тѣмъ болѣе основаній, потому что для комментаторовъ поэта пониманіе этого стихотворенія представляло затрудненія, и содержаніе его казалось темнымъ. Такъ, проф. Незеленовъ, приведя послѣднія четыре строки стихотворенія, пишетъ: „сердечность тона всего произведенія, сдержаннаго, но далеко не холоднаго, показываетъ, что слова эти сказаны не на вѣтеръ, не въ видѣ простой любезности, мадригала. Но они не совсѣмъ понятны, потому что темно (и должно быть, Пушкинъ сдѣлалъ это съ намѣреніемъ), темно выраженіе

Вновь лирѣ слезъ и тайной муки
Она съ участіемъ вняла
И нынѣ ей передала
Свои плѣнительные звуки“1).

A Гершензонъ поясняетъ посланіе слѣдующимъ образомъ: „Пушкинъ вспоминаетъ тотъ давній, памятный ему случай, когда онъ узналъ, что его стихи ее очаровали; теперь случилось нѣчто другое — объ этомъ второмъ случаѣ Пушкинъ говоритъ неясно. Возможно, что она чрезъ сестру Башмакову2), съ которой Пушкинъ встрѣчался y Воронцовыхъ, прислала ему какіе-нибудь свои, вѣроятно, французскіе, стихи въ отвѣтъ на его поэтическія пѣсни:

„Вновь лирѣ слезъ и тайной муки
Она съ участіемъ вняла —
И нынѣ ей передала
Свои плѣнительные звуки“.

Итакъ, въ увлеченіи загадкой, Незеленовъ свое непониманіе приписалъ намѣренному со стороны поэта затемнѣнію смысла, a Гершензонъ, ничего не зная о княгинѣ Голицыной, заставилъ ее писать французскіе стихи. Дѣло же обстоитъ гораздо проще. Въ приведенныхъ выше данныхъ имѣются превосходныя реаліи къ этому стихотворенію. Мы знаемъ, что Голицына не только пѣла, но и занималась пѣніемъ. Надо думать, ея искусство было выше обычнаго диллетантскаго уровня: объ этомъ можно заключать изъ частыхъ упоминаній именно объ ея пѣніи; стоитъ

только А. И. Тургеневу, князю Вяземскому, Жуковскому заговорить въ письмѣ о княгинѣ Голицыной, какъ сейчасъ же подъ перо подвертываются эпитеты и отзывы объ ея пѣніи. Слѣпой Козловъ утѣшался ея пѣніемъ; Жуковскій, тонко чувствовавшій искусство, наслаждался ея милымъ пѣніемъ. Быть можетъ (это только предположеніе!) она сама создавала музыку къ нравившимся ей стихамъ. Если мы вспомнимъ всѣ эти данныя, то содержаніе посланія станетъ для насъ совершенно яснымъ: это дань признанія и благодарности художника слова, который услышалъ свои стихи въ чарующемъ исполненіи художника пѣнія. Когда-то давно, задолго до написанія посланія (оно написано въ 1823 году), княгиня оказала минутное вниманіе поэту, мило повторивъ или по-просту спѣвъ его стихи1). Стихъ поэта былъ зачарованъ, былъ обвороженъ для него звуками ея голоса. Теперь (въ 1823 году) она снова подарила вниманіемъ его лиру и передала ей свои плѣнительные звуки, т. е. опять спѣла его стихи. И въ первый разъ минутное вниманіе княгини было долго отрадой поэту, и онъ повторялъ свой стихъ, услышанный изъ ея устъ. A теперь онъ будетъ гордъ и станетъ считать себя обязаннымъ ей за свою славу, a быть можетъ и за вдохновенье, если оно придетъ. Вотъ и все, что Пушкинъ сказалъ въ этомъ посланіи. Смущавшее Незеленова и Гершензона четверостишіе теряетъ свой недоумѣнный характеръ.

Но и безъ всѣхъ этихъ реалій смыслъ стиховъ

Вновь лирѣ слезъ и тайной муки
Она съ участіемъ вняла —
И нынѣ ей передала
Свои плѣнительные звуки...

можо было бы уяснить, сопоставивъ ихъ съ слѣдующими стихами изъ стихотворенія 1817 года „Къ ней“:

На лирѣ счастливой я тихо воспѣвалъ
Волненіе любви, уныніе разлуки —
И гулъ дубравъ горамъ передавалъ
Mou задумчивые звуки“.

И въ 1823, и въ 1817 году поэтъ стремился выразить природу одного и того же явленія: тамъ голосъ женщины, поющей стихи поэта, передаетъ свои звуки лирѣ, здѣсь гулъ дубравъ передаетъ ихъ горамъ. Нѣкоторая неясность выраженія, создававшая затрудненіе для комментаторовъ, объясняется, какъ мнѣ кажется, его не русскимъ происхожденіемъ. Позволимъ себѣ сдѣлать небольшое отступленіе для разъясненія исторіи появленія этого образа въ юношеской лирикѣ Пушкина. Слѣдуетъ сопоставить стихи 1817 года со стихами 6-ой элегіи 4 книги хорошо знакомаго Пушкину Парни1).

„Ma bouche indiscrète a prononcé son nom
Je l’ai redit cent fois, et l’echo solitaire
De ma voix douloureux a prolongé le son“.

Мы не хотимъ сказать, что Пушкинъ подражалъ или воспроизводилъ именно этотъ отрывокъ Парни. Къ сожалѣнію, вопросъ о степени и характерѣ вліянія французской эротической поэзіи на Пушкина до сихъ поръ, можно сказать, не былъ подвергнутъ научному изученію, и дѣло, въ сущности, не пошло дальше аналогій и сопоставленій, по большей части любительскаго характера. A вѣдь поэтика Пушкина отсюда выросла. Слѣдовало бы наконецъ изучить поэтику и стиль этихъ французскихъ легкихъ стихотворцевъ, любезныхъ сердцу Пушкина, —

и не только названныхъ имъ поименно, но и не названныхъ. О послѣднихъ y насъ никто изъ изслѣдователей и слова не заводилъ! Подобное изученіе показало бы, что молодой Пушкинъ былъ переполненъ мотивами, образами, фигурами, эпитетами, характеризующими французскую легкую лирику, что онъ все время переводилъ ея поэтическій языкъ на русскій и широко пользовался матеріалами этой поэтики. И приведенное нами трехстишіе Парни характеризуетъ не столько этого поэта, сколько вообще современную ему поэтику. Вотъ, къ примѣру, на ту же тему (влюбленный въ разлукѣ повторяетъ имя милой, a эхо воспроизводитъ его)1) стихи изъ VIII Элегіи 4-й книги знаменитаго Пиндара XVIII вѣка Лебрена (Ponce-Denis Ecouhard Le Brun, 1729 — 1807):

„Une sauvage Echo, du fond de ces bois sombres
Prolongeait mes accens, égarés sous leurs ombres
Les antres, les fôrets, les rochers attendris
Plus sensibles qu’ Eglé, répondaient à mes cris“2).

Мы не случайно привели примѣръ изъ Лебрена; кажется, имя его не было произнесено ни Пушкинымъ, ни въ пушкинской литературѣ, a трудно предположить, чтобы Пушкинъ, при своемъ широкомъ знакомствѣ съ французской литературой, не зналъ этого прославленнаго его временемъ поэта3). Любопытно отмѣтить одну его довольно длинную элегію (2-ую въ 3-ей книгѣ элегій), въ которой онъ умоляетъ Делію о свиданіи, обѣщая ей защиту Венеры, и т. д. Содержаніе ея для насъ не важно, но въ ней есть одинъ мотивъ —

100

„Toi, Délie, ose fuir un Argus odieux;
Ose: Venus sourit aux coeurs audacieux“1).

Совпаденіе и самаго мотива, и именъ (Делія, Аргусъ; вообще же эти имена часты во французской эротикѣ) съ тѣми, что встрѣчаются въ самомъ раннемъ его, извѣстномъ намъ стихотвореніи, очевидно и указываетъ скорѣе на заимствованіе именно изъ этого источника, чѣмъ на воспроизведеніе обще-элегическихъ мѣстъ.

Возвращаясь къ помянутой элегіи Парни, мы должны сказать, что она даетъ хорошую иллюстрацію къ Пушкинской манерѣ (юношескихъ лѣтъ) пользоваться сокровищницей французской поэзіи. Допустимъ, что въ стихотвореніи „Къ ней“ Пушкинъ могъ и не пользоваться непосредственно и сознательно приведеннымъ нами трехстишіемъ. За то несомнѣнно онъ прямо воспроизводилъ эти стихи въ элегіи 1816 года „Осеннее утро“2).

„Задумчиво бродя въ глуши лѣсовъ,
Произносилъ я имя несравненной,
Я звалъ ее — лишь гласъ уединенной
Пустыхъ долинъ откликнулся въ дали“3).

Но и еще одно непререкаемое заимствованіе изъ этой элегіи Парни можно указать въ элегіи „Мечтателю“. По содержанію и по строенію это стихотвореніе совершенно не схоже съ элегіей Парни, но Пушкину занадобилось вложить въ уста мечтателю, не имѣющему силъ разстаться съ своей любовью, восклицаніе къ богамъ:

101

„Отдайте, боги, мнѣ разсудокъ омраченный,
Возьмите отъ меня сей образъ роковой:
Довольно я любилъ, — отдайте мнѣ покой... “.

И все это восклицаніе оказалось (конечно, совершенно безсознательно для самого Пушкина) простымъ переводомъ Парни.

„О dieux! o rendez - moi ma raison égarée,
Arrachez de mon coeur cette image adorée“.

Тутъ ужъ заимствованіе ясно.

_______

Послѣ представленныхъ соображеній посланіе Голицыной „Давно о ней воспоминанье“ становится совершенно яснымъ. Въ немъ нѣтъ рѣшительно ни одного слова, которое свидѣтельствовало бы о какомъ-либо, даже самомъ легкомъ увлеченіи поэта пѣвицей, — не говорю уже — о какой-либо любви или страсти. Правда, это не обычный мадригалъ, не завзятая надпись въ дамскій альбомъ. Поэтъ, дѣйствительно, сердечно тронутъ такимъ вниманіемъ художника голоса и искренне благодаритъ пѣвицу. Посланіе, быть можетъ, выросло не только изъ чисто внѣшняго желанія отдарить княгиню М. А. Голицыну, a возможно и изъ внутреннихъ побужденій: поэта могла заинтересовать связь двухъ искусствъ въ одной темѣ; его поэтическое воображеніе должно было быть затронуто наблюденіемъ, какъ его звуки — плоды его творчества — оживаютъ новой жизнью въ музыкѣ голоса. Давая распоряженіе тиснуть это посланіе въ изданіи 1826 года, Пушкинъ, надо думать, выдѣлялъ его, какъ имѣющее объективную цѣнность, не считалъ его случайнымъ, подобнымъ многимъ своимъ, написаннымъ по просьбѣ почитательницъ и почитателей его таланта произведеніямъ,

102

которыя онъ не удостаивалъ печати. Набрасывая перечень своихъ стихотвореній, онъ не забылъ вписать въ него и это стихотвореніе, написанное для Голицыной.

Значеніе поэтическаго отзыва Пушкина о пѣніи княгини Голицыной обрисуется еще ярче, если мы напомнимъ общее сужденіе Пушкина объ эстетическомъ вкусѣ русскихъ женщинъ: „Жалуются на равнодушіе русскихъ женщинъ къ нашей поэзіи, полагая тому причиною незнаніе отечественнаго языка; но какая же дама не пойметъ стиховъ Жуковскаго, Вяземскаго или Баратынскаго? Дѣло въ томъ, что женщины вездѣ тѣ же. Природа, одѣливъ ихъ тонкимъ умомъ и чувствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала имъ въ чувствѣ изящнаго. Поэзія скользитъ по слуху ихъ, не досягая души; онѣ безчувственны къ ея гармоніи; примѣчайте, какъ онѣ поютъ модные романсы, какъ искажаютъ стихи самые естественные, разстраиваютъ мѣру, уничтожаютъ риѳму. Вслушивайтесь въ ихъ литературныя сужденія, и вы удивитесь кривизнѣ и даже грубости ихъ понятій.... Исключенія рѣдки“1). Должно быть, однимъ изъ такихъ исключеній была княгиня Голицына, если только..... Пушкинъ былъ искренненъ въ своемъ посланіи.

_______

103

I и II писаны не Голицыной, III писано ей, но въ немъ нѣтъ рѣшительно никакого намека на какое-либо нѣжное чувство поэта къ княгинѣ Голицыной. Но вѣдь Голицына — „сѣверная любовь“ Пушкина, которую онъ увозилъ изъ Петербурга въ изгнаніе и которою онъ жилъ въ 1820 — 1823 годахъ: гдѣ же искать исторію этой таинственной любви? Во всякомъ случаѣ посланіе 1823 года не даетъ не только матеріаловъ для такой исторіи, но даже и основаній предполагать такую любовь. Выводъ, конечно, единственный и ясный, какъ день: эта сѣверная любовь къ Голицыной создана воображеніемъ Гершензона и Незеленова; въ дѣйствительности же ея никогда и не существовало.

Можно еще привести одно соображеніе, спеціально, для Гершензона: на самомъ дѣлѣ, если вмѣстѣ съ нимъ видѣть въ I — II отраженіе начальной, a въ III — заключительной стадіи этой привязанности поэта, то при выясненномъ и совершенно опредѣленномъ смыслѣ и значеніи III не почувствуется ли психологическая невозможность связывать такой конецъ сердечной исторіи съ такимъ началомъ? И несомнѣнно, тѣ отношенія, которыя запечатлѣны въ III, безъ нарушенія психологической

104

правды нельзя вывести изъ отношеній, предполагаемыхъ I — II.

_______

Нельзя не сказать нѣсколько словъ объ упомянутой нами, усмотрѣнной не только Гершензономъ, но и нѣкоторыми издателями, связи I и III по содержанію и даже отдѣльнымъ стихамъ. Намъ говоритъ Гершензонъ. „Конецъ I и III тождественны; далѣе въ I есть ясный намекъ на то, что данная женщина была очарована какими-то печальными стихами Пушкина — и этотъ случай вспоминаетъ поэтъ въ III“. Но тутъ „медленное чтеніе“ Гершензона измѣнило ему, не принесло добрыхъ плодовъ или, быть можетъ, не было все же достаточно вдумчивымъ. Въ дѣйствительности только при невнимательномъ чтеніи можно усмотрѣть въ этихъ стихахъ какое-либо тождество.

Вотъ „тожественные“ концы.

I — 1821 г.

Когда меня навѣкъ обыметъ хладный сонъ,
Надъ урною моей промолви съ умиленьемъ:
Онъ мною былъ любимъ; онъ мнѣ былъ одолженъ
И пѣсенъ, и любви послѣднимъ вдохновеньемъ.

III — 1823 г.

Довольно! въ гордости моей
Я мыслить буду съ умиленьемъ:
Я славой былъ обязанъ ей,
А, можетъ быть, и вдохновеньемъ.

Но гдѣ же тождество? Неужели для признанія его достаточно двухъ одинаковыхъ риѳмъ: умиленье и вдохновенье, повторяющихся и здѣсь, и тамъ? Въ III поэтъ, совсѣмъ не представляющій себя обреченнымъ на скорую смерть, думаетъ съ гордостью о славѣ, которой онъ обязанъ

105

женщинѣ, и о вдохновеньѣ, на которое она его, быть можетъ, вызоветъ; въ I поэтъ, представляющій себя подводящимъ счеты съ жизнью и разстающійся прощальною пѣснью съ любовью, наканунѣ могилы проситъ любимую имъ женщину не забыть о немъ и сказать послѣ его смерти: „я его любила, онъ мнѣ былъ обязанъ послѣднимъ вдохновеньемъ и любви, и пѣсенъ“. Но докучны и излишни дальнѣйшіе коммѣентаріи, ибо уже изъ одного параллельнаго обозрѣнія концовъ I и II ясно отсутствіе тождества.

Столь же мнимо и другое тождество, указанное Гершензономъ. Въ I читаемъ:

Ты сама, предавшись умиленью,
Печальные стихи твердила въ тишинѣ
И сердца моего языкъ любила страстный,

a въ III — поэтъ твердитъ свой стихъ,

Такъ мило ею повторенный.

Гершензонъ видитъ въ I и II единство факта. Но если ужъ и допустить въ комментарій къ лирикѣ такой буквализмъ и протоколизмъ, то, разъ мы знаемъ, что въ III идетъ рѣчь о пропѣтомъ стихотвореніи Пушкина, различіе факта въ III и въ совершенно ясныхъ словахъ I вполнѣ очевидно. Но Гершензонъ не обратилъ вниманія на первоначальную редакцію I: она, быть можетъ, заставила бы его отказаться отъ установленія тождества. Свой окончательный видъ эти стихи получили только въ тетради Капниста, т. е. вѣроятнѣе всего въ 1825 году и во всякомъ случаѣ позже возникновенія III. Въ черновой же (№ 2367) мы находимъ:

И дѣвы, [нѣжному] томному предавшись умиленью,
Печальные стихи [твердили] читали въ тишинѣ
И сердца моего языкъ любили страстной.

106

И даже въ тетради Капниста до исправленія эти стихи все еще читались такъ:

И дѣвы, нѣжному предавшись умиленью,
Печальные стихи твердили въ тишинѣ
И сердца моего языкъ любили страстный1).

Значитъ, въ моментъ созданія I, поэтъ и не думалъ о томъ фактѣ, тожественный которому находится въ III. Да, наконецъ, мы имѣемъ дѣло не столько съ фактомъ, сколько съ элегической поэтикой.

Невозможность настаивать на какомъ-либо тождествѣ еще разъ уяснится передъ нами при изученіи исторіи возникновенія I пьесы и раскрытіи ея автобіографическаго смысла. Эту исторію мы должны будемъ извлечь изъ анализа группы I — II; пока только замѣтимъ, что въ основѣ III лежитъ опредѣленный реальный фактъ, въ основѣ II — находимъ опредѣленное свидѣтельство объ отношеніяхъ, дѣйствительно существовавшихъ, a I есть чисто литературное, сдѣланное во вкусѣ эпохи произведеніе.

VI.

Такимъ образомъ падаютъ не только далеко идущія предположенія Незеленова и Гершензона объ исключительномъ значеніи Голицыной въ жизни Пушкина, но и оказываются лишенными всякихъ основаній и болѣе скромныя догадки Ефремова, Лернера и другихъ, отводящія М. А. Голицыной мѣсто въ длинномъ ряду женщинъ, которыми увлекался поэтъ. Правда, въ такъ называемыхъ донъ-жуанскихъ спискахъ поэта, оставленныхъ имъ на страницахъ альбома Киселевыхъ2), встрѣчается

107

имя Маріи, но нужно быть ужъ черезчуръ поверхностнымъ изслѣдователемъ, чтобы рѣшиться безъ всякихъ основаній отожествлять эту Марію съ М. А. Голицыной. Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же основанія? Произведенія поэта не даютъ, какъ мы видѣли, положительно никакого матеріала для разрѣшенія вопроса, существовало ли вообще въ дѣйствительности увлеченіе поэта княгиней М. А. Голицыной. Друзья поэта и его современники, родные и близкіе Голицыной не обмолвились ни однимъ словомъ, которое позволило бы намъ выставить хоть только предположеніе о возмозжности увлеченія. Въ бумагахъ поэта, въ его черновыхъ тетрадяхъ, въ его письмахъ мы опять таки не найдемъ рѣшительно ни одного указанія на существованіе какихъ-либо интимныхъ отношеній къ М. А. Голицыной.

Упоминаніе, приведенное нами, о Голицыной въ письмѣ къ брату, отмѣтка въ перечнѣ стихотвореній фамиліи Голицыной противъ заглавія пьесы III тоже, конечно, не даютъ никакихъ основаній, подкрѣпляющихъ мнѣніе Гершензона, Незеленова, Ефремова, Лернера и другихъ. Всѣ названные изслѣдователи могли бы, впрочемъ, въ подтвержденіе своего мнѣнія, сослаться на одно упоминаніе въ Пушкинскихъ тетрадяхъ, если бы оно не ускользнуло съ поля ихъ зрѣнія. Обычно, въ изданіяхъ сочиненій поэта въ отдѣлѣ примѣчаній къ маленькому стихотворенію 1828 года „Ты и вы“

Пустое вы сердечномъ ты
Она, обмолвясь, замѣнила,
И всѣ счастливыя мечты
Въ душѣ влюбленной возбудила и т. д.

указывается, что въ рукописи это стихотвореніе „сопровождается тремя помѣтами: „18 мая у княгини Голицыной etc.“, „20 мая 1828“ и, въ концѣ стихотворенія, —

108

„23 мая“. Такъ въ изданіи Морозова, такъ y Ефремова, такъ у Лернера, который въ „Трудахъ и дняхъ Пушкина“ отводитъ 18, 20 и 23 мая на созданіе этого маленькаго стихотворенія. Всѣ названные изслѣдователи берутъ это свѣдѣніе, конечно, изъ описанія Якушкина1). Стоило только изслѣдователямъ обратить вниманіе на эти помѣты и на связь первой изъ нихъ именно съ стихотвореніемъ „Ты и вы“, и они непремѣнно дополнили бы исторію любви Пушкина къ Голицыной указаніемъ на эпизодъ, разсказанный въ стихотвореніи. Но тутъ въ сущности полное недоразумѣніе, ибо описаніе Якушкина въ данномъ случаѣ и не полно, и не точно.

Листъ 14 об. тетради № 2371, на которомъ находятся эти помѣты, заполненъ не вдоль сверху внизъ, a поперекъ страницы. Справа идетъ конецъ пьесы „Воспоминаніе“, начатой на 13 об. и занимающей 13 об. и 14 листы. Послѣдній стихъ на 14 об. написанъ такъ:

О тайнахъ [вѣчности] щастія и гроба2).

18 мая y княгини Голицыной etc.

19 мая.

По положенію помѣтъ можно думать, что краткая помѣта „19 мая“ есть дата окончанія пьесы „Воспоминаніе“, a другая помѣта, быть можетъ, не имѣетъ прямого отношенія къ стихамъ поэта и сдѣлана имъ съ другими цѣлями или просто для памяти.

Съ лѣвой стороны страницы, опять же поперекъ

109

тетради и, по отношенію къ концу „Воспоминанія“, въ обратномъ положеніи, т. е. вверхъ низомъ, идетъ черновикъ стихотворенія „Ты и вы“. Въ концѣ его обычный пушкинскій заключительный знакъ и помѣта „23 мая“, a на правомъ, оставшемся свободнымъ полѣ противъ первыхъ стиховъ новая помѣта „20 мая 1828 [нрзб. сл.]“ 23 мая — несомнѣнно дата стихотворенія „Ты и вы“, a „20 мая 1828“, быть можетъ, также помѣта съ особыми цѣлями. Значеніе ея, можетъ быть, и выяснилось бы, если бы удалось разобрать приписанное рядомъ слово. Изъ этого описанія ясно видно, что пьесу „Ты и вы“ никоимъ образомъ не должно связывать съ помѣтой „18 мая“ y княгини Голицыной etc.“. Пьеса „Ты и вы“ — сама по себѣ, a помѣта — сама по себѣ. Взятая внѣ связи со стихотвореніями Пушкина, она, конечно, тоже не даетъ никакого матеріала для заключенія о характерѣ отношеній поэта къ Голицыной.

Ho y какой же княгини Голицыной былъ Пушкинъ 18 мая 1828 года? Мы знаемъ еще одну княгиню Голицыну — Евдокію Ивановну (Princesse Nocturne), которою Пушкинъ увлекался еще въ годы своей первой молодости, между Лицеемъ и ссылкой. Вполнѣ допустимо, что помѣта указываетъ именно Е. И. Голицыну. Княгиня въ это время жила еще въ Петербургѣ, собираясь „отправиться въ чужіе краи дописывать свое сочиненіе“. Объ этомъ мы узнаемъ изъ хранящагося въ Тургеневскомъ Архивѣ письма князя Вяземскаго А. И. Тургеневу изъ Петербурга отъ 18 апрѣля 1828 года. Но правдоподобно и то, что это была какъ разъ княгиня М. А. Голицына, если только правильно истолкованіе извѣстія въ письмѣ опять же князя Вяземскаго къ Тургеневу отъ 17 мая того же года. „Вчера (т. е. 16 мая) — писалъ Вяземскій — Пушкинъ читалъ свою трагедію y Лаваль: въ слушателяхъ были двѣ княгини Michel, Одоевская-Ланская, Грибоѣдовъ, Мицкевичъ,

110

юноши, Балкъ, который слушалъ трагически. Кажется, всѣ были довольны, сколько можно быть довольнымъ, мало понимая ..... A старуха Michel безподобна: мало знаетъ по русски, вовсе не знаетъ русской исторіи, a слушала, какъ умница“. Это письмо не вошло въ изданные томы „Остафьевскаго Архива“; его нѣтъ и въ Тургеневскомъ Архивѣ. Извѣстно же оно только по отрывку, приведенному въ воспоминаніяхъ княземъ П. П. Вяземскимъ1). Въ сноскѣ П. П. Вяземскій поясняетъ прозвище: старуха Michel — княгиня Голицына. Въ такомъ случаѣ двѣ княгини Michel должны означать жену князя Михаила Михаиловича Голицына — княгиню Марью Аркадьевну и его мать, Прасковью Андреевну, рожденную Шувалову (род. 19 декабря 1767, ум. 11 декабря 1828 года). П. А. Голицына извѣстна между прочимъ, какъ писательница, но писала она по французски: къ ней подходитъ и сдѣланная княземъ П. А. Вяземскимъ характеристика. Любопытный разсказъ о ней находимъ въ статьѣ князя П. А. Вяземскаго „Мицкѣвичъ о Пушкинѣ“. „Одна умная женщина княгиня Голицына, урожд. графиня Шувалова, извѣстная въ концѣ минувшаго столѣтія своею любезностью и французскими стихотвореніями, царствовавшая въ Петербургскихъ и заграничныхъ салонахъ, сердечно привязалась къ Татьянѣ. Однажды спросила она Пушкина: „Что думаете вы сдѣлать съ Татьяной? Умоляю Васъ, устройте хорошенько участь ея“. — „Будьте покойны, княгиня“, — отвѣчалъ онъ, смѣясь: „выдамъ ее замужъ за генералъ-адъютанта“. — „Вотъ и прекрасно“ — сказала княгиня, — „благодарю“2). Ho если княгиня

111

М. А. Голицына 16 мая 1828 года была въ Петербургѣ, Пушкинъ могъ отмѣтить свой визитъ именно ей, a не Е. И. Голицыной.

Отмѣтимъ еще тоже ничего не говорящую отмѣтку „Къ Гал. Сув.“, сдѣланную Пушкинымъ на 1-ой страницѣ тетрадочки съ „Графомъ Нулинымъ“1).

Вотъ, кажется, всѣ упоминанія о Голицыной, какія только можно отыскать въ бумагахъ Пушкина2).

Заключимъ наши наблюденія еще разъ утвержденіемъ, что М. А. Голицына въ исторіи увлеченій поэта не занимаетъ никакого мѣста или, по крайней мѣрѣ, нѣть рѣшительно никакихъ данныхъ, которыя позволяли хотя бы только предполагать увлеченіе поэта княгиней М. А. Голицыной.

VII.

Предлагаемъ нѣсколько замѣчаній къ истолкованію двухъ элегій Пушкина „Умолкну скоро я“ (I) и “Мой другъ, забыты мной“ (II).

Пьеса I написана 23 августа, a пьеса II въ ночь на 25 августа 1821 года. Такая близость моментовъ возникновенія обѣихъ пьесъ необходимо предполагаетъ единство настроенія и чувства, владѣвшихъ въ эти дни Пушкинымъ. Это обстоятельство отмѣтилъ еще Анненковъ. Но дѣйствительная біографическая цѣнность I и II различна. Руководящее указаніе для оцѣнки стихотвореній съ такой точки зрѣнія даетъ намъ самъ Пушкинъ. Обѣ

112

эти пьесы для самого поэта были „элегіями“. Набрасывая въ черновой тетради перечень произведеній, написанныхъ въ 1821 году, Пушкинъ указываетъ „три элегіи“, конечно, имѣя въ виду I и II; переписывая ихъ для печати, онъ заноситъ ихъ въ отдѣлъ элегій. Но для II пьесы y Пушкина нашлось и другое названіе „Къ ***“, съ которымъ она и появилась впервые въ печати (до выхода въ свѣтъ собранія 1826 года). Эта пьеса обращена къ опредѣленному, скрытому подъ звѣздочками лицу и по своему содержанію предполагаетъ обстановку реальную, отношенія, въ дѣйствительности существовавшія.

Много писали о тѣхъ литературныхъ вліяніяхъ, которыми отмѣчено творчество Пушкина въ первые годы его ссылки. По указанію изслѣдователей, произведенія Шатобріана и Байрона дали Пушкину краски для изображенія того героя, котораго нашъ поэтъ выводилъ въ рядѣ своихъ произведеній, открывающемся „Кавказскимъ Плѣнникомъ“. Чисто литературныя разысканія и сравненія недостаточны для разрѣшенія вопроса о формахъ и степени этихъ литературныхъ вліяній: необходимы и чисто біографическія изученія. Герои чужеземные вліяли не на изображенія лицъ въ поэмахъ Пушкина, не на литературу, a на жизнь; прежде всего они были образцами для жизни. Какимъ былъ Пушкинъ дѣйствительный въ первое время ссылки1)? Въ тѣ годы, когда возникли вліянія Шатобріана и Байрона, Пушкинъ еще не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что́ было сущностью его духовной личности. Онъ самому себѣ казался романтическимъ героемъ; находя нѣкоторыя соотвѣтствія въ своей жизни съ тѣми обстоятельствами, которыя характерны и для властителей его

113

думъ и для ихъ героевъ, Пушкинъ искренне думалъ, что онъ имъ подобенъ, и долженъ осуществить ту жизнь, какой жили его воображаемые и жившіе герои и какая казалась столь безумно очаровательной со страницъ ихъ произведеній. Такимъ образомъ литература, создавая героевъ, прежде всего вліяла на жизнь, вызывая подражаніе въ фактической жизни. И когда Пушкинъ переходилъ отъ повседневной жизни къ творчеству, ему не нужно было прибѣгать къ внѣшнимъ заимствованіямъ для изображенія своего героя. Онъ былъ искрененъ и оригиналенъ, черпая матеріалъ для характеристики въ самомъ себѣ и считая созданное имъ представленіе о самомъ себѣ тождественнымъ тому внутреннему существу своему, которое было тогда закрыто для него. Въ это время въ его жизни было много игры, свободной игры его духовныхъ силъ; по мѣрѣ силъ своихъ и своей пылкости Пушкинъ осуществлялъ въ 1820 — 1823 годахъ любезный ему романтическій идеалъ. Мы можемъ судить о томъ, каковъ былъ или, вѣрнѣе, какимъ казался тогда Пушкинъ, по его признаніямъ. Изъ собственнаго его признанія мы, напримѣръ, знаемъ, что въ „Кавказскомъ Плѣнникѣ“ онъ изображалъ себя или того Пушкина, за какого онъ стремился себя выдать. Но, оставляя въ сторонѣ автобіографическія указанія поэмы, мы можемъ указать и на свидѣтельства объективныя. Вспомнимъ наивное, указывающее романтическую настроенность признаніе въ письмѣ къ брату отъ 24 сентября 1820 года. Говоря о той стражѣ, какая охраняла Раевскихъ во время путешествія на Кавказѣ, Пушкинъ добавляетъ: „Ты понимаешь, какъ эта тѣнь опасности нравится мечтательному воображенію“. Въ кишиневскомъ дневникѣ Пушкинъ, получивъ письмо отъ Чаадаева, помѣчаетъ: „твоя дружба замѣнила счастье — одного тебя можетъ любить холодная душа

114

моя“1). Ho вотъ свидѣтельство женщины, которая могла хорошо узнать поэта во время совмѣстнаго путешествія, Екатерины Николаевны Раевской (съ 15 мая 1821 года Орловой). 12 ноября 1821 года она пишетъ брату Александру: „Пушкинъ больше не корчитъ изъ себя жестокаго, онъ очень часто приходитъ къ намъ и т. д.“2). Сопоставимъ съ этимъ свидѣтельствомъ холодность и жесткость Кавказскаго плѣнника. Когда Пушкинъ сталъ разбираться въ самомъ себѣ, то онъ нашелъ, что онъ не годится въ романтическіе герои, и добродушно призналъ свою игру въ жестокость. 30 ноября 1825 года изъ Михайловскаго онъ писалъ А. А. Бестужеву: „Къ стати; кто писалъ о горцахъ въ Пчелѣ? Вотъ поэзія! Не Якубовичъ ли, герой моего воображенья?“ (NB. Якубовичъ славный въ свое время бреттеръ, дуэлистъ, отчаянный человѣкъ, пошедшій за 14 декабря въ каторгу). „Когда я вру съ женщинами, я ихъ увѣряю, что я съ нимъ разбойничалъ на Кавказѣ, прострѣливалъ Грибоѣдова, хоронилъ Шереметева etc. — Въ немъ много, въ самомъ дѣлѣ, романтизма. Жаль, что я съ нимъ не встрѣтился въ Кабардѣ — поэма моя была бы лучше“.

Какія же автобіографическія признанія находимъ мы въ пьесѣ „Мой другъ, забыты мной“? Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, мы ни на одну минуту не должны упускать изъ вниманія того угла зрѣнія, подъ которымъ смотрѣлъ на себя въ это время и подъ которымъ показывалъ себя другимъ Пушкинъ.

Эта „Элегія“ кажется отрывкомъ, выхваченнымъ изъ романтической поэмы. На разнообразныхъ путяхъ души показывалъ Пушкинъ своего героя; одинъ изъ путей запечатлѣнъ и въ этомъ стихотвореніи. Тема элегіи — противоположеніе

115

двухъ образовъ, двухъ характеровъ. Кто такое „онъ“ элегіи? Этотъ „онъ“ пережилъ мятежное теченіе молодости, измѣны и любовь. Его прошлая жизнь — повѣсть безумства и страстей, таящая опасныя откровенія; его любовь — такова, что ей можно ужаснуться. Самый разсказъ о сердечной жизни возмутитъ тихій умъ, заставитъ проливать слезы, содрогаться сердцемъ. Женскій образъ, вдохновлявшій поэта въ этой пьесѣ, проступаетъ ярко изъ легкихъ очертаній, набросанныхъ элегіей, и изъ скрытаго, но чувствуемаго противоположенія этого образа только что очерченному образу героя. „Она“ — невинная, рожденная для счастья, съ душой чистой, живой для дружбы, свободной отъ унынья; она — съ младенческой совѣстью, свѣтлой, какъ ясный день; съ безпечной довѣрчивостью. Но, вскрывая сущность элегіи, мы видимъ, что ея герой весьма близокъ къ романтическому герою поэмъ, а героиня — къ женскому образу „Кавказскаго Плѣнника“ и къ Маріи въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“. Элегія застигаетъ героя въ такомъ положеніи, изображенія которому мы не находимъ въ поэмахъ. Весьма любопытна постепенность, съ какой развявается исторія сердца въ „Плѣнникѣ“, въ элегіи и въ „Фонтанѣ“. Въ первой поэмѣ герой послѣ бурно прожитой жизни, пресыщенный и носящій невѣдомыя раны, не въ состояніи даже просто вдохновиться искреннимъ и сильнымъ чувствомъ:

„Не могъ онъ сердцемъ отвѣчать
Любви младенческой, открытой“.

Поздно пришла къ нему любовь черкешенки: онъ безъ упованья, безъ желаній увядалъ жертвою страстей, онъ умеръ для счастья. Въ элегіи положеніе мѣняется. Герой смягчается; онъ готовъ вкусить, хоть и не вполнѣ, радости (въ варіантѣ: счастіе). Но между нимъ и невиннымъ, непорочнымъ существомъ, — его прошлое съ безумствомъ и

116

страстями. Возможность соединенія сомнительна, такъ какъ допустима только при томъ условіи, если она не узнаетъ о прошломъ. Наконецъ, въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ невозможность соединенія обнаруживается со всей яркостью. Герой страстно жаждетъ раздѣленной любви, но Маріи непонятенъ языкъ мучительныхъ страстей. Герой отвергнутъ.

Но не чувствуется ли въ этой романтической исторіи чувства бытовая основа, — столкновеніе очень молодого человѣка, богатаго опытами чувственной жизни, уже довольно послужившаго Афродитѣ земной, знакомаго съ ласками не только любовнаго увлеченія, но и оплаченнаго любовнаго искусства, съ дѣвушкой, чуждой еще всякимъ опытамъ любви, но духовно сильной въ своей чистотѣ и невинности? Такое столкновеніе происходило въ 1820 и слѣдующемъ годахъ въ жизни Пушкина. Мы знаемъ, что столкновеніе Гирея съ Маріей кончилось высокимъ торжествомъ женскаго начала, но эту побѣду Пушкинъ изобразилъ уже въ концѣ своей сердечной исторіи. Но онъ не сразу пришелъ къ такому исходу: въ этотъ періодъ противоборства страстей (1820 — 1823) поэтъ прошелъ стадію чисто циническаго отношенія. Вспомнимъ сюжетъ „Гавриліады“, вспомнимъ признанія поэта

„Мои слова, мои напѣвы,
Коварной силой иногда
Смирять умѣли въ сердцѣ дѣвы
Волненье страха и стыда“.

Переходя къ пьесѣ „Умолкну скоро я“ (I), написанной за сутки до только что разобранной Элегіи, мы должны прежде всего отмѣтить, что если бы изслѣдователи не имѣли хронологическаго указанія, заставляющаго связывать настроеніе II съ настроеніемъ I, они и не подумали бы искать въ I указаній на конкретные факты. Врядъ ли

117

и Гершензонъ, который, конечно, не вѣритъ въ реальное пользованіе лирой въ 20-хъ годахъ прошлаго вѣка, сталъ бы допускать реальное бытіе юношей, которые дивились долгому мученью любви поэта. На самомъ дѣлѣ, не нужно производить спеціальныя историко-литературныя сравненія и разысканія, чтобы видѣть, что пьеса I въ извѣстной намъ редакціи обработана Пушкинымъ вполнѣ въ томъ условно-элегическомъ родѣ, въ которомъ Пушкинъ писалъ въ годы лицейской юности и петербургской молодости по образцамъ французской, до-романтической элегіи, представленной въ лирикѣ Парни, Лебрена, Бертена, Мильвуа. Въ I на лицо всѣ тѣ общія мѣста, детали и мотивы, которые въ обиліи можно указать, въ тѣхъ или иныхъ соединеніяхъ, въ элегіяхъ названныхъ поэтовъ и въ произведеніяхъ самого Пушкина. Тутъ и лира, отвѣчающая страданіямъ поэта1); юноши, внимающіе его пѣснямъ или (въ варіантѣ) дѣвы, читающія его стихи2), или она, твердящая эти стихи3); посмертная урна и утѣшеніе, что она вспомнитъ надъ этой урной о любви поэта4). Цѣлый рядъ условностей, далекихъ отъ конкретныхъ указаній на факты5).

Ho если мы обратимся къ черновымъ рукописямъ

118

Пушкина, то увидимъ, что условно-элегическій характеръ пьеса I получила только въ окончательной редакціи. У поэта было не мало колебаній при обработкѣ этой пьесы. Если бы мы, подобно тому, какъ сдѣлали раньше при анализѣ II, попытались обрисовать два образа — мужской и женскій — этой пьесы I, то мы не ощутили бы препятствій къ сближенію женскаго образа I съ героиней II и, наоборотъ, съ полной опредѣленностью должны были бы признать невозможность сближенія героя пьесы I и героемъ пьесы II. Съ психологической точки зрѣнія разность двухъ типовъ совершенно очевидна. Несомнѣнно, языкъ страсти во II пьесѣ только подъ стать тому герою, который послѣ ряда творческихъ попытокъ нашелъ окончательное изображеніе въ Онѣгинѣ; но ясно, что изъясняться въ любви стилемъ I пьесы, конечно, необыкновенно пристало бы Ленскому. Отмѣтимъ, что блистательную разработку темы элегіи мы найдемъ именно въ полныхъ „любовной чепухи“ предсмертныхъ стихахъ Ленскаго:

Но ты
Придешь ли, дѣва красоты,
Слезу пролить надъ ранней урной
И думать: онъ меня любилъ
Онъ мнѣ единой посвятилъ
Разсвѣтъ печальный жизни бурной!..

Столь коренная противоположность двухъ образовъ бросается въ глаза лишь въ окончательной редакціи; въ моментъ же возникновенія, который для обѣихъ пьесъ почти совпадалъ (23 — 25 августа 1821 года), столь ясно выраженное противорѣчіе безъ психологической несообразности не могло бы быть допустимо. Его и не было въ дѣйствительности. Въ первоначальной редакціи1) Элегія I начиналась такъ :

119

Нѣтъ! поздно, милый другъ, узналъ я наслажденье
Ничто души моей уже не воскреситъ
[Мнѣ] [сердцу] Ей чуждо [сердца] страсти упоенье
[Твой взоръ, твой нѣжный взоръ] И щастье, тихое
меня не веселитъ
[Увялъ я въ цвѣтѣ лѣтъ] Умолкну скоро я..... но если
въ день печали....

Но тѣ черты, которыя придаетъ себѣ поэтъ въ этихъ стихахъ, напоминаютъ характеристику романтическаго героя въ стадіи „Кавказскаго Плѣнника“. Совпадаютъ даже отдѣльныя выраженія

Но поздно: умеръ я для счастья....
Для нѣжныхъ чувствъ окаменѣлъ....
Безъ упоенья, безъ желаній.
Я вяну жертвою страстей....

Но не только это начало выбросилъ Пущкинъ изъ окончательной редакціи. Послѣ стиха „щастливымъ именемъ любовницы прекрасной“ въ черновикѣ слѣдовало:

   Не бойся вѣтреныхъ невѣждъ
   Не бойся клеветы ревнивой...
   Не обмани моихъ надеждъ
   Своею скромностью пугливой.

Въ первомъ наброскѣ этотъ мотивъ долженъ былъ быть развитъ еще полнѣе1).

   Не бойся вѣтрен[ыхъ невѣждъ]ой молвы
   Не бойся клеветы ревнивой
   Не обмани [моихъ надеждъ] моихъ надеждъ

120

[Переживи меня] [Не разрушай (?)] И скромностью нрзб.

[Переживи меня] [моихъ надеждъ]

стыдливой

[Скажи] [Скажи] [нрзб.]

[Скажи без робкой]

Онъ мною былъ любимъ, ^Онъ мнѣ былъ одолженъ

[Послѣдній] [ихъ нрзб.]

[Послѣднимъ щастіемъ] [послѣдней поздней отрадой]

[Славою нрзб.]

Послѣдней радостью, послѣднимъ вдохновеньемъ

Переживи

[Когда нрзб.] [Когда меня]

Переживи меня и нѣкогда [не будетъ]

[нрзб.] быть можетъ

И скоро[ль] милая [когда] меня не будетъ

Но сердце чье нибудь поэта не забудетъ

[Скажи] [нрзб.] меня навѣкъ обыметъ [нрзб.]

хладный

Когда [но] [покроешь] [вѣч] [вѣчный] сонъ

[Когда]

[И урну] [м] [переживи меня] и молви съ умиленьемъ

Въ окончательной редакціи исчезли всѣ слѣды этого мотива. Конечно, для того условно-элегическаго рода, въ которомъ Пушкинъ отдѣлалъ пьесу I, были не y мѣста ни начало, рисующее романтическаго героя, который ужъ вѣрно не удовлетворился бы посмертными о немъ воспоминаніями „прекрасной любовницы“, ни этотъ мотивъ, своимъ живымъ и бытовымъ содержаніемъ врѣзающійся въ тихую мелодію элегіи.

Объ условной манерѣ стихотворенія свидѣтельствуетъ и первоначальная передѣлка послѣднихъ четырехъ стиховъ пьесы, которую поэтъ чуть было не оставилъ въ послѣдней редакціи. Въ 2-омъ наброскѣ эти стихи были написаны такъ:

121

Когда меня навѣкъ обыметъ хладный сонъ,
Надъ урною моей промолви съ умиленьемъ
Онъ мною былъ любимъ, онъ мнѣ былъ одолженъ
Послѣдней радостью, послѣднимъ вдохновеньемъ.

Пушкинъ исправилъ ихъ такъ1)

Когда меня навѣкъ обыметъ хладный сонъ,
Надъ ранней урною пусть молвятъ съ умиленьемъ
Онъ Лидой былъ любимъ, онъ мнѣ (sic! конечно, ей)
былъ одолженъ
Послѣдней радостью, послѣднимъ вдохновеньемъ.

Эта Лида, конечно, вводитъ насъ въ міръ поэзіи XVIII вѣка; она — олицетвореніе условности. Но въ кишиневскіе годы своей жизни Пушкинъ уже тяготился подобными условностями, и въ окончательной редакціи, которая пошла отъ поэта въ печать, онъ уничтожилъ эту Лиду и установилъ извѣстное намъ чтеніе.

Такъ въ процессѣ обработки исчезли всѣ субъективные элементы, и въ концѣ концовъ, тогда какъ элегія II, сохранявшая живое воспоминаніе о дѣйствительнымъ моментѣ, являлась для Пушкина посланіемъ „Къ***“, элегія I въ окончательной отдѣлкѣ потеряла память о своей близости къ II пьесѣ. Въ тетради Капниста, въ собраніи стихотвореній 1826 года (въ отдѣлѣ элегій) и въ собраніи 1829 года (въ отдѣлѣ произведеній 1821 года) элегіи были размѣщены не рядомъ одна съ другой, a раздѣлены другими стихотвореніями.

Но нельзя отрицать все же, что элегіи I и II и въ моментъ возникновенія уже имѣютъ и въ самомъ тонѣ стиховъ, и въ содержаніи лирической психологіи нѣкоторую противоположность. И въ первый моментъ „Я“ I-ой элегіи въ

122

нѣкоторыхъ отношеніяхъ кажется противорѣчащимъ „Я“ II-ой элегіи. Но такое противорѣчіе, не допускаемое хронологическимъ тождествомъ обоихъ „Я“, легко объяснимо. Вѣдь романтическимъ героемъ Пушкинъ только старался представиться, но его душа была много сложнѣе казавшейся сложной души романтическаго героя, и тѣ элементы въ душѣ его, которыхъ онъ будто не замѣчалъ въ своей игрѣ, вели глухую и неустанную борьбу противъ склонностей и особенностей, которыя Пушкинъ старался привить къ себѣ. И если, создавая „Онѣгина“, онъ воплощалъ самого себя и въ Ленскомъ, и въ Онѣгинѣ одновременно, то и въ августѣ 1821 года жившая въ его душѣ, не замиренная и даже несознанная въ то время противоположность между Ленскимъ и Онѣгинымъ отразилась въ элегіяхъ „Умолкну скоро я“ и „Мой другъ, забыты мной“.

VIII.

Гершензонъ связываетъ происхожденіе „Бахчисарайскаго Фонтана“ съ увлеченіемъ Пушкина княгиней М. А. Голицыной. По его предположенію, она была той женщиной, поэтическій разсказъ которой Пушкинъ суевѣрно перекладывалъ въ стихи поэмы; откликомъ любви къ ней явилась сама поэма. На этомъ предположеніи надо остановиться. Правда, оно выставлено въ сущности безъ малѣйшихъ фактическихъ основаній и съ явнымъ пренебреженіемъ къ тѣмъ даннымъ изъ переписки поэта, которыя обычно ex officio приводятся комментаторами и біографами. Мы должны будемъ еще разъ перебрать всѣ эти данныя и для того, чтобы отвергнуть предположенія Гершензона, и для того, чтобы извлечь отсюда окончательные и безспорные выводы.

Въ своей перепискѣ Пушкинъ обычно сообщалъ своимъ друзьямъ о своихъ поэтическихъ замыслахъ, о ходѣ

123

своихъ работъ, но какъ разъ о „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ мы имѣемъ весьма недостаточныя и немногочисленныя упоминанія. Врядъ ли случайно это отсутствіе свѣдѣній, и врядъ ли оно можетъ быть объяснено только ссылкой на то, что не вся переписка дошла до насъ. Скорѣе всего надо объяснять эту скудость чрезмѣрной интимностью происхожденія этой поэмы: душевныя глубины были взволнованы сильнымъ и яркимъ чувствомъ, и это волненіе, какъ бы застывшее въ поэмѣ, до сихъ поръ сохраняетъ неувядаемою прелестью этого „любовнаго бреда“. Такое названіе далъ Пушкинъ поэмѣ, когда закончилъ ее: созданіе поэмы означало и освобожденіе отъ раздражающей силы чувства.

У насъ нѣтъ точныхъ данныхъ о томъ, когда Пушкинъ задумалъ поэму и когда началъ ее писать. „Кавказскій Плѣнникъ“ былъ законченъ вчернѣ въ началѣ 1821 года, a уже 23 марта этого года Пушкинъ, извѣщая Дельвига объ окончаніи „Плѣнника“, писалъ: „Еще скажу тебѣ, что y меня въ головѣ бродятъ еще поэмы — но что теперь ничего не пишу — я перевариваю воспоминанія и надѣюсь набрать вскорѣ новыя“1). A въ письмѣ къ Гнѣдичу, помѣченному 24 марта того же года, Пушкинъ „молитъ Ѳеба и Казанскую Богоматерь, чтобы возвратиться ему въ Петербургъ съ молодостью, воспоминаніями и еще новой поэмой“. Надо думать, Пушкинъ имѣетъ въ виду именно „Бахчисарайскій Фонтанъ“. Не для подготовительныхъ ли работъ понадобились Пушкину и книги: „Таврида“ Боброва, которую онъ 27 іюня 1821 года проситъ прислать ему и которой, какъ извѣстно, онъ и воспользовался въ „Фонтанѣ“, и „Histoire de Crimée“, o возвращеніи которой онъ проситъ въ запискѣ къ В. Ѳ. Раевскому, датируемой

124

1821 годомъ или въ всякомъ случаѣ не позднѣе 6 февраля 1822 года? Черновыя тетради сохранили незначительное количество первоначальныхъ записей „Фонтана“ и не даютъ возможности точно датировать начало творческой работы поэта. Повидимому, въ тетради № 2365 на лист. 48 об., 49 об., и 50 находимъ первоначальный набросокъ къ началу поэмы (ст. 1 — 13)1); какъ разъ передъ 48 об. идутъ стихотворенія, внесенныя въ тетрадь въ августѣ 1821 года, но, какъ извѣстно, при пушкинскомъ пользованіи рукописями, подобное сближеніе не даетъ твердой опоры для хронологическихъ выводовъ. Но совокупность всѣхъ приведенныхъ нами предположительныхъ указаній приводитъ насъ къ убѣжденію, что начало осуществленія поэтическаго замысла „Бахчисарайскаго Фонтана“ надо относить къ 1821 году2). Но въ какой мѣрѣ

125

подвигалось впередъ исполненіе замысла, мы не знаемъ. Тѣ отрывки поэмы, что сохранились въ тетради № 2366, скорѣе всего писаны въ 1822 году. Преимущественно занимался Пушкинъ поэмой въ 1823 году; въ этомъ году онъ и закончилъ ее.

Первоначально онъ хотѣлъ назвать поэму „Гаремомъ“. Объ этомъ мы знаемъ изъ позднѣйшей его замѣтки. Можемъ еще привести свидѣтельство изъ хранящагося въ Тургеневскомъ Архивѣ письма князя Вяземскаго А. И. Тургеневу отъ 30 апрѣля 1823 года: „Ha дняхъ получилъ я письмо отъ Бѣса-Арабскаго Пушкина. Онъ скучаетъ своимъ безнадежнымъ положеніемъ, но, по словамъ пріѣзжаго, пишетъ новую поэму Гаремъ о Потоцкой, похищенной которымъ-то ханомъ, событіе историческое; a что еще лучше, сказываютъ, что онъ остепенился и становится разсудителенъ“.

Первое извѣстіе о „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ находимъ въ письмѣ къ брату отъ 25 августа 1823 года изъ Одессы. Назвавъ „Бахчисарайскій „Фонтанъ“, Пушкинъ въ скобкахъ поясняетъ: „новая моя поэма“. Надо думать, Левъ Сергѣевичъ и самъ впервые изъ этого письма узналъ о поэмѣ. Но слухи о поэмѣ быстро распространились, дошли до Петербурга и отсюда вернулись къ самому поэту. Въ распространеніи слуховъ оказался повиненъ Bac. Ив. Туманскій, восторженный и довѣрчивый поэтъ. Пушкинъ и Туманскій появились въ Одессѣ приблизительно въ одно время, лѣтомъ 1823 года: Туманскій изъ Петербурга, вступивъ на службу къ графу Воронцову, Пушкинъ изъ Кишинева. Въ помянутомъ письмѣ Пушкинъ писалъ брату: „Здѣсь Туманскій. Онъ добрый малой,

126

да иногда вретъ, напр., онъ пишетъ въ Пб. письмо, гдѣ говоритъ, между прочимъ, обо мнѣ: Пушкинъ открылъ мнѣ немедленно свое сердце и porte-feuille, любовь и пр... Фраза, достойная В. Козлова; дѣло въ томъ, что я прочелъ ему отрывки изъ Бахчисарайскаго Фонтана (новой моей поэмы), сказавъ, что я не желалъ бы ее напечатать, потому что многія мѣста относятся къ одной женщинѣ, въ которую я былъ очень долго и очень глупо влюбленъ, и что роль Петрарки мнѣ не по нутру. Туманскій принялъ это за сердечную довѣренность и посвящаетъ меня въ Шаликовы — помогите!“ Письмо заканчивается припиской: „Такъ и быть, я Вяземскому пришлю Фонтанъ, выпустивъ любовный бредъ, — a жаль!“ Можно думать, что въ недошедшемъ до насъ письмѣ князь Вяземскій писалъ о „Фонтанѣ“ и просилъ рукописи. Не онъ ли сообщилъ Пушкину и о содержаніи слуховъ?1) A 14 октября того же года, очевидно, на запросъ Вяземскаго, до насъ недошедшій, Пушкинъ писалъ ему: „Бахчисарайскій Фонтанъ, между нами, дрянь, но эпиграфъ его прелесть“. Въ черновикѣ этого письма можно еще прочесть „Бахч. Фон. дрянь [но эпиграфъ его преле.] не говори это однако никому я скоро пришлю тебѣ соч.“ — 4 ноября Пушкинъ, посылая поэму, писалъ: „Вотъ тебѣ, милый и почтенный Асмодей, послѣдняя моя поэма. Я выбросилъ то что Цензура выбросила бъ и безъ меня, и то что не хотѣлъ выставить передъ публикою. Если эти безсвязные отрывки покажутся тебѣ достойными тиснѣнія, то напечатай....“ Къ 18-му ноября поэма была въ рукахъ Вяземскаго, — именно 18-го онъ писалъ о ея полученіи

127

А. И. Тургеневу1). Прочитавъ поэму, онъ отправилъ Пушкину письмо, не дошедшее до насъ, съ изложеніемъ своего мнѣнія и съ требованіемъ перемѣнъ. Сохранился за то отвѣтъ Пушкина2).

На основаніи петербургскихъ слуховъ и Дельвигъ обратился къ Пушкину съ просьбой о присылкѣ ему поэмы. 16 ноября Пушкинъ писалъ ему: „Ты просишь Бахчисарайскаго Фонтана — онъ на дняхъ отосланъ къ Вяземскому. Это безсвязные отрывки, за которые ты меня пожуришь, a все-таки похвалишь“. Въ Петербургѣ ждали Фонтана съ большимъ нетерпѣніемъ. Уже 1 ноября 1823 года въ засѣданіи С.-Петербургскаго Вольнаго Общества любителей, наукъ и художествъ Рылѣевъ прочелъ отрывокъ изъ новой поэмы Пушкина „Бахчисарайскій Фонтанъ“3). 29 ноября, 14 и 18 декабря А. И. Тургеневъ настойчиво требуетъ отъ Вяземскаго прислать ему списокъ поэмы. А. Бестужевъ свой „Взглядъ на Русскую словесность въ теченіе 1823 года“, которымъ открывается „Полярная Звѣзда“ на 1824 годъ, заключилъ слѣдующимъ оповѣщеніемъ: „Еще спѣшимъ обрадовать любителей поэзіи. Маленькая и, какъ слышно и какъ несомнѣнно, прекрасная поэма А. Пушкина: „Бахчисарайскій Фонтанъ“, уже печается въ Москвѣ“4).

„Полярная Звѣзда“ вышла въ самомъ концѣ 1823 г.5), и Бестужевъ тотчасъ же отправилъ ее въ Одессу Пушкину

128

съ письмомъ, до насъ недошедшимъ. Пушкину альманахъ принесъ большое огорченіе. Въ немъ было напечатано нѣсколько его стихотвореній1), и среди нихъ — съ заглавіемъ „Элегія“ — стихотвореніе „Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда“ (стр. 198). Бестужевъ получилъ эту элегію отъ какого-то неизвѣстнаго намъ лица, a не отъ Пушкина2); поэтъ разрѣшилъ ему напечатать ее съ исключеніемъ трехъ послѣднихъ стиховъ, но Бестужевъ не исполнилъ воли поэта и тиснулъ элегію цѣликомъ. Вотъ въ какомъ видѣ она появилась въ „Полярной Звѣздѣ“:

Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда
Звѣзда печальная, вечерняя звѣзда!
Твой лучъ осеребрилъ увядшія равнины,
И дремлющій заливъ и черныхъ скалъ вершины.
Люблю твой слабый свѣтъ въ небесной вышинѣ,
Онъ думы разбудилъ уснувшія во мнѣ.
Я помню твой восходъ знакомое свѣтило,
Надъ мирною страной гдѣ все для взоровъ мило;
Гдѣ стройны тополы въ долинахъ вознеслись
Гдѣ дремлетъ нѣжный миртъ и темный кипарисъ,
И сладостно шумятъ полуденныя волны.
Тамъ нѣкогда въ горахъ сердечной нѣги полный,
Надъ моремъ я влачилъ задумчивую лѣнь;
Когда на хижины сходила ночи тѣнь,
И дѣва юная во мглѣ тебя искала,
И имянемъ своимъ подругамъ называла3).

129

Послѣднихъ трехъ стиховъ Пушкинъ не хотѣлъ видѣть въ печати, увидавъ же ихъ напечатанными, онъ 12 января 1824 года писалъ Бестужеву: „Конечно, я на тебя сердитъ и готовъ, съ твоего позволенія, браниться хоть до завтра. Ты напечаталъ именно тѣ стихи, объ которыхъ именно я просилъ тебя: ты не знаешь, до какой степени это мнѣ досадно. Ты пишешь, что безъ трехъ послѣднихъ стиховъ Элегія не имѣла бы смысла. Велика важность! A какой же смыслъ имѣетъ

Какъ ясной влагою Полубогиня грудь
— — — — — — — — — вздымала1)

или

Съ болѣзнью и тоской
Твои глаза и проч.?2)

„Я давно уже не сержусь за опечатки, но въ старину мнѣ случалось забалтываться стихами, и мнѣ грустно видѣть, что со мною поступаютъ какъ съ умершимъ, не уважая ни моей воли, ни бѣдной собственности“.

Въ сохранившемся черновикѣ этого письма находимъ выпущенную въ бѣловомъ подробность: „Ты напѣчаталъ [ту элегію] тѣ стихи [объ] которыхъ имянно просилъ тебя не выдавать [еще] ихъ въ п. Ты не знаешь до какой степени это мнѣ досадно [А и сколько я желалъ [не выдавать въ публику первыя про] — [Онѣ относятся писаны къ женщинѣ которая читала ихъ. я. просится]“.

Комментируя элегію и три стиха, завѣтныхъ для Пушкина,

130

Гаршензонъ пишетъ: „Это былъ конкретный намекъ, возможно — на одну изъ Раевскихъ (и тогда — на Елену: „дѣва юная“). Но и въ этихъ трехъ стихахъ нѣтъ намека на любовь; напротивъ, весь характеръ воспоминанія исключаетъ мысль о какомъ либо остромъ чувствѣ: „Надъ моремъ я влачилъ задумчивую лѣнь“, говоритъ Пушкинъ о себѣ“. Такой комментарій, какъ сейчасъ увидимъ, непріемлемъ, ибо Гершензонъ совершенно не принялъ во вниманіе ясныхъ свидѣтельствъ самого поэта1).

Письмо Пушкина разошлось съ письмомъ Бестужева, въ которомъ онъ сообщалъ объ успѣхѣ „Бахчисарайскаго Фонтана“2) и требовалъ отъ Пушкина для будущей книжки десятка пьесъ. Пушкинъ отвѣтилъ на это недошедшее до насъ письмо 8 февраля 1824 года. „Ты не получилъ видно письма моего, — писалъ Пушкинъ. — Не стану повторять то, чего довольно и на одинъ разъ“.Тутъ же, переходя къ поэмѣ, онъ не удержался отъ столь часто цитируемаго признанія о ея происхожденіи: „Радуюсь, что мой Фонтанъ шумитъ. Недостатокъ плана не моя вина. Я суевѣрно перекладывалъ въ стихи разсказъ молодой женщины

Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve3).

Впрочемъ я писалъ его единственно для себя, a печатаю потому что деньги были нужны“. Но это признаніе заставило Пушкина испытать еще пущее огорченіе. Письмо,

131

адресованное Бестужеву, попало въ руки Ѳ. Булгарину, онъ распечаталъ его и какъ разъ приведенныя только что строки напечаталъ въ „Литературныхъ Листкахъ“ въ замѣткѣ o скоромъ появленіи въ свѣтъ поэмы Пушкина1). Такая безцеремонность крайне раздражила и обидѣла поэта, необыкновенно чутко относившагося къ оглашенію интимныхъ подробностей своего чувства и творчества. „Булгаринъ хуже Воейкова — пишетъ онъ брату 1-го апрѣля — какъ можно печатать партикулярныя письма? Мало ли что приходитъ на умъ въ дружеской перепискѣ, a имъ бы все печатать — это разбой“.... Очевидно, на это же обстоятедьство указывалъ онъ въ письмѣ къ Вяземскому въ началѣ апрѣля: „Каковъ Булгаринъ и вся братья. Это не соловьи — разбойники, a грачи разбойники“.

Бестужеву Пушкинъ послѣ этого не писалъ. И самъ Бестужевъ могъ догадываться о непріятности, которую доставило печатное разглашеніе частнаго письма, да и слухи о раздраженіи Пушкина могли дойти до него. Поэтому молчаніе Пушкина онъ истолковалъ, какъ знакъ гнѣва и раздраженія. Это онъ высказалъ въ недошедшемъ до насъ письмѣ, на которое Пушкинъ отвѣчалъ 29 іюня 1824 года изъ Одессы. На этомъ письмѣ надо остановиться, такъ какъ оно важно для разрѣшенія нашего вопроса и такъ какъ Гершензонъ не оказалъ ему всего того вниманія, какого оно заслуживаетъ. Къ этому времени раздраженіе поэта уже улеглось, и онъ сравнительно добродушно выговариваетъ свои обиды на Бестужева и за одно на Булгарина и, очевидно, считая свое письмо отъ 12 января 1824 недошедшимъ до Бестужева, повторяетъ содержаніе своихъ упрековъ. „Милый Бестужевъ, ты ошибся, думая что я сердитъ на тебя — лѣнь одна мнѣ помѣшала

132

отвѣчать на послѣднее твое письмо (другова я не получалъ). Булгаринъ другое дѣло. Съ этимъ человѣкомъ опасно переписываться. Гораздо веселѣе его читать. Посуди самъ: мнѣ случилось когда то быть влюблену безъ памяти. Я обыкновенно [въ это время] въ такомъ случаѣ пишу элегіи какъ другой.... Но приятельское ли дѣло вывѣшивать на показъ мокрыя мои простыни? Богъ тебя проститъ! но ты острамилъ меня въ нынѣшней Звѣздѣ — напѣчатавъ 3 послѣднія стиха моей элегіи“. Прерывая цитату, вспомнимъ комментарій Гершензона о нелюбовномъ характерѣ элегіи „Рѣдѣетъ облаковъ“, вспомнимъ, чтобы зачеркнуть его въ нашихъ соображеніяхъ. „Чортъ дернулъ меня написать еще къ стати о Бахч. Фонт. какія-то чувствительныя строчки и припомнить тутъ же элегическую мою красавицу“. Эпитетъ элегической имѣетъ въ виду указаніе не на свойство ея характера, a на то, что женщина, разсказу которой обязана своимъ возникновеніемъ поэма, кромѣ того и внушительница элегіи. Это ясно изъ слѣдующихъ словъ Пушкина: „Вообрази мое отчаяніе когда увидѣлъ ихъ напечатанными. — Журналъ можетъ попасть въ ея руки. — Чтожъ она подумаетъ.... видя съ какой охотою бесѣдую объ ней съ однимъ изъ П. Б. моихъ приятелей1). Обязана ли она знать что она мною не названа, что письмо разпечатано и напечатано Булгаринымъ — что проклятая элегія доставлена тебѣ чортъ знаетъ кѣмъ — и что никто не виноватъ. Признаюсь, одной мыслію этой женщины дорожу болѣе чемъ мнѣніями всѣхъ журналовъ на свѣтѣ и всей нашей публики. Голова y меня закружилась“....

Итакъ, съ полною достовѣрностью можно отожествить дѣву юную, искавшую во мглѣ вечерней звѣзды, съ той

133

женщиной, разсказъ которой суевѣрно перелагалъ въ стихи Пушкинъ. Но все содержаніе, вся обстановка въ элегіи, писанной въ 1820 году въ Каменкѣ, приводитъ насъ въ Крымъ въ періодъ кратковременнаго пребыванія тамъ Пушкина, и еще опредѣленнѣе — въ семью Раевскихъ, въ которой жилъ Пушкинъ. У насъ нѣтъ ни одного даннаго за то, что Пушкинъ въ эти три гурзуфскихъ недѣли встрѣчался и общался съ какими-либо не принадлежащими къ семьѣ Раевскаго юными дѣвами и молодыми женщинами. Въ біографіяхъ Пушкина, не столько на основаніи критически провѣренныхъ указаній, сколько по смутной традиціи, давно стало общимъ мѣстомъ говорить о любви Пушкина къ одной изъ Раевскихъ. Ихъ было четыре сестры — Екатерина, Елена, Софія и Марія, и ни одна изъ нихъ не ускользнула отъ любопытныхъ поисковъ Пушкинскихъ біографовъ и отъ зачисленія въ ряды вдохновительницъ любви и творчества поэта. Мы уже видѣли, каково было огорченіе и раздраженіе Пушкина при вѣсти o невольномъ разглашеніи исторіи происхожденія поэмы. И не только надо принимать во вниманіе обычную щепетильность поэта въ дѣлахъ интимныхъ, но еще надо и вспомнить его связи со всѣми членами семьи Раевскихъ, надо подумать о томъ, сколь дороги для него были общеніе и близость съ этой семьею; тогда мы поймемъ, съ какой заботливостью онъ долженъ былъ охранять отъ чужихъ взоровъ тайну своей любви къ сестрѣ того Николая Николаевича Раевскаго, который и въ годы зрѣлости поэта былъ для него старшимъ, того Александра Николаевича Раевскаго, который былъ „демономъ“ Пушкина. Да кромѣ того, „одной мыслію этой женщины Пушкинъ дорожилъ болѣе, чѣмъ мнѣніями всѣхъ журналовъ на свѣтѣ и всей публики“. Эти соображенія необходимо взять въ разсчетъ при оцѣнкѣ еще одного идущаго отъ самого Пушкина извѣстія о происхожденіи поэмы, находящагося

134

въ „Отрывкѣ изъ письма А. С. Пушкина къ Д.“. „Отрывокъ“ напечатанъ, конечно, съ вѣдома и согласія автора въ альманахѣ Дельвига „Сѣверные Цвѣты на 1826 годъ“, вышедшемъ въ свѣтъ въ апрѣлѣ 1826 года1). Пушкинъ досадовалъ на Бестужева и Булгарина за разглашеніе нѣсколькихъ строкъ его письма, которое въ связи съ извѣстными слухами могло открыть женщину, ему дорогую. Напечатанный Булгаринымъ отрывокъ могъ быть еще въ памяти. Несомнѣнно, Пушкинъ взвѣшивалъ все это, когда позволилъ Дельвигу напечатать слѣдующія строки: „Въ Бахчисарай пріѣхалъ я больной. Я прежде слыхалъ о странномъ памятникѣ влюбленнаго хана. К** поэтически описывала мнѣ его, называя la fontaine des larmes“ (стр. 105). Совершенно ясенъ тотъ смыслъ, который поэтъ влагалъ въ это извѣстіе для читателей, для знакомыхъ и друзей. Раньше по слухамъ и по публикаціи Булгарина мысль любопытнаго могла бы обратиться на одну изъ сестеръ Раевскихъ. Но теперь самъ Пушкинъ обозначилъ фамилію этой женщины неожиданной буквой К (а не Р), да, кромѣ того, прибавилъ, что разсказъ о Фонтанѣ онъ сдышалъ раньше посѣщенія Бахчисарая или Крыма. Упомянемъ, что самое письмо къ Дельвигу писалось въ срединѣ декабря 1824 года въ Михайловскомъ. Сохранились два черновыхъ наброска, и въ обоихъ совершенно явственно стоитъ буква К, но за то изъ одного черновика и видно, что Пушкинъ, если не предназначалъ его для печати, то все же имѣлъ въ виду оглашеніе среди друзей.

Кажется, ясно, что Пушкинъ, дѣлая новое признаніе о происхожденіи „Бахчисарайскаго Фонтана“, именно хотѣлъ устранить непріятныя для него толкованія прежняго признанія — и отдалить тотъ смыслъ, который находятъ

135

ходятъ въ цитатѣ изъ письма къ Дельвигу біографы и комментаторы. Извѣстны многообразныя ухищренія объяснить эту литеру К. Въ современныхъ изданіяхъ (не стоитъ дѣлать точныя ссылки!) и даже въ академическомъ1), безъ всякаго, хотя бы малѣйшаго, основанія и объясненія буква К просто приравнивается къ Екатеринѣ Николаевнѣ Раевской (съ 1821 года уже Орловой); кое-гдѣ, впрочемъ, поясняется, что К начальная буква имени Катерина. Невозможная грубость именно такого упоминанія („Катерина поэтически описывала“ и т. д.) обходится ссылкой на то, что Пушкинъ, конечно, ставилъ тутъ уменьшительное имя2). Выходитъ такъ, что Пушкинъ, столь щекотливый въ дѣлахъ интимныхъ, Пушкинъ, раньше горько досадовавшій на разглашеніе интимнаго признанія, не содержавшаго намека на имя, теперь совершенно безцеремонно поставилъ первую букву имени женщины, мнѣніе которой — это извѣстно біографамъ — онъ такъ высоко ставилъ, и съ мужемъ которой былъ въ дружескихъ отношеніяхъ. Явная несуразность! Отрывокъ изъ письма къ Дельвигу о „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ можетъ быть комментированъ только такъ, какъ мы указывали. Пушкинъ хотѣлъ отвести любопытствующихъ съ того пути, по которому можно было бы добраться до его вдохновительницы. Слѣдовательно, для разрѣшенія вопроса о ней отрывокъ не можетъ принести никакихъ данныхъ.

Гершензонъ, отмѣтивъ, что для отожествленія К. съ Е. Н. Орловой не имѣется въ сущности объективныхъ основаній, приводитъ еще и доказательства невозможности отожествленія3). Не останавливаясь на нихъ, переходимъ

136

къ разбору выставленнаго Гершензономъ предположенія о томъ, что этой элегической красавицей, въ которую Пушкинъ былъ влюбленъ безъ памяти, была его сѣверная любовь — княгиня М. А. Голицына. Гершензонъ совершенно не посчитался (даже не обмолвился о нихъ!) съ рядомъ поэтическихъ свидѣтельствъ о любви Пушкина, въ обстановкѣ Тавриды не только развивавшейся, но и зародившейся. Онъ оставилъ безъ вниманія важныя свѣдѣнія о тожествѣ лица, о которомъ поэтъ вспоминаетъ въ элегіи „Рѣдѣетъ облаковъ“, съ той женщиной, изъ устъ которой Пушкинъ услышалъ легенду о Фонтанѣ. Разъ для Гершензона именно М. А. Голицына является повѣствовательницей этой легенды, то онъ неизбѣжно долженъ допустить пребываніе княгини М. А. Голицыной въ Крыму въ августѣ 1820 года, a главное признать, что она то и есть „юная дѣва“ элегіи. Не знаемъ, была ли она въ Крыму въ это время, но достовѣрно знаемъ, что 9 мая 1820 года она вышла замужъ.

137

Ho Гершензонъ, пытаясь обосновать свое мнѣніе о томъ, что легенду о Фонтанѣ Пушкинъ услышалъ еще въ Петербургѣ, привлекаетъ къ дѣлу одинъ любопытный отрывокъ. „Важно и вполнѣ несомнѣнно то, что о „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ Пушкинъ впервые услыхалъ въ Петербургѣ отъ женщины, побывавшей въ Крыму. Объ этомъ съ ясностью свидѣтельствуетъ черновой набросокъ начала „Бахчисарайскаго Фонтана“

Давно, когда мнѣ въ первый разъ
Любви повѣдали преданье,
Я въ шумѣ радостномъ унылъ
И на минуту позабылъ
Роскошныхъ оргій ликованье.
Но быстрой, быстрой чередой
Тогда смѣнялись впечатлѣнья, и т. д.

Здѣсь такъ ясно обрисована петербургская жизнь Пушкина, что сомнѣній быть не можетъ“. Въ письмѣ къ Дельвигу Пушкинъ говоритъ, что К* поэтически описывала ему Фонтанъ, называя его „la fontaine des larmes“, a въ самой поэмѣ онъ говоритъ объ этомъ:

       Младыя дѣвы въ той странѣ
       Преданье старины узнали,
       И мрачный памятникъ онѣ
       Фонтаномъ слезъ именовали“.

О возможности ссылаться на письмо къ Дельвигу мы уже говорили. Интереснѣе указаніе Гершензона на отрывокъ, который онъ считаетъ наброскомъ начала поэмы. Такъ какъ въ Пушкинской литературѣ онъ является, какъ увидимъ, въ нѣкоторой мѣрѣ загадочнымъ и въ послѣднее время заподозрѣна его ближайшая связь съ „Бахчисарайскимъ Фонтаномъ“, то мы считаемъ нужнымъ остановиться на немъ подробно. A пока теперь же согласимся

138

съ Гершензономъ, что Пушкинъ слышалъ легенду о Фонтанѣ еще въ Петербургѣ; но, перечитывая отрывокъ, недоумѣваемъ, какъ можно отожествить это петербургское сообщеніе, оставленное безъ вниманія поэтомъ и оставшееся внѣ области поэтическаго зрѣнія Пушкина, не произведшее никакого впечатлѣнья на его душу, какъ можно отожествлять это сообщеніе съ тѣмъ разсказомъ, который передавали ему милыя и наивныя уста, который былъ очарованъ звуками милаго голоса и коснулся сокровенныхъ глубинъ творческой организаціи поэта? Съ рѣшительностью можно утверждать, что въ этомъ отрывкѣ и въ свидѣтельствѣ письма къ Бестужеву о происхожденіи поэмъ имѣются въ виду обстоятельства совершенно различныя.

IX.

Исторія отрывка представляется въ слѣдующихъ чертахъ. Впервые онъ былъ напечатанъ Анненковымъ въ „Матеріалахъ для біографіи Пушкина“1). „Въ бумагахъ Пушкина — читаемъ y Анненкова — есть неизданное стихотвореніе, которое сперва назначено было служить вступленіемъ къ поэмѣ. Откинутое при окончательной переправкѣ и совсѣмъ забытое впослѣдствіи, оно подтверждаетъ свидѣтельство письма (къ Дельвигу) о происхожденіи поэмы.

Печаленъ будетъ мой разсказъ!
Давно, когда мнѣ въ первый разъ
Любви повѣдали преданье,
Я въ шумѣ радостномъ унылъ —
И на минуту позабылъ
Роскошныхъ оргій ликованье.

139

Ho быстрой, быстрой чередой
Тогда смѣнялись впечатлѣнья!
Веселье — тихою тоской,
Печаль — восторгомъ упоенья.

Поэтическая передача разсказа должна была, какъ легко понять, упустить изъ вида дѣйствіе драмы и только сохранить тонъ и живость впечатлѣнія, которыми пораженъ былъ самъ поэтъ-слушатель“.

Въ 1903 году проф. Шляпкинъ напечаталъ текстъ этого отрывка по копіи въ тетради Пушкинскихъ произведеній, приготовленной для себя Анненковымъ1). Текстъ этотъ совершенно сходенъ съ напечатаннымъ; отличія только въ пунктуаціи. Въ копіи, по сообщенію Шляпкина, зачеркнуто заглавіе: „Эпилогъ“ (вступленіе).

Въ послѣднее время нашелся и оригиналъ этого отрывка въ Майковской коллекціи, хранящейся въ Академіи Наукъ. Это листокъ, на одной сторонѣ котораго находится бѣловой списокъ стиховъ изъ конца „Бахчисарайскаго Фонтана“ (нач. „Покинувъ сѣверъ наконецъ“, конч. „Сіи надгробные столбы“ съ немногими поправками), a на другой — интересующій насъ отрывокъ2). Текстъ его — тоже бѣловой, не первоначальный, a заглавіе вѣрно передано въ копіи Анненкова: зачеркнуто „эпилогъ“ и написано „вступленье“.

Первоначальную, черновую редакцію этого отрывка находимъ въ черновой тетради № 2369 на оборотѣ 1 листа. По этой тетради напечаталъ его Якушкинъ въ своемъ Описаніи. Онъ „привелъ по возможности послѣднюю редакцію, далеко, конечно, не оконченную“:

140

Исполню я твое желанье
Начну обѣщанный разсказъ
Давно, когда мнѣ въ первый разъ
Повѣдали сіе преданье,
Тогда я грустью омрачился,
Но ненадолго юный умъ,
Забывъ веселыхъ оргій шумъ,
Въ унынье, въ думы углубился.
Какою быстрой чередой
Тогда смѣнялись впечатлѣнья,
Восторги — тихою тоской,
Печаль — порывомъ упоенья...

„Далѣе — сообщаетъ Якушкинъ — идутъ еще нѣсколько строкъ, представляющихъ варіанты того-же:

Мнѣ стало грустно; (рѣзвый) умъ
Минутной думой омрачился,
Но скоро пылкихъ оргій шумъ...

и еще:

Мнѣ стало грустно; на мгновенье
Забылъ я [пылкихъ] оргій шумъ...

„Вслѣдъ затѣмъ вырвано не менѣе 18 листовъ1).

Текстъ, напечатанный Якушкинымъ, перепечатывался всѣми позднѣйшими издателями, обыкновенно, въ примѣчаніяхъ къ „Бахчисарайскому Фонтану“. Никто не входилъ въ ближайшее разсмотрѣніе отрывка, но и не отрицалъ связи его съ поэмой.

Впервые Лернеръ выразилъ сомнѣніе въ томъ, дѣйствительно ли онъ имѣетъ какое-либо отношеніе къ поэмѣ; считая установленную Анненковымъ связь отрывка съ поэмой лишь предположеніемъ изслѣдователя, Лернеръ

141

отвѣтилъ отрицательно на этотъ вопросъ. Такъ вышелъ онъ изъ того затрудненія, въ которое ставила его необходимость признать указанное Гершензономъ петербургское происхожденіе вдохновившаго Пушкина разсказа. „Изъ того, что эти стихи находятся на одномъ листкѣ съ отрывками поэмы“ — говоритъ Лернеръ, „Анненковъ сдѣлалъ выводъ, что они должны были служить вступленіемъ (или эпилогомъ) къ „Бахчисарайскому Фонтану“. Между тѣмъ, слова Пушкина: „Я прежде слыхалъ и т. д.“ не даютъ намъ никакихъ существенныхъ подробностей, и нѣтъ рѣшительно ни малѣйшихъ основаній связывать поэтическій разсказъ К** о памятникѣ съ тѣмъ „преданьемъ любви“, о которомъ такъ неясно и глухо говорится въ предполагаемомъ вступленіи; послѣднее, быть можетъ, имѣло свое особое значеніе, нынѣ едва ли и могущее быть выясненнымъ. Въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ разсказано „любви преданье“, но нѣтъ основаній категорически утверждать, что именно объ этомъ преданіи говорится въ приведенныхъ стихахъ. Но предположеніе Анненкова, какъ и многія догадки этого талантливаго біографа, никогда никѣмъ не было подвергнуто сомнѣнію.... Гершензонъ счелъ незыблемо установленнымъ и неопровержимымъ то, что можно разсматривать лишь какъ болѣе или менѣе вѣроятное предположеніе Анненкова“1).

Такъ какъ „никто и никогда“ и т. д., то Лернеръ наконецъ подвергъ сомнѣнію утвержденіе Анненкова. Критицизмъ похваленъ и необходимъ. Отчего не критиковать и Анненкова, но надо дѣлать это съ большой осторожностью, — и каждый занимающійся Пушкинымъ долженъ помнить, что Анненковъ зналъ о Пушкинѣ многое, чего онъ не огласилъ и чего мы не знаемъ, что онъ имѣлъ

142

передъ своими глазами такія рукописи и бумаги Пушкина, которыхъ y насъ нѣтъ и которыхъ мы не можемъ доискаться. Ученое, академическое изученіе Пушкина въ будущемъ произведетъ, конечно, точное выясненіе, какими именно источниками располагалъ Анненковъ. Слабыя мѣста работъ Анненкова — его сужденія и оцѣнки событій и дѣйствій Пушкина, и къ нимъ всегда должно относиться критически, имѣя въ виду, что эти сужденія проходили сквозь призму его моральнаго сознанія. Опровергать же его фактическія данныя можно только съ доказательствами въ рукахъ. Въ данномъ случаѣ Лернеръ какъ разъ проявилъ критицизмъ рѣшительно безъ всякихъ основаній. На самомъ дѣлѣ, почему онъ, напримѣръ, думаетъ, что Анненковъ счелъ этотъ отрывокъ принадлежащимъ къ поэмѣ только потому, что на другой сторонѣ листка оказались стихи изъ „Бахчисарайскаго Фонтана“? Предположеніе Лернера является совершенно ненужнымъ, лишнимъ, такимъ, какого мы не имѣемъ права учинять, не зная существующей, но недоступной рукописи, не продѣлавъ работы по изученію черновыхъ. Непремѣнное обращеніе къ рукописямъ — это для пушкиновѣдѣнія вопросъ метода изученія, и на немъ надо настаивать съ особой силой: иначе изученіе жизни и творчества не станетъ научнымъ, работа не станетъ планомѣрной и останется въ предѣлахъ любительскаго любопытства.

Въ какой мѣрѣ указанное предположеніе Лернера дѣйствительно оказывается излишнимъ, покажетъ изученіе чернового текста, который мы привели выше въ транскрипціи Якушкина.

Онъ находится, какъ сказано, въ тетради № 2369. Ha внутренней сторонѣ передней доски переплета этой тетради съ росчерками, завитушками написано „27 мая 1822 Кишиневъ Pouschkin, Alexeef, Пушкинъ“. [Намъ представляется правдоподобнымъ принять это число, какъ дату дня,

143

въ который была заведена эта тетрадь для черновыхъ записей Пушкина]. На лицевой сторонѣ 1-го листа довольно тщательно въ два столбца переписанъ „Отрывокъ“ (Ты сердцу непонятный мракъ)1), a на оставшемся свободнымъ мѣстечкѣ въ концѣ второго столбца уписаны стихи 1 — 8 стихотворенія „Иностранкѣ“. На оборотѣ этого 1-го листа находится интересующій насъ отрывокъ и конецъ стиховъ „Иностранкѣ“. Давать исчерпывающую транскрипцію всего написаннаго 1-ой страницы не входитъ въ нашу задачу; для нашей цѣли вполнѣ достаточно точнаго ея описанія. Страница эта сильно исчеркана. Съ самаго верха, послѣ тщательно зачеркнутаго заглавія, идетъ основной текстъ, состоящій изъ 12 стиховъ съ немалочисленными поправками и приведенный уже нами въ транскрипціи Якушкина. За этими стихами обычный Пушкинскій заключительный знакъ:

Послѣ черты съ правой стороны страницы идутъ перечеркнутые стихи, представляющіе развитіе той-же темы и тоже приведенные нами. A слѣва, въ тѣсной близости

144

къ этимъ стихамъ Пушкинъ набросалъ программу „Бахчисарайскаго Фонтана“. Этой программы Якушкинъ не замѣтилъ или не отмѣтилъ, и она по сіе время остается неизвѣстной изслѣдователямъ. Программа набросана въ шести строчкахъ. Всѣ онѣ зачеркнуты, кромѣ послѣдней, 6-ой; 2-ой и 3-ей я не могъ разобрать. Вотъ онѣ:

[Гаремъ]
[......]
[......]
[Монахъ. Зарема и Марія]
[Ревность. Смерть М. и З.]
Бахчисарай Р.

Въ послѣдней строкѣ букву Р. можно принять и за Ф. Сбоку, наискось записанъ стихъ

Улыбка устъ, улыбка взоровъ.

Есть еще рисунки: одинъ, полустертый, трудно разобрать; остальные три — женскія ножки въ стремени.

Но, читая эту программу „Бахчисарайскаго Фонтана“, находящуюся на одной страницѣ съ отрывкомъ, въ непосредственномъ соединеніи съ нимъ, мы не можемъ сомнѣваться въ томъ, что отрывокъ этотъ принадлежитъ, конечно, къ составу поэмы. Слѣдовательно, и утвержденіе Анненкова — не личное его предположеніе, и сомнѣнія Лернера являются досадно излишними.

Основной текстъ не имѣетъ такого вида, какой приданъ ему транскрипціей Якушкина. Въ немъ много зачеркнутыхъ словъ, поправокъ и вставокъ. Якушкинъ стремился дать текстъ уже выправленный, но все таки онъ не ввелъ всѣхъ поправокъ въ текстъ. Намъ кажется, что для многихъ отрывковъ, для стихотвореній, которыя Пушкинъ начиналъ исправлять, но не выдавалъ въ свѣтъ,

145

слѣдовало бы принять иной методъ изданія, болѣе пригодный для цѣлей научныхъ. Надо было бы воспроизводить не такъ называемый окончательный текстъ, a наоборотъ — тотъ первоначальный, который былъ до начала исправленій, и къ этому первоначальному тексту давать поправки автора. При такомъ методѣ изданія легче слѣдить за работой поэта, да, кромѣ того, мы избавляемся отъ укора въ томъ, что сообщаемъ стихотвореніе въ такомъ видѣ, въ какомъ его не видалъ никогда авторъ, ибо мы въ большинствѣ случаевъ не имѣемъ возможности о такихъ брошенныхъ Пушкинымъ отрывкахъ сказать, закончилъ ли онъ свои исправленія или бросилъ ихъ на полдорогѣ. Конечно, иногда такое возстановленіе текста, въ особенности изъ подъ зачеркивающихъ линій, бываетъ технически затруднительнымъ и даже невозможнымъ. Данный отрывокъ не трудно возстановить; но не легко было уловить подъ густой краской чернилъ заглавіе отрывка; однако, все-таки удалось разоблачить и тайну зачеркнутаго заглавія: оно оказалось таково:

Н. Н. Р.

— литеры, хорошо знакомыя и сопровождающія не одно произведеніе Пушкина; онѣ означаютъ, конечно: „Николаю Николаевичу Раевскому“. A самый текстъ до того, какъ Пушкинъ началъ его править, читался такъ:

Н. Н. Р.

    Исполню я твое желанье,
    Начну обѣщанный разказъ.
    Давно печальное преданье
    Повѣдали мнѣ въ первый разъ
    Тогда я въ думы углубился;
    Но не надолго рѣзвый умъ
    Забывъ веселыхъ оргій шумъ
    Невольной грустью омрачился. —

146

    Какою быстрой чередой
    Тогда смѣнялись впечатлѣнья:
    Веселье — тихою тоской,
    Печаль — восторгомъ наслажденья!

Отмѣтимъ и одинъ варіантъ. Стихи 3 — 4 не сразу приняли ту редакцію, въ которой они напечатаны Якушкинымъ; они испытали еще и такую промежуточную редакцію:

Давно печальное преданіе
Ты мнѣ повѣдалъ въ первый разъ.

Этотъ варіантъ рѣшаетъ вопросъ о томъ, отъ кого поэтъ услышалъ, еще будучи въ Петербургѣ, легенду о Бахчисарайскомъ Фонтанѣ. Конечно, отъ Николая Николаевича Раевскаго. Обнаруживающійся теперь фактъ — намѣреніе Пушкина посвятить ему и вторую свою южную поэму — лишній разъ подтверждаетъ то великое значеніе, какое имѣлъ этотъ замѣчательный человѣкъ въ жизни и творчествѣ Пушкина.

Итакъ, намъ теперь совершенно ясно фактическое указаніе, заключающееся въ отрывкѣ, и, слѣдовательно, теряетъ всякое фактическое основаніе выставленное Гершензономъ предположеніе о томъ, что ту версію легенды, которая вызвала появленіе самой поэмы, слышалъ Пушкинъ въ Петербургѣ отъ М. А. Голицыной (тогда еще княжны Суворовой). Но свидѣтельство отрывка опять приводитъ насъ въ семью Раевскихъ. Легенда, разсказанная Н. Н. Раевскимъ Пушкину, конечно, была извѣстна всей семьѣ Раевскихъ и, слѣдовательно, всѣмъ сестрамъ. О нихъ, разумѣется, вспоминаетъ Пушкинъ:

„Младыя дѣвы въ той странѣ
Преданье старины узнали,
И мрачный памятникъ онѣ
Фонтаномъ слезъ именовали“.

147

Въ письмѣ къ Дельвигу Пушкинъ какъ разъ и приводитъ это названіе по французски: „La fontaine des larmes“.

_______

Какое же мѣсто занималъ этотъ отрывокъ въ поэмѣ Пушкина? Въ той редакціи, въ какой онъ намъ нынѣ извѣстенъ, онъ долженъ былъ начинать поэму. „Начну обѣщанный разсказъ“, „Печаленъ будетъ мой разсказъ“ — эти выраженія указываютъ на вступленіе. Въ теперешнемъ видѣ отрывокъ явно не законченъ. Ходъ мысли поэта можно возстановить приблизительно такъ: легенда о Фонтанѣ, услышанная имъ среди свѣтскаго шума, оставила въ поэтѣ лишь мимолетное впечатлѣнье и не дала возбужденія его поэтическому воображенью. — Объ этомъ говорятъ извѣстные намъ стихи, a дальше Пушкинъ долженъ былъ бы продолжать: нужно было притти иному времени и нужны были иныя возбужденія, чтобы заставить работать его поэтическую фантазію.

Гдѣ же искать продолженія отрывка? Вспомнимъ, что въ рукописи, хранящейся въ Майковской коллекціи, отрывокъ писанъ на одной сторонѣ листка, a на другой идутъ стихи поэмы (ст. 505 — 525): начинается

Покинувъ сѣверъ наконецъ
Пиры надолго забывая,
Я посѣтилъ Бахчисарая
Въ забвеньѣ дремлющій дворецъ

и такъ далѣе; послѣдній стихъ, записанный на этой страницѣ

Сіи надгробные столбы

не имѣетъ рифмы. Слѣдовательно, продолженіе слѣдовало на другихъ, пока неизвѣстныхъ намъ, листкахъ.

Однихъ внѣшнихъ данныхъ достаточно для того, чтобы считать лицевой стороной листка ту, на которой

148

набросанъ отрывокъ, а оборотной, продолжающей текстъ — ту, на которой — стихи изъ конца поэмы. Но если мы вникнемъ въ содержаніе стиховъ и той, и другой страницъ, то станетъ совершенно очевидно, что стихи, находящіеся нынѣ въ составѣ поэмы, развиваютъ безъ всякаго логическаго перерыва мысль отрывка, и являются непосредственнымъ его продолженіемъ. Съ другой стороны, если мы посмотримъ на то, въ какомъ логическомъ отношеніи стоитъ та часть поэмы, которая начинается стихомъ 505-мъ: „Покинувъ сѣверъ наконецъ“, къ той части, что находится непосредственно передъ этимъ стихомъ, мы сразу констатируемъ непослѣдовательность и отсутствіе какой-либо связи. Предшествующіе 505-му стихи, несомнѣнно, представляютъ окончаніе цѣлаго — части или главы. Но въ такомъ случаѣ предъ нами стоитъ уже новый вопросъ, чѣмъ былъ въ поэмѣ этотъ кусокъ, начинающійся словами: „Печаленъ будетъ мой разсказъ“ и включающій часть поэмы со стиха „Покинувъ сѣверъ наконецъ“? По первоначальному замыслу поэта, весь этотъ кусокъ былъ эпилогомъ поэмы. И въ этомъ листкѣ мы находимъ зачеркнутое названіе „Эпилогъ“, a соотвѣтственно сему и первый стихъ первоначально читался такъ:

„Печаленъ вѣрный мой разсказъ“.

Затѣмъ поэтъ рѣшилъ этимъ отрывкомъ начать поэму, зачеркнулъ слово эпилогъ и вмѣсто него написалъ вступленье, a вмѣсто „вѣрный“ поставилъ слово „будетъ“.

Гдѣ же должно было по новому плану поэта окончиться вступленіе, рѣшить невозможно. Во всякомъ случаѣ, за послѣднимъ стихомъ листка изъ Майковской коллекціи текстъ, надо думать, продолжался тожественно печатному, ибо тѣмъ (525-мъ) стихомъ еще не завершилось фактическое описаніе посѣщенія Бахчисарайскаго дворца. Заключивъ описаніе стихами:

149

Гдѣ скрылись ханы? Гдѣ гаремъ?
Кругомъ все тихо, все уныло,
Все измѣнилось...

поэтъ возвращается къ прерванной личной темѣ вступленья (или эпилога). Были оргіи, были пиры, когда въ первый разъ поэтъ услышалъ преданье любви....; теперь все забыто, теперь иная жизнь, иныя возбужденія. Не размышленіями о погибшемъ величіи хановъ было полно сердце:

Дыханье розъ, фонтановъ шумъ
Влекли къ невольному забвенью;
Невольно предавался умъ
Неизъяснимому волненью,
И по дворду летучей тѣнью
Мелькала дѣва предо мной!...

Послѣ этого стиха въ первомъ изданіи поэмы 1824 года шла строка тире и точекъ; a въ изданіяхъ 1827 и 1830 года былъ оставленъ пробѣлъ. Всѣми этими внѣшними знаками поэтъ имѣлъ въ виду указать нѣкій пропускъ. Вѣроятно, и здѣсь былъ тотъ любовный бредъ, который Пушкинъ съ сожалѣніемъ, но все же выбросилъ, отправляя поэму въ печать.

Эта дѣва, мелькавшая по дворцу летучей тѣнью передъ поэтомъ, сердце котораго не могла тронуть въ то время и старина Бахчисарая, — образъ реальный и не мечтательный. Она была тутъ во дворцѣ въ одинъ часъ съ поэтомъ, и сердце его было полно ею.

Послѣ пробѣла, указаннаго тире и точками, въ извѣстномъ намъ текстѣ слѣдуетъ вопросъ, которому (онъ не совсѣмъ ясенъ для насъ) какъ будто назначено отклонить мысль читателя отъ реальныхъ образовъ и ввести его въ міръ фантастическій.

150

Чью тѣнь, o други, видѣлъ я?
Скажите мнѣ: чей образъ нѣжный
Тогда преслѣдовалъ меня
Неотразимый, неизбѣжный?
Маріи ль чистая душа
Явилась мнѣ, или Зарема
Носилась, ревностью дыша
Средь опустѣлаго гарема.
Я помню столь же милый взглядъ
И красоту еще земную....

Дальше въ изданіяхъ поэмы, вышедшихъ при жизни поэта, опять слѣдовали внѣшніе знаки (въ изд. 1824 года полторы строки тире и точекъ, a въ изданіи 1827 и 1830 годовъ пробѣлъ), обозначавшіе пропускъ „любовнаго бреда“. Этотъ пропускъ возстановленъ только Анненковымъ по рукописи, которая намъ уже неизвѣстна:

549 Всѣ думы сердца къ ней летятъ;

550 Объ ней въ изгнаніи тоскую....

Безумецъ! полно, перестань,

Не растравляй тоски напрасной!

Мятежнымъ снамъ любви несчастной

Заплачена тобою дань —

555 Опомнись! долго ль, узникъ томный,

Тебѣ оковы лобызать,

И въ свѣтѣ лирою нескромной

558 Свое безумство разглашать?1)

151

Рукопись, по которой Анненковъ напечаталъ эти стихи, мы не рѣшаемся отожествить съ текстомъ на об. 3 листа въ тетради № 2369, нѣсколько расходящимся съ чтеніемъ Анненкова1).

Остановимся на черновыхъ наброскахъ „Бахчисарайскаго Фонтана“, сохранившихся въ тетради № 2366. Какъ это ни странно, но до сихъ поръ ни одинъ изслѣдователь, ни одинъ издатель не обратилъ на нихъ своего вниманія. Эти черновики пренебрежены до такой степени, что рѣшительно нигдѣ не найти указанія, какимъ же стихамъ поэмы они соотвѣтствуютъ. A изученіе ихъ между тѣмъ могло бы сохранить энергію изслѣдователей, избавивъ ихъ отъ многихъ излишнихъ разсужденій. Въ нихъ мы найдемъ подтвержденіе нашимъ наблюденіямъ надъ связью интересующаго насъ отрывка съ поэмой и даже

152

откроемъ нѣсколько стиховъ того „любовнаго бреда“, который Пушкинъ такъ ревностно вытравлялъ изъ поэмы, отсылая ее въ печать. Эти черновики дадутъ намъ нѣкоторый достовѣрный матеріалъ для характеристики чувства поэта къ той, которая вдохновила его на созданіе самой поэмы.

Черновики поэмы занимаютъ въ тетради № 2366 листы 20 — 29, но видно, что не мало листовъ было вырвано, a именно между 21 и 22, между 22 и 23, между 23 и 24, между 27 и 28 листами1).

На листахъ 20 и 21 находятся черновыя къ стихамъ: 31 — 42; 43 — 58; 59 — 65, 80 — 86; 68 — 79. Тутъ листы вырваны, и дальше идутъ стихи 166 — 180 и опять листы вырваны. На листѣ 23_{1 и 2} находимъ развитіе темы „положеніе Маріи въ гаремѣ хана“ приблизительно въ рамкахъ стиховъ 211 — 232: точнаго соотвѣтствія печатному тексту нѣтъ. Затѣмъ вновь пропускъ, и съ оборота 24 листа идутъ черновики къ послѣдней части поэмы: ханъ, возвратясь съ набѣга, воздвигнулъ фонтанъ и т. д. (ст. 482 и слѣд.). Ha об. 24 листа — перечеркнутые наброски къ стихамъ 485 — 494, на л. 25₁ продолженіе 495 — 504. Стиховъ 499 — 500, содержащихъ сравненіе слезъ Фонтана со слезами матери, нѣтъ. Послѣ 504 стиха:

И мрачный памятникъ онѣ
Фонтаномъ слезъ [уже] [его] его назвали

пушкинскій заключительный знакъ. Тутъ очевидно и въ этой первоначальной редакціи заканчивалась чисто повѣствовательная, историческая часть поэмы2). Что же слѣдовало дальше? На об. 25 листа находимъ новую редакцію

153

стиховъ 482 — 492, уже набросанныхъ, какъ мы видѣли, на об. 24 листа, a на л. 26 Пушкинъ продолжалъ поэму. Сообщивъ на л. 25, что преданье старины узнали младыя дѣвы, поэтъ въ послѣдующемъ хотѣлъ сказать, какъ дошло до него это преданье. На л. 26₁ читаемъ слѣдующія зачеркнутыя строки и слова —

Когда онѣ повѣдали
Я видѣлъ памятникъ печальной
давно минувшее преданье Ког разказали мнѣ
давно Когда мнѣ повѣдали
плачевное
Мнѣ стало грустно умъ
сердцемъ
Я тогда я — приунылъ
И на минуту позабылъ
безумныхъ пировъ и дружбы оргіи ликованье.

Незачеркнуты въ этомъ наброскѣ только слова, набранныя курсивомъ. Среди этихъ варіантовъ обращаетъ вниманіе: — „онѣ (т. е. младыя дѣвы) повѣдали, разсказали преданье“. Но тутъ же Пушкинъ даетъ набросокъ въ исправленной версіи и отчасти съ новымъ содержаніемъ:

Мой другъ я кончилъ свой разсказъ (1)
Онъ конченъ вѣрный мой разсказъ (2)
Исполнилъ я [твое] друзей желанье
[Ты мнѣ повѣдалъ] давно я слышалъ въ I разъ
Сіе печальное преданье.

Мы видимъ, что именно эту версію, предназначенную сначала для эпилога, Пушкинъ развивалъ въ отрывкѣ, получившемъ впослѣдствіи значеніе вступленья1). Здѣсь

154

въ тетради 2366 не получилъ развитія намекъ на обстоятельства шумной петербургской жизни, и поэтъ продолжалъ на об. 26 листа:

Но бросивъ наконецъ
Надолго сѣверъ покидая
Я посѣтилъ Бахчисарая
[Забытый славою]
[забвенью преданный]
Въ забвеньи дремлющій дворецъ
Въ забвеньи [тлѣющій] дворецъ.

Черновикъ на листѣ 26₂ захватываетъ ст. 505 — 515, a листъ 27₁ — ст. 516 — 526, и наконецъ листъ 27 об. ст. 527 — 530. Стихи 531 — 532 набросаны дважды. Въ первый разъ —

Но [нрзб.] — не тѣмъ
въ то время сердце полно было....
[Я вкругъ себя смотрѣлъ] [бродилъ уныло]

a второй разъ въ такомъ видѣ —

[Все измѣнилось] [Но н
[Въ то]
я думалъ о другомъ
[Другія] [занимали]
Иныя думы волновали
[Лишь мнѣ извѣстныя] мечты
[Меня глубоко занимали — ].

Такимъ образомъ стихи 531 — 532 получали развитіе, слѣдовъ котораго печатный текстъ не сохранилъ, но къ сожалѣнію, черновая рукопись не сохранила продолженія, ибо какъ разъ слѣдующій за 27-ымъ листъ вырванъ. Объ этомъ краснорѣчиво свидѣтельствуетъ оставшійся y корешка тетради кусочекъ листа. Тутъ очевидно шелъ

155

„любовный бредъ“; идущій за клочкомъ оборваннаго листа нынѣшній 28-ой листъ сохранилъ его продолженіе въ слѣдующемъ видѣ. Даемъ полную транскрипцію

л. 28₁

Или — но кто пойметъ меня
[Надеж (?)] Печали [Мечтанья] желанья
[страданья]
И безнадежныя страданья
[плѣнительный]
[Или таинственный] предметъ
[Или] [Но] [полно] — ихъ ужь нѣтъ
Во глубинѣ души остылой
[иль нрзб. нрзб. нрзб.]
[любви] [унылой]
Иль только сладостный предметъ
Любви таинственной унылой —
[нрзб.] Тогда.... но полно! васъ ужъ
[нрзб.] Мечты [нрзб.] [безумный]
[Мечты безумн] [юныхъ]
[нрзб.]
Во глубинѣ души остылой
[Не тлѣетъ вашъ] [безумный]
[слѣдъ]

л. 28 об.

Мечтатель! полно! перестань
[Забудь] [Забыть] [мукъ] напрасной
[Пора] [Тебя никто не понимаетъ]
Не пробуждай тоски
[Забу]
[Иль мало ты]
[мечтамъ] [тоскѣ]
[Принесъ] [любви] [пр] [о]
[Слѣпой] [любви], [т] нещастной

156

[Платилъ безумства] [дань]
[безумныхъ] — [мечтѣ] [безумной] любви
[слезъ]
Заплачена тобою дань
слѣпой
[Тебя никто не понимаетъ]
[доволенъ будь] —
рабъ послушный
[ нрзб. ] поэту
[малодушной]
Опомнись! — долго л[и]ь [въ упоен]
[въ уныньи] [Неволи]
Тебѣ цѣпь лобзать
[въ свѣтѣ] съ [музою]
[И въ мірѣ] [И] [лирой] [послушной] —
[въ уныньѣ робкомъ]
[по свѣ] въ свѣтѣ
И [Свой стыдъ] лирою по свѣту
[праздной]
[лирою]
Свое безумство разглашать
[Тебя никто] не понимаетъ —
два сердца въ мірѣ можетъ быть

л. 29,

Кому понятн[ѣи]ы буд[е]утъ
________
Забудь
[Или] мучительный предмѣтъ
[Любви отверженной и вѣчной]
[Невозвратимыхъ заблужденій]
[Забудь] [Чего ты жаждешь — ] [наслажденій]
[Забудь] [нрзб.]
[Чего ты] [Забудь] — раннихъ
[И слабость (?)] [отроческихъ] лѣтъ

157

Ты возмужалъ средь испытаній
[Забудь] Загладь (?) проступки раннихъ лѣтъ
2) Забудь мучительный предмѣтъ
[воспоминаній (?)]
1) Постыдныхъ слезъ, [нѣмыхъ желаній]
[Уединен]
[Уединенныхъ] И безотрадныхъ ожиданій.

На этомъ 29₁ листѣ кончаются черновики поэмы, на об. 29 л. написано только одно слово „Теперь“, на л. 30 набросано загадочное французское письмо къ неизвѣстной намъ женщинѣ, любовнаго содержанія, напечатанное въ 1-мъ томѣ „Переписки“ подъ № 43.

Эти незаконченные и неотдѣланные наброски даютъ намъ нѣсколько фактическихъ указаній о любви Пушкина. Предметъ ея — мучительный, таинственный. Самое чувство — любовь унылая, таинственная съ безнадежными страданіями. Она вызывала въ поэтѣ постыдныя слезы, нѣмыя желанія; ей сопутствовали уединенныя и безотрадныя ожиданія. Чувство поэта осталось не раздѣленнымъ, не нашло отвѣта, но все же y поэта нашлись эпитеты для этой любви — „любви отверженной и вѣчной“. И несмотря на то, что чувство поэта оказалось отверженнымъ, онъ все вѣритъ, что если кто и можетъ понять его и его безнадежныя страданья, такъ это только одно сердце, бьющееся въ груди мучительнаго предмета.

Въ этихъ перечеркнутыхъ строчкахъ можно уловить двѣ темы: 1) увѣщаніе къ самому себѣ прекратить безумства страсти и не растравлять старой тоски: поэтъ старается увѣрить себя, что его чувство прошло и душа уже остыла; 2) кто пойметъ страданья поэта? Его никто не понимаетъ, и только два сердца поймутъ эти страданія (два сердца — его и ея?). Первая тема обработана, какъ мы видѣли, на л. 3 об. тетради 2369 и появилась въ поэмѣ

158

въ ст. 551 — 558. Ho эти стихи самимъ Пушкинымъ не печатались и впервые сообщены Анненковымъ1). Вторая же тема нашла развитіе въ отвѣтѣ поэта на вопросъ книгопродавца въ „Разговорѣ“: ужели ни одна не стоитъ ни вдохновенья, ни страстей поэта? (ст. 137 — 175)2). „Я всѣмъ чужой.... Слова мои пойметъ одно сердце“.... отвѣчаетъ поэтъ и вспоминаетъ свою нераздѣленную любовь — тяжкій сердца стонъ и ту, кто отвергла заклинанья, мольбы и тоску его души. Несомнѣнно, это — та самая отверженная и вѣчная любовь, о которой мы читаемъ въ наброскахъ „Фонтана“. Стихи изъ „Разговора“ обыкновенно цитируются, когда говорятъ объ исключительной любви Пушкина:

156 Съ кѣмъ подѣлюсь я вдохновеньмъ?
Одна была — предъ ней одной
Дышалъ я чистымъ упоеньемъ
Любви поэзіи святой.
Тамъ, тамъ, гдѣ тѣнь, гдѣ листъ чудесный,
Гдѣ льются вѣчныя струи,

159

Я находилъ огонь небесный
Сгорая жаждою любви1).

Итакъ предъ нами слѣдующіе достовѣрные выводы. Легенда о Бахчисарайскомъ Фонтанѣ была хорошо извѣстна членамъ семьи Раевскихъ. Разсказъ о немъ Пушкинъ впервые услыхалъ, еще будучи въ Петербургѣ, отъ Н. Н. Раевскаго, и тогда этотъ разсказъ не оставилъ впечатлѣнія. Мы знаемъ, что Пушкинъ собирался посвятить свою поэму Н. Н. Раевскому, но не исполнилъ своего намѣренія. Не потому ли, что не разсказъ Раевскаго далъ краски поэмѣ, установилъ тонъ чувства?2) Разсказывали старинное преданье и младыя дѣвы, и въ устахъ одной изъ нихъ легенда привела въ необыкновенное возбужденіе поэтическій даръ поэта, и, перелагая въ стихи ея повѣсть, поэтъ создалъ поэму и излилъ въ ней свое сердце, полное любви къ этой „младой дѣвѣ“, отринувшей тѣмъ не менѣе всѣ мольбы поэта. Но какая же изъ четырехъ сестеръ возбудила столь сильное и мучительное чувство и наполнила его умъ неизъяснимымъ волненіемъ?

XI.

Два современника Пушкина, оба его хорошіе знакомые, назвали намъ имя той Раевской, которой былъ писанъ „Бахчисарайскій Фонтанъ“. Кажется, оба эти свидѣтельства

160

не обратили вниманія изслѣдователей и въ Пушкинской литературѣ не поминались при разрѣшеніи вопроса о поэмѣ.

Одно принадлежитъ графу Густаву Олизару, другое — Василію Ивановичу Туманскому.

Олизаръ въ своихъ „Воспоминаніяхъ“ прямо говоритъ, что „Пушкинъ написалъ свою прелестную поэму для Маріи Раевской“1). A онъ могъ имѣть точныя свѣдѣнія объ этомъ обстоятельствѣ: онъ былъ въ очень близкихъ отношеніяхъ ко всей семьѣ Раевскихъ. Когда Раевскіе въ концѣ 2-го и началѣ 3-го десятилѣтія XIX вѣка жили въ Кіевѣ, Олизаръ былъ предводителемъ дворянства въ Кіевской губерніи и въ это время завязалъ съ ними знакомство, продолжавшееся очень долго. О близости знакомства свидѣтельствуетъ, напримѣръ, и тотъ фактъ, что когда Раевскіе въ 1821 году отправились въ гости въ Кишиневъ къ Орловымъ, съ ними былъ и Олизаръ2). Въ началѣ знакомства Олизара съ Раевскими Марія Николаевна представлялась ему „мало интереснымъ смуглымъ подросткомъ“. На его глазахъ Марія Раевская изъ ребенка съ неразвитыми формами превратилась въ „стройную красавицу, смуглый цвѣтъ лица которой находилъ оправданіе въ черныхъ кудряхъ густыхъ волосъ и пронизывающихъ, полныхъ огня очахъ“3). Олизаръ увлекся Маріей Раевской и былъ сильно и долго въ нее влюбленъ. Но любовь осталась „отверженной“. Въ 1823 году онъ сдѣлалъ ей предложеніе и получилъ отказъ. Въ письмѣ отца М. Н., приведенномъ въ „Воспоминаніяхъ“ Олизара, мотивомъ отказа было выставлено различіе религіи

161

и народности. Олизаръ былъ убитъ отказомъ; онъ уединился съ своей сердечной грустью въ купленное имъ въ Крыму помѣстье, которое онъ окрестилъ греческимъ именемъ „Карди Ятриконъ“ (лѣкарство сердца). Здѣсь онъ тосковалъ и писалъ сонеты о своей безнадежной любви. О его безнадежной и отвергнутой любви упоминаетъ Мицкевичъ въ одномъ изъ своихъ крымскихъ стихотвореній. Онъ сохранилъ свѣтлую память о Маріи Раевской. „Нельзя не сознаться, пишетъ онъ въ запискахъ, что если во мнѣ пробудились высшія, благородныя, оживленныя сердечнымъ чувствомъ стремленія, то ими во многомъ я былъ обязанъ любви, внушенной мнѣ Маріей Раевской. Она была для меня той Беатриче, которой было посвящено поэтическое настроеніе и, благодаря Маріи и моему къ ней влеченію, я пріобрѣлъ участіе къ себѣ перваго русскаго поэта и пріязнь нашего знаменитаго Адама“1). По всей вѣроятности, черезъ Раевскихъ Олизаръ вошелъ въ знакомство съ Пушкинымъ; объ его участливомъ отношеніи къ своей сердечной исторіи онъ вспоминалъ, когда писалъ свои „Воспоминанія“. Въ черновой тетради (№ 2370) сохранился исчерканный набросокъ посланія Пушкина къ нему2). Пушкинъ касается въ немъ и горькаго сердцу Олизара отказа, полученнаго имъ отъ Раевскихъ, и даетъ нѣчто въ родѣ его истолкованія. „Русская дѣва“, по словамъ Пушкина,

162

Привлекши сердце поляка,
Не приметъ гордою душою
Любовь народнаго врага“1).

Всѣ эти данныя показываютъ, что Олизаръ имѣлъ полную возможность знать исторію возникновенія „Бахчисарайскаго Фонтана“, и позволяютъ съ рѣшительнымъ довѣріемъ отнестись къ его свидѣтельству о Маріи Раевской, какъ той, къ кому писана поэма.

Мы уже знаемъ, что Василію Ивановичу Туманскому Пушкинъ прочелъ „Бахчисарайскій Фонтанъ“ лѣтомъ 1823 года и не скрылъ отъ него интимнаго происхожденія поэмы. Былъ ли названъ по имени „мучительный и таинственный предметъ“? Въ 1891 году были напечатаны родственныя и совершенно откровенныя письма Туманскаго къ его двоюродной сестрѣ Софьѣ Григорьевнѣ Туманской. Въ одномъ изъ его писемъ, отъ 5 декабря 1823 года изъ Одессы, находимъ слѣдующую любопытную характеристику семьи Раевскихъ: „У насъ гостятъ теперь Раевскіе и насъ къ себѣ приглашаютъ. Вся эта фамилія примѣчательна по рѣдкой любезности и по оригинальности ума. Елена сильно нездорова; она страдаетъ грудью и хотя нѣсколько поправилась теперь, но все еще похожа на умирающую. Она никогда не танцуетъ, но любитъ присутствовать на балахъ, которые нѣкогда украшала. Марія идеалъ Пушкинской Черкешенки (собственное выраженіе поэта) дурна собой, но очень привлекательна остротою разговоровъ и нѣжностью обращенія“2). Это свидѣтельство Туманскаго о Маріи допускаетъ два толкованія,

163

и примемъ ли мы то или иное толкованіе, его біографическая важность не уменьшится. Для насъ не совсѣмъ ясно, кого имѣлъ въ виду указать Туманскій: черкешенку-ли, героиню „Кавказскаго Плѣнника“, или грузинку поэмы, слышанной имъ въ чтеніи самого автора, ошибочно въ послѣднемъ случаѣ назвавъ ее черкешенкой. Ошибка вполнѣ возможная. Если вѣрно первое, то мы имѣемъ любопытную и цѣнную подробность къ исторіи созданія первой южной поэмы и къ исторіи возникновенія сердечнаго чувства Пушкина. Но если бы вѣрно было второе предположеніе объ ошибкѣ въ названіи, тогда мы имѣли бы не менѣе цѣнное свидѣтельство къ исторіи созданія „Бахчисарайскаго Фонтана“: правда, съ перваго взгляда нѣсколько неожиданнымъ показалось бы отожествленіе Маріи Раевской не съ кроткимъ образомъ Маріи, a съ страстнымъ — Заремы.

Называю отожествленіе неожиданнымъ, ибо противъ него обычное представленіе о Маріи Раевской, какъ о женщинѣ великаго самоотверженія, преданности и долга. Но еще очень спорный вопросъ, соотвѣтствуетъ ли дѣйствительности обычное представленіе. Вѣдь Марія Раевская въ сущности намъ неизвѣстна, мы знаемъ только княгиню Волконскую, a образъ Волконской въ нашемъ воображеніи созданъ не непосредственнымъ знакомствомъ и изученіемъ объективныхъ данныхъ, a въ извѣстной мѣрѣ мелодраматическимъ изображеніемъ въ поэмѣ Некрасова. Въ концѣ концовъ намъ неясны даже тѣ внутренніе мотивы, которые подвигнули ее къ прославившему ее героическому дѣйствію. Самъ Сергѣй Григорьевичъ Волконскій безконечно ниже своей жены и по уму, и по характеру, и по духовной организаціи. Среди декабристовъ онъ былъ даже и не крупный человѣкъ, a просто мелкій, и ужъ ни въ какомъ случаѣ не соотвѣтствуетъ тому высокому представленію, которое имѣетъ о

164

немъ наша читающая публика. Во время слѣдствія и суда въ 1826 году его мелкая психика сказалась очень ярко. Когда знакомишься съ его слѣдственнымъ дѣломъ, хранящимся въ Государственномъ Архивѣ, и съ нѣкоторыми подробностями, заключающимися въ другихъ дѣлахъ, выносишь тяжолое впечатлѣніе: охватываетъ сильно и глубоко чувство грусти отъ созерцанія раскрывающагося противорѣчія между ранѣе существовавшимъ представленіемъ и дѣйствительно бывшимъ. Вотъ ужъ по истинѣ именно Волконскій не тотъ человѣкъ, который можетъ самъ себя или котораго могутъ другіе представлять героемъ! Своей женѣ онъ былъ чужой человѣкъ. Предложеніе его было принято по настоянію старика Раевскаго, который при всѣхъ своихъ отмѣнныхъ достоинствахъ былъ большимъ деспотомъ въ семьѣ; Марія Николаевна выходила замужъ не по своей волѣ, не по личной страсти. Объ этомъ упоминаетъ даже Розенъ1). Сама М. Н. въ своихъ „Запискахъ“, конечно, говоритъ очень глухо объ этомъ: „Я вышла замужъ въ 1825 году за князя С. Г. Волконскаго, достойнѣйшаго и благороднѣйшаго изъ людей; мои родители думали, что обезпечили мнѣ блестящую, по свѣтскимъ воззрѣніямъ, будущность. Мнѣ было грустно съ ними разставаться: словно, сквозь подвѣнечный вуаль, мнѣ смутно видѣлась ожидавшая насъ судьба“2). До свадьбы, пишетъ сама Волконская, она почти не знала мужа; духовная близость не могла возникнуть между ними и въ первый брачный годъ жизни. Въ этотъ годъ она провела съ мужемъ только три мѣсяца. Въ это время энергичной работы по тайному обществу жена была такъ далека, такъ чужда С. Г. Волконскому, что онъ не подѣлился съ ней своими опасеніями, своими

165

переживаніями. Грустно звучитъ объясненіе, которое даетъ М. Н. Волконская его скрытности: „Онъ былъ старше меня лѣтъ на двадцать и потому не могъ имѣть ко мнѣ довѣрія въ столь важномъ дѣлѣ“1). Мы знаемъ о жестокой и непосильной борьбѣ съ отцомъ и братьями, которую выдержала М. Н. Волконская для того, чтобы осуществить свое намѣреніе послѣдовать въ Сибирь, на каторгу за своимъ мужемъ2). Она послѣдовала за мужемъ въ Сибирь, но кто была она — женщина ли великаго самоотверженія, или великихъ страстей, мы не можемъ сказать съ положительностью. Во всякомъ случаѣ, ея внутренняя природа слишкомъ сложна для того, чтобы можно было опредѣлить ее въ одномъ словѣ.

Не можемъ мы также сказать съ достовѣрностью, дала ли она Пушкину матеріалъ для изображенія Маріи въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“, или для изображенія Заремы.

Какой она представлялась Пушкину? Пушкинъ зналъ ее, наблюдалъ, изучалъ и любилъ не одинъ мѣсяцъ и, кажется, уловилъ ея образъ не сразу. Съ развитіемъ чувства шло попутно и постиженіе ея образа. Для самого Пушкина былъ неясенъ его идеалъ.

Чью тѣнь, о други, видѣлъ я?
Скажите мнѣ: чей образъ нѣжный
Тогда преслѣдовалъ меня
Неотразимый, неизбѣжный?

166

Маріи ль чистая душа
Явилась мнѣ, или Зарема
Носилась, ревностью дыша,
Средь опустѣлаго гарема.

Нельзя не указать и на то, что, набрасывая для дѣтей, въ концѣ 50-хъ годовъ, свои записки и перебирая въ памяти стихи, написанные для нея Пушкинымъ, Волконская приводитъ и стихи изъ поэмы. „Позже въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ Пушкинъ сказалъ

ея очи
Яснѣе дня,
Темнѣе ночи“1).

Ho вѣдь эти стихи какъ разъ изъ характеристики грузинки. О ней говоритъ поэтъ:

Твои плѣнительныя очи
Яснѣе дня, чернѣе ночи.
Чей голосъ выразитъ сильнѣй
Порывы пламенныхъ желаній? и т. д.

Bcѣ эти соображенія позволяютъ намъ предполагать въ письмѣ Туманскаго ошибочность упоминанія о черкешенкѣ вмѣсто грузинки и, слѣдовательно, допускать, что именно Марія Раевская была идеаломъ Пушкина во время созданія поэмы. Но наличность бытовыхъ чертъ въ образѣ Заремы очень поучительна, ибо критики какъ разъ настаиваютъ на байроничности Заремы въ поэмѣ Пушкина.

Наконецъ, приведемъ еще свидѣтельство графа П. И. Капниста, который могъ быть хорошо освѣдомленъ въ обстоятельствахъ жизни Пушкина на югѣ изъ хорошо

167

сохраненной традиціи. „Я слышалъ — говоритъ онъ — что Пушкинъ былъ влюбленъ въ одну изъ дочерей генерала Раевскаго и провелъ нѣсколько времени съ его семействомъ въ Крыму, въ Гурзуфѣ, когда писалъ свой „Бахчисарайскій Фонтанъ“. Мнѣ говорили, что впослѣдствіи, создавая „Евгенія Онѣгина“, Пушкинъ вдохновился этой любовью, которой онъ пламенѣлъ въ виду моря, лобзающаго прелестные берега Тавриды, и что къ предмету именно этой любви относится художественная строфа, начинающаяся стихами: „Я помню море предъ грозою“ etc.1). Ho кн. Волконская въ „Запискахъ“, a до ихъ появленія въ печати Некрасовъ въ „Русскихъ женщинахъ“ разсказали тѣ обстоятельства, при которыхъ были созданы эти стихи, вызванные именно М. Н. Раевской.

XII.

Современники, близкіе поэту люди, говорятъ, что Пушкинъ былъ влюбленъ и писалъ поэму для М. Н. Раевской. Но Раевская оставила свои „Записки“, намъ извѣстныя. Въ нихъ она упоминаетъ о Пушкинѣ. Не найдемъ ли мы здѣсь опредѣленнаго свидѣтельства о чувствѣ Пушкина? Но мы не должны забывать, что М. Н. Волконская писала свои записки для своихъ дѣтей, уже въ концѣ 50-хъ годовъ, на склонѣ дней, послѣ жизни, столь тяжелой, сложной и богатой событіями. М. Н. Волконская хотѣла разсказать своимъ дѣтямъ исторію своихъ страданій и намѣренно опустила „разсказы о счастливомъ времени, проведенномъ ею подъ родительскимъ кровомъ“. И какъ, дѣйствительно, далеки отъ нея были

168

въ это время и путешествіе 1820 года по Кавказу и Крыму, жизнь въ Гурзуфѣ, Каменкѣ, Кіевѣ, поѣздки въ Кишиневъ! Сквозь призму грустныхъ лѣтъ и чувства, завоеваннаго столь тяжкой цѣной, прошли и ея воспоминанія о поэтѣ. Послѣдній разъ она видѣла Пушкина въ Москвѣ 27 декабря 1826 года на вечерѣ, устроенномъ для нея княгиней Зинаидой Волконской. Описывая этотъ вечеръ въ „Запискахъ“, она присоединяетъ и нѣсколько строкъ о Пушкинѣ. Вотъ онѣ: „Тутъ (на вечерѣ) былъ и Пушкинъ, нашъ великій поэтъ; я его давно знала; мой отецъ пріютилъ его въ то время, когда онъ былъ преслѣдуемъ имп. Александромъ I за стихотворенія, считавшіяся революціонными. Отецъ принялъ участіе въ бѣдномъ молодомъ человѣкѣ, одаренномъ такимъ громаднымъ талантомъ, и взялъ его съ собой на Кавказскія воды, такъ какъ здоровье его было сильно расшатано. Пушкинъ этого никогда не забылъ; онъ былъ связанъ дружбою съ моими братьями и ко всѣмъ намъ питалъ чувство глубокой преданности. Въ качествѣ поэта, онъ считалъ своимъ долгомъ быть влюбленнымъ во всѣхъ хорошенькихъ женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ, которыхъ встрѣчалъ. Я помню, какъ во время этого путешествія, недалеко отъ Таганрога, я ѣхала въ каретѣ съ Софьей (это — сестра М. Н. П. Щ.), нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Увидя море, мы приказали остановиться, и вся наша ватага, выйдя изъ кареты, бросилась къ морю любоваться имъ. Оно было покрыто волнами, и, не подозрѣвая, что поэтъ шелъ за нами, я стала, для забавы, бѣгать за волной и вновь убѣгать отъ нея, когда она меня настигала; подъ конецъ y меня вымокли ноги; я это, конечно, скрыла и вернулась въ карету. Пушкинъ нашелъ эту картину такой красивой, что воспѣлъ ее въ прелестныхъ стихахъ, поэтизируя дѣтскую шалость; мнѣ было только 15 лѣтъ.

169

Какъ я завидовалъ волнамъ,
Бѣгущимъ бурной чередою
Съ любовью лечь къ ея ногамъ!
Какъ я желалъ тогда съ волнами
Коснуться милыхъ ногъ устами!

Позже, въ „Бахчисарайскомъ Фонтанѣ“ онъ сказалъ:

ея очи
Яснѣе дня,
Темнѣе ночи.

Въ сущности, онъ любилъ лишь свою музу и облекалъ въ поэзію все, что онъ видѣлъ. Но во время добровольнаго изгнанія въ Сибирь женъ декабристовъ онъ былъ полонъ искренняго восторга; онъ хотѣлъ поручить мнѣ свое „Посланіе къ узникамъ“, но я уѣхала въ ту же ночь, и онъ его передалъ Александрѣ Муравьевой... Пушкинъ мнѣ говорилъ: „Я намѣренъ написать книгу о Пугачевѣ. Я поѣду на мѣсто, переѣду черезъ Уралъ, поѣду дальше и явлюсь къ вамъ просить пристанища въ Нерчинскихъ рудникахъ“. Онъ написалъ свое великолѣпное сочиненіе, всѣми восхваляемое, но до насъ не доѣхалъ“1).

Вотъ и все, что М. Н. Волконская нашла возможнымъ сообщить объ отношеніяхъ Пушкина къ ней. Трудно отсюда извлечь какія-либо данныя къ исторіи и характеристикѣ чувства Пушкина, но содержаніе сообщенія не даетъ основаній отрицать самое существованіе привязанности поэта къ М. Н. Раевской. Она въ сущности не отрицаетъ того, что поэтъ былъ влюбленъ и въ нее, но не придаетъ никакого значенія любви Пушкина: вѣдь онъ „въ качествѣ поэта считалъ своимъ долгомъ быть влюбленнымъ во всѣхъ хорошенькихъ женщинъ и молодыхъ

170

дѣвушекъ“. Нельзя не отмѣтить сходства этихъ словъ съ замѣткой о себѣ самого поэта: „Plus ou moins j’ai été amoureux de toutes les jolies femmes que j’ai connues; toutes se sont passablement moquées de moi, — toutes, à l’exception d’une seule, ont fait avec moi les coquettes“. Волконская послужила любви дѣятельной, а не мечтательной, и съ высоты выстраданной ею страсти отнеслась съ пренебреженіемъ къ увлеченію поэта, столь же легкому (казалось ей), какъ и остальныя его увлеченія. Не безъ ироніи говоритъ она объ обѣщаніи Пушкина пріѣхать въ Нерчинскъ: „сочиненіе онъ написалъ, но до насъ не доѣхалъ!“ Но не слышатся ли въ этомъ позднемъ разсказѣ кн. Волконской отзвуки того отношенія, которымъ въ дѣйствительности отвѣтила она на любовь поэта?

Она отвергла заклинанья
Мольбы, тоску души моей!

_________

М. Н. Волконская разсказываетъ дѣтскую шалость, опоэтизированную Пушкинымъ въ XXXIII строфѣ „Онѣгина“. Вотъ полностью эта строфа:

Я помню море предъ грозою:
Какъ я завидовалъ волнамъ,
Бѣгущимъ бурной чередою
Съ любовью лечь къ ея ногамъ!
Какъ я желалъ тогда съ волнами
Коснуться милыхъ ногъ устами!
Нѣтъ, никогда средь пылкихъ дней
Кипящей младости моей
Я не желалъ съ такимъ мученьемъ
Лобзать уста младыхъ Армидъ,
Иль розы пламенныхъ ланитъ,
Иль перси, полныя томленьемъ;
Нѣтъ, никогда порывъ страстей
Такъ не терзалъ души моей!

171

Эта 33-ья строфа 1-ой главы была камнемъ преткновенія для изслѣдователей. Въ набросанной на листкѣ хронологіи созданія Онѣгина Пушкинъ точно указалъ дату начала романа: Кишиневъ 1823 года 9 мая1). Дату окончанія 1-ой главы (Octobre 22, 1823, Odessa) онъ записалъ подъ черновымъ наброскомъ послѣдней строфы 1-ой главы2). Между тѣмъ, подъ черновымъ наброскомъ 33-ьей строфы, находящимся въ тетради 2366 л. 13 об., сдѣлана совершенно четкая помѣта 16 августа 1822 года. Эта дата осложнила вопросъ о хронологіи „Онѣгина“ и даже заставила изслѣдователей отнестись съ подозрѣніемъ къ точности собственноручныхъ указаній поэта. Такъ Якушкинъ, принимая дату подъ XXXIII строфой и опираясь на то, что даты въ черновой тетради передъ первой строфой первой главы содержали только указаніе мѣсяцевъ безъ обозначенія года (Якушкинъ читалъ ихъ 28 мая и 9 іюня), нашелъ возможнымъ исправить дату начала и отнести ее на 28 мая 1822 года3). Такое исправленіе можетъ быть оправдано только очень серьезными основаніями, a въ данномъ случаѣ всѣ основанія, кажется, исчерпываются желаніемъ Якушкина принять дату XXXIII строфы 1-ой главы. Якушкинъ не хотѣлъ повѣрить указанію листка съ хронологіей, не хотѣлъ вѣрить и заявленію, сдѣланному въ 1827 году въ изданіи 3-ьей главы „Онѣгина“ о томъ, что „первая глава Евгенія Онѣгина написана въ 1823 году“. Такія сомнѣнія, конечно, не должны имѣть мѣста, ибо они только задерживаютъ плодотворное изученіе.

172

Л. И. Поливановъ по поводу исправленія Якушкина доказалъ лишній разъ, что „Онѣгинъ“ начатъ въ 1823 году, и что черновые наброски 1-ой главы въ тетради 2369 писаны именно въ 1823 году. Недоумѣніе, вызываемое въ такомъ случаѣ помѣтой подъ 33-ьей строфой 1-ой главы, Поливановъ разрѣшилъ утвержденіемъ, что Пушкинъ сдѣлалъ въ рукописи описку въ годѣ: вмѣсто „16 авг. 1823 года, когда онъ дѣйствительно занесъ въ тетрадь эту 33-ью строфу, онъ по ошибкѣ написалъ 1822 годъ“. Поливановъ, исходя изъ наблюденія, что въ черновыхъ наброскахъ 1-ой главы, идущихъ почти подрядъ въ тетради 2369, какъ разъ не имѣется 33-ьей строфы, предполагалъ, что, дописавъ въ тетради 2369 строфу 32-ую, Пушкинъ взялъ тетрадь 2366 и набросалъ въ ней непосредственное продолженіе — строфу 33-ью1). Предположеніе Поливанова нашло y изслѣдователей такое полное довѣріе, что, напр., Лернеръ въ своихъ „Трудахъ и дняхъ“, вопреки рѣшительной очевидности помѣты Пушкина, не сомнѣваясь ни мало, указалъ ее не подъ 1822, a подъ 1823 годомъ2). Пріемъ, недопустимый для точной фактической работы!

И Якушкинъ, и Поливановъ обратились къ совершенно искусственнымъ предположеніямъ и прошли мимо самаго естественнаго. Не надо измышлять описки y Пушкина, и должно принять, что стихи, занесенные въ тетради 2366 на л. 13 об., вписаны туда дѣйствительно 22 августа 1822 года, значитъ, — до обращенія Пушкина къ работѣ надъ „Онѣгинымъ“ и, можетъ быть, задолго до возникновенія самаго замысла романа и, слѣдовательно, не имѣя никакого отношенія къ „Онѣгину“, представляютъ произведеніе самостоятельное изъ цикла посвященныхъ

173

таврической любви. А когда Пушкинъ писалъ 1-ую главу „Онѣгина“, онъ воспользовался этими стихами и внесъ ихъ въ свой романъ. Вотъ самое естественное предположеніе. Но оно пріобрѣтаетъ полное фактическое основаніе, если мы обратимся къ изученію черновиковъ. Въ данномъ случаѣ пренебреженіе изслѣдователей къ черновикамъ является весьма непонятнымъ, такъ какъ они сравнительно полно исчерпаны Якушкинымъ въ изданіи „Онѣгина“. Черновики того, что изслѣдователямъ угодно звать 33-ьей строфой, находятся на об. лист. 13 и на об. лист. 17. Пресловутая помѣта находится на л. 13 об., но изслѣдователи впали въ странную и смѣшную ошибку, утверждая, что тѣ стихи, что́ датированы здѣсь 16 августа 1822 года, являются 33-ьей строфой 1-ой главы „Онѣгина“. Но на самомъ дѣлѣ прошу вспомнить приведенный выше текстъ этой строфы и сравнить съ нимъ слѣдующіе наброски1).

За нею по наклону горъ
Я шелъ дорогой неизвѣстной
И примѣчалъ мой робкій взоръ
Слѣды ноги ея прелестной —

174

Зачемъ не смѣлъ ея слѣдовъ
Коснуться жаркими устами.
........................
Нѣтъ никогда средь бурныхъ дней
Мятежной юности моей
Я не желалъ съ такимъ волненьемъ
Лобзать уста младыхъ Цирцей1)
И перси полныя томленьемъ
[Какъ]
[Какъ я желалъ]
[Сей милый слѣдъ]

Если мы хотимъ быть точны, то можемъ только сказать, что Пушкинъ для 33-ей строфы воспользовался нѣсколькими стихами изъ этого наброска. Въ этомъ наброскѣ и въ строфѣ 33-ей Пушкинъ вспоминаетъ о разныхъ фактическихъ событіяхъ: въ первомъ поэтическое воспоминаніе о томъ, какъ онъ, влюбленный, шелъ по горамъ за нею, во второмъ — о томъ, какъ на морскомъ берегу волны прибѣгали и убѣгали отъ „ея“ ногъ. Очевидно, конечно, что мы имѣемъ дѣло съ самостоятельнымъ замысломъ.

Мотивъ, разработанный въ 33-ей строфѣ, мы находимъ въ черновикѣ на 17 об., но тутъ нѣтъ никакихъ датъ. Подробности черновой редакціи таковы, что не даютъ возможности говорить о ней, какъ о наброскѣ именно 33-ей строфы, а, наоборотъ, подтверждаютъ значеніе ея, какъ самостоятельнаго замысла. Пушкинъ предполагалъ сначала форму обращенія къ ней: поэтому мы читаемъ ты,

175

твой. Такая форма была бы не послѣдовательна, если бы отъ 32-й строфы въ тетради 2369 Пушкинъ дѣйствительно перешелъ къ строфѣ 33-ей въ тетради № 2366. Затѣмъ самое построеніе стихотворенія въ зачеркнутыхъ деталяхъ также заставляетъ думать о самостоятельномъ замыслѣ. Привожу черновикъ, предупреждая, что не отмѣчаю, что зачеркнуто и что оставлено, такъ какъ для насъ это обстоятельство не имѣетъ значенія, да, кромѣ того, можно сказать, что набросокъ почти весь перечеркнутъ.

Ты помнишь море предъ грозою
У моря ты Близь моря
Могу ли вспомнить равнодушный
Она Я помню берегъ Она Надъ моремъ ты
Мнѣ памятно A ты кого назвать не смѣю
Она Стояла надъ волнами подъ скалой
Какъ я завидовалъ волнамъ —
Бурными рядами чередою
Бѣгущимъ изъ дали послушно
Съ любовью пасть къ твоимъ ногамъ
Какъ я желалъ
И цѣловать
И, о какъ я желалъ съ волнами
Хоть милый слѣдъ
Коснуться ногъ твоихъ ея устами и т. д.

Можно, кажется, послѣ всѣхъ выставленныхъ соображеній считать доказаннымъ, что помѣта 16 августа 1822 года не есть описка, и что для 33-ей строфы Пушкинъ воспользовался набросками, которые свидѣтельствуютъ о какомъ-то самостоятельномъ замыслѣ. Замыселъ этотъ, конечно, вызванъ любовными воспоминаніями о М. Н. Раевской. Черновикъ на 17 об. прибавляетъ одну маленькую, но яркую подробность къ характеристикѣ чувства поэта. Какъ онъ обращается къ ней въ своей

176

черновой тетради, которая, казалось бы, недоступна для постороннихъ взоровъ? Онъ не имѣетъ смѣлости назвать ее:

„О ты, кого назвать не смѣю“

гласитъ зачеркнутая строка.

XIII.

Всѣ наши наблюденія приводятъ насъ къ заключенію, что мучительнымъ и таинственнымъ предметомъ любви Пушкина на югѣ въ 1820 и слѣдующихъ годахъ была М. Н. Раевская, но при всей ихъ доказательности должно признать, что они все же нуждаются въ фактическомъ подкрѣпленіи, которое возвело бы предположенія и догадки на степень достовѣрныхъ утвержденій. Мы можемъ указать такое подкрѣпленіе.

Пушкинъ оставилъ поэтическое свидѣтельство, которое не только удостовѣряетъ насъ въ томъ, что поэтъ любилъ именно Марію Раевскую, но и указываетъ на глубину и серьезность чувства поэта и набрасываетъ въ тонкихъ очертаніяхъ характеристику этой страсти. Это поэтическое свидѣтельство — посвященіе къ „Полтавѣ“; напомнимъ его.

Посвященіе.

1 Тебѣ — но голосъ музы темной
2 Коснется ль уха твоего?
3 Поймешь ли ты душою скромной
4 Стремленье сердца моего?
5 Иль посвященіе поэта,
6 Какъ нѣкогда его любовь,
7 Передъ тобою безъ отвѣта
8 Пройдетъ, непризнанное вновь?

177

9 Узнай, по крайней мѣрѣ, звуки,
10 Бывало, милые тебѣ —
11 И думай, что во дни разлуки,
12 Въ моей измѣнчивой судьбѣ,
13 Твоя печальная пустыня,
14 Послѣдній звукъ твоихъ рѣчей
15 Одно сокровище, святыня,
16 Одна любовь души моей1).

Пушкинъ хранилъ такое глубокое молчаніе о томъ лицѣ, кому посвящена „Полтава“, что ни въ перепискѣ, ни въ воспоминаніяхъ его друзей и близкихъ не сохранилось даже намековъ, позволяющихъ дѣлать болѣе или менѣе правдоподобныя догадки. Даже Лернеръ, питающій особое пристрастіе къ построенію рядомъ съ существующими въ пушкиновѣдѣніи предположеніями и еще одного, собственнаго, даже этотъ изслѣдователь безнадежно опустилъ руки передъ тайной Пушкина. „Кому посвящена Полтава — неизвѣстно, и нѣтъ возможности установить имя той, воспоминаніе о которой было „сокровище, святыня, любовь души“ поэта. Посвященію „Полтавы“ суждено остаться однимъ изъ таинственныхъ, „недоумѣнныхъ мѣстъ въ біографіи Пушкина“. Такъ пишетъ Лернеръ2). Но зачѣмъ такая безнадежность и такой догматизмъ мнѣнія? Надо искать возможности установить желанное имя, a для этого надо обратиться прежде всего къ изученію черновиковъ поэта. Въ пушкиновѣдѣніи изученіе чернового рукописнаго текста становится вопросомъ метода, и въ сущности ни одно изслѣдованіе, біографическое и критическое, не можетъ быть оправдано, если оно оставило безъ вниманія соотвѣтствующіе темѣ черновики. Можно утверждать, что ежели бы съ самаго начала была

178

выполнена задача исчерпывающаго изученія рукописей поэта, то исторія жизни и творчества Пушкина была бы свободна отъ массы догадокъ, предположеній, разсужденій, a критики и біографы сохранили бы свою энергію и духовныя свои силы, которыя пошли на всевозможныя измышленія и толкованія въ области пушкиновѣдѣнія.

„Посвященіе“ поэмы написано по окончаніи поэмы въ „Малинникахъ 27 окт. 1828 года“. Такова помѣта подъ черновымъ его наброскомъ, который находимъ въ тетради 2371, на листахъ 69 об. и 70 пр. Здѣсь двѣ редакціи: первоначальная, соотвѣтствующая моменту возникновенія, и другая, окончательная, представляющая все же варіанты, не лишенные интереса.1) Остановимся на послѣдней редакціи. Пушкинъ написалъ заголовокъ „Посвященіе“; потомъ зачеркнулъ его и надписалъ вверху „Тебѣ“. Даже черновой тетради поэтъ не довѣрилъ этого имени, лелѣемаго его памятью, и только непосредственно передъ заголовкомъ, вродѣ эпиграфа, записалъ: „I love this sweet name“ (Я люблю это нѣжное имя). Самый текстъ до послѣднихъ исправленій читался такъ:

1 Тебѣ... но голосъ Музы темной
Коснется ль слуха твоего?
Поймешь-ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего,
5 Иль посвященіе поэта
Какъ утаенная любовь
Передъ тобою безъ привѣта
Пройдетъ непризнанное вновь?...
Но если ты узнала звуки
10 Души приверженной тебѣ,

179

О думай, что во дни разлуки
Въ моей измѣнчивой судьбѣ
Твоя печальная пустыня
Твой образъ, звукъ твоихъ рѣчей
15 Одно сокровище, святыня
Для сумрачной души моей...

Въ этомъ текстѣ Пушкинъ сдѣлалъ поправки, послѣ которыхъ стихи 6, 14, 16 получили тотъ видъ, который они имѣютъ въ печати; стихи 2 и 7, отличные отъ печатнаго текста, поправкамъ въ этой рукописи не подверглись, въ 1-мъ стихѣ поэтъ переставилъ было „Но музы голосъ“, но тутъ же отмѣнилъ свою перестановку. Стихи 9 и 11 подверглись ряду измѣненій, но все же не получили окончательной редакціи. Вотъ послѣдовательныя редакціи рукописи:

9 О если примешь эти звуки (1)
О если примешь тайны звуки (2)
10 Цѣвнцы преданной тебѣ (1)
Гласъ музы преданный тебѣ (2)
Цѣвницы преданной тебѣ (3) — незачеркн.
Мечтой преданные тебѣ (4) — незачеркн.
11 Bѣрь, Ангелъ что во дни разлуки (1).

Наконецъ, въ 12 стихѣ Пушкинъ думалъ надъ эпитетомъ пустыни. Написавъ сначала „печальная“, онъ зачеркнулъ это слово и надписалъ „далекая“. Въ печатномъ текстѣ видимъ возвращеніе къ первоначальной редакціи.

Надо отмѣтить послѣднее колебаніе между эпитетами: печальная и далекая. Послѣдній эпитетъ могъ указывать на реальную дѣйствительность, и потому Пушкинъ отъ него отказался. Но кто же въ это время изъ извѣстныхъ намъ лицъ и близкихъ къ Пушкину находился въ далекой

180

или печальной пустынѣ? Да Марія Николаевна Волконская, послѣдовавшая въ Сибирь за осужденнымъ въ каторгу мужемъ, a въ 1828 году, когда писалось посвященіе, проживавщая подъ Читинскомъ острогомъ, гдѣ сидѣлъ ея мужъ. Намъ пришлось упоминать, что Пушкинъ послѣдній разъ видѣлъ Волконскую и слушалъ послѣдній звукъ ея рѣчей на вечерѣ y княгини З. А. Волконской въ декабрѣ 1826 года, когда М. Н. была въ Москвѣ по пути въ Сибирь. Извѣстны описанія этого вечера въ прозѣ Д. В. Веневитинова и въ стихахъ З. А. Волконской1). Приведу нѣсколько строкъ изъ хранящагося въ Тургеневскомъ Архивѣ письма князя Вяземскаго А. И. Тургеневу отъ 6 января 1827: „Ha дняхъ видѣли мы здѣсь проѣзжающихъ далѣе Муравьеву, Чернышеву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное обреченіе. Спасибо женщинамъ: онѣ дадутъ нѣсколько прекрасныхъ строкъ нашей исторіи. Въ нихъ, точно, была видна не экзальтація фанатизма, a какая-то чистая, безмятежная покорность мученичества, которое не думаетъ о Славѣ, a увлекается, поглощается однимъ чувствомъ тихимъ, но всеобъемлющимъ, всеодолѣвающимъ. Тутъ ничего нѣтъ для Галлереи: да и гдѣ y насъ Галлерея? Гдѣ публичная оцѣнка дѣяній?“

Варіантъ „далекая пустыня“ находится во второй редакціи стихотворенія, на листѣ 70, о которой мы до сихъ поръ и вели рѣчь. Ho на 69 об. и 70 листахъ есть еще, какъ мы упоминали, и первоначальная редакція. Пушкинъ набрасывалъ эту редакцію въ моментъ рожденія самаго замысла и, слѣдовательно, не думалъ о томъ, какой видъ

181

получатъ стихи въ печати. И вотъ тутъ мы видимъ уже совершенно опредѣленный эпитетъ:

Сибири хладная пустыня.

Этотъ зачеркнутый варіантъ рѣшаетъ вопросъ.

Эта первоначальная редакція, до сихъ поръ не привлекавшая вниманія издателей, конечно, найдетъ исчерпывающую транскрипцію въ академическомъ изданіи. Изъ другихъ варіантовъ укажемъ на цѣлый рядъ перечеркнутыхъ стиховъ, въ которыхъ Пушкинъ старался написать посвященіе такъ, чтобы оно, ставъ яснымъ для нея, оставалось непонятнымъ для другихъ:

Поймешь ли ты кому желаю
Ихъ посвятить
Предъ кѣмъ хочу,
Поймешь ли!1)

XIV.

Таковъ реальный біографическій фактъ. Любовь Пушкина къ Марьѣ Николаевнѣ Раевской, послѣ произведенныхъ наблюденій, — не та темная и смутная традиція, о которой старые біографы, знавшіе по слуху объ этой исторіи поэта, могли говорить только намеками, нерѣшительными утвержденіями; любовь Пушкина къ Раевской — не та романическая исторія, о которой новые біографы, лишенные и слуховъ, пытались разсказывать на основаніи поэтическихъ признаній поэта, подобранныхъ безъ критики и вполнѣ произвольно2). Теперь мы можемъ

182

не только считать это чувство достовѣрно бывшимъ, но и набросать, правда неполную, но за то фактическую, дѣйствительную исторію и даже выяснить индивидуальныя особенности этой привязанности поэта. Съ этими данными мы должны вдвинуть этотъ эпизодъ въ исторію жизни и творчества, опредѣлить и анализировать циклъ произведеній, вызванныхъ отношеніями поэта къ М. Н. Раевской, и наконецъ раскрыть то дѣйствительное вліяніе, которое имѣло въ процессѣ душевнаго развитія и художественномъ міросозерцаніи Пушкина это чувство. A что вліяніе было весьма значительнымъ, объ этомъ можно судить уже по внѣшнимъ признакамъ: по хронологическимъ рамкамъ для этого чувства (1820 — 1823 — 1828) и по обилію художественныхъ произведеній, имъ вызванныхъ или хранящихъ его отраженіе. Вѣдь помимо небольшихъ лирическихъ произведеній и незаконченныхъ набросковъ двѣ поэмы: „Кавказскій Плѣнникъ“, писавшійся въ то время, когда Пушкинъ былъ поглощенъ этимъ чувствомъ, и „Бахчисарайскій Фонтанъ“ въ ихъ психологической части основаны исключительно именно на этомъ любовномъ опытѣ; „Цыганы“ и „Онѣгинъ“ заключаетъ не мало отголосковъ и отраженій этой сердечной исторіи. Излишне, конечно, говорить, какъ важно

183

полное уясненіе ея для постиженія историческаго, реальнаго Пушкина. Чѣмъ дольше вдумываешься въ эту исторію, тѣмъ глубже раскрываются глубины души и сердца поэта. Судите сами! Какой удивительный просвѣтъ открываютъ намъ даже тѣ немногія подробности, разъясненію достовѣрности которыхъ мы посвятили столько страницъ! Кишиневскій бреттеръ и гроза молдаванскихъ бояръ до смѣшного робокъ въ своихъ любовныхъ исканіяхъ; молодой человѣкъ, отвѣдавшій черезъ мѣру физической любви, циникъ, отчитывающій такую кокетку, какъ Аглая Давыдова, обладающій умѣньемъ склонять стыдливую красоту на ложе нѣгъ, скрываетъ въ себѣ задатки сентименталиста старой школы, питаетъ по истинѣ нѣжнѣйшее, тончайшее чувство, таитъ запасъ такой стыдливости и щепетильности, какія и подозрѣвать то было бы трудно; романтическій герой, гордящійся своей неприступностью, своимъ иммунитетомъ, пылаетъ и страдаетъ, молитъ (въ черновыхъ тетрадяхъ) о встрѣчахъ и взглядахъ. Побѣдитель и знатокъ женскихъ сердецъ, эпикуреецъ любви, разсужденія котораго выслушивалъ Левъ Пушкинъ въ письмахъ своего брата, a мы читаемъ въ признаніяхъ „Онѣгина“, оказывался просто „глупымъ“ предъ этимъ чувствомъ. Писатель, который нанесъ столь яростное оскорбленіе любви въ „Гавриліадѣ“, ибо „Гавриліада“ оскорбляетъ не только чувство религіи, но и чувство любви, возноситъ тайныя мольбы своему божеству и полонъ благоговѣйнаго обожанія. Но да не объяснятъ этихъ чертъ двойственностью психики! Помимо того, что представленіе о двойственности несетъ какой-то привкусъ лицемѣрія, тутъ не идущій къ дѣлу, двойственность столь же мало объясняетъ душу Пушкина, какъ и выдвигаемое иными единство. Душа Пушкина, какъ и всякаго человѣка, живущаго внутренней жизнью, сложнѣе и простоты, и двойственности.

184

Весь эпизодъ отношеній Пушкина къ Раевской очень интересенъ и для чисто литературныхъ изслѣдованій, ибо игралъ большую роль въ той борьбѣ, которую велъ въ то время Пушкинъ, борьбѣ литературы съ жизнью. Такъ сквозь вычитанное и надуманное, сквозь навѣянное и воображаемое пробивались ростки дѣйствительной, своей жизни и распускались красивыми цвѣтами „новаго вида“.

_______

Духъ и творчество Пушкина питались этимъ чувствомъ нѣсколько лѣтъ. Остается открытымъ вопросъ, былъ ли вхожъ Пушкинъ въ семью Раевскихъ еще въ Петербургѣ и не познакомился ли онъ съ Маріей Раевской еще до своей высылки. Когда генералъ Н. Н. Раевскій подобралъ Пушкина больного, въ Екатеринославѣ, съ нимъ изъ 4 его дочерей въ это время ѣхали Марія и Софія, a Екатерина и Елена оставались еще въ Петербургѣ съ матерью и выѣхали позже прямо въ Крымъ. Чувство Пушкина могло зародиться еще на Кавказѣ во время совмѣстнаго путешествія, облегчающаго возможность сближенія. Вся семья Раевскихъ соединилась въ Гурзуфѣ въ двадцатыхъ числахъ августа 1820 года1). Здѣсь Пушкинъ провелъ „щастливѣйшія минуты своей жизни“. Его пребываніе въ Гурзуфѣ продолжалось „три недѣли“ и здѣсь расцвѣло и захватило его душу чувство къ М. Н. Раевской, тщательно укрываемое. Мы знаемъ, что съ отъѣздомъ Пушкина изъ Крыма не прекратились его встрѣчи съ семьей Раевскаго, и слѣдовательно Марію Николаевну Пушкинъ могъ встрѣчать и во время своихъ частыхъ посѣщеній Каменки, Кіева, Одессы, и во время наѣздовъ Раевскихъ въ Кишиневъ къ Екатеринѣ Николаевнѣ, жившей тутъ со своимъ мужемъ Орловымъ. Но чувство

185

Пушкина не встрѣтило отвѣта въ душѣ Маріи Николаевны, и любовь поэта осталась нераздѣленной. Разсказъ кн. Волконской въ „Запискахъ“ хранитъ отголосокъ дѣйствительно бывшихъ отношеній, и надо думать, что для Маріи Раевской, не выдѣлявшей привязанность къ ней Пушкина изъ среды его рядовыхъ, извѣстныхъ, конечно, ей увлеченій, остались скрытыми и глубина чувства поэта, и его возвышенность. A поэтъ, который даже въ своихъ черновыхъ тетрадяхъ былъ крайне робокъ и застѣнчивъ и не осмѣливался написать ея имя, и въ жизни непривычно стѣснялся и, по всей вѣроятности, таился и не высказывалъ своихъ чувствъ. Въ 1828 году, вспоминая въ Посвященіи къ „Полтавѣ“ прошлое, поэтъ признавался, что его „утаенная любовь не была признана и прошла безъ привѣта“. Этихъ словъ слишкомъ недостаточно, чтобы опредѣлить конкретную дѣйствительность, о которой они говорятъ. Въ августѣ 1823 года (въ началѣ одесскаго періода своей жизни) въ письмѣ къ брату Пушкинъ поминалъ объ этой любви, какъ о прошломъ, но это было прошлое свѣжее и недавнее, a воспоминанія были остры и болѣзненны. Въ это время онъ только что закончилъ или заканчивалъ свою поэму о Фонтанѣ, и ея окончаніе въ душевной жизни поэта вело за собой и нѣкоторое освобожденіе изъ-подъ тягостной власти нераздѣленнаго чувства. Надо думать, что къ этому времени онъ окончательно убѣдился, что взаимность чувства въ этой его любовной исторіи не станетъ его удѣломъ. Зная страстность природы Пушкина, можно догадываться, что ему не легко далось такое убѣжденіе. Тайная грусть слышна въ часто звучащихъ теперь и иногда насмѣшливыхъ припѣвахъ его поэзіи — обращеніяхъ къ самому себѣ: полно воспѣвать надменныхъ, не стоящихъ этого; довольно платить дань безумствамъ и т. д. A уже въ октябрѣ, заканчивая (22 октября) 1-ую главу „Онѣгина“, поэтъ писалъ:

186

Любви безумную тревогу
Я безотрадно испыталъ.
Блаженъ, кто съ нею сочеталъ
Горячку риѳмъ: онъ тѣмъ удвоилъ
Поэзіи священный бредъ,
Петраркѣ шествуя во-слѣдъ,
A муки сердца успокоилъ,
Поймалъ и славу между тѣмъ,
Но я, любя, былъ глупъ и нѣмъ.
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный умъ.
Свободенъ, вновь ищу союза
Волшебныхъ звуковъ, чувствъ и думъ;
Пишу, и сердце не тоскуетъ;
Перо, забывшись, не рисуетъ
Близь неоконченныхъ стиховъ,
Ни женскихъ ножекъ, ни головъ;
Погасшій пепелъ ужь не вспыхнетъ,
Я все грущу, но слезъ ужь нѣтъ
И скоро, скоро бури слѣдъ
Въ душѣ моей совсѣмъ утихнетъ....1).

187

Ho своей высоты примирительное настроеніе поэта достигаетъ въ „Цыганахъ“. Любовь поэта была не признана, отвергнута. Почему случилось такъ, гдѣ законы этого своеволія чувства? Отвѣтъ на этотъ вопросъ данъ въ „Цыганахъ“. Освобожденная отъ узъ закона стихійность чувства признана въ рѣчахъ стараго цыгана.

Кто сердцу юной дѣвы скажетъ:
Люби одно, не измѣнись!
...........................
Вольнѣе птицы младость.
Кто въ силахъ удержать любовь?

Предъ стихійностью чувства, которое не могло отвѣчать ему, долженъ былъ преклониться и поэтъ. Но сознаніе необходимости погасить свое чувство, сознаніе, вызванное горькой увѣренностью въ безнадежности его, не связывалось y Пушкина съ потемнѣніемъ любимаго образа. И въ іюнѣ 1824 года, когда Пушкину пришлось коснуться своего чувства въ письмѣ къ Бестужеву, „мнѣніемъ этой женщины онъ дорожилъ болѣе, чѣмъ мнѣніями всѣхъ журналовъ на свѣтѣ и всей нашей публики“.

Но нераздѣленная любовь бываетъ подобна степнымъ цвѣтамъ и долго хранитъ ароматъ чувства. Сладкая мучительность замираетъ и смѣняется тихими и свѣтлыми воспоминаніями: идеализація образа становится устойчивой, a не возмущенная реализмомъ чистота общенія содѣйствуетъ возникновенію мистическаго отношенія къ прошлому. Исключительныя обстоятельства — великія духовныя страданія и героическое рѣшеніе итти въ Сибирь за любимымъ человѣкомъ — съ новой силой привлекли

188

вниманіе поэта къ этой женщинѣ, едва ли не самой замѣчательной изъ всѣхъ, что появились въ Россіи въ ту пору, и образъ ея не только не потускнѣлъ, но и заблисталъ съ новой силой и въ новомъ блескѣ.

Рѣшившись въ серединѣ 1823 года бросить свой петраркизмъ, поэтъ отдался на волю своихъ похотей и страстей и жилъ разнообразной и широкой чувственной жизнью. Осенью 1823 года вмѣстѣ съ Амаліей Ризничъ онъ пережилъ всѣ стадіи бурной и раздѣленной страсти и испыталъ долго памятныя ему мученія ревности1). Послѣ нея было новое увлеченіе (въ Одессѣ), исторія котораго пока совсѣмъ еще темна для насъ. Потомъ послѣдовали увлеченія не долгія и качественно различныя. Тутъ были и

189

тригорскія барышни, и А. П. Кернъ, и крѣпостная „дѣвка“, и Пушкина и, можетъ быть, другія московскія дѣвицы. Въ 1828 году, когда Пушкинъ обдумывалъ и писалъ свою „Полтаву“, онъ кружился въ петербургскомъ свѣтѣ, присматриваясь къ нему1). Результаты наблюденій мы находимъ въ „Онѣгинѣ“. Въ этомъ 1828 году онъ сильно увлекался А. А. Олениной и А. Ѳ. Закревской. И подобно тому, какъ въ черновыхъ тетрадяхъ южныхъ онъ безпрестанно рисовалъ женскія ножки въ стременахъ и безъ стремянъ, такъ въ той тетради, которою онъ пользовался въ 1828 году, онъ безпрестанно чертилъ анаграмму имени и фамиліи Олениной2). Наивностью вѣетъ отъ этихъ Aninelo, Etenna, Aninelo, которыя разсыпаны въ тетради. A на одной страницѣ намъ попалась даже тщательно зачеркнутая, но все же поддающаяся разбору запись Annette Pouschkine. A по поводу Закревской Вяземскій

190

писалъ 15 октября 1828 года А. И. Тургеневу: „Цѣлое лѣто Пушкинъ крутился въ вихрѣ петербургской жизни, воспѣвалъ Закревскую“1). Извѣстны стихи Пушкина, посвященные этой увлекательной и эксцентричной женщинѣ. Ее попытался изобразить Пушкинъ въ этомъ же 1828 году, по свѣжимъ слѣдамъ, въ неоконченномъ наброскѣ „Гости съѣзжались на дачу“2) въ героинѣ Зинаидѣ Вольской. Друзьямъ казалось что разсѣянная жизнь, бурныя увлеченія могутъ погубить поэта3), но за этимъ бросавшимся въ глаза шумомъ и разгуломъ совершалась незамѣтная для другихъ работа

191

совѣсти и сознанія1). Достаточно сказать, что въ маѣ этого года былъ написанъ покаянный псаломъ Пушкина: „Воспоминаніе“ и набросаны первыя, тоже „покаянныя“ строфы „Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ“2). Въ этомъ году Пушкинъ очень остро переживалъ свои воспоминанія и давалъ тяжкій отчетъ своей совѣсти. Его состояніе тягостно осложнилось еще разыгравшимся осенью этого года разслѣдованіемъ о „Гавриліадѣ“. Пушкина могла постигнуть тяжелая кара, быть можетъ ссылка —

„Прямо, прямо на востокъ“.

Увѣренность поэта въ себѣ, въ собственной твердости въ это время подверглась большимъ испытаніямъ. Ожидая грозы, онъ писалъ:

Сохраню ль къ судьбѣ презрѣнье?
Понесу ль на встрѣчу ей
Непреклонность и терпѣнье
Гордой юности моей?

Среди такихъ тяжелыхъ обстоятельствъ явился Пушкину образъ Маріи Волконской, женщины великаго и непреклоннаго духа; затихшее чувство снова взволновалось, и чистый ароматъ нераздѣленной любви сталъ острымъ и сильнымъ. Всѣ увлеченія поэта поблѣднѣли, подобно свѣчамъ,

192

блѣднѣющимъ предъ лучами дня. Пустыня свѣта обнажилась. Въ эти минуты y поэта было одно сокровище, одна святыня — образъ М. Н. Волконской, послѣдній звукъ ея рѣчей1).

Въ самой „Полтавѣ“, которую Пушкинъ такъ трогательно и таинственно посвятилъ М. Н. Волконской, мы находимъ исторію нераздѣленной любви. Пушкинъ, конечно, воспользовался своимъ опытомъ и вложилъ въ описаніе этой любви (въ сущности, для поэмы ненужное) много черточекъ субъективныхъ. И съ какой любовью, съ какимъ тщаніемъ онъ выписывалъ образъ своего романтическаго казака. Этотъ казакъ былъ тоже въ числѣ многихъ, презрѣнныхъ Маріей Кочубей. Онъ любилъ ее съ младенческихъ лѣтъ любовью страстной.

Вечерней, утренней порой,
На берегу рѣки родной,
Въ тѣни украинскихъ черешенъ,
Бывало онъ Марію ждалъ
И ожиданіемъ страдалъ,
И краткой встрѣчей былъ утѣшенъ2).
Онъ безъ надеждъ ее любилъ,
Не докучалъ онъ ей мольбою:
Отказа бъ онъ не пережилъ.
Когда наѣхали толпою
Къ ней женихи, — изъ ихъ рядовъ
Унылъ и сиръ онъ удалился.....

193

Не собственную ли свою исторію разсказываетъ въ этихъ стихахъ Пушкинъ? Читая повѣсть сердечныхъ страданій казака, М. Н. Волконская должна была бы узнать „звуки приверженной ей души“, „гласъ преданной ей музы“.

_______

Задача нашихъ разысканій намъ представляется выполненной. Легендѣ, столь красиво разсказанной Гершензономъ, не мѣсто въ біографіи Пушкина, но объ исторіи „утаенной“ любви, — любви „отверженной и вѣчной“, о которой мы знали по неясной традиціи, мы можемъ теперь говорить съ совершенной увѣренностью. Наши наблюденія надъ текстомъ и біографическія справки позволяютъ составить довольно опредѣленное и достовѣрное представленіе объ этомъ эпизодѣ изъ исторіи сердца Пушкина.

Заключая на этотъ разъ свои разысканія, почитаю необходимымъ высказать глубочайшую благодарность Борису Львовичу Модзалевскому, Сергѣю Ѳедоровичу Ольденбургу и Алексѣю Александровичу Шахматову за ихъ неизмѣнно сочувственное и дѣйственное вниманіе, которое было мнѣ такъ дорого во время работы, и за ихъ цѣнное содѣйствіе, которому обязаны появленіемъ въ печати эти мои разысканія.

Павелъ Щеголевъ.

С.-Петербургъ
29 іюня 1910 года.

Сноски

Сноски к стр. 53

1) Bcѣ ссылки на рукописи Пушкина и заключенія, на нихъ опирающіяся, сдѣланы въ этой статьѣ на основаніи непосредственнаго изученія рукописей. Источники свѣдѣній о рукописяхъ, мнѣ недоступныхъ, всякій разъ точно указываются. Считаю долгомъ выразить живѣйшую благодарность С. А. Венгерову, давшему мнѣ возможность изучать рукописи, хранящіяся въ Московскомъ Румянцовскомъ Музеѣ, по прекраснымъ фотографіямъ, ему принадлежащимъ. Ссылки на старинные журналы и альманахи, въ коихъ впервые появлялись стихотворенія Пушкина, a также на различныя изданія его сочиненій, дѣлаются по подлинникамъ.

Изданія сочиненій Пушкина цитируются кратко лишь указаніемъ редактора, a, гдѣ этого недостаточно, и издателя: такъ „Пушкинъ — Ефремовъ — Суворинъ“ означаетъ „Сочиненія А. С. Пушкина. Редакція П. А. Ефремова. Изданіе А. С. Суворина“. Письма Пушкина и къ Пушкину цитируются по академическому изданію (Сочиненія А. С. Пушкина. Переписка подъ редакціей и съ примѣчаніями В. И. Саитова т. I и II); указывая дату письма, опускаю точное указаніе страницъ этого изданія. Ссылки на описаніе рукописей Пушкина, хранящихся въ Румянцовскомъ Музеѣ, сдѣланное В. Е. Якушкинымъ и напечатанное въ „Русской Старинѣ“ за 1884 годъ, дѣлаются кратко: Якушкинъ, Описаніе, мѣсяцъ, страница. Краткія указанія: Анненковъ, Матеріалы и Майковъ, Матеріалы означаютъ извѣстныя книги П. В. Анненкова (А. С. Пушкинъ, Матеріалы для біографіи и оцѣнки его произведеній, С.-Пб. 1873) и Л. Н. Майкова (Матеріалы для академическаго изданія сочиненій А. С. Пушкина, С.-Пб. 1902). Книгу Н. О. Лернера. „Труды и дни А. С. Пушкина, 2-oe изд., С.-Пб. 1910“ цитирую кратко „Лернеръ, страница“.

Наконецъ, упоминаемыя и цитируемыя въ текстѣ письма А. И. Тургенева къ князю П. А. Вяземскому и обратно, хранящіяся въ Тургеневскомъ Архивѣ, появятся въ печати въ изданіи Академіи Наукъ „Тургеневскій Архивъ“ подъ ред. Н. К. Кульмана, котораго благодарю за предоставленіе въ мое распоряженіе корректурныхъ листовъ этой переписки.

Сноски к стр. 54

1) „Вѣстникъ Европы“ 1908, январь, стр. 275 — 302. За краткостью статьи отдѣльныхъ ссылокъ на страницы не привожу. Надѣясь на то, что М. О. Гершензонъ и другіе авторы не посѣтуютъ на меня, опускаю при повтореніи ихъ фамилій обычную букву Г. и иниціалы, дабы не усложнять работы наборщика.

Сноски к стр. 56

1) А. И. Незеленовъ. А. С. Пушкинъ въ его поэзіи (1799 — 1826). Ист. лит. изслѣд. Переиздано въ 1903 году въ „Собраніи Сочиненій“. Томъ I.

Сноски к стр. 58

1) См. книги Н. Н. Голицына: 1) Матеріалы дла полной родословной росписи кн. Голицыныхъ. Кіевъ 1880 — корректурное изданіе. 2) Родъ князей Голицыныхъ. Томъ 1-ый С.-Пб. 1892. Указанія этихъ книгъ не всегда вѣрны.

2) Свѣдѣнія объ А. А. Суворовѣ можно найти въ изданіи Вел. Кн. Николая Михайловича „Русскіе Портреты XVIII и XIX столѣтій“. Т. I, № 68. Здѣсь же свѣдѣнія и о Е. А. Суворовой, рожд. Нарышкиной въ т. I, № 51 (въ этой статьѣ не мало фактическихъ неточностей) и въ т. IV № 135. Извлекаемъ изъ статьи IV тома нѣсколько свѣдѣній, почерпнутыхъ изъ „Архива кн. Воронцова“ (т. XXXV). „Е. А. Суворова принимала ухаживаніе многочисленныхъ поклонниковъ: друзья ея — кузенъ гр. М. С. Воронцовъ, С. Н. Маринъ, мягкій и сентиментальный полковникъ Д. В. Арсеньевъ — питали къ ней нѣжныя чувства... С. Н. Маринъ, любуясь ея маленькой Mimi (это и есть Марья Аркадьевна), писалъ: „Какъ она стала мила, и я думаю, что она, если это возможно, будетъ такъ же умна и любезна, какъ ея мать“, но въ то же время онъ находилъ, что „божество“ имѣетъ въ себѣ „все, что вѣтренность и кокетство имѣетъ опаснаго“. Объ Е. А. Суворовой современникъ писалъ: „она соединяетъ въ себѣ съ замѣчательной красотой природную живость ума и обаяніе нѣжной и возвышенной души“.

3) Она показана фрейлиной въ „Мѣсяцесловѣ“ на 1820 годъ, часть I.

4) Данныя о личности и служебной дѣятельности М. М. Голицына извлечены изъ некрологическихъ статей — русской въ „Сѣверной Пчелѣ“ 1856 годъ № 162 отъ 20 іюля стр. 830 и французской — въ „Le Nord“ № 186 отъ 4 Juillet 1856 (Correspondance particulière, S.-Pétersbourg 10/22 juin). Почти полное совпаденіе обѣихъ статей указываетъ на одного автора Н. Н. Голицынъ въ „Матеріалахъ“ называетъ авторомъ французской статьи брата M. M. князя Андрея Михайловича Голицына, бывшаго витебскимъ, могилевскимъ и смоленскимъ генералъ-губернаторомъ при Николаѣ I (1792 — 1863).

Сноски к стр. 60

1) Raccolta di differenti poesie di Giuseppe Galli Maestro approvato lingua latina, italiana e francese. S.-Pietroburgo. 1825, p. 49.

Сноски к стр. 61

1) Вотъ еще нѣкоторыя свѣдѣнія о службѣ Голицына изъ того же источника, которыя, быть можетъ, пригодятся при розыскахъ матеріаловъ о кн. Голицыной. Въ 1826 году онъ былъ назначенъ исправляющимъ должность оберъ-квартирмейстера при отрядѣ Гвардейскаго Корпуса, слѣдовавшемъ въ Москву на время коронаціи имп. Николая I. При возвращеніи изъ службы военной въ статскую, Голицынъ получилъ прежній чинъ полковника съ назначеніемъ состоять въ распоряженіи Военнаго Министра и Генералъ-квартирмейстера Главнаго Штаба Е. И. В. Вскорѣ послѣ этого онъ былъ назначенъ и членомъ Военно-цензурнаго комитета. Въ 1841 году онъ былъ произведенъ въ генералъ-маіоры съ назначеніемъ Оберъ-квартирмейстеромъ Отдѣльнаго Корпуса внутренней стражи. Въ 1854 году оставивъ этотъ постъ, онъ былъ причисленъ къ Генеральному Штабу. „Въ этихъ различныхъ занятіяхъ онъ былъ всегда назначаемъ для присутствованія при испытаніяхъ молодыхъ людей, выпускаемыхъ изъ Николаевской Военной Академіи, другихъ подобныхъ заведеній и корпусовъ, и отличался всегда своимъ безпристрастіемъ, справедливостью и глубокими познаніями по разнымъ предметамъ военнаго искусства“ Въ „Родѣ кн. Голицыныхъ“ (стр. 306) сообщено также, что М. М. Голицынъ былъ адъютантомъ В. К. Михаила Павловича.

2) Еще живописнѣе сказано во французскомъ некрологѣ: „les poésies remarquables qu’il nous a laissées sont un monument impérissable“ Князь Н. Н. Голицынъ тоже свидѣтельствуетъ, что онъ писалъ французскія сатирическія стихотворенія. Но намъ неизвѣстно ни одного изъ его стихотвореній. Тѣмъ не менѣе, онъ, какъ „харьковскій писатель“, показанъ въ „Источникахъ словаря русскихъ писателей Собралъ С. А. Венгеровъ“. Томъ II С.-Пб. 1910 стр. 13. Тутъ явное недоразумѣніе: ссылка на статьи и портретъ Голицына въ „Молодикѣ“ Бецкого, на „Матеріалы“ П. А. Ефремова, на списокъ Кеппена относятся совсѣмъ не къ этому М. М. Голицыну, а къ М. М. Голицыну изъ XVIII вѣка, ревнителю харьковскаго просвѣщенія.

3) М. А. Голицына была еще и кавалерственной дамой ордена св. Екатерины (Родъ кн. Голицыныхъ, 335).

Сноски к стр. 62

1) Невѣрная дата смерти М. А. Голицыной, приведенная въ „Родѣ кн. Голицыныхъ“ (стр. 167 и 516), исправляется указаніемъ В. И. Саитова въ „Петербургскомъ Некрополѣ“ М. 1883, стр. 36.

2) Родъ кн. Голицыныхъ, стр. 275. Княгиня Александра Михайловна въ первомъ бракѣ была за кн. Дм. Ник. Долгоруковымъ, убитымъ на дуэли кн. Яшвилемъ. Второй ея бракъ закончился разводомъ. Умерла она 4 (16) апрѣля 1884 года во Флоренціи. Вторая дочь Леонилла была съ 1856 года за итальянскимъ графомъ Корніани; умерла 22 іюня (4 іюля) 1875 года въ Веве. Младшая Елена, за мужемъ за полк. Влад. Bac. Голицынымъ, умерла 15 (27) декабря 1885 года въ Парижѣ (назв. соч., стр. 191).

Сноски к стр. 63

1) О томъ, что предисловіе писано В. А. Жуковскимъ, узнаемъ изъ сообщенія А. И. Тургенева въ письмѣ къ кн. П. А. Вяземскому „Остафьевскій Архивъ Князей Вяземскихъ“, т. III, С.-Пб. 1899, стр. 114.

Сноски к стр. 64

1) Тамъ же, 114.

2) Предисловіе къ „Чернецу“ и посланіе къ другу В. А. Ж. цитирую по изданію 1825 года. Въ новѣйшемъ „исправленномъ и дополненномъ“ Арс. Ив. Введенскимъ изданіи (С.-Пб. 1892, изд. А. Ф. Маркса) предисловія совсѣмъ нѣтъ, a текстъ посланія напечатанъ съ грубыми ошибками: такъ, напр., вмѣсто „летаетъ снова надо мной“ читаемъ „летаетъ слава надо мною“!

Сноски к стр. 66

1) Текстъ — no альманаху въ переизданіи „Русскаго Архива“, М. 1881, стр. 329 — 331.

2) Не Жуковскій ли познакомилъ и Пушкина съ княжной Суворовой? Ночью съ 16 на 17 августа 1819 года А. И. Тургеневъ привезъ Пушкина изъ Царскаго Села въ Павловскъ къ Жуковскому. „Дорогой — сообщаетъ Тургеневъ князю П. А. Вяземскому — писалъ онъ посланіе о Жуковскомъ къ павловскимъ фрейлинамъ, но еще не кончилъ“ (Ост. Арх., т. I, стр. 296). Это посланіе не дошло до насъ.

Сноски к стр. 67

1) Записочка безъ даты напечатана К. Я. Гротомъ въ его брошюрѣ „Къ біографіи И. И. Козлова“, С.-Пб. 1904 (отд. отт. изъ „Изв. Отд. Русск. яз. и слов. И. А. Н.“, т. IX, 1904, кн. 2), стр. 12. Тутъ же напечатана (стр. 14) другая записка, безъ даты, при которой Жуковскій „посылалъ письмо княжны Суворовой съ посылкой“. Но такъ какъ она написана послѣ въѣзда въ Россію принцессы Шарлоты (вел. кн. Елены Павловны), состоявшагося 23 ноября 1823 года, a въ это время княжна Суворова была уже княгиней Голицыной, врядъ ли тутъ идетъ рѣчь объ интересующемъ насъ лицѣ. Можетъ быть, въ дневникахъ И. И. Козлова, сохранившихся, между прочимъ отъ 1818, 19 и 20 годовъ и принадлежащихъ нынѣ К. Я. Гроту, найдутся упоминанія о княжнѣ М. А. Суворовой. Къ сожалѣнію, г. Гротъ напечаталъ только выборки, по своему вкусу, изъ дневниковъ Козлова („Старина и Новизна“, книга XI, С.-Пб. 1906, стр. 34 и слѣд. и отд.: „Дневники И. И. Козлова“, С.-Пб. 1906).

2) Это письмо напечатано въ „Русск. Арх.“ 1867, стр. 825 — 826 и въ „Сочиненіяхъ В. А. Жуковскаго“. Изд. 7-oe. Томъ 6, С.-Пб. 1878, стр. 464, съ невѣрной датой 3 (15) іюня, исправленной И. А. Бычковымъ въ примѣчаніи къ „Дневникамъ В. А. Жуковскаго“, С.-Пб. 1903, стр. 185.

3) „Русск. Арх.“ 1867, ст. 828 и Соч. Жук., указ. изд. и томъ, стр. 464.

Сноски к стр. 68

1) Дневники В. А. Жуковскаго съ прим. И. А. Бычкова, С.-Пб. 1903, стр. 184 — 187.

2) „Ост. Арх.“, т. III, стр. 159.

Сноски к стр. 70

1) Тамъ же, стр. 229. Между прочимъ, 19 іюля 1833 года Вяземскій въ отвѣтъ на сообщеніе Тургенева просилъ передать усердный поклонъ Голицыной и спрашивалъ, „что пѣніе ея“? (тамъ же стр. 254).

2) Въ письмахъ, напечатанных въ IV томѣ „Остафьевскаго Архива“, Тургеневъ изъ Парижа сообщаетъ о своихъ встрѣчахъ съ Голицыными и княземъ Мих. Голицынымъ (стр. 34, 47, 281 и 134). Не совсѣмъ ясно, о мужѣ ли М. А. Голицыной здѣсь идетъ рѣчь. См. еще упоминанія въ „Письмахъ А. И. Тургенева къ Н. И. Тургеневу“, Лейпцигъ. 1872, стр. 40 и сл. изъ Эмса въ іюлѣ 1827 (Перепечат. въ „Русск. Арх.“ 1895, III, стр. 40 — 41.

Сноски к стр. 71

1) Отмѣтимъ также упоминанія о княгинѣ М. А. Голицыной въ „Запискахъ Д. Н. Свербеева“, М. 1900. Свербеевъ жилъ въ Швейцаріи въ 1823 — 1826 годахъ (онъ служилъ при нашей миссіи и жилъ въ Бернѣ); перечисляя своихъ знакомыхъ въ Женевѣ за это время, онъ упоминаетъ между прочимъ и княгиню Голицыну, жившую на своей виллѣ въ Versoix (т. II, стр. 300). Свербеевъ разсказываетъ, какъ онъ „провелъ однажды цѣлый вечеръ y жившей подъ Берномъ великой княгини Анны Ѳедоровны (разведенной жены вел. кн. Константина Павловича) въ пѣніи съ кн. Голицыной, матерью М. A., и съ ней самой (т. II, стр. 206). Мать Голицыной тоже славилась своимъ пѣніемъ.

2) „Русск. Арх.“ 1897, 1898, 1901 годы.

3) Мужа княгини — князя М. М. Голицына Бутурлинъ видалъ въ домѣ своей матери еще въ концѣ 1810-хъ годовъ въ Москвѣ: „Русск. Арх.“ 1897, кн. 1 (№ 3), стр. 428. A княгиню онъ встрѣчалъ во Флоренціи весной 1826 года въ первый свой пріѣздъ: „Русск. Арх.“ 1897, т. II (№ 5), стр. 54.

Сноски к стр. 72

1) „Русск. Арх.“ 1897, кн. III (№ 9), стр. 49.

2) Тамъ же, стр. 91 и 92.

3) Тамъ же, 1901, кн. III (№ 10), стр. 217. Не этотъ ли маркизъ Bocella перевелъ на итальянскій языкъ поэмы Пушкина? Вотъ заглавіе перевода: „I quattro poemi maggiori de Alessandro Pouschkine, tradotti da Cesare Bocella“, Pisa, co’ carotteri di Didot. 1841 (16), XXII, 134 p. Геннади пишетъ объ этомъ переводѣ: „Это едва ли не лучшій италіанскій переводъ изъ сочиненій Пушкина — извѣстнаго италіанскаго писателя Бочелла: онъ передалъ нашего поэта бѣлыми стихами, слѣдуя буквальному переводу, сдѣланному для него, какъ для незнакомаго съ русскимъ языкомъ. Содержаніе книги: предисловіе, очеркъ жизни Пушкина и его поэмы — Бахчисарайскій Фонтанъ, Плѣнникъ, Цыганы и Братья Разбойники (Переводы сочиненій Пушкина. М. 1859. Стр. 14 — 15. Отд. отт. изъ „Библіографическихъ Записокъ“ 1859 года; тоже повторено Геннади въ „Приложеніяхъ къ сочиненіямъ А. С. Пушкина, изданнымъ Я. А. Исаковымъ, С.-Пб. 1860, стр. 45). Добавить слѣдуетъ, что переводъ посвященъ „alla nobile Elisabeta Cheremeteff nata Martinoff in segno di rico noscente amicizia“. Несмотря на то, что Геннади именуетъ Бочелла извѣстнымъ писателемъ, въ наиболѣе распространенныхъ книгахъ по исторіи итальянской литературы онъ совершенно не упоминается даже по имени. Этому же Бочелла принадлежитъ изданный въ Пизѣ переводъ поэмы Козлова „Чернецъ’’ (li monaco, poema di Kozloff, tradotto dal Russo in Italiano, Pisa. MDCCCXXXV). Этотъ переводъ былъ въ библіотекѣ А. С. Пушкина (см. Б. Л. Модзалевскій. Библіотека А. С. Пушкина. С.-Пб., 1910, стр. 263) и въ библіотекѣ В. А. Жуковскаго, входящей нынѣ въ составъ Онѣгинскаго Музея (см. Описаніе Б. Л. Модзалевскаго въ XII вып. сборн. „Пушкинъ и его современники“, стр. 46).

Сноски к стр. 73

1) Переписка П. А. Плетнева съ Я. К. Гротомъ, т. II, стр. 151. Получивъ это письмо, Я. К. Гротъ 17 ноября спрашивалъ Плетнева: „Мать Голицыныхъ, урожд. Суворова, не та ли Наташа, кь которой федьдмаршалъ писалъ забавныя письма?“ (стр. 152). Плетневъ на это 24 ноября отвечалъ: „Мать Голицыныхъ, урожд. Суворова, есть дочь Арк. Алдр. Суворова, т. е. сына фельдмаршала; стало быть, она внука фельдмаршала, — и послѣдній не могъ писать къ ней письма, ибо ея не было на свѣтѣ“ (стр. 158).

Сноски к стр. 74

1) Очевидно, подъ вліяніемъ увѣренности въ силѣ шаблона, и Н. Н. Голицынъ отмѣтилъ въ числѣ совратившихся въ католичество членовъ рода Голицыныхъ и княгиню М. А. Голицыну, которая, по его сообщенію, состояла въ католичествѣ „временно за границей около 1841 года“ (Родъ кн:. Голицыныхъ, стр. 347). Ho конечно, надо дать вѣру сообщеніямъ графа Бутурлина и П. А. Плетнева. Ужъ Бутурлину-ли не знать было о переходѣ княгини въ католичество, тому Бутурлину, чуть не всѣ родичи котораго окатоличились и объитальянились!

Сноски к стр. 75

1) Въ примѣчаніяхъ ко 2-му тому соч. Пушкина подъ ред. Венгерова (С.-Пб. 1908).

Сноски к стр. 77

1) Отмѣтимъ содержаніе страницъ предшествующихъ. На об. л. 45 по описанію Якушкина (1883, апр., 100) „какіе то зачеркнутые стихи. Тутъ же помѣта „18 juillet. Nouvelle de la mort de Napoleon. Bal chez l’arehevêque Armenien 1821“. Другими чернилами сбоку: „Напрасно рощу оглашаетъ Охотника веселый рогъ“. С. А. Венгеровъ эти два стиха ввелъ въ текстъ своего изданія (II, 88) и далъ слѣдующія разъясненія въ примѣчаніяхъ (II, 588): „Эти два стиха единственные, которые можно разобрать въ исчерканномъ черновикѣ..... Сами по себѣ незначительные, стихи имѣютъ интересъ, какъ указаніе на замыселъ какого-то произведенія — эпическаго характера“. Эти разъясненія требуютъ исправленій. Черновикъ дѣйствительно почти весь перечеркнутъ, но все же поддается разбору. Это — продолженіе написаннаго на предшествующихъ страницахъ наброска въ „Гробу юноши“ [укажемъ, что Майковъ въ „Матеріалахъ“ (121) приводитъ текстъ стихотворенія, пользуясь варіантами именно съ л. 45 об.]. Поэтъ набрасываетъ рядъ картинъ жизни: юноша мертвъ, и „напрасно блещетъ лучъ денницы“..... „напрасно утромъ за малиной къ ручью красавица съ корзиной“..... Подъ густо зачеркнутыми линіями кое-что можно разобрать; вотъ нѣкоторыя слова и строки, мною прочитанныя.

Съ корзиной
идутъ въ ближній лѣсъ идутъ
къ
и отдыхаютъ гробницей
приподымаетъ
И въ прохладу и холодъ водъ
Ногою робкою ступаетъ
Пугливо тихонько ногу опускаетъ
За ягодой напрасно молод по ягоды
Спѣшатъ съ корзиной дѣвушки долины
И пѣсни
И съ берега
За поцелуемъ

A на этихъ перечеркнутыхъ стихахъ поэтъ набросалъ и продолженіе

Совершенно очевидно, что два стиха, введенные теперь въ текстъ, какъ самостоятельный набросокъ, являются только варіантомъ къ „Гробу юноши“. Но такимъ образомъ находящаяся здѣсь помѣта „18 juillet.... 1821“ даетъ возможность болѣе точной датировки стихотворенія. На стр. 46 начало письма, программа Братьевъ - разбойниковъ, два стиха „Одна черта руки моей“, и историческая программа. Эта страница воспроизведена въ изданіи Венгерова, II, 159. Ha оборотѣ 46 листа, т. е. налѣво отъ черновика I, видимъ рядъ рисунковъ, помѣту 26 Juillet 1821 и нѣсколько зачеркнутыхъ стиховъ. Не безъ труда, но можно подъ зачеркнутымъ разобрать отдѣльныя слова и стихи приблизительно такъ: И плѣнникъ думалъ ...И юный плѣннникъ, съ этихъ поръ живетъ съ печалью одинокой, И не встрѣчалъ уже, Онъ тщетно“. Очевидно, эти стихи — не нашедшій дальнѣйшаго развитія варіантъ къ „Кавказскому Плѣннику“, — именно къ ст. 155 и слѣд. Якушкинъ въ описаніи (апр., 100) оставилъ безъ разбора эти стихи, приведя только одинъ стихъ „И плѣнникъ думалъ“; не обратилъ онъ на нихъ вниманія и тогда, когда подводилъ варіанты черновыхъ къ „Кавказскому Плѣннику“ въ академическомъ изданіи. Стихи листа 46 об. находятъ ближайшее соотвѣтствіе въ приводимомъ здѣсь (Пушк. — Акад. II) варіантѣ на стр. 464.

Сноски к стр. 79

1) Пересматривая первые листы тетради 2367, мы видимъ, что Пушкинъ сначала предназначалъ эту тетрадь для занесенія сюда бѣловыхъ редакцій или вторыхъ обработокъ своихъ стихотвореній. Чтобы убѣдиться въ этомъ, надо взглянуть, хотя бы на факсимиле 1, 1 об. и 2 листовъ, данныя во II томѣ Пушк. — Акад. Приблизительно такой же внѣшній видъ имѣютъ и послѣдующія страницы. Къ большинству переписанныхъ сюда стихотвореній сохранились и первоначальныя черновыя въ другихъ тетрадяхъ: такъ, черновыя „Увы, зачѣмъ она блистаетъ“, „Дочери Кара-Георгія“, — въ тетради, хранящейся въ Имп. Публ. Библіотекѣ; a посланія къ Чаадаеву, „Овидію“, „Наполеонъ“ — въ тетради № 2365 и т. д. Существованіе двухъ редакцій слѣдуетъ имѣть въ виду изслѣдователямъ при опредѣленіи хронологіи недатированныхъ произведеній по ихъ „положенію“ въ рукописи. Если эти провзведенія находятся среди первоначальныхъ редакцій и если ихъ нахожденіе не допускаетъ, мысли о случайности ихъ появленія здѣсь, то тогда „положеніе“ даетъ матеріалъ для хронологическаго пріуроченія; но если недатированныя произведенія находятся, хотя бы и не случайно, среди другихъ произведеній завѣдомо извѣстныхъ годовъ, но переписанныхъ во вторичной редакціи, то о чемъ же свидѣтельствуетъ „положеніе“? Всего только о томъ, что эти недатированныя произведенія появились тутъ не въ извѣстный намъ хронологическій моментъ возникновенія, а въ неизвѣстный для насъ моментъ ихъ внесенія во второй редакціи въ тетрадь. Да не надо еще забывать, что многія стихотворенія, извѣстныя въ одномъ рукописномъ спискѣ, несомнѣнно предполагаютъ существованіе недошедшихъ до насъ черновиковъ первоначальной редакціи. Когда, напримѣръ, Пушкинъ стадъ заполнять тетрадь 2367, занося бѣловые тексты произведеній безъ опредѣленнаго порядка 1817 года (Въ Альбомъ Зубову), 1820 (Нереида, Рѣдѣетъ облаковъ, Къ портрету Вяземскаго), 1821 (очень многія), 1822 (Ѳ. Н. Глинкѣ, Гречанкѣ)? Вѣрнѣе предположить, что это было въ 1822 году. A между тѣмъ именно по „положенію“ и только по „положенію“ въ этой тетради оказываются датированными подъ 1821 годомъ 1) „Лизѣ страшно полюбить“, 2) „Клеветникъ безъ дарованія“, 3) „Оставя честь судьбѣ на произволъ“ (только Л. Н. Майковъ отнесъ къ 1822 году), 4) „Эмилій человѣкъ пустой“ (только Майковъ — къ 1822). Ho относительно „положенія“ всѣхъ этихъ мелочей надо сказать: во-1) всѣ онѣ занимаютъ свободные концы листовъ 10 об., 3 об., 4 об., 5; слѣд. могли быть вписана и въ 1822, и въ 1823 году, послѣ того, какъ уже были вписаны остальныя стихотворенія, и во-2) если даже предположить, что онѣ были занесены въ эту тетрадь одновременно съ большими стихотвореніями, то вѣдь большія стихотворенія попали сюда не въ моментъ (намъ извѣстный) ихъ возникновенія изъ художественнаго настроенія поэта, a въ пору (намъ точно неизвѣстную) вторичной обработки. A такъ какъ вѣроятнѣе всего, что Пушкинъ сталъ заносить сюда стихи въ 1822 году, то не лучше ли будетъ перенести ихъ въ 1822 годъ? Мнѣ кажется, что именно такія соображенія имѣлъ въ виду Майковъ, относя 3) и 4) въ 1822 годъ. Между прочимъ, текстъ 2), какъ извѣстно, сообщенъ въ письмѣ къ брату 24 января 1822 года, но остается совершенно непонятнымъ, почему на основаніи этой даты заносится это произведеніе въ 1821 годъ? Вопросъ о хронологія тетради 2367 будетъ разобранъ мной въ особой статьѣ.

Сноски к стр. 81

1) Съ тетрадью П. И. Капниста мы знакомы только по описанію Майкова въ указанныхъ „Матеріалахъ“, a также и въ его сообщеніи „Автографы Пушкина, принадлежащіе графу П. И. Капнисту“, С.-Пб. 1896 (отд. и въ „Сборникѣ Отд. Русск. яз. и слов. И. А. Н. Томъ LXIV, № 5). Далѣе это сообщеніе цитируется кратко „Автографы Капниста“.

Сноски к стр. 83

1) Сейчасъ же вслѣдъ за III на той же странице начинается и переходитъ на лицевую сторону 45 листа черновикъ посланія Чаадаеву „Къ чему холодныя сомнѣнія“. Достаточно бросить бѣглый взглядъ на эти страницы или посмотрѣть транскрипцію посланія, данную Якушкинымъ (Пушк. — Акад. II, стр. 327 — 329), чтобы признать здѣсь именно черновикъ перваго типа, т. е. соотвѣтствующей моменту возникновенія стихотворенія. Извѣстно разногласіе въ вопросѣ о хронологіи этого посланія Чаадаева: Пушкинъ и самъ засвидѣтельствовалъ, что написалъ его въ 1820 году, и печаталъ его самъ подъ 1820 годомъ, но несомнѣнно то, что на 44 об. и 45 листахъ тетради 2369 (единственная извѣстная намъ его рукопись) оно не только вписывалось, но и сочинялось. Трудно согласиться съ Якушкинымъ, разрѣшающимъ недоумѣніе указаніемъ на то, что посланіе къ Чаадаеву было создано въ 1820 году, a окончательно обработано въ 1824 году. Нельзя ли допустить въ такомъ случаѣ не процессъ окончательной обработки, a процессъ возстановленія по памяти и на бумагѣ стихотворенія, оригинала котораго y Пушкина не было подъ рукой? Замѣтимъ, что въ 1824 году ни Пушкинъ, ни Дельвигъ, для альманаха котораго предназначалось письмо съ посланіемъ къ Чаадаеву, не могли получить оригинала, такъ какъ Чаадаевъ въ это время былъ за границей. Совершенно произвольно и уже потому не требуетъ опроверженій предположеніе П. О. Морозова о томъ, что „въ январѣ 1824 года въ Одессѣ поэтъ вспомнилъ о другомъ своемъ другѣ — княгинѣ М. А. Голицыной — и, можетъ быть, началъ писать ей посланіе съ воспоминаніями объ Ифигеніи и Орестѣ и о торжествѣ Пиладовой дружбы. Можетъ быть, именно Голицыну и означаетъ таинственная буква Г — , попавшая подъ перо Пушкина въ черновомъ письмѣ къ Дельвигу“ (Пушкинъ — Венгеровъ, II, стр. 550 — 551). Морозовъ имѣетъ въ виду строки письма „Тутъ посѣтили меня риѳмы на памятникъ дружбы. Я думалъ стихами о Г — “. Самое простое объясненіе буквы Г — : „Я думалъ стихами о Гусарѣ“. Вѣдь Чаадаевъ какъ разъ и былъ „вышнею волею небесъ... офицеръ гусарскій“. Добавимъ, что разсужденія Морозова о несвязанности двухъ частей этого посланія, отдѣленныхъ точками, тоже лишены всякаго основанія такъ же, какъ и невѣрная ссылка на рукопись, въ которой будто бы только всего и относятся въ этой части два стиха „Хотѣлъ развалинамъ инымъ оставить имя роковое“. См. транскрипцію, данную Якушкинымъ. Къ Голицыной же посланіе къ Чаадаеву рѣшительно никакого отношенія не имѣетъ.

Сноски к стр. 84

1) Анненковъ, Матеріалы, стр. 145 и Пушкинъ — Анненковъ, I, стр. 152.

Сноски к стр. 87

1) Пушкинъ — Венгеровъ, II, 572.

Сноски к стр. 88

1) Переписка Пушкина, I, 150. Это сообщеніе о „переписанномъ враньѣ“ запрещаетъ отожествлять рукопись Всеволожскаго съ тетрадью № 2364. Соображенія по этому поводу Якушкина (Пушк. — Акад. II, 265) не имѣютъ тутъ силы, a главнѣйшій доводъ противъ отожествленія: тетрадь Всеволожскаго не существуетъ съ марта 1824 года; она, какъ мы видимъ изъ письма къ брату отъ 14 марта 1825 года изъ Михайловскаго и изъ исторіи возникновенія тетради Капниста, была разорвана Пушкинымъ по листамъ. Кстати: въ письмѣ къ брату отъ конца октября 1824 года (Переписка П. I, 139) Пушкинъ проситъ прислать ему „его рукописную книгу“. Но тутъ не о рукописи Всеволожскаго рѣчь. Не имѣлъ ли въ виду Пушкинъ тетради № 2364?

2) Итакъ, въ одинъ-два дня, 14 — 15 марта 1825 года, Пушкинъ приготовилъ къ печати стихотворенія, находившіяся въ рукописи Всеволожскаго и внесенныя туда въ 1820 году до отъѣзда изъ Петербурга. Возникаетъ вопросъ, въ какому времени относятся исправленія въ тетради 2364. Обычно утверждаютъ, что Пушкинъ исправлялъ стихи этой тетради, готовя изданіе въ 1825 году, но не были ли сдѣланы эти исправленія передъ тѣмъ, какъ по этой тетради Пушкинъ приготовилъ списокъ своихъ стихотвореній въ 1820 году, очутившійся въ рукахъ Всеволожскаго? Отвѣтъ на этотъ вопросъ важенъ для исторіи текста и требуетъ для своего разрѣшенія дальнѣйшихъ наблюденій.

Сноски к стр. 89

1) Автографы Капниста. Къ сожалѣнію, описаніе Майкова крайне бѣгло и не даетъ отвѣта на многіе любопытные вопросы. Объ этомъ приходится пожалѣть сугубо, такъ какъ рукопись въ свое время была возвращена изъ Академіи Наукъ по принадлежности, a гдѣ она находится теперь, не удалось выяснить, несмотря на всѣ розыски.

2) Автографы Капниста, стр. 1, 2, 8. Необходима отмѣтить ошибку Майкова. Въ изданіе 1826 года не вошли: 1) и 2) посланія Щербинину (1819), Баратынскому (изъ Бессарабіи), 3) посланіе Каверину, 4) „Я видѣлъ смерть“ и 5) „Морфею“. 1 и 2 указаны въ тетради Капниста, тексты 3 приведенъ цѣликомъ; 4 — въ тетради сохранилась часть текста, a остальная оборвана; текстъ 5 вписанъ въ тетрадь, но тутъ же Пушкинъ приписалъ: „если оставить, такъ перенести въ мелкія стихотворенія“.

Сноски к стр. 90

1) Тамъ же, стр. 7.

Сноски к стр. 91

1) Анненковъ, говоря объ этой тетради, пишетъ: „кстати сказать между прочимъ, что въ тетради 1826 года зачеркнуто П. 9-ть пьесъ, именно: Подражаніе 1816 (т. е. Я видѣлъ смерть П. Щ.). Къ ней 1817, Уныніе 1816, Восп. въ Царскомъ Селѣ 1815, Романсъ 1814, Наѣздникъ 1815, Мѣсяцъ 1810 Усы“ (Пушкинъ — Анненковъ II, стр. 32). Любопытно, что Анненковъ говоритъ о 9 пьесахъ, a перечисляетъ только 8. По указанію Плетнева видно, что въ тетради была и эпиграмма „Живъ, живъ курилка“ и посланіе „Къ Н. Я. П.“ 1818.

Сноски к стр. 92

1) Автографы Капниста, стр. 6. 7. По недосмотру Майковъ не далъ здѣсь указанія, что приведенъ весь текстъ пьесы I, но см. его „Матеріалы“ стр. 125.

2) Можно привести и слѣдующее тому подтвержденіе. Мы уже указывали, что II появилась въ мартовской книжкѣ журнальчика Воейкова „Новости Литературы“. Цензурное дозволеніе на этой книгѣ отъ 2 марта Надо думать, что къ 27 марта книжка эта могла быть уже получена въ Михайловскомъ, a въ томъ самомъ письмѣ отъ 27 марта, въ которомъ находится распоряженіе „тиснуть стихи Голицыной - Суворовой“, непосредственно передъ этими словами читаемъ: „Такъ какъ Воейковъ ведетъ себя хорошо, то думаю прислать и ему стиховъ — то ли дѣло не красть, не ругаться по <......>, не перепечатывать, писемъ не перехватывать и пр. Люди не осудятъ, a я скажу спасибо“. Можно ли въ такомъ случаѣ выраженіе „тиснуть стихи Голицыной“ относить ко II, которое лежало передъ Пушкинымъ въ полученной имъ книжкѣ „Новостей Литературы“?

3) Изъ воспоминаній Бутурлина мы знаемъ, что въ началѣ 1826 года княгиня М. А. Голицына была во Флоренціи, a изъ письма Жуковскаго видѣли, что лѣтомъ 1826 года она была въ Эмсѣ и лѣчилась здѣсь отъ тяжелой болѣзни, надолго закрывшей ей возвратъ въ Россію.

Сноски к стр. 93

1) Анненковъ, Матеріалы, 83 и Пушкинъ — Анненковъ, I, 89.

Сноски к стр. 94

1) Пушкинъ — Анненковъ, II, 314.

2) Пушкинъ — Ефремовъ — Исаковъ I, стр. 382, 383.

Сноски к стр. 95

1) Тамъ же, стр. 558.

2) Пушкинъ — Венгеровъ II, 573.

Сноски к стр. 96

1) А. И. Незеленовъ. Собраніе сочиненій Т. I. А. С. Пушкинъ въ его поэзіи С.-Пб. 1903, стр. 177. Курсивъ въ стихахъ принадлежитъ Незеленову, въ словахъ самого Незеленова — намъ.

2) Ея сестра Варвара Аркадьевна, по мужу Башмакова, дѣйствительно жила въ эти времена въ Одессѣ и въ Крыму. О ней см. „Остафьевскій Архивъ“, т. III, стр. 391, и „Архивъ Раевскихъ“, т. II, С.-Пб. 1909.

Сноски к стр. 97

1) Скорѣе всего можно предполагать, что впервые это было еще въ Петербургѣ, a второй разъ въ Одессѣ въ 1823 году.

Сноски к стр. 98

1) Ouevres d’Evariste Parny. A Paris. Tome 1-er, 1808, p. 96.

Сноски к стр. 99

1) Конечно, и тема не изобрѣтена французской поэзіей.

2) Oeuvres de P. D. Le Brun, T. 2^d , Paris. 1811, p. 109.

3) Въ началѣ ноября 1824 года Пушкинъ заказывалъ брату прислать ему „Oeuvres de Le Brun, odes, élégies etc.“, но врядъ ли для перваго ознакомленія.

Сноски к стр. 100

1) Le Brun, ibid., p. 66.

2) Заимствованіе изъ Парни въ „Осеннемъ утрѣ“ указывалъ Морозовъ (Пушкинъ — Венгеровъ I, 390).

3) A въ черновомъ наброскѣ

Я звалъ ее, и гласъ уединенный
Пустыхъ долинъ позвалъ ее въ дали.

См. Пушкинъ — Акад. I, стр. 213 и примѣч., стр. 315.

Сноски к стр. 102

1) Эту замѣтку Пушкинъ выбралъ вмѣстѣ съ другими изъ своихъ черновыхъ тетрадей и напечаталъ въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1828 годъ подъ заглавіемъ: „Отрывки изъ писемъ, мысли и замѣчанія (извлечено изъ неизданныхъ записокъ)“; невозможно поэтому относить всѣ эти „Отрывки“ цѣликомъ къ 1827 году, какъ это дѣлаетъ Лернеръ (стр. 165). Въ частности выписанная нами замѣтка извлечена изъ тетради № 2369, л. 2 и 2 об. Вслѣдъ за этой замѣткой идетъ на той же страницѣ отрывокъ, печатающійся нынѣ подъ заглавіемъ „О причинахъ, замедлившихъ ходъ нашей словесности“ и относимый по связи содержанія съ строфами Онѣгина и по указанію въ письмѣ 1824 года, къ 1824 году. Тетрадью 2369 Пушкинъ пользовался необычно для себя довольно систематично въ 1822, 1823 и 1824 годахъ (см. согласное съ нашимъ наблюденіемъ свидѣтельство Якушкина, — Пушк. Акад. II, прим., стр. 330); въ такомъ случаѣ, положеніе въ тетради обѣихъ замѣтокъ не мѣшаетъ отодвинуть ихъ въ 1823 году: какъ разъ впереди на л. 2 идетъ „Эпилогъ“ (или вступленіе) къ „Бахчисарайскому Фонтану“, a позади на 3 об. заключительные стихи этой поэмы. Конечно, отнесеніе ихъ къ 1823 году, въ концѣ концовъ, предположеніе, и если мы дѣлаемъ это предположеніе, то только потому, что не слѣдуетъ, такъ категорически помѣщать „О причинахъ и т. д.“ подъ 1824 годомъ ибо свидѣтельства, приводимыя въ подтвержденіе этого года, мирятся и съ допущеніемъ ранняго года. Замѣтимъ, что въ той же тетради, гдѣ находится замѣтка о женскомъ вкусѣ, вписано и посланіе княгинѣ Голицыной. Не лишнее указать, что текстъ тетради по сравненію съ текстомъ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ представляетъ не мало отличій, до нынѣ не отмѣченныхъ. Мы цитировали ихъ по Пушкинъ — Морозовъ — Просвѣщеніе, т. VI, стр. 16.

Сноски к стр. 106

1) Майковъ, Матеріалы, стр. 125, 126.

2) Воспроизведены въ „Альбомѣ Московской Пушкинской выставки“, М. 1882.

Сноски к стр. 108

1) Пушкинъ — Морозовъ — Просвѣщеніе, II, стр. 435; Пушкинъ — Ефремовъ — Суворинъ VIII, стр. 284; Лернеръ, 2-oe изд., 172; Якушкинъ, Описаніе, іюль, 40.

2) Въ рукописи совершенно явственно зачеркнуто слово вѣчности и написано „щастія“. Эта строфа „Воспоминанія“ при жизни Пушкина не появилась въ печати. Теперь же во всѣхъ изданіяхъ печатается именно „вѣчности“.

Сноски к стр. 110

1) См. Собраніе сочиненій кн. П. П. Вяземскаго Изд. гр. С. Д. Шереметева С.-Пб. 1893, стр. 516 — 517. Также въ изд. П. А. Бартенева: „А. С. Пушкинъ. Новонайденныя его сочиненія“ etc. Вып. II. М. 1885, стр. 39.

2) Полн. собр. соч. князя П. А. Вяземскаго, т. VII, С.-Пб. 1882, стр. 319. О княгинѣ Голицыной см. въ „Словарѣ русскихъ писательницъ“ Н. Н. Голицына (также первоначально въ „Русск. Арх.“ 1864, ст. 1412). Ее воспитывала Stewenss, мать жены М. М. Сперанскаго. См. „Воспоминанія Ѳаддея Булгарина“ въ „Библіотекѣ для Чтенія“, т. LXXXVIII, стр. 190 (и отд. изд. ч. 5-ая, стр. 324).

Сноски к стр. 111

1) Въ собраніи А. Ѳ. Онѣгина. См. описаніе Б. Л. Модзалевскаго въ „Пушкинъ и его современники“. Вып. XII. С.-Пб. 1909, стр. 24.

2) Я не могъ опредѣлить, о какой княгинѣ Голицыной идетъ рѣчь въ письмахъ Пушкина къ невѣстѣ изъ Болдина осенью 1830 года.

Сноски к стр. 112

1) Не слѣдуетъ предполагать какого-то переворота: точно Пушкинъ былъ однимъ до ссылки и сталъ другимъ послѣ нея. Уже въ Петербургѣ развитіе Пушкина направилось по тому пути, по какому оно продолжалось и развилось на Кавказѣ, въ Крыму и въ Кишиневѣ.

Сноски к стр. 114

1) Пушкинъ-Морозовъ — Просвѣщеніе, IV, стр. 453.

2) М. О. Гершензонъ. Исторія Молодой Россіи, М. 1908, стр. 27.

Сноски к стр. 117

1) Срвн. воззваніе къ лирѣ „О вѣрная, грусти, грусти со мной“ („Уныніе“ 1816). Пушк. — Акад. I, стр. 209.

2) Срвн. тамъ же продолженіе „Пускай твои небрежные напѣвы Изобразятъ уныніе любви, И слушая бряцанія твои, Пускай вздохнутъ задумчивыя дѣвы“.

3) Срвн. въ „Разговорѣ книгопродавца съ поэтомъ“: Глаза прелестные читали Меня съ улыбкою любви, Уста волшебныя шептали Мнѣ звуки сладкіе мои!“

4) Срвн. чрнв. редакцію элегіи „Я видѣлъ смерть“: „И можетъ быть, объ участи моей Она вздохнетъ надъ урной гробового“ Пушк. — Акад. I, примѣч., стр. 311.

5) Мы не приводимъ французскихъ параллелей (срвн. напр. 2-ую элегію 1-ой книги Лебрена); изученію вліяній французской эротической поэтики на Пушкина мы имѣемъ въ виду посвятить особое изслѣдованіе, въ которомъ будутъ даны всѣ подробности.

Сноски к стр. 118

1) Въ тетради № 2367. Въ первоначальномъ наброскѣ не сохранилось первой половины стихотворенія.

Сноски к стр. 119

1) Въ тетради № 2365. Майковъ въ „Матеріалахъ“ указалъ варіанты только тетради № 2367, оставивъ безъ вниманія приводимую нами редакцію.

Сноски к стр. 121

1) Майковъ, Матеріалы, 126.

Сноски к стр. 123

1) Это свидѣтельство очень цѣнно при разрѣшеніи вопроса о степени подражательности поэмъ Пушкина.

Сноски к стр. 124

1) Въ этой же тетради на л. 39 об. находится отрывокъ, имѣющій отношеніе къ поэмѣ. Въ виду того, что изслѣдователи не связывали его съ поэмой, привожу транскрипцію

въ [задумчивый] [въ уныньи]

нрзб. нрзб.

Тамъ нѣкогда [мечтаньемъ упоенный]

(1) [Бахчи Сарай] [обитель гордыхъ хановъ]

дворецъ [Бахчи Сарая]

(2) Я посѣтилъ [пустынный твой дворецъ]

уединенный.

Сейчасъ же вслѣдъ за этими фразами идетъ набросокъ „Діонеи“.

2) Въ трудѣ Лернера „Труды и дни П.“ 2-oe изд., стр. 81 находимъ рѣшительное утвержденіе, что „Фонтанъ“ начатъ лѣтомъ 1822 года; но, какъ это не рѣдко бываетъ съ рѣшительными утвержденіями этого изслѣдователя, оно при ближайшемъ разсмотрѣніи теряетъ не только въ рѣшительности, но и въ правильности. Лернеръ ссылается на П. И. Бартенева въ „Русск. Арх.“ 1866, столб. 1179. Во-первыхъ мнѣніе Бартенева вовсе не есть фактическое основаніе, a во вторыхъ ссылка на него вовсе не оправдываетъ утвержденія Лернера, ибо П. И. Бартеневъ говоритъ въ цитируемомъ мѣстѣ только о томъ, что лѣтомъ 1822 года П. писалъ „Фонтанъ“ (а не началъ его писать). Относясь безъ критики къ мнѣніямъ и воспоминаніямъ, можно было бы, напр., отнести поэму къ 1820 году, сославшись ва другого Бартенева — Ю. Н., передающаго вздорный разсказъ доктора Ланга о знакомствѣ съ Пушкинымъ и о происхожденіи „Фонтана“ („Русск. Арх.“ 1899 г., т. II (августъ), стр. 576). Нельзя, конечно, вѣрить и разсказу (изъ вторыхъ рукъ) графа П. И. Капниста о томъ, что Пушкинъ писалъ свой „Фонтанъ“ въ Гурзуфѣ во время пребыванія y Раевскихъ („Русск. Стар.“, т. XCVII, май, 242).

Сноски к стр. 126

1) А. Вяземскому могъ сообщить объ этомъ Тургеневъ, знавшійся съ издателями „Полярной Звѣзды“ Бестужевымъ и Рылѣевымъ, съ которыми переписывался изъ Одессы Туманскій. Тургеневъ 26 сентября 1823 года (Ост. Арх., т. II, стр. 352) сообщалъ, что онъ досталъ два отрывка (стиховъ тридцать) изъ Пушкина „Бахчисарайскаго ключа“ и двѣ піески, присланныя имъ для „Полярной Звѣзды“.

Сноски к стр. 127

1) Ост. Арх., II, стр. 367.

2) Этотъ отвѣтъ напечатанъ въ акад. изд. переписки (т. I, стр. 84 — 86) и датированъ „между 4 и 11 ноября“, очевидно, на основаніи свидѣтельства слѣдующаго письма отъ 11 ноября. Но тутъ какое-то недоразумѣніе, ибо въ промежутокъ между 4 и 11 ноября въ то врѣмя не могъ быть совершенъ обмѣнъ письмами между Москвой и Одессой.

3) „Русск. Стар.“, т. XCVIII, 1899, май, стр. 473, въ статьѣ И. А. Кубасова „А. С. Пушкинъ — членъ С.-Пб. Вольнаго Общества“.

4) Полярная Звѣзда. Карманная книжка на 1824 годъ. Изданная А. Бестужевымъ и К. Рылѣевымъ С.-Пб., стр. 18.

5) Цензоръ Бируковъ печатать дозволилъ декабря 20-го дня 1823 года.

Сноски к стр. 128

1) Съ подписью: „Друзьямъ“ (стр. 24 — 25), „Нереида“ (29), „Въ Альбомъ малюткѣ“ (т. е. Адели, 60), „Къ Морфею“ (91), „Элегія“ (Рѣдѣетъ облаковъ..., 198), „Отрывокъ изъ посланія В. Л. П — ну“, (237), „Домовому“ (318), и безъ подписи (съ звѣздочкой): „Элегія“, вызванная любовью къ А. Ризничъ (314), „Надпись къ портрету“ (Вяземскаго — 319).

2) Гершензонъ допускаетъ ошибку, говоря, что послалъ элегію Пушкинъ.

3) Въ Пушк.-Акад. II данъ снимокъ съ рукописи; подъ Элегіей видимъ подпись „Каменка“.

Сноски к стр. 129

1) Такъ Бестужевъ напечаталъ „Нереиду“, замѣнивъ черточками слова „младую, бѣлую, какъ лебедь, (воздымала)“. Любопытно, что въ иныхъ экземплярахъ „Полярной Звѣзды“ (какъ, напр., въ принадлежащемъ библіотекѣ С.-Пб. Университета) этихъ черточекъ нѣтъ, и стихъ напечатанъ безъ пропуска.

2) Въ элегіи „Простишь ли мнѣ ревнивыя мѣчты“ — вмѣсто: „съ боязнью и мольбой“.

Сноски к стр. 130

1) Пушкинъ печаталъ Элегію въ изданіяхъ стихотвореній 1826 и 1829 года, опуская эти три стиха.

2) Въ это время „Фонтанъ“ еще не появился въ печати, но въ С.-Пб. онъ широко распространился въ рукописяхъ и спискахъ. Пушкинъ весьма негодовалъ на друзей своей славы, распускавшихъ его стихи до появленія ихъ въ печати и тѣмъ подрывавшихъ, по его мнѣнію, распространеніе книги.

3) Это стихи А. Шенье изъ „La jeune captive“.

Сноски к стр. 131

1) 1824 годъ, № 4: „Литературныя новости“. Перепечатана въ сборникѣ В. Зелинскаго „Русская критическая литература о произведеніяхъ А. С. Пушкина“. Ч. I. Изд. 3-e, M. 1903, стр. 126.

Сноски к стр. 132

1) Слова подчеркнуты Пушкинымъ. Булгаринъ, печатая отрывокъ, предпослалъ ему фразу: „Авторъ сей поэмы писалъ къ одному изъ своихъ пріятелей въ Петербургѣ“ (Зелинскій, н. соч., 126).

Сноски к стр. 134

1) Стр. 101 — 106.

Сноски к стр. 135

1) Пушкинъ — Акад. II, 346.

2) Проф. Лобода предлагаетъ примѣрныя уменьшительныя имена Китти, Катя (Пушкинъ — Венгеровъ, II, 107).

3) У Гершензона два доказательства. 1) Пушкинъ узналъ легенду о Фонтанѣ еще въ Петербургѣ, еще до посѣщенія Бахчисарая, a съ женской половиной семьи Раевскихъ онъ познакомился только на югѣ. Мы еще будемъ говорить объ отрывкѣ, на который ссылается Гершензонъ въ подтвержденіе своего мнѣнія, a тутъ отмѣтимъ, что „если ничто не даетъ основаній думать, что П. въ Петербургѣ былъ вхожъ въ это семейство“, то съ другой стороны ничто не препятствуетъ держаться мнѣнія противоположнаго. 2) Несовмѣстимость въ характеристикѣ одного лица такихъ чертъ, какъ „Элегическая красота, bouche aimable et naïve“ и ... „славная баба, похожая на Марину Мнишекъ въ „Борисѣ Годуновѣ“ (такъ называлъ Е. Н. Орлову Пушкинъ въ письмѣ къ Вяземскому въ 1826 году). Такое психологическое соображеніе на самомъ дѣлѣ ничего не доказываетъ: стоитъ напомнить, какъ Пушкинъ совмѣстилъ въ характеристикѣ одной и той же женщины и „генія чистой красоты“ и „вавилонскую блудницу“. По истинѣ, y Пушкина было всему свое время. Есть одно современное свидѣтельство о предметѣ страсти Пушкина, ускользнувшее отъ Гершензона. 23 февраля 1821 года А. И. Тургеневъ изъ Петербурга сообщалъ князю П. А. Вяземскому: „Михайло Орловъ женится на дочери генерала Раевскаго, по которой вздыхалъ Пушкинъ“ (Ост. Арх., т. II, стр. 168). Ho это свидѣтельство въ сущности недостаточно для утвержденія, что предметомъ страсти была Е. Н. Раевская, ибо во-первыхъ, Тургеневъ писалъ по слухамъ и, во-вторыхъ, имя дочери Раевскаго не было названо.

Сноски к стр. 138

1) Отд. изд. С.-Пб. 1873, стр. 98 и 99 и Пушкинъ — Анненковъ, I, 1855, стр. 104.

Сноски к стр. 139

1) И. А. Шляпкинъ. Изъ неизданныхъ бумагъ Пушкина, С.-Пб. 1903, стр. 66.

2) См. Описаніе В. И. Срезневскаго въ сборникѣ „Пушкинъ и его современники“. Вып. IV, стр. 4.

Сноски к стр. 140

1) „Русск. Старина“, 1884, іюнь, 551.

Сноски к стр. 141

1) Пушкинъ — Венгеровъ, II, стр. 617.

Сноски к стр. 143

1) „Отрывокъ“ здѣсь, въ тетради № 2369 представляетъ текстъ бѣловой по сравненію съ тѣмъ черновикомъ, что находится въ тетради № 2366, листы 14 — 15. Именно по тетради № 2369 напечатанъ „Отрывокъ“ въ посмертномъ изданіи (т. IX, стр. 168). Любопытно отмѣтить, что издатели просмотрѣли редакцію тетради № 2369, и потому, зная только черновой текстъ 2366-ой тетради, не находили его, конечно, тожественнымъ съ текстомъ посмертнаго изданія, печатавшаго стихотвореніе по бѣловому тексту, и строго критиковали редакторовъ посмертнаго изданія: Анненковъ укорялъ ихъ за то, что они выдумали заглавіе „Отрывокъ“ (имѣющееся въ бѣловомъ текстѣ; см. Пушкинъ — Анненковъ, II, стр. 337); Майковъ писалъ, что въ посмертномъ изданіи редакція „сообщена не вполнѣ согласно съ Музейной рукописью и притомъ съ нѣкоторыми измѣненіями, очевидно посторонней руки“ (Майковъ, Матеріалы, 147); Морозовъ вслѣдъ за Майковымъ находилъ въ текстѣ „перемѣны, которыя можетъ быть и не принадлежатъ Пушкину“ (Пушк. — Морозовъ — Просвѣщеніе I, 622). А между, тѣмъ всѣ эти догадки вызваны простымъ недосмотромъ!

Сноски к стр. 150

1) Пушкинъ — Анненковъ, томъ VII, стр. 68. Анненковъ замѣчаетъ: „Послѣдніе два стиха („И въ свѣтѣ“ и т. д.) имѣютъ соотношеніе съ тремя стихами элегіи 1820 г. „Рѣдѣетъ облаковъ летучая гряда“, опубликованіемъ которыхъ Пушкинъ былъ, какъ извѣстно, весьма недоволенъ“. Это указаніе Анненкова невѣрно фактически (рукопись „Фонтана“ была отослана Вяземскому для печати въ началѣ ноября 1823 года, a разглашеніе элегіи имѣло мѣсто въ январѣ 1824), но свидѣтельствуетъ о томъ, что Анненкову были извѣстны всѣ фактическія обстоятельства, въ средѣ которыхъ возникла поэма. Разглашеніе же безумства, конечно, общее мѣсто: всякое стихотвореніе, навѣянное любовью, есть уже и ея разглашеніе.

Сноски к стр. 151

1) Ha 3 об. № 2369 читается конецъ поэмы: стихи 546 — 578. Привожу всѣ первоначальныя чтенія, здѣсь же исправленныя, и исправленія, которыхъ мы не находимъ въ печатномъ текстѣ.

550 [Ее зову] объ ней въ изгнаніи тоскую

551 [Мятеж] - [Ужели] [Безумецъ] [Ужели]! полно! перестань

552 [Не разтравляй] Не оживляй тоски напрасной

553 [Любви] [слѣпой] [пустой] Мятежнымъ снамъ любви нещастной

561 [О] Я скоро [ль] васъ увижу вновь

568 Все [живо тамъ] [тѣ же вы] живо тамъ: холмы, лѣса

571 И [волнъ] струй и тополей прохлада

572 Все [взоры] чувства путника [влечетъ] [манитъ] живитъ

575 Привычный конь его [несетъ] бѣжитъ

576 [И волнъ лазоревая] [когда лазоревая] И зеленѣющая влага

577 [Предъ нимъ] и блещетъ [зеленѣетъ] сверкаетъ и [бѣжитъ] шумитъ.

Изъ указанныхъ разночтеній любопытно измѣненіе вопроса (О скоро ль васъ увижу) на утвержденіе (Я скоро васъ увижу).

Сноски к стр. 152

1) Якушкинъ, Описаніе, май, 333.

2) Послѣ этого заключительнаго знака на этой страницѣ записаны отдѣльные стихи къ предыдущему: между прочимъ, 468 — 469, 486 — 487.

Сноски к стр. 153

1) Я не даю полной транскрипціи, не нужной для цѣлей нашего изслѣдованія. Отмѣчу, что на л. 26₁ находится и эпиграмма „Пѣвецъ-Давидъ былъ ростомъ малъ“. Повидимому, она писана въ одно время со стихами поэмы.

Сноски к стр. 158

1) Обычно эти 551 — 558 стихи поэмы сопоставляются со стихами 125 — 128 „Разговора книгопродавца съ поэтомъ“. Такое сопоставленіе законно, если оно нейдетъ дальше указанія чисто внѣшняго сходства, ибо сходное по формѣ обращеніе къ лирѣ, разглашающей безумства любви, дѣлается въ томъ и другомъ случаѣ при обстоятельствахъ, далеко не сходныхъ.

2) „Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ“ находится въ тетради 2369 л. 13 об. — 17, и подъ послѣднимъ стихомъ имѣетъ помѣту 25 сент. 1824 года. Чернила этой рукописи указываютъ на разновременность внесенія въ тетрадь текста и поправокъ. 4 декабря 1824 года поэтъ писалъ брату: „нельзя ли еще подъ разговоромъ поставить число 1823 годъ“? Эти слова позволяютъ сдѣлать заключеніе, что „Разговоръ“ былъ написанъ въ 1823 году, a дата въ тетради означаетъ не моментъ созданія, a только моментъ внесенія его въ тетрадь. Отмѣтимъ также и то, что въ тетради это стихотвореніе отнюдь не носитъ тѣхъ внѣшнихъ указаній, которыя въ Пушкинскихъ рукописяхъ позволяютъ утверждать, что произведеніе вписывалось въ тетрадь въ моменты, соотвѣтствующіе его возникновенію, a не позже.

Сноски к стр. 159

1) Въ черновой нѣсколько иначе (№ 2369 л. 16):

Съ кѣмъ подѣлюсь я вдохновеньемъ?
Одна была... предъ ней одной
Объятый грустнымъ упоеньемъ
Съ неизъяснимою тоской
Тамъ, тамъ, гдѣ тѣнь, гдѣ шумъ чудесный
Гдѣ льются вѣчныя струи
Я находилъ языкъ небесный.

2) Впослѣдствіи одно изъ позднѣйшихъ изданій „Фонтана“ Пушкинъ собирался посвятить кн. П. А. Вяземскому, стараніями котораго она была издана. Объ этомъ свидѣтельствуетъ набросокъ посвященія въ Майковской коллекціи № 11. См. Пушкинъ и его современники. Вып. IV, стр. 5.

Сноски к стр. 160

1) См. Pamiętniki (1798 — 1865) Gustawa Olizara z pŕedm. J. Leszczyca, Lwów. 1892, стр. 174. Эти Воспоминанія изложены и отчасти переведены А. Ѳ. Копыловымъ въ „Русск. Вѣстн.“ въ статьѣ „Мемуары графа Олизара“, 1893, авг. и сентябрь.

2) „Русскій Архивъ“ 1866, столб. 1258 (Воспом. И. П. Липранди).

3) „Русск. Вѣстн.“ 1893 г., сент., стр. 102.

Сноски к стр. 161

1) Тамъ же, стр. 104.

2) Пушкинъ — Венгеровъ, т. II, стр. 261. См. также примечанія къ этому стихотворенію въ т. III, стр. 555. Тутъ ошибочно указанъ переводъ записокъ Олизара въ „Русск. Обозр.“ вм. „Русск. Вѣстн.“. Къ приведенной тутъ литературѣ объ Олизарѣ надо добавить свѣдѣнія, разсѣянныя въ книгѣ В. И. Семевскаго: „Общественныя и политическія идеи декабристовъ“, С.-Пб. 1909, и въ „Архивѣ Раевскихъ“, т. II. Авторъ примѣчанія также не обратилъ вниманія на указаніе Олизара, кому писанъ „Фонтанъ“.

Сноски к стр. 162

1) Отказъ Олизару былъ сдѣланъ не столько „русской дѣвой“ М. Н. Раевской, сколько ея отцомъ. A въ какой мѣрѣ самое М. Н. характеризовали націоналистическія — вплоть до враждебной къ иноземцамъ окраски — чувства, положительно неизвѣстно.

2) Письма Bac. Ив. Туманскаго и неизданныя его стихотворенія. Черниговъ. 1891, стр. 54.

Сноски к стр. 164

1) А. Е. Розенъ, Записки декабриста, стр. 129.

2) Записки кн. Маріи Николаевны Волконской, 2-oe изд., С.-Пб. 1906, стр. 4.

Сноски к стр. 165

1) Характеристику М. Н. Волконской см. въ нашей статьѣ: „Подвигъ русской женщины“ („Истор. Bѣстн.“ 1904, май, стр. 530 — 550). Вопросъ объ отношеніяхъ ея къ Пушкину въ то время нами еще не ставился и не подвергался разслѣдованію.

2) Объ этомъ можно найти свѣдѣнія и въ „Запискахъ“ Волконской, и въ статьѣ Гершензона въ книге: „Исторія Молодой Россіи“, и въ изданныхъ томахъ „Архива Раевскихъ“.

Сноски к стр. 166

1) „Записки“, стр. 24.

Сноски к стр. 167

1) „Русск. Стар.“ 1899, май, стр. 242, статья П. И. Капниста „Къ эпизоду о высылкѣ Пушкина изъ Одессы въ его имѣніе Псковской губерніи“. Эта статья сообщена въ редакцію журнала Л. Н. Майковымъ.

Сноски к стр. 169

1) Записки, стр. 22, 24, 26.

Сноски к стр. 171

1) И. А. Шляпкинъ, Изъ неизданныхъ бумагъ Пушкина, С.-Пб. 1903, стр. 46 и IX.

2) Въ тетради 2369, л. 22 об. См. Якушкинъ, Описаніе, іюнь, стр. 557.

3) Евгеній Онѣгинъ. Романъ въ стихахъ А. С. Пушкина. Изд. Общ. любит. Россійск. словесн. при Имп. Моск. Унив., подъ ред. В. Якушкина, М. 1887, стр. 305 — 306.

Сноски к стр. 172

1) Пушкинъ — Поливановъ, Томъ 4-ый, 2-oe изд. M. 1895, стр. 177 — 179.

2) Лернеръ. Труды и дни Пушкина, 2-oe изд., стр. 88.

Сноски к стр. 173

1) Эти наброски на оборотѣ того листа, на которомъ Пушкинъ набросалъ заглавіе

Таврида

1822

Gieb meine Jugend mir zurück.

Оборотъ страницы сверху занятъ тремя строками программы, надо думать, имѣющей отношеніе въ „Тавридѣ“: „Страсти мои утихаютъ, тишина царитъ въ душѣ моей — ненависть, разкаянье все изчезаетъ — любовь одушевл — “. Затѣмъ послѣ черты идутъ интересующіе насъ наброски. Для нашихъ цѣлей важно отмѣтить только объемъ ихъ содержанія, и потому мы не даемъ полной и точной транскрипціи (См. „Евгеній Онѣгинъ“ Ред. В. Е. Якушкина, стр. 238), лишь кое-гдѣ поправляя чтеніе Якушкина. Такъ, въ 1-мъ стихѣ, приведенномъ нами, ясно читается „по наклону“ и слѣд. выходитъ и стихъ, a Якушкинъ прочелъ „по склону“. Якушкинъ въ Описаніи (май, 331) отмѣтилъ внѣшнюю подробность этой страницы: записанныя вокругъ текста цифры годовъ. Только онъ невѣрно указываетъ, что „цифры годовъ съ 1811 no 1824 по нѣсколько разъ кругомъ“. Пушкинъ записалъ тутъ и 1828 и 1829 и 1830.

Сноски к стр. 174

1) Къ слову „Цирцей“ Пушкинъ сдѣлалъ слѣдующее примѣчаніе: „Цирцей* замѣчаніе Алексѣева“. Въ печатномъ текстѣ Цирцеи замѣнены Армидами. Правдоподобнѣе допустить, что замѣчаніе по поводу Цирцей сдѣлано тогда, когда писались эти стихи, т. е. 16 авг. 1822 въ Кишиневѣ, гдѣ жили тогда Пушкинъ и Алексѣевъ, a не 16 авг. 1823 въ Одессѣ, гдѣ въ это время жилъ Пушкинъ.

Сноски к стр. 177

1) Пушкинъ — Венгеровъ, III, 31.

2) Лернеръ. Труды и дни П. 2-oe изд., стр. 179.

Сноски к стр. 178

1) Варіанты бѣловой редакціи отмѣчены далеко не полно въ Пушк. — Мороз. — Просвѣщеніе. III, стр. 644.

Сноски к стр. 180

1) У Лернера (Труды и дни П., стр. 146) свиданіе это датировано концомъ года со ссылкой на „Записки кн. Волконской“, но его можно датировать точно 27-мъ декабря на основаніи письма Веневитинова, перепечатаннаго въ этихъ же запискахъ.

Сноски к стр. 181

1) Отмѣчу еще зачеркнутое „единый свѣтъ души моей“ и „твоей младенческой души“. Послѣднія слова напоминаютъ „младенческую совѣсть“ въ элегіи „Мой другъ, забыты мной“ 1821 года.

2) Въ Пушкинской литературѣ г. Н. Кузминъ съ настойчивостью показывалъ, что Пушкинъ былъ увлеченъ именно М. Н. Раевской, и излагалъ исторію этого чувства по стихотвореніямъ Пушкина. Мы сознательно не упоминали до сихъ поръ объ его статьѣ: „Первая любовь Пушкина. Поэтическая (!) монографія изъ жизни Пушкина“. Приложеніе къ газетѣ „Заря“ въ мартѣ 1905 года. Въ этой статьѣ повторены съ дополненіями статьи того же автора: „Кольца Пушкина“ („Ежемѣсячныя Сочиненія“ 1901 г. мартъ, 239 — 244) и „О „талисманѣ“ Пушкина. Замѣтка“. (тамъ же, 1901, май, 61 — 62). Въ этой „поэтической“ монографіи Кузминъ не приводитъ рѣшительно никакихъ фактическихъ данныхъ, ибо самымъ серьезнымъ для него доказательствомъ существованія любви Пушкина именно къ М. Н. Раевской является... разсказъ Некрасова въ „Русскихъ Женщинахъ“. A въ примѣненіи къ эпизоду этой любви стихотворныхъ признаній и другихъ свидѣтельствъ Пушкина Кузминъ не опирается рѣшительно ни на какіе другіе критеріи, кромѣ собственнаго усмотрѣнія. За „поэтической“ монографіей Кузмина нельзя признать никакого научнаго значенія.

Сноски к стр. 184

1) По Гершензону, это было 18 — 19 августа, по Лернеру (стр. 484) около 26 августа или въ концѣ августа.

Сноски к стр. 186

1) Черновикъ этихъ строфъ (LVIII и LIX) „Онѣгина“ въ тетради № 2369, л. 22. Неприведенные нами въ текстѣ два послѣдніе стиха въ черновой читаются нѣсколько отлично отъ печатнаго текста:

Тогда-то я начну писать
Поэму пѣсенъ въ 35.

Дальше слѣдуютъ въ рукописи слѣдующіе, не отмѣченные издателями стихи:

И снова милыя видѣнья
Въ часы ночнаго вдохновенья
[нрзб.] Волнуясь легкою толпой
Несутся надъ моей [главой (?)].

Послѣ этихъ стиховъ, черновикъ 4 стиховъ опять изъ LIX строфы 1-ой строфы „Пишу и сердце не тоскуетъ“ и т. д. Не вошедшіе въ составъ „Онѣгина“ стихи очень близки къ тѣмъ, которые мы читаемъ въ „Разговорѣ книгопродавца съ поэтомъ“ (ст. 24 — 27):

Тамъ долѣ яркія видѣнья,
Съ неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
Въ часы ночнаго вдохновенья.

Сноски к стр. 188

1) Попытку опредѣлить циклъ стихотвореній, вызванныхъ этой любовью къ А. Ризничъ, и выяснить индивидуальныя черты этой привязанности поэта, я сдѣлалъ въ статьѣ „Амалія Ризничъ въ поэзіи Пушкина“ („Вѣстник Европы“ 1904, январь). Въ настоящее время я поддерживаю выводы этой статьи во всемъ томъ, что касается исторіи Ризничъ и Пушкина, но долженъ сдѣлать оговорку: занятый исключительно стремленіемъ опредѣлить циклъ Ризничъ, я должѣнъ былъ бы ограничиться простымъ констатированіемъ, что то или иное стихотвореніе къ этому циклу не относится, a я, не ограничиваясь этимъ, сдѣлалъ нѣкоторыя пріуроченія такихъ стихотвореній, не совершивъ спеціальнаго критическаго разысканія. Я имѣю въ виду отношенія Пушкина къ гр. Воронцовой, которыя для меня неясны и послѣ статьи Гершензона въ „Вѣстн. Евр.“ 1909, февр., и репликъ Лернера въ „Пушк. — Венгер.“. И Гершензонъ, и Лернеръ не углублялись въ разрѣшеніе вопроса. Позволю себѣ здѣсь дополнить наши фактическія свѣдѣнія разъясненіемъ помѣты въ черн. тетради № 2370, л. 11 об. Въ описаніи Якушкина (іюль, 6) помѣта прочтена такъ „5 сент. 1824, u. 1. de... [une lettre de]“. Точками Якушкинъ обозначилъ довольно густо зачеркнутыя буквы. Эти буквы, кажется, можно разобрать: Пушкинъ написалъ сначала Pr, потомъ это Pr покрылъ буквою V, a затѣмъ горизонтальными линіями зачеркнулъ ихъ. Желательно было бы, чтобы лица, имѣющія возможность посмотрѣть подлинную рукопись, высказались, правильно ли мое мненіе. Гершензонъ („Вѣстн. Евр.“ 1909 февр., 537) пишетъ по поводу помѣты: „почему письмо отъ“... означаетъ письмо именно отъ Воронцовой, это остается тайной вѣры. Въ рукописи за предлогомъ de слѣдовала одна прописная французская буква, потомъ нѣсколько разъ зачеркнутая... Зачеркнутая въ тетради буква иниціала очень похожа на R“. Мой разборъ помѣты, кажется, правильнѣе разбора Гершензона.

Сноски к стр. 189

1) „Полтава“ начата 5 апрѣля. Эта помѣта сдѣлана передъ черновымъ, соотвѣтствующимъ моменту возникновенія, наброскомъ начала поэмы по первоначальному плану поэмы (Тетрадь 2371 л. 11). Пушкинъ самъ указалъ, что „Полтаву“ онъ написалъ въ нѣсколько дней, a Анненковъ привелъ „цифры, выставленныя въ концѣ каждой изъ пѣсенъ ея и сохранившіяся на клочкахъ черновой рукописи“: 3 октября — конецъ 1-ой пѣсни, 9 окт. — второй, 16 окт. — третьей“ (Анненковъ, Матеріалы, стр. 194 или Пушк. — Анненк. I, 201). Эти клочки находятся въ Майковской коллекціи. См. Опис. Срезневскаго въ „Пушкинъ и его современники“, IV, стр. 10. Я не рѣшаюсь видѣть въ этихъ датахъ указаніе момента возникновенія: не означаютъ ли онѣ момента переписки уже сравнительно законченной редакціи? Не вникая въ подробности, сошлюсь, что положеніе и видъ черновиковъ приводятъ къ необходимости заключить, что въ тетради 3271 „Полтава“ вписывалась гораздо раньше октября (начало — 5 апр.; стихи на л. 23, — до половины августа). Кромѣ того, по черновымъ видно, что поэма не легко давалась Пушкину. Бѣловая редакція поэмы находится въ тетради 3272 безъ числовыхъ помѣтъ.

2) Это — тетрадь № 2371. Якушкинъ почему-то не упомянулъ въ Описаніи объ этихъ помѣтахъ. Кстати, отмѣчу не упомянутую имъ дату, находящуюся на 1-мъ листѣ 1824/1827 Москва 18 мая. Извѣстно, что въ ночь съ 18 на 19 мая Пушкинъ уѣхалъ изъ Москвы въ Петербургъ. Не означаетъ ли помѣта день, въ который была заведена эта тетрадь (быть можетъ, поднесенная друзьями).

Сноски к стр. 190

1) Остафьевскій Архивъ, III, стр. 179.

2) Черты, которыми охарактеризована Вольская въ неоконченной повѣсти Пушкина, какъ разъ тѣ самыя, которыя переданы въ воспоминаніяхъ о Закревской. Кромѣ того сравни отзывъ Минскаго въ повѣсти o Вольской („Она занята; я просто ея наперсникъ или что вамъ угодно. Но я люблю ее отъ души: она уморительно смѣшна“) съ отзывомъ Пушкина въ письмѣ къ Вяземскому отъ 1 сентября 1828 года: „Если бъ не твоя мѣдная Венера (т. е. А. Ѳ. Закревская), то я бы съ тоски умеръ — но она утѣшительно смѣшна и мила. Я ей пишу стихи. A она произвела меня въ свои сводники и т. д.“. Я говорю, Пушкинъ изображалъ ее по свѣжимъ слѣдамъ, т. е. въ 1828 году, ибо издатели и вслѣдъ за ними Лернеръ (стр. 259), относящій набросокъ къ 1831 году, не правы. Набросокъ повѣсти, находящейся въ тетради № 2371 (л. 27 — 36₂), писанъ несомнѣнно въ 1828 году. Доказательства: на л. 27, гдѣ начинается набросокъ, написано вверху нѣсколько стиховъ изъ „Полтавы“ („Полтава“ закончена въ октябрѣ 1828 года), при чемъ видно, что когда стихи эти записывались на этотъ листъ, набросокъ повѣсти уже былъ на немъ. Конецъ наброска повѣсти написанъ карандашомъ на л. 36 об. и сейчасъ же вслѣдъ карандашомъ же написаны стихи изъ „Полтавы“ („Самъ гетманъ сватовъ шлетъ“). Ясно, что повѣсть набросана раньше стиховъ изъ Полтавы, и очень похоже на то, что Пушкинъ непосредственно отъ прозы перешелъ къ стихамъ, ибо въ почеркахъ стиховъ и прозы нѣтъ рѣшительно никакой разницы.

3) Вотъ новый отрывокъ изъ хранящагося въ Тургеневскомъ Архивѣ письма Вяземскаго къ А. И. Тургеневу отъ 18 апрѣля 1828 года: „Пушкинъ просился слѣдовать за главною квартирою, и ему позволили, только неизвѣстно еще, въ какомъ видѣ (это сообщеніе Вяземскаго было преждевременнымъ и невѣрнымъ).... Здѣсь (въ С.-Пб.) ведетъ онъ жизнь самую разсѣянную, и Петербургъ могъ бы погубить его. Ратная жизнь переваритъ его и напитаетъ воображенье существенностью. До сей поры главная его поэзія заключалась въ немъ самомъ“.

Сноски к стр. 191

1) Любопытно, что какъ разъ въ этотъ годъ самоанализа и раскаяній Пушкинъ разоблачилъ Онѣгина: въ это время написаны строфы, описывающія, какъ Татьяна нашла разгадку Онѣгина.

2) Подъ „Воспоминаніемъ въ Царскомъ Селѣ“ стоитъ дата 14 декабря 1829 года. Это несомнѣнно время окончательной отдѣлки. Приступъ же къ „Воспоминанію“ или тѣ наброски первыхъ двухъ строфъ, которые мы находимъ въ тетради 2371 (л. 17 об.), написаны несомнѣнно еще въ 1828 году. На самомъ дѣлѣ, работая надъ „Полтавой“ и заполнивъ стихами поэмы 18₁ листъ тетради, Пушкинъ по обычаю перешелъ на лѣвую сторону, но она была уже занята, и онъ могъ продолжать „Полтаву“ только на оставшейся свободной части л. 17 об. Занята же эта страница была, какъ сказано, началомъ „Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ“.

Сноски к стр. 192

1) Намъ извѣстна еще эпитафія Пушкина на смерть сына М. Н. Волконской („Арх. Раевскихъ“, т. I, стр. 266) и записочка, въ которой Волконская благодаритъ поэта за стихотвореніе. Этотъ обмѣнъ относится къ 1828 — 1829 годамъ.

2) Срвн. набросокъ, относимый обычно къ 1820 году:

На берегу, гдѣ дремлетъ лѣсъ священный,
Твое я имя повторялъ,
Тамъ часто я бродилъ уединенный
И вдаль глядѣлъ... и милой встрѣчи ждалъ.