143

Баратынскій о Пушкинѣ.

Изслѣдователямъ жизни и творчества Пушкина не разъ приходилось останавливаться съ недоумѣніемъ на вопросѣ объ отношеніяхъ Пушкина и Баратынскаго и поражаться тому, какъ много говоритъ Пушкинъ о Баратынскомъ, какъ часто восхваляетъ его и его поэтическій геній, уступая ему иногда чуть ли не первое мѣсто въ поэзіи и давая клятвы не печатать своихъ элегій послѣ элегій Баратынскаго, съ какимъ любовнымъ вниманіемъ прислушивается онъ къ звукамъ элегической лиры финляндскаго отшельника-солдата, пѣвца „Пировъ и грусти томной“, душа котораго „не слышитъ горя“ Пушкина, — и какъ будто не замѣчаетъ Баратынскій значенія, размѣровъ дарованія — генія великаго поэта и съ холодной, сдержанной улыбкой проходитъ мимо, отвѣчая на всѣ обращенія Пушкина лишь посвященіемъ (и то послѣ смерти Пушкина) маленькаго стихотворенія, состоящаго изъ восьми стиховъ, въ сборникѣ 1842 года „Сумерки“. Одно небольшое стихотвореніе, одно-другое попутное обращеніе въ стихотвореніяхъ, три письма — вотъ и все, что сохранилось отъ Баратынскаго и что̀ свидѣтельствуетъ объ отношеніи его къ Пушкину... Не много со стороны поэта — современника Пушкина, котораго Пушкинъ считалъ своимъ другомъ и о которомъ писалъ П. А. Плетневу послѣ смерти барона А. А. Дельвига: „Щитай по пальцамъ:

144

сколько насъ? ты, я, Баратынскій, вотъ и все“ (Переписка Пушкина, акад. изд., т. II, стр. 220). И эти немногочисленныя печатныя обращенія Баратынскаго къ Пушкину подавали не разъ поводъ говорить не только о холодности Баратынскаго, но и о завистливомъ отношеніи таланта къ генію, о намѣренномъ умолчаніи и вѣроломствѣ Баратынскаго, о роли его въ жизни Пушкина въ качествѣ Сальери, о Баратынскомъ — человѣкѣ съ небольшимъ дарованіемъ, который послужилъ Пушкину натурою для созданія образа Сальери (И. Л. Щегловъ въ „Торгово-Промышленной Газетѣ“ и въ сборникѣ „Новое о Пушкинѣ“, В. В. Розановъ въ „Новомъ Времени“). Не будемъ обращаться къ послѣднему вопросу, который достаточно освѣщенъ статьями Валерія Брюсова въ „Русскомъ Архивѣ“, доказавшими полную несостоятельность и нескромность „нескромныхъ догадокъ“ гг. Щеглова и Розанова, и, по возможности, не касаясь личныхъ отношеній Пушкина и Баратынскаго (что̀ требовало бы отдѣльной монографіи), постараемся объяснить немногочисленность печатныхъ отзывовъ послѣдняго о Пушкинѣ и ту роль, какую игралъ Пушкинъ въ творчествѣ Баратынскаго. Цѣль нашей замѣтки — доказать, что Баратынскій, несмотря на то, что мало говорилъ о Пушкинѣ, безпрестанно думалъ о немъ, что великій поэтъ не былъ для Баратынскаго прохожимъ, случайнымъ знакомцемъ, не оставившимъ никакого слѣда въ его душѣ.

Что касается до немногочисленности писемъ Баратынскаго къ Пушкину, то — мы имѣемъ полное право утверждать это на основаніи переписки Баратынскаго съ другими лицами — до насъ дошла только незначительная часть писемъ, дѣйствительно посланныхъ Баратынскимъ Пушкину, и потеря ихъ очень ощутительна и не даетъ возможности представить въ полной мѣрѣ личныя отношенія двухъ поэтовъ (писемъ Пушкина къ Баратынскому не

145

сохранилось вовсе, и нельзя изъ этого, конечно, заключать, что Пушкинъ вовсе не писалъ Баратынскому).

Что же касается до посвященія Баратынскимъ стихотворныхъ пьесъ Пушкину, до печатнаго заявленія о своихъ отношеніяхъ къ великому поэту, то мы отвѣтимъ критикамъ, выводящимъ изъ такого умолчанія о враждебно или холодно-завистливомъ отношеніи таланта къ генію другимъ вопросомъ: всѣмъ извѣстны дружественныя связи Баратынскаго съ Н. В. Путятой и И. В. Кирѣевскимъ, но извѣстно ли кому-нибудь хоть одно двустишіе, посвященное тому или другому, извѣстенъ ли хоть намекъ на заявленія въ печати о его личной дружбѣ съ названными современниками? Изъ интимныхъ друзей своихъ Баратынскій говоритъ въ произведеніяхъ своихъ только о баронѣ Дельвигѣ, и то, преимущественно, въ первые годы литературной дѣятельности. Баратынскій былъ слишкомъ сдержанъ и замкнутъ, рѣдко обнажалъ передъ публикой свои чувства и не передавалъ (или избѣгалъ передавать) звуку своихъ переживаній. Но могла быть и другая причина, въ силу которой Баратынскій то подходилъ къ Пушкину, сближался съ нимъ, то снова уходилъ, замыкался въ себя, избѣгалъ Пушкина (эти колебанія можно — лишь до извѣстной степени, конечно, — прослѣдить въ перепискѣ обоихъ поэтовъ), и объясненіе  ея, очевидно, кроется не въ зависти или враждебности Баратынскаго, а въ томъ, что блескъ солнца поэзіи Пушкина ослѣплялъ современныхъ поэтовъ и вызывалъ цѣлую толпу подражателей, подобныхъ, по выраженію Баратынскаго,

                   нищей развращонной,
Молящей лепты незаконной
Съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ —

и Баратынскій чуждался этой толпы и боялся затеряться въ ней, стать отраженнымъ свѣтомъ, цѣну котораго прекрасно

146

понималъ онъ, обращаясь къ Мицкевичу съ такими смѣлыми и сильными словами:

Не подражай: своеобразенъ геній
И собственнымъ величіемъ великъ.
Доратовъ ли, Шекспировъ ли двойникъ —
Досаденъ ты: не любятъ повтореній.

Лучи Пушкина, падавшіе, при жизни его, на современниковъ-поэтовъ, скоро померкли, и слава Пушкина въ XIX вѣкѣ заслонила собою не только Туманскихъ и Подолинскихъ, но и поэта, которому Пушкинъ предназначалъ мѣсто „подлѣ Жуковскаго и выше пѣвца Пенатовъ и Тавриды“ — Баратынскаго: извѣстности послѣдняго, его популярности вредило и вредитъ то, что онъ былъ современникомъ Пушкина. И если это обстоятельство было роковымъ (отрицательно-роковымъ) для оцѣнки поэзіи Баратынскаго послѣдующими поколѣніями, то оно же было крайне благотворно для „необщаго выраженія“ музы Баратынскаго, для развитія и напряженія до возможныхъ предѣловъ творческихъ силъ поэта, для непрерывной работы надъ формою, надъ отдѣлкою стиха и образовъ. Быть современникомъ Пушкина и не потеряться въ толпѣ его подражателей и учениковъ, быть особеннымъ, индивидуальнымъ и значительнымъ поэтомъ — значило безпрестанно работать и непрерывно искать новыхъ путей въ творчествѣ, новыхъ звуковъ и образовъ для выраженія „внутренней своей“.

И что Баратынскій именно такъ понималъ свою задачу, насъ убѣждаетъ его Предисловіе къ первому крупному своему произведенію — къ поэмѣ „Эда“, въ которомъ Баратынскій говоритъ, что „онъ не принялъ лирическаго тона въ своей повѣсти, не осмѣливаясь вступить въ состязаніе съ пѣвцомъ Кавказскаго Плѣнника и Бахчисарайскаго Фонтана. Поэмы Пушкина не кажутся ему

147

бездѣлками. Нѣсколько лѣтъ занимаясь поэзіею, онъ замѣтилъ, что подобныя бездѣлки принадлежатъ великому дарованію, и слѣдовать за Пушкинымъ ему показалось труднѣе и отважнѣе, нежели итти новою, собственною дорогою. („Эда, финляндская повѣсть, и Пиры, описательная поэма, Евгенія Баратынскаго“, Санктпетербургъ. 1826. Въ изданіи 1835 года, а также и во всѣхъ посмертныхъ изданіяхъ сочиненій Баратынскаго этого предисловія нѣтъ).

И это предисловіе говоритъ о томъ, что Баратынскій понималъ не только свою задачу, но и „великое дарованіе“ Пушкина, къ которому онъ одновременно (цензурное одобреніе „Эды и Пировъ“ 26-го ноября 1825, письмо къ Пушкину — въ декабрѣ 1825 же года) обращался со слѣдующими словами, которыя не могутъ показаться льстивыми послѣ предисловія къ Эдѣ: „Иди, довершай начатое ты, въ комъ поселился Геній! Возведи русскую Поэзію на ту степень между поэзіями всѣхъ народовъ, на которую Петръ Великій возвелъ Россію между державами. Соверши одинъ, что онъ совершилъ одинъ; а наше дѣло — признательность и удивленіе“ (Переписка, т. I, стр. 309). Въ 1827 году (въ серединѣ ноября) Баратынскій писалъ Н. А. Полевому: „Про Онѣгина что̀ и говорить. Какая прелесть! Какой слогъ блестящій, точной и свободной! Это рисовка Рафаеля, живая и непринужденная кисть живописца изъ живописцевъ“... (цитируемъ по подлиннику, хранящемуся въ Имп. Публичной Библіотекѣ; напечатано въ 1872 году въ „Русскомъ Архивѣ“). Замѣтимъ кстати, что это письмо одно должно бы разубѣдить пристрастныхъ изслѣдователей въ томъ, что Баратынскій въ глаза Пушкину льстилъ, а за глаза хулилъ.

Въ слѣдующемъ — 1828 году (въ концѣ февраля — началѣ марта) Баратынскій писалъ самому Пушкину о 4—5 главахъ „Онѣгина“ такъ: „Вышли у насъ еще двѣ

148

пѣсни Онѣгина. Каждый о нихъ толкуетъ по своему: одни хвалятъ, другіе бранятъ и всѣ читаютъ. Я очень люблю обширный планъ твоего Онѣгина; но большее число его не понимаетъ. Ищутъ романической завязки, ищутъ обыкновеннаго и разумѣется не находятъ. Высокая поэтическая простота твоего созданія кажется имъ бѣдностію вымысла, они не замѣчаютъ что старая и новая Россія, жизнь во всѣхъ ея измѣненіяхъ проходитъ передъ ихъ глазами, mais que le diable les emporte et que Dieu les bénisse! Я думаю, что у насъ въ Россіи поэтъ только въ первыхъ незрѣлыхъ своихъ опытахъ можетъ надѣяться на большой успѣхъ. За него всѣ молодые люди находящіе въ немъ почти свои чувства, почти свои мысли, облеченныя въ блистательныя краски. Поэтъ развивается, пишетъ съ большою обдуманностью, съ большимъ глубокомысліемъ: онъ скученъ офицерамъ, а бригадиры съ нимъ не мирятся, потому что стихи его все таки не проза...“ (цитируемъ по подлиннику, хранящемуся въ Казанскомъ архивѣ Баратынскихъ, курсивомъ отмѣчаемъ слова, не напечатанныя какъ въ акад. изд. „Переписки Пушкина“, такъ и во всѣхъ посмертныхъ собраніяхъ сочиненій Баратынскаго, а въ разбивку — слова, напечатанныя не точно. Любопытно замѣтить, что тѣ же мысли о поэтѣ, опережающемъ свое поколѣніе, выразилъ Пушкинъ въ 1831 году въ статьѣ своей о Баратынскомъ).

Въ 1829 году, по поводу вышедшей тогда „Полтавы“, Баратынскій писалъ князю П. А. Вяземскому: „Полтава вообще менѣе нравится, чѣмъ всѣ другія поэмы Пушкина: ее критикуютъ вкривь и вкось. Странно! Я говорю это не потому, чтобы чрезмѣрно уважалъ сужденія публики и удивлялся, что на этотъ разъ оно оказалось посрамительнымъ; но Полтава, независимо отъ настоящаго ея достоинства, кажется, имѣетъ то, что доставляетъ успѣхъ: почтенный титулъ, занимательность содержанія,

149

новость и народность предмета. Я право уже не знаю, чего надобно нашей публикѣ? Кажется, Выжигиныхъ!“ („Старина и Новизна“, кн. V, стр. 45).

Въ 1831 году Баратынскій полемизируетъ съ И. В. Кирѣевскимъ по поводу „Бориса Годунова“: „Я не совсѣмъ согласенъ съ тобою въ томъ, что слогъ „Іоанны“ служилъ образцомъ слога „Бориса“. Жуковскій могъ только выучить Пушкина владѣть стихомъ безъ риѳмы, и то нѣтъ, ибо Пушкинъ не слѣдовалъ пріемамъ Жуковскаго, соблюдая вездѣ цезуру. Слогъ „Іоанны“ хорошъ самъ по себѣ, слогъ „Бориса“ тоже. Въ слогѣ „Бориса“ видно вѣрное чувство старины, чувство, составляющее поэзію трагедіи Пушкина, между тѣмъ какъ въ „Іоаннѣ“ слогъ прекрасенъ безъ всякаго отношенія“ („Татевскій Сборникъ“, стр. 13). Еще раньше — въ 1826 году — Баратынскій писалъ А. А. Муханову: „Пушкинъ здѣсь, читалъ мнѣ Годунова: чудесное произвѣденіе, которое составитъ эпоху въ нашей словесности“ („Русск. Арх.“ 1895, кн. III, стр. 125).

Приведенныя нами выдержки изъ писемъ Баратынскаго говорятъ, конечно, не о мнимомъ недоброжелательствѣ его къ Пушкину... Но, ставя такъ высоко дарованіе Пушкина, призывая того, „въ комъ поселился Геній“, совершить въ поэзіи равное дѣлу Петра Великаго, Баратынскій строго судилъ Пушкина и — подчасъ — разочаровывался въ великомъ поэтѣ, „все подъ перомъ своимъ шутя животворящимъ“, разочаровывался въ своихъ надеждахъ, возлагавшихся на него, и обращался къ Пушкину „съ укоризнами“, призывалъ его быть достойнымъ себя, достойнымъ своего генія.

Въ 1832 году онъ писалъ Кирѣевскому, что ему кажется несправедливымъ мнѣніе Жуковскаго, Пушкина и Вяземскаго, что, „приноровляясь къ публикѣ, мы ее не подвинемъ“, и еще въ 1827 году помѣстилъ въ „Московскомъ

150

Телеграфѣ“ (ч. 13, № 3, стр. 96) стихотвореніе „ Къ *** “, подразумѣвая подъ тремя звѣздочками Пушкина:

Не бойся ѣдкихъ осужденій,
Но упоительныхъ похвалъ:
Не разъ въ чаду ихъ мощный геній
Сномъ разслабленья засыпалъ.

Когда довѣрясь ихъ измѣнѣ,
Уже готовъ у моды ты
Взять на вѣнокъ своей Каменѣ
Ея тафтяные цвѣты, —

Прости, я громко негодую;
Прости, наставникъ и пророкъ,
Я съ укоризной указую
Тебѣ на лавровый вѣнокъ!

Когда по ребрамъ крѣпко стиснутъ
Пегасъ удалымъ сѣдокомъ,
Не горе, ежели прихлыснутъ
Его критическимъ хлыстомъ.

(Подъ тѣмъ же заглавіемъ „Къ ***“ помѣщено это стихотвореніе въ собраніи стихотвореній Баратынскаго 1827 года; въ изданіе 1835 года оно вошло безъ заглавія; издатели посмертныхъ собраній сочиненій поэта озаглавили его „А(ндрею) Н(иколаевичу) М(уравьеву)“, хотя и замѣтили, что есть основаніе дать иное заглавіе: А. С. П. — и дѣйствительно, въ копіяхъ Н. Л. Баратынской мы находимъ какъ тѣ, такъ и другіе иниціалы — А. Н. М. и А. С. П.).

Зналъ ли Пушкинъ объ этомъ стихотвореніи и о томъ, что Баратынскій обратился къ нему съ этимъ воззваніемъ? Надо предполагать, что Пушкинъ не могъ не знать этого „Къ ***“, но ни словомъ не обмолвился объ этомъ стихотвореніи

151

и, повидимому, не зналъ о томъ, кто разумѣется подъ тремя звѣздочками, и не могъ отнести къ себѣ, никогда не боявшемуся ѣдкихъ осужденій и обращавшемуся къ поэту со словами: „Поэтъ, не дорожи любовію народной!“ И Баратынскій, строго осуждая Пушкина, безпрестанно обращался мысленно къ его генію и произведеніямъ и въ 1832 году писалъ объ оконченномъ „Евгеніи Онѣгинѣ“ И. В. Кирѣевскому: „Въ разныя времена я думалъ о немъ разное. Иногда мнѣ „Онѣгинъ“ казался лучшимъ произведеніемъ Пушкина, иногда напротивъ. Ежели-бъ все, что есть въ „Онѣгинѣ“, было собственностію Пушкина, то, безъ сомнѣнія, онъ ручался бы за геній писателя. Но форма принадлежитъ Байрону, тонъ тоже. Множество поэтическихъ подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежатъ въ „Онѣгинѣ“ характеры его героевъ и мѣстныя описанія Россіи. Характеры его блѣдны. Онѣгинъ развитъ не глубоко. Татьяна не имѣетъ особенности. Ленскій ничтоженъ. Мѣстныя описанія прекрасны, но только тамъ, гдѣ чистая пластика. Нѣтъ ничего такого, что бы рѣшительно характеризовало нашъ русскій бытъ. Вообще это произведеніе носитъ на себѣ печать перваго опыта, хотя опыта человѣка съ большимъ дарованіемъ. Оно блестящее; но почти все ученическое, потому что почти все подражательное. Такъ пишутъ обыкновенно въ первой молодости изъ любви къ поэтическимъ формамъ болѣе, нежели изъ настоящей потребности выражаться. Вотъ тебѣ теперешнее мое мнѣніе объ „Онѣгинѣ“ („Татевскій Сборникъ“, стр. 41—42). И, оцѣнившій въ 1830 году „Повѣсти Бѣлкина“, какъ объ этомъ свидѣтельствуетъ Пушкинъ (въ письмѣ къ П. А. Плетневу: „Написалъ я прозою 5 повѣстей, отъ которыхъ Баратынскій ржетъ и бьется“), Баратынскій отнесся въ 1832 году къ „Сказкѣ о царѣ Салтанѣ“, какъ долженъ былъ къ ней отнестись ученикъ французской

152

школы XVIII вѣка: „Это — совершенно русская сказка — писалъ онъ И. В. Кирѣевскому, — и въ этомъ, мнѣ кажется, ея недостатокъ. Что за поэзія — слово въ слово привести въ риѳмы Еруслана Лазаревича или Жаръ-птицу? И что это прибавляетъ къ литературному нашему богатству“ и т. д. и т. д. и окончательный выводъ: „Однимъ словомъ, меня сказка Пушкина вовсе не удовлетворила“ („Татевскій Сборникъ“, стр. 48—49). Такъ, то очаровываясь прекрасными произведеніями „великаго дарованія“, то разочаровываясь (впрочемъ, гораздо рѣже) въ своихъ надеждахъ на геній Пушкина, который возведетъ „русскую Поэзію на ту степень между поэзіями всѣхъ народовъ, на которую Петръ Великій возвелъ Россію между державами“, но всегда съ полнымъ доброжелательствомъ и признаніемъ великаго таланта Пушкина, прислушивался Баратынскій къ звукамъ лиры великаго поэта и окончательное сужденіе свое высказалъ въ письмѣ къ своей женѣ изъ Петербурга въ 1840 году: „... На другой день (вчера) я былъ у Жуковскаго. Провелъ у него часа три, разбирая напечатанныя новыя стихотворенія Пушкина. Есть красоты̀ удивительной, вовсе новыхъ и духомъ и формою. Всѣ послѣднія пьесы его отличаются, чѣмъ бы ты думала? Силою и глубиною! Онъ только что созрѣвалъ. Что мы сдѣлали Россіяне и кого погребли! Слова Феофана на погребеніе Петра Великаго. У меня нѣсколько разъ навертывались слезы художническаго энтузіазма и горькаго сожалѣнія“. (Цитируемъ по подлиннику, хранящемуся въ Казанскомъ архивѣ Баратынскихъ; письмо это не точно напечатано во всѣхъ посмертныхъ собраніяхъ сочиненій Баратынскаго).

Обратимся теперь къ поэтическимъ произведеніямъ Баратынскаго и по нимъ прослѣдимъ, что если Баратынскій въ рѣдкихъ произведеніяхъ упоминалъ имя Пушкина, то очень часто о немъ думалъ: объ этомъ говоритъ то обстоятельство,

153

что Баратынскій безпрестанно возвращался къ сказанному имъ о Пушкинѣ и передѣлывалъ, точно боясь сказать неосторожное, неточное слово. Баратынскій познакомился (по всей вѣроятности, черезъ Дельвига) съ Пушкинымъ въ началѣ 1819 года (до высылки поэта на югъ), и Пушкинъ представлялся ему „великимъ дарованіемъ“, но вѣтренымъ пѣвцомъ. Поэты чувствовали большую пріязнь другъ къ другу, считались друзьями, но, видимо, еще не были близко знакомы. Объ этомъ можно судить и по письмамъ Пушкина къ друзьямъ, и по обращенію къ Пушкину въ „Пирахъ“ Баратынскаго. Поэма „Пиры“ первоначально была напечатана въ „Соревнователѣ Просвѣщенія и Благотворенія“ 1821 года (ч. XIII, стр. 385—394), и Баратынскій призывалъ „подъ мирный кровъ“ своихъ друзей — Пушкина и Дельвига:

Ты, вѣрный мнѣ, ты Д....... мой,
Мой братъ по Музамъ и по лѣни;
Ты, по неволѣ милый льстецъ,
Очаровательный пѣвецъ,
Любви, свободы и забавы,
Ты П...... — вѣтреный мудрецъ,
Наперсникъ шалости и славы,
Молитву радости запой,
Запой — сосѣдственные боги,
Сатиры, Фавны козлоноги
Сбѣгутся слушать голосъ твой,
Пѣвца внимательно обстанутъ
И, гимнъ веселой затвердивъ,
Имъ оглашать наперерывъ
Мои лѣса не перестанутъ.

Значительно измѣнено это мѣсто въ изданіи „Эды“ и „Пировъ“ 1826 года:

154

Ты, вѣрный мнѣ, ты, Д.....гъ мой,
Мой братъ по музамъ и по лѣни,
Ты П....нъ нашъ, кому дано
Пѣть и героевъ и вино
И страсти дикія и шалость,
Дано съ проказливымъ умомъ
Быть сердца чуднымъ знатокомъ
И, что по моему не малость,
Быть прелюбезнымъ за столомъ!

И опять иную редакцію имѣетъ это обращеніе въ изданіи 1835 года (замѣтимъ, что посвященіе Дельвигу остается при этомъ во всѣхъ трехъ случаяхъ безъ измѣненія):

Ты, вѣрный мнѣ, ты, Д.....гъ мой,
Мой братъ по музамъ и по лѣни,
Ты, П....нъ нашъ, кому дано
Пѣть и героевъ и вино
И страсти молодости пылкой,
Дано съ проказливымъ умомъ
Быть сердца вѣрнымъ знатокомъ,
И лучшимъ гостемъ за бутылкой.

Мы говорили уже выше о предисловіи къ „Эдѣ“, въ которомъ Баратынскій оцѣнилъ талантъ Пушкина и, вслѣдствіе этого, пошелъ своею дорогою.

Упоминаетъ о Пушкинѣ Баратынскій и въ своемъ посланіи къ „Богдановичу“ и опять-таки высоко ставитъ его дарованіе:

Такъ, вѣку вопреки, въ сей самый вѣкъ у насъ
Сладкопоющихъ лиръ порою слышенъ гласъ,
Благоуханный дымъ отъ жертвы безкорыстной!
Такъ нѣжный Батюшковъ, Жуковскій живописной,
Неподражаемый, и цѣлую орду

155

Злыхъ подражателей родившій на бѣду,
Такъ Пушкинъ молодой, сей вѣтренникъ блестящій,
Все подъ перомъ своимъ шутя животворящій
(Тебѣ, я думаю, знакомъ довольно онъ:
Недавно отъ него товарищъ твой Назонъ
Посланье получилъ), любимцы вдохновенья
Не могутъ побѣдить высокаго (вар.: сердечнаго) влеченья
И между насъ поютъ, какъ нѣкогда Орфей
Между мохнатыхъ пѣлъ, по вѣрѣ (вар. повѣрье) старыхъ дней.
Безсмертіе въ вѣкахъ имъ будетъ воздаяньемъ!

Говоритъ Баратынскій о Пушкинѣ, какъ о великомъ поэтѣ, и въ своей „Ѵсторіческой епіграммѣ“ на Каченовскаго:

Хвала мастѵтый нашъ Зоілъ!
Когда-то Дмітріевъ бѣсілъ
Тебя счастлівыми струнамі;
Бѣсілъ Жуковскій вслѣдъ за німъ;
Вотъ бѣсітъ Пушкинъ: какъ любімъ
Ты дальновиднымі Судьбамі! (вар. Какъ отличенъ ты
                                                                            небесами!)
Трі поколѣнія пѣвцовъ
Тебя красой своіхъ вѣнцовъ
Въ негодованье пріводілі;
Пекісь о здравіі своемъ,
Чтобы, подобно первымъ тремъ,
Другіе трі тебя бѣсілі.

Мы уже говорили о стихотвореніи 1826 года „Къ***“. Замѣтимъ, что и это стихотвореніе подвергалось измѣненіямъ, и въ автографѣ, хранящимся въ Имп. Публичной Библіотекѣ, первая строфа читается такъ:

156

Не бойся ѣдкихъ осужденій,
Но упоительныхъ похвалъ:
Не разъ въ чаду ихъ пылкой Геній
Сномъ непробуднымъ засыпалъ —

а въ нѣкоторыхъ копіяхъ Н. Л. Баратынской иначе читается послѣдній стихъ:

Его критическимъ перомъ.

Замѣтимъ также, что поэмы Пушкина и Баратынскаго — „Графъ Нулинъ“ и „Балъ“ вышли вмѣстѣ въ 1828 году подъ общимъ заглавіемъ „Двѣ повѣсти въ стихахъ“, что также свидѣтельствуетъ о дружественныхъ отношеніяхъ поэтовъ.

Наибольшій интересъ, однако, представляетъ стихотвореніе, прямо посвященное Пушкину и вызванное, повидимому, его смертію. Первоначально Баратынскій записываетъ его въ альбомъ своей кузины Натали въ такомъ видѣ:

Какъ взоры томныя свои
Ты на пѣвцѣ остановила,
Не думай чтобъ мѣчта любви
Въ его душѣ заговорила!

Нетъ, это былъ сей легкій сонъ
Сей чудный сонъ воображенья,
Что посылаетъ Аполонъ
Не для любви, для вдохновенья.

(Автографъ Баратынскаго въ сафьяновомъ альбомѣ, хранящемся въ Татевскомъ архивѣ Рачинскихъ).

Въ цензурной копіи сборника „Сумерки“, хранящейся въ Казанскомъ архивѣ Баратынскихъ, это же стихотвореніе имѣетъ новую редакцію:

157

А. С. П.....у.

Когда поэта красота
Своей улыбкой оживила,
Не думай, чтобъ любви мечта
Его глаза одушевила;
Нѣтъ: это былъ сей легкой сонъ,
Сей тонкой сонъ воображенья,
Что посылаетъ Аполлонъ
Не для любви, для вдохновенья.

И передъ самымъ выходомъ въ свѣтъ „Сумерекъ“ въ началѣ 1842 года Баратынскій въ третій разъ передѣлалъ это стихотвореніе, посвященное Пушкину. Приводимъ для сличенія окончательную редакцію, напечатанную въ „Сумеркахъ“ и принятую всѣми посмертными собраніями сочиненій Баратынскаго:

Новинское.

А. С. Пушкину.

Она, улыбкою своей,
Поэта въ жертвы пригласила,
Но не любовь, отвѣтомъ ей,
Взоръ ясный думой осѣнила.
Нѣтъ, это былъ сей легкой сонъ,
Сей тонкой сонъ воображенья,
Что посылаетъ Аполлонъ
Не для любви, для вдохновенья.

И обиліе варіантовъ, передѣлокъ стихотвореній, въ которыхъ упоминается имя Пушкина, говоритъ о томъ, что Баратынскій на протяженіи всей своей поэтической дѣятельности безпрестанно обращался къ мыслямъ о великомъ

158

поэтѣ и искалъ новыя выраженія, новые образы для болѣе точной передачи своей мысли...

О томъ, что Баратынскій искренно цѣнилъ геній Пушкина и Пушкинъ не былъ для него случайнымъ знакомымъ-поэтомъ, болѣе всего говоритъ стихотвореніе — поэма „Осень“, въ которой поэтъ, художественно изобразивъ картину осенней природы и „дни сельскаго святаго торжества“, обращается къ человѣку, вступившему въ „осень дней“ съ безнадежнымъ привѣтомъ:

Садись одинъ и тризну соверши
По радостямъ земнымъ твоей души!

И отъ всей первой части стихотворенія вѣетъ безнадежностью, близкой къ отчаянію... Но въ душѣ поэта начинаетъ водворяться „озареніе“, которое примиряетъ его съ „осенью дней“ и, забывая вопли „тоски великой“ и „негодованья крикъ“, поэтъ восклицаетъ:

Предъ Промысломъ оправданнымъ ты ницъ
Падешь съ признательнымъ смиреньемъ,
Съ надеждою, не видящей границъ,
И утоленнымъ разумѣньемъ...

Но на послѣднихъ строфахъ этого стихотворенія застало Баратынскаго извѣстіе о смерти Пушкина (какъ пишетъ объ этомъ Баратынскій князю Вяземскому, посылая ему „Осень“) и — рѣзко обрывается „признательное смиреніе“, „утоленное разумѣнье“, „не видящая границъ надежда“ признаніемъ духовной непреодолимой, безнадежной (потому что послѣдней) смерти человѣка — его „зимы“... Холоднымъ отчаяніемъ и ужасомъ, леденящимъ сердце, полна послѣдняя строфа „Осени“:

Зима идетъ, и тощая земля
Въ широкихъ лысинахъ безсилья

159

И радостно блиставшія поля
Златыми класами обилья, —
Со смертью жизнь, богатство съ нищетой,
Всѣ образы годины бывшей
Сравняются подъ снѣжной пеленой,
Однообразно ихъ покрывшей:
Передъ тобой таковъ отнынѣ свѣтъ,
Но въ немъ тебѣ грядущей жатвы нѣтъ.

И съ этимъ окончаніемъ „Осени“ вполнѣ гармонируетъ письмо Баратынскаго князю П. А. Вяземскому („Старина и Новизна“, кн. III, 341—342), которое какъ-бы подводитъ окончательный итогъ сказанному нами о роли Пушкина въ жизни и творчествѣ Баратынскаго:

„Пишу къ вамъ подъ громовымъ впечатлѣніемъ, произведеннымъ во мнѣ, и не во мнѣ одномъ, ужасною вѣстью о погибели Пушкина. Какъ русскій, какъ товарищъ, какъ семьянинъ, скорблю и негодую; мы лишились таланта первостепеннаго, можетъ быть, еще не достигшаго своего полнаго развитія, который совершилъ бы непредвидѣнное, если бы разрѣшились сѣти, разставленныя ему обстоятельствами, если бы въ послѣдней, отчаянной его схваткѣ съ ними судьба преклонила вѣсы свои въ его пользу. Не могу выразить, что̀ я чувствую; знаю только, что я потрясенъ глубоко и со слезами, ропотомъ, недоумѣніемъ безпрестанно себя спрашиваю: зачѣмъ это такъ, а не иначе? Естественно ли, что великій человѣкъ, въ зрѣлыхъ лѣтахъ, погибъ на поединкѣ, какъ неосторожный мальчикъ? Сколько тутъ вины его собственной, чужой, несчастнаго предопредѣленія? Въ какой внезапной неблагосклонности къ возникающему голосу Россіи Провидѣніе отвело око свое отъ поэта, давно составлявшаго ея славу и еще бывшаго (что̀ бы ни говорили злоба и зависть) ея великою надеждою?“...

160

И вполнѣ понялъ Баратынскій, „что мы сдѣлали Россіяне и кого погребли“ въ сороковыхъ годахъ, когда онъ снова сравнивалъ дѣятельность Пушкина съ дѣятельностью Петра Великаго.

М. Л. Гофманъ.