- 22 -
С. А. ФОМИЧЕВ
«ПОДРАЖАНИЯ КОРАНУ»
Генезис, архитектоника и композиция цикла
Откликаясь в 1836 г. на выход из печати «Фракийских элегий» В. Г. Теплякова, Пушкин писал: «Талант неволен, и его подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда отыскать новые миры, стремясь по следам гения» (XII, 82). Здесь сформулирован один из основополагающих творческих принципов самого Пушкина, определяющий природу его так называемого протеизма — «всемирной отзывчивости», по определению Достоевского («и не в одной только отзывчивости здесь дело, — уточнял писатель, — а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторялось»).1
Первым в ряду таких пушкинских произведений Достоевский называл «Подражания Корану».
Осмысляя в них «благородную надежду» поэта «отыскать новые миры», важно не только проследить своеобразие пушкинской интерпретации отдельных сур Корана, но также характер их самостоятельного отбора и расположения. Другими словами, необходимо осмыслить пушкинские «Подражания Корану» как цикл, качественно новое жанровое образование для пушкинского творчества и вообще для русской литературы. Только на первый взгляд Пушкин следует здесь принятому в русской поэзии первых десятилетий XIX в. простейшему, тематическому принципу циклизации: по источнику заимствования или же по инонациональному образцу стилизации.2 Среди таких циклов «Подражания
- 23 -
Корану» выделяются как разножанровым своим составом, так и более тесной взаимосвязанностью стихотворений, подчиненных единому, по-пушкински глубоко продуманному плану.
В этом отношении «Подражания Корану» предвосхищают характерные для позднего Пушкина поиски обобщенно-мировоззренческих возможностей лирики, проанализированные в классическом исследовании Н. В. Измайлова «Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20—30-х годов».3 Здесь особо отмечены незавершенный «каменноостровский цикл» 1836 г. («Из Пиндемонти», «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому», «Мирская власть»), а также программы двух не появившихся в печати циклов, составленных Пушкиным из стихотворений, написанных ранее: «Стихи, сочиненные во время путешествия» (1829) и перечень медитативно-философских стихотворений последних лет на обороте автографа «Странника». Любопытно, что оба последних цикла должны были состоять из девяти стихотворений — как и «Подражания Корану». Возможно, это совпадение не случайно.
Учитывая, однако, что названные выше циклы не были окончательно реализованы, приходится констатировать уникальность жанровой формы «Подражаний Корану» в пушкинском творчестве,4 что несомненно затрудняет ее исследование.
В этих условиях вопрос о генезисе пушкинского цикла приобретает особое значение.
1
Автографы «Подражаний Корану» находятся в так называемых третьей кишиневской и второй масонской тетрадях.5 Первая из них, по характеристике М. А. Цявловского, «первоначально предназначалась для сборника антологических стихотворений, открывающегося на первой странице заглавием: „Эпиграммы во вкусе древних“. Заведена тетрадь была в 1821 г., но пользовался ею поэт в разные годы до 1830 г., почему содержание тетради очень разнообразно».6 Добавим к этому, что первая половина
- 24 -
тетради за редким исключением содержит перебеленные тексты пушкинских стихотворений. Более подробную характеристику приведем для второй масонской тетради, так как она содержит все девять «Подражаний Корану», причем большую их часть — в черновых набросках. Тетрадь эта, указывает Г. О. Винокур в комментарии к «Борису Годунову», «заполнялась, во всяком случае в ее первой части, более или менее подряд. Это видно из списка дат, проставленных Пушкиным в разных местах тетради. На л. 1 имеется дата 22 мая <1824 г.>. На л. 11 об. — 5 сентября 1824 г. (т. е. уже в Михайловском, куда Пушкин прибыл 9 августа 1824 г.). На л. 17, под черновиком „Разговора книгопродавца с поэтом“ — 26 сент. 1824. На л. 20 записана дата окончания третьей главы „Евгения Онегина“ — 2 окт. 1824. На л. 27 — дата окончания „Цыган“ — 1824, 10 окт. На л. 36 об. и л. 37 один за другим следуют черновики двух писем к Жуковскому, которые в беловых подлинниках соответственно помечены 31 октября и 29 ноября. Следующую дату встречаем на л. 52 под черновиком XXIII строфы четвертой главы „Евгения Онегина“. Здесь помечено 31 дек. 1824 и 1 генв. 1825».7
Наброски «Подражаний Корану» встречаются на различных листах второй масонской тетради — от 9-го до 68-го. Однако осмысление истории текста «Подражаний» осложняется тем обстоятельством, что только иногда стихотворения эти занимают доминирующее положение на странице, в большинстве же случаев они приписаны на свободных частях страниц, как правило позже последовательного их заполнения.
Наиболее обстоятельно вопрос о хронологии создания цикла был изучен У. Викери.8 Он обратил внимание на то, что в рабочей тетради имеются два места, которые отражают интенсивную работу над циклом, что соответствует резкому отличию первых шести «Подражаний» от последних трех. Если первые из них занимают л. 18—22 (или тяготеют к ним, так как развивают намеченные здесь темы), то последние — л. 35—39. Следовательно, считает У. Викери, весь цикл был создан в два приема. Однако исследователь упустил из виду, что из этой стройной системы выпадает один набросок — «В пещере тайной в день гоненья...», помещенный сбоку на л. 68 об., после того как здесь же была
- 25 -
уже записана одна из строф «Евгения Онегина».9 И хотя набросок этот не был окончательно Пушкиным обработан, он, на наш взгляд, позволяет уточнить всю творческую историю цикла, так как не мог быть написан после стихотворений «Клянусь четой и нечетой...» и «Восстань, боязливый...», являясь их первоначальной редакцией (в противном случае мы имели бы невозможный в творческой практике Пушкина случай вялого повторения уже написанного ранее). Стройная соразмерность цикла возникла вовсе не случайно, а в результате обычной в пушкинском творчестве тщательной работы над планом произведения.
В творческой истории цикла «Подражания Корану» следует выделить три основных этапа.
Первым по времени создания было несомненно стихотворение «Смутясь, нахмурился пророк...», черновик которого занимает целую страницу л. 18 об. второй масонской тетради (все остальные «Подражания», встречающиеся выше, занимают лишь части страниц, остававшиеся ранее свободными).
По крайней мере три признака указывают на то, что это первый приступ Пушкина к переложению Корана. Во-первых, не сразу установился стихотворный размер цикла; вначале испытывался четырехстопный хорей (см. верхнюю часть л. 18 об.):
Слаб и робок человек
Слеп умом — и все тревожит.
Во-вторых, это стихотворение наиболее полно от начала до конца отражает содержание избранной поэтом суры; впоследствии
- 26 -
Пушкин более свободно обращается с текстом первоисточника: избирает из той или иной суры всего несколько стихов, обогащая их стихами, взятыми из других сур. И наконец, перебеляя это стихотворение в третьей кишиневской тетради, Пушкин дает точное указание на источник:
Подражание Корану
I
Из гл<авы> Слепый в 42 ст<ихах>
Впоследствии ни заглавие суры, ни количество в ней стихов (так было принято в первоисточнике) Пушкиным не отмечались.
Окончательный текст в составе семи строф стихотворения сложился не сразу.
Сначала, форсируя тему противопоставления слабости человека и всесилия божества, Пушкин всю экспозицию излагает лишь в одном четверостишии:
Смутясь, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье.
Почто ж осмелился порок
Ему являть недоуменье
Почто ж не верит человек <...>
Однако, дописав второе четверостишие, Пушкин на левом поле начинает работать над промежуточной строфой, беловая редакция которой переписывается чуть ниже:
С небесной книги список дан
Тебе, пророк, не для стропт<ивых>
Ты только возвещай К<оран>,
Не понуждая нечестивых.
А еще ниже, также сбоку, развитие темы пророка было продолжено:
Пророк мой вам того не скажет
[Мои законы]
[Он вежлив, скромен]
Традиционно эти строки считают наброском иного, в окончательном составе цикла — второго, «Подражания» (см. II, 886), имея в виду и примечание Пушкина к нему, содержащее сходную мысль, и то, что похожий стих содержится в 33-й суре Корана, послужившей источником стихотворения «О жены чистые пророка...». Однако первая (незачеркнутая) строка так глубоко вторгается в основной текст, идущий посреди листа, заставляя даже несколько сместить внутренние строки вправо, что это не оставляет сомнений в том, что данный набросок входит в черновой состав стихотворения «Слепый», а не является фрагментом
- 27 -
Иллюстрация: А. С. Пушкин. Автограф. «Подражания Корану» («Смутясь, нахмурился пророк...»).
- 28 -
иного замысла (ср. фотографическое воспроизведение рукописи на с. 27 настоящего издания).
Обратим внимание еще на одну деталь рукописи. В конце страницы записаны слова, не относящиеся, по-видимому, к анализируемому стихотворению:
[в боях]
— ничем не знамен<иты>
Здесь уже намечается тема иного «Подражания», над которым Пушкин начал работать на следующей странице тетради (л. 19):
Недаром вы приснились мне
В бою с обритыми главами,
Во рву, на башне, на стене
Гремящих острыми мечами
Вам бог победу даровал
[Гоните робких, похотливых]
Однако на этом стихотворение пока обрывается; на той же странице Пушкин тщательно прописывает строфу XXXVIII третьей главы «Евгения Онегина», на обороте л. 19 он продолжает работу над третьей главой, заканчивая ее на л. 20 и ставя дату: 2 окт. 1824.
Чуть ниже на л. 20 находится черновик, а затем и беловик стихотворения «С тобою древле, о всесильный...». Некоторое время спустя записывается в нижней половине л. 22 (после набросков «Второго послания цензору») и стихотворение «Земля недвижна — неба своды...».
В том же порядке, обозначенные соответственно цифрами 1, 2, 3, под общим заглавием «Подражания Корану» эти стихотворения были переписаны в третью кишиневскую тетрадь (л. 28—28 об., 29, 32; на л. 30—31 — «Второе послание цензору»).
Это стало итогом первоначальной работы поэта над циклом, включавшим в то время всего три стихотворения, хронология создания которых приблизительно определяется проставленной Пушкиным датой: 2 октября 1824 г., т. е. незадолго до и вскоре после нее. Думается, что дату начала работы над циклом можно даже конкретизировать.
Нам представляется вполне ощутимой перекличка начала стихотворения «Смутясь, нахмурился пророк...» со следующим фрагментом письма Дельвига Пушкину: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь, но не сердися на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит... Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе не достает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради. Употреби получше время твоего изгнания...» (XIII, 110).
- 29 -
Письмо это было написано 28 сентября 1824 г. и отправлено поутру следующего дня с оказией. Вечером 29 сентября или на следующий день Пушкин мог уже его читать. Может быть, совпадение советов лицейского друга с только что прочитанной к этому времени 80-й сурой Корана поразило Пушкина — и это стало побудительным импульсом работы над циклом.
Характерно, однако, что первоначальное содержание цикла, включавшего в себя всего три стихотворения, темы которых органически переходят из одного в другое, пока что почти лишено арабского (мусульманского) колорита. Позже, в примечаниях к циклу, заметив, что Коран есть «собрание новой лжи и старых басен», Пушкин добавит, что «несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом» (II, 358).
«Слог Аль-Корана, — отмечал переводчик М. Веревкин, — везде прекрасен и текущ, паче же на местах подражательных реченьям пророческим и стихам библейским».10
Это сходство вольно или невольно подчеркнуто Пушкиным в отобранных им из Корана текстах, звучащих подобно книгам библейских пророков и псалмам Давида. Так, 55-я сура Корана, послужившая, по-видимому, первоисточником стихотворения «Земля недвижна — неба своды...», традиционно сопоставляется арабистами со 135-м псалмом Давида.11 И если, как это показал Б. В. Томашевский,12 образность данного пушкинского «Подражания» обогащается за счет включения в него стихов из других сур, то сходные, параллельные места нетрудно найти и в Библии. Совпадение это было обусловлено как обильным заимствованием в самом Коране библейских мотивов (например, спора Авраама
- 30 -
и Нимврода — ср. у Пушкина: «С тобою древле, о всесильный...»), так и стилистикой перевода М. Веревкина, которым пользовался в данном случае Пушкин.
Как бы то ни было, на первом этапе работы над стихотворным циклом Пушкин увлекся мотивами столь же мусульманского, сколь и библейского свойства. Именно к этим, генетически первым трем пушкинским «Подражаниям» наиболее применима характеристика Б. В. Томашевского «духовных од», традиции которых Пушкин в данном случае использовал: «...жанр „духовных од“, несмотря на религиозную оболочку, вовсе не замыкался в узкой сфере религиозных размышлений. Это был жанр, широкий по охвату тем и лирических настроений. В какой-то степени этот жанр в эпоху господства оды в лирической поэзии является предшественником того ряда стихотворений, которые в эпоху господства элегий отошли в область так называемых „медитативных элегий“. Особенно псалмы давали материал для развития тем, по существу, никак не связанных с религиозными догмами».13
Лирический субъект первых по времени «Подражаний» вовсе не бог, а человек, ощущающий величие и разумную непреложность законов природы, перед лицом которой суетны спесь и честолюбие людские. В этих стихотворениях впоследствии будет сосредоточена лирическая доминанта всего цикла.
2
Вернувшись в конце октября к мотивам первых «Подражаний», Пушкин по инерции романтического этапа своего творчества на первых порах совершенно пренебрегает «духом» Корана, перерабатывая его мотивы в привычном элегическом ключе.
На л. 34 рабочей тетради мы находим черновой набросок стихотворения, в академическом издании его сочинений отнесенный (что, на наш взгляд, вполне справедливо) к первоначальным вариантам 9-го «Подражания»:
Я не дремал — но усыпленье
И совершалось надо мной
виденья
Приснились мне древа и воды
Увидел я и шум и день.
Только один, необычный для лирики Пушкина тех лет архаизм «древа» намекает на стилизацию «в духе древности», но и это в общем соответствует традиционной элегической поэзии.
На л. 35 тетради Пушкин тщательно работает над стихотворением, в котором биографы поэта усматривают отражение пушкинского замысла о побеге из ссылки:
- 31 -
Презрев и голос укоризны
И зовы сладостных надежд
Иду в чужбине прах отчизны
С дорожных отряхнуть одежд
Прости предел неблагосклонный,
Где свет узрел я в первый раз,
Прости
Достаточно сопоставить этот фрагмент со стихотворением «Клянусь четой и нечетой...», впоследствии открывшим цикл (и пока еще не написанным), чтобы увидеть в них нечто общее (в одном случае изложенное от лица божества, в другом — от лица гонимого пророка). Через три листа в тетради появляется черновой набросок «восточного» стихотворения:
Пока супруг тебя, красавицу младую,
Между шести других14 не заключил, —
Ходи к источнику могил
И черпай воду ключевую,
И думай, милая моя:
Как невозвратная струя
Блестит, бежит и исчезает,
Так жизни время <?> убегает,
В гареме так исчезну я.(II, 344)
Это, конечно, тоже не подражание Корану; но здесь намечена отчасти ситуация стихотворения «О жены чистые пророка...», увиденная взором европейца.
На обороте того же л. 38 Пушкин начинает работу над стихотворением «Торгуя совестью пред бледной нищетою...». Здесь же оно и переписывается набело под заглавием «Милостыня». По своему источнику (сура 2-я, «Крава», ст. 261) это подражание Корану. Но совершенно лишенное арабского колорита, к тому же обособленное самостоятельным (не имеющим соответствия в названиях сур Корана) заголовком, стихотворение это едва ли мыслилось поэтом в составе целостного цикла. Очевидно, элегические модификации коранических мотивов Пушкина не удовлетворяют, и он пытается освоить его высокую нравственную проблематику — впрочем, во вполне традиционной форме притчи. Это антитеза написанному годом ранее стихотворению «Свободы сеятель пустынный...», и по своей поэтической форме это стихотворение разительно отличается от созданных ранее «Подражаний», что очевидно при сопоставлении с духовной одой «С тобою древле, о всесильный...», сюжет которой восходит к той же суре «Крава». Если месяц назад, преобразовав повествовательную интонацию оригинала,15 Пушкин добивается напряженного,
- 32 -
патетического лиризма, то теперь он прибегает к учительской, назидательной тональности, характерной для поздних, мединских сур.
Еще далее отходит Пушкин от прежних «Подражаний» в стихотворении «И путник усталый на бога роптал...», черновик которого занимает обе стороны следующего л. 39. Свободно интерпретируя два стиха все той же суры «Крава», используя опять же строфическую форму, как и в предыдущем стихотворении, но меняя ямб на амфибрахий, Пушкин создает довольно большое (36 строк) стихотворение-притчу, но не сухое, назидательное, а воссоздающее поэтический мир восточной сказки.
Новое обращение к тексту Корана, по-видимому, стимулировало продолжение работы над стихотворением «Недаром видел вас во сне...», которое было начато на л. 19. Теперь на свободном клочке л. 36 Пушкин продолжает начатое ранее.
Вторая строфа открывалась строкой
Вам бог победу даровал —
в духе тогда же написанного стихотворения «Слепый» (ср.: «За то, что бог и умертвит И воскресит его по воле, Что с неба дни его хранит И в радостях, и в горькой доле»). Теперь Пушкин пишет:
Мы победили! Слава, —
и это связано с 3-м из. первоначальных «Подражаний» (ср.: «Да притечем и мы ко свету...»). Окончательная же обработка стихов на этой странице рукописи дает нам следующий вид:
Вы победили! Слава вам —
А малодушным посмеянье
Они не веря ди<вным> снам
Не шли на бранное призванье
Прельстясь добычей дорогою
Они в раскаянье своем
Рекут: Возьмите нас с собою
Но вы скажите: не <возьмем>
Стихотворение в составе трех строф (вместе с написанной месяц назад) собственно завершено. Использовав всего несколько стихов суры 48-й («Победа»), Пушкин исчерпывает тему исполнившегося пророчества и по законам цикла подчеркивает синтаксическую параллель к стихотворению «С тобою древле, о всесильный...» (там: «ты рек» — «он рек»; здесь: «рекут» — «вы скажите»). Однако на развернутой предыдущей странице (л. 35 об.)
- 33 -
Пушкин продолжил работу над стихотворением, дописав в верхнем правом углу еще одно четверостишие:
Блаженны падшие в сраженье,
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденье,
Не отравленном уж ничем.
По источнику обработки эта строфа сориентирована уже на 61-ю суру Корана («Ряды воинов»),16 но творческим импульсом именно такого завершения темы послужило, вероятно, только что законченное Пушкиным вчерне стихотворение «И путник усталый на бога роптал...».
Дело в том, что при обработке соответствующего стиха Корана Пушкин совершенно пренебрег эсхатологической его проблематикой и заменил мотив воскресения путника, усомнившегося во всемогуществе бога, мотивом чудесного сна. Ср.: «Размысли о деянии вышедшего из селения пустынного и разоренного, вещающего к себе сице: како может дати жизнь бог умерщвленным здесь и восстановити селение по-прежнему? Бог умертвил самого его, по прошествии ста лет воскресив, сказал ему» и пр. (Книга Аль-Коран, с. 33—34). Однако не понадобившаяся для восточной сказки-притчи эсхатологическая тема пригодилась для обогащения образности стихотворения «Недаром вы приснились мне...», дальнейшая работа над которым была, вероятно, стимулирована общим с восточной сказкой мотивом чудесного сна, возникшим под пером поэта.
Целиком стихотворение «Недаром вы приснились мне...» переписывается на свободной нижней половине л. 37 (ниже черновых набросков «Клеопатры»).
Характерно, что мотив небесного блаженства правоверных, падших в бою, здесь — в полном соответствии с воинственным духом Корана — подкреплен и описанием земного воздаяния живым. После первой строфы, развивая ее пластику, Пушкин пишет:
Внемлите радостному кличу,
О дети пламенных пустынь,
Ведите в плен младых рабынь,
Делите бранную добычу.
Отметим также, что, закончив переписывать стихотворение, Пушкин набрасывает на полях должное стать четвертой строфой следующее четверостишие:
Они твердили: пусть виденья
Толкует хитрый Магомет.
- 34 -
Они ума его <творенья?>
Его ль нам слушать? он поэт.
В академическом издании эти строки напечатаны в качестве самостоятельного наброска «Подражаний» (II, 473, 983), между тем они несомненно относились к стихотворению «Недаром вы приснились мне...» и не вошли в печатную его редакцию, вероятно, по той причине, что несколько ослабляли исступленную патетику целого.
Положение в рабочей тетради черновых набросков указанных выше стихотворений позволяет датировать их концом октября — началом ноября 1824 г. Именно к ним относится замечание Пушкина в письме к брату (1—10 ноября 1824 г.): «Я тружусь во славу Корана и написал еще кое-что...» (XIII, 119).
После этого в творческой истории цикла снова наступает пауза. Отчасти от «Подражаний Корану» Пушкина отвлекла работа над «Борисом Годуновым» и четвертой главой «Евгения Онегина». Однако существовала, по-видимому, и внутренняя причина остановки работы над циклом. Он не давался поэту. Стихотворение «Блаженны падшие в сраженье...» резко противоречило созерцательному настроению трех ранних «Подражаний» (см.: «Спокойно возвещай Коран, Не понуждая нечестивых!»). Еще далее отстояли от них элегические резиньяции, отдаленно воспроизводившие мотивы Корана, а также эпические, наставнические стихотворения-притчи, приобретавшие вполне самостоятельное значение.
Еще предстояло найти некое подобие сюжета, единую тему, которая бы могла удержать в органическом единстве трудносочетаемое.
Для понимания логики дальнейшего движения творческого замысла «Подражаний» чрезвычайно важна одна, не особенно значительная на первый взгляд деталь, относящаяся к источнику двух последних притч.
В пушкиноведческой литературе утвердилось мнение о том, что в качестве первоисточника для своих подражаний Пушкин использовал перевод Корана, выполненный М. Веревкиным.17 Это мнение справедливо, но необходимо учитывать еще следующее обстоятельство. Последние стихотворения цикла неопровержимо свидетельствуют, что к концу октября 1824 г. Пушкин имел перед глазами французский перевод Корана, выполненный М. Савари.18
- 35 -
Иллюстрация: А. С. Пушкин. Автограф. «Подражания Корану» («Восстань,
боязливый...» и «Недаром вы приснились мне...»).
На этот источник было указано еще Л. Поливановым, постоянно соотносившим пушкинский текст именно с этим переводом.19
Исследуя тему «скупого подаяния» у Пушкина, Н. М. Лобикова отмечает: «Усилен эмоциональный смысл этой темы. О скупо творящих добро в Коране сказано: „Благотворения таковых, яко камни, покрытые сверху землею весьма мало, прольет сильный дождь, обнажит их от оных“. Пушкин сравнивает скупую дань даже не с землею на камне, а с пылью, смыть
- 36 -
которую обильному дождю еще легче».20 Так и в переводе Савари: «Такой подобен скале, покрытой пылью (poussiére). Пройдет обильный дождь и оставит только жесткий камень» (Le Coran, v. 1, р. 48). Как отмечал Л. Поливанов, упоминание белых костей и рева воскрешенного осла в 9-м «Подражании» Пушкин также заимствовал из комментария, приведенного у Савари (ср.: Le Coran, v. 1, р. 46).
Таким образом, уже в конце октября 1824 г. Пушкин несомненно ознакомился в своем михайловском затворье не только с французским текстом Корана, но и с обильными примечаниями к нему, а главное — с достаточно подробным жизнеописанием Магомета, предпосланным переводу Савари. По всей вероятности, книги этой у Пушкина не было еще месяц назад, когда он приступил к созданию цикла,21 и достал он ее именно в связи с этой работой. Результат знакомства с фактами легендарной биографии пророка сказался в новых «Подражаниях Корану».
3
Третий этап работы над циклом открылся наброском (поперек листа) на нижнем свободном поле л. 68 об., верхняя часть которого занята обработкой онегинской строфы «Итак, я жил тогда в Одессе». После некоторых переделок начало нового подражания Корану приняло такой вид:
В пещере тайной в день гоненья
Читал я сладостный Коран
Внезапно ангел утешенья
Влетев, принес мне талисман
Его таинственная сила
С тех
Слова святые начертила
На нем безвестная рука
Биографы Магомета упоминают, что в первые годы своего «избранничества» (после 609 г.) Магомет часто скрывался в пещере на горе Тор близ Мекки, где его посещал архангел Гавриил, открывая главы «небесной книги». Об этом и повествует пушкинский набросок, который должен, по-видимому, связать все остальные «Подражания».
- 37 -
Надо полагать, что вскоре после этого Пушкин предпринимает попытку переработать стихотворение «И путник усталый на бога роптал...», унифицировав его ритмику с остальными стихотворениями цикла. Открыв тетрадь на л. 11 об., Пушкин снизу вверх написал два четверостишия:
В пустыне древле человека
Господь узрел и усыпил —
И протекло три века
Он человека пробудил.
Скажи: под кладезем пустынным
В дремоте долго ты лежал
Мне сон мой показался длинным
Пол верно спал.
Вполне очевидна здесь сознательно запланированная Пушкиным параллель к стихотворению «С тобою древле, о всесильный...», которое ощущалось в то время поэтом как центральное в цикле, едва ли не несущее его главную идею (ср. отмеченную выше параллель с этим «Подражанием» и в стихотворении «Недаром вы приснились мне...»). Однако замысел этот также не получил окончательной реализации.
Просматривая один за другим записанные на разных листах наброски «Подражаний», Пушкин задержался на л. 37, где был помещен беловик стихотворения «Недаром вы приснились мне...». В минуту вдохновения он набрасывает на левом узком поле листа сразу, без помарок короткие нерифмованные строки (двухстопный амфибрахий) стихотворения «Восстань, боязливый...». Резкое, обнаженное изменение и тональности (сосредоточенное в себе раздумье), и ритмики цикла создавало смелый переход к стихотворениям «Торгуя совестью пред бледной нищетою...», «И путник усталый на бога роптал...».
Только после того как концовка цикла была переработана, Пушкин вернулся к его началу.
Черновик наброска первого в цикле стихотворения до нас не дошел: он был записан на отдельном листе, так как требовал особо тщательной обработки. В рабочей же тетради на свободном нижнем поле л. 13 записывается беловая (тут же частично поправленная) редакция стихотворения «Клянусь четой и нечетой...» — своеобразная увертюра всего цикла.
Основные темы его намечаются уже в первом «клятвенном» четверостишии. Отталкиваясь от первого стиха избранной для подражания суры 93-й «Клянуся лучезарностию солнечного восхода и темнотою нощи, что господь твой не оставил тебя» (Книга Аль-Коран, с. 368), Пушкин насыщает четверостишие другими клятвами. На первый взгляд причудливо неожиданные,22 они соразмерены с главными темами цикла.
- 38 -
Первая строка, воспроизведенная Пушкиным буквально по переводу Веревкина, комментируется Б. В. Томашевским так: «Выражение „чета и нечета“ не следует понимать как „чет и нечет“, речь идет о сочетаемом и несочетаемом».23 В переводе Савари читаем: «par réunion et la séparation» (Le Coran, v. 2, p. 431), т. е. объединением и разделением. Пушкин, как мы знаем, сверялся с Савари и в данном случае, по-видимому, ощущал его толкование клятвы. Противопоставление единомышленников и врагов («праведных» и «нечестивых») является одной из главных тем пушкинских подражаний. Строка «Клянусь мечом и правой битвой» предвосхищает 6-е «Подражание». Выше уже отмечалось, что исступленная патетика 6-го «Подражания» резко контрастировала с другими стихотворениями цикла, — тем важнее было в самом начале художественно обнажить, предупредить этот контраст; этим же объясняется внешне «нелогичная» концовка 1-го «Подражания»:
Люби сирот, и мой Коран
Дрожащей твари проповедуй.(II, 352)
На 7-е «Подражание» ориентируют вторая половина первого и все следующее четверостишие. Такая особенно тесная связь этих стихотворений не случайна: они развились из одного общего замысла (ср. набросок «В пещере тайной в день гоненья...»). С другой стороны, последние три стихотворения, как уже отмечалось выше, имеют тенденцию к обособлению от всего цикла — тем важнее было для Пушкина обозначить в самом начале цикла их главную тему. По той же причине два последних четверостишия главным образом соотносятся с последним стихотворением цикла; особенно значима перекличка строк:
Стезею правды бодро следуй
(II, 352)
И с богом он дале пускается в путь.
(II, 357)
Она придает кольцевое обрамление циклу и в то же время делает его финал открытым.
Последним, по всей вероятности, было написано 2-е «Подражание» (его беловую редакцию мы находим в нижней половине
- 39 -
л. 9), контрастное по отношению к предыдущему и определившее стройную трехчастную (в каждой части по три стихотворения) архитектонику всего цикла.
Уже в 1-е (по окончательному счету) «Подражание Корану», обрабатывая суру 93-ю, поэт привносит упоминание о главном событии в жизни Магомета: его изгнании из Мекки (хиджре), с которого впоследствии будет вестись летосчисление всего мусульманского мира. «В самом начале вместо сиротства, — замечает Б. В. Томашевский, — Пушкин говорит об изгнании. Между тем, хотя в Коране в жизнеописании Магомета и говорится о гонении, бегстве, изгнании, но текста, аналогичного пушкинскому, не подыскано».24 Данное замечание симптоматично тем, что, следуя буквально смыслу заглавия цикла, исследователь традиционно считает источником пушкинских строк лишь суры Корана. Между тем Пушкин использовал наряду с Кораном и жизнеописание Магомета. В данном случае строки:
Нет, не покинул я тебя.
Кого же в сень успокоенья
Я ввел главу его любя
И скрыл от зоркого гоненья —
прямо соотнесены с легендарным эпизодом в жизни Магомета, о котором, между прочим, упоминается в биографии пророка, предпосланной переводу Корана, выполненному Савари. Здесь говорится о том, что при бегстве из Мекки, спасаясь от погони, Магомет со своим спутником скрылся в пещере, которая, однако, была обнаружена преследователями, хотя перед входом в нее по мановению небес моментально выросло дерево. «Некоторые из них, готовые проникнуть в грот, заметили, что вход туда закрыт паутиной и что голубь там отложил яйца. При виде этого они вернулись обратно» (Le Coran, v. 1, р. 58).
Строго говоря, событийная хронология отдельных стихотворений цикла такова:
1. «Клянусь четой и нечетой...» — бегство Магомета из Мекки в Медину (хиджра), 622 г.
2. «О, жены чистые пророка...» — женитьба на Зейнаб, 627 г.
3. «Смутясь, нахмурился пророк...» — до изгнания из Мекки, т. е. до 622 г.
6. «Недаром вы приснились мне...» — возвращение в Мекку, 630 г. (пророческий сон — двумя годами ранее, в 628 г.).
7. «Восстань, боязливый...» — вскоре после первого видения в пещере на горе Тор («избранничества»), т. е. после 609 г.
Однако, говоря об «агиографичности» содержания цикла, мы постоянно должны иметь в виду ее лирическую интерпретацию. Отталкиваясь от события, поэт создает его обобщенно-лирический образ.
- 40 -
Давно замечено, что Пушкин ни разу не называет в «Подражаниях» ни Мекки, ни Медины. В том же ключе в 3-м «Подражании» исчезает образ корейшита (жителя Мекки), во время разговора с которым к пророку и подошел слепец. Также и в 7-м «Подражании» создается образ боязливого (смиренного) пророка, который, одержав победу над врагами, остался верен ранним устоям своей подвижнической деятельности. Вообще 73-я сура Корана («Робкий»), послужившая прообразом для этого «Подражания», считается одной из самых ранних, когда Магомет еще «не привык» к общению с архангелом Гавриилом. «Аравляне, — замечал М. Веревкин, — назвали главу сию о робком, будто бы Магомет устрашился сияния, излившегося от архангела Гавриила, егда принес он к нему сию главу; будто бы одеждою своею накрыл главу, и посему-то бы архангел возгласил к нему: „о робкий!“, а не „о пророче!“, по обыкновению» (Книга Аль-Коран, с. 330).
Однако уже в наброске стихотворения «В пещере тайной в день гоненья...», из которого развилось 7-е «Подражание», Пушкин относит это событие к моменту бегства из Мекки. Теперь же оно хронологически перемещается к последним годам жизни Магомета, что не очень противоречит легендарному жизнеописанию пророка: в пещере на горе Тор близ Мекки он по обыкновению проводил в одиночестве месяц Рамадан и возвещал после этого свои новые откровения. Так создается поэтом обобщенно-лирический образ пророка, сквозь испытания, гонения следующего «стезею правды». Важно при этом подчеркнуть условно остраненный характер этого лиризма.
Н. М. Лобикова, впервые обратившая внимание на событийную основу цикла, пишет: «Пушкин восстанавливает хронологическую последовательность глав Корана, как бы отражая историю возникновения и развития ислама. С другой стороны, события вводятся во временны́е рамки, очерчивающие жизненный путь Мухаммеда, позволяя проследить его эволюцию».25 Если со вторым из этих положений можно с некоторыми (изложенными выше) оговорками согласиться, то первое — вызывает решительное возражение. Показательно, как искажается пушкинский цикл в целом и отдельные его стихотворения, как только мы начинаем искать в них «историю ислама». Если так, то мы и в самом деле должны увидеть, как в соответствии с доступными ему источниками Пушкин будто бы показал, что «за проповедью новой веры скрывались узурпаторские намерения проповедника».26
Пушкин об этом знал не только из «Жития лжепророка Магомета», принадлежащего перу аббата Ладвоката, «библиотекаря Сорбоннского училища в Париже», и приложенного к веревкинскому
- 41 -
переводу Корана, но из многих других работ и русских, и европейских авторов, среди которых был и Вольтер. «Перед нами, — писал он в «Письме королю Прусскому о трагедии „Магомет“», — всего лишь погонщик верблюдов, который взбунтовал народ в своем городишке, навербовал себе последователей среди несчастных корейшитов, внушив им, будто его удостаивает беседы архангел Гавриил, и хвалился, что бог уносил его на небо и там вручил ему сию непонятную книгу, каждой строкой своей приводящую в содрогание здравый смысл. И если, чтобы заставить людей уважать эту книгу, он предает свою родину огню и мечу; если он перерезает горло отцам и похищает дочерей; если он не оставляет побежденным иного выбора, как принять его веру или умереть, — то его, безусловно, не может извинить ни один человек, если только это не дикарь и не азиат, в котором фанатизм окончательно заглушил природный разум».27
В «Подражаниях Корану» нет и тени подобной оценки. Наивная убежденность героя пушкинских стихотворений, его вера в пророческую миссию, в избранничество не колеблется ни на миг. Показательно, что, отбирая для своего цикла легендарные события, Пушкин, как правило, касается тех, которые вызывали у современных ему историков скептический или прямо издевательский комментарий. Инерция такого комментария, от которой в «Подражаниях» был совершенно свободен сам Пушкин, многих впоследствии приводила в недоумение.
В примечании к суре 33-й («Артели, или Участки людей ратных»), послужившей основой 2-го «Подражания», М. Веревкин напоминает, что здесь получил отражение чуть ли не скандальный эпизод из жизни пророка: «Магомет влюбился в жену Зеида, невольника своего, заставил его развестись и обрачился с нею: ибо она была прекрасна» (Книга Аль-Коран, с. 158). Более подробно освещается эта история в комментарии к переводу Савари: «Когда Магомет женился на Зейнаб, разведенной жене своего приемного сына Зеида, евреи и безбожники начали хулить этот союз. Господь провозгласил, что подобные браки дозволены и что приемный сын не имеет прав законного сына» (Le Coran, v. 2, р. 188). В данном случае Савари использует комментарий арабского автора Гелаледдина, сам же в жизнеописании Магомета изображает это событие в ироническом ключе, отмечая, как, войдя в дом Зеида, Магомет увидел его жену Зейнаб и воспылал к ней любовью, как преданный пророку
- 42 -
Зеид развелся с Зейнаб, как на великолепной свадьбе Магомета гости возроптали на постыдный развод и нечестивый брак и как, наконец, кстати явившееся пророку откровение от бога вполне разъяснило правоверным справедливость его действий (Le Coran, v. 1, р. 99—101).
Пушкин, зная все эти подробности, в своем «Подражании» довольствуется лишь вышеуказанным «откровением». Не правы те комментаторы (начиная еще со Страхова), которые склонны видеть в стихотворении «О, жены чистые пророка...» тонкую насмешку над Магометом. Очевидный для европейских авторов механизм корыстного лжепророчества не работает в образной системе стихотворения Пушкина: суетный суд «велеречивых» безусловно отрицается свыше.
Таков пророк и в шестом стихотворении цикла, восходящем к суре 60-й («Победа»). «Глава сия издана, — замечал М. Веревкин, — на случай покорения града Мекки» (Книга Аль-Коран, с. 252). Пушкин снова «не замечает» двусмысленности поведения Магомета, казалось бы достаточно убедительно вскрытой историками.
События, предшествующие самой важной победе Магомета, складывались так. На шестой год хиджры (в 628 г.) изгнанник Магомет решился было отправиться на молебствие к храму Кааба в Мекке во время месяца набожных странствий, когда все войны прекращались. Видение Магомета о благополучном исходе этого намерения убедило его приверженцев, которые вместе с ним отправились к святыне. Расположившись лагерем близ Мекки, Магомет, однако, так и не решился войти в город, дав в конце концов повеление своим спутникам обрить головы и заколоть жертвенных верблюдов (обычный ритуал при посещении Каабы) в самом лагере, после чего возвратиться в Медину. Когда же ему напомнили о его пророческом сне, он был вынужден уточнить, что исполнение сна обещано аллахом через год (см.: Le Coran, p. 108—109, 115—116).
Лирический герой пушкинского цикла ни на миг не колеблется в своих побуждениях, изначально праведных; он настолько уверен в этом, что не способен даже уязвляться подозрениями.
Обогащенный «агиографической» темой, цикл «Подражания Корану» приобрел лиро-эпический характер. Особо подчеркнуты в его «сюжете» два события: изгнание Магомета в Медину и его возвращение в Мекку. Вместе с тем это не просто событийный ряд, но и своеобразная лирическая тема. В период работы над циклом Пушкин сопоставлял свою судьбу с судьбой гонимого пророка, как об этом свидетельствует, например, шутливая фраза в письме к Вяземскому от 29 ноября 1824 г.: «Между тем принужден был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошел по рукам — и доныне правоверные ожидают его» (XIII, 125). Пушкину был близок поэтический смысл легенды о Магомете,
- 43 -
согласно которой время самых тяжелых испытаний (изгнание из родного города, проклятие со стороны близких и родных) стало для пророка началом полнейшего торжества его учения — именно из Медины оно распространилось по всей Аравии.
Надо полагать, что по своему пророческому пафосу (при всем восточном, остраненном колорите его) стихотворение «Недаром вы приснились мне...» было близко к таким написанным в михайловском изгнании строкам, как
И час придет... и он уж недалек:
Падешь тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.(II, 401—402)
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье!
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я...(II, 427)
Мы не можем точно обозначить хронологические границы последнего этапа работы Пушкина над циклом. Несомненно только, что окончательное его оформление (вместе с доработкой отдельных строк и составлением примечаний) закончилось до 15 марта 1825 г., когда поэт отправил в Петербург рукопись сборника своих стихотворений (см. письмо Пушкина к брату и к Плетневу, датированное этим числом, — XIII, 153). В вышедших из печати в самом конце 1825 г. «Стихотворениях Александра Пушкина» цикл «Подражания Корану», помеченный 1824 г., заключает книгу, что подчеркивает его принципиальное значение в творческой эволюции Пушкина. На том же месте помещен этот цикл и в книге «Стихотворения. Часть первая» (СПб., 1829).
4
В заключение скажем несколько — по необходимости коротких — слов о композиции цикла. Он складывался в ходе постоянного обогащения замысла и включил в себя три основных начала, доминирующих на разных этапах работы Пушкина над «Подражаниями Корану»: лирико-патетическое (в традициях «духовных од»), назидательно-проповедническое и «агиографическое». Естественно, что эти начала взаимопроникают благодаря постоянному сопоставлению отдельных стихотворений, на каждое из которых падает отсвет других и всего целого; но в то же время трем основным доминантам соответствуют три равные части цикла (по три стихотворения в каждой из них): от «рассказа» о жизни Магомета — через хвалу могуществу высших сил
- 44 -
(кульминация в пятом, центральном стихотворении) — цикл движется к обобщенно-проповедническому финалу. При этом ослабление к концу цикла «агиографического рассказа» (который пропадает в 4—5-м и 8—9-м «Подражаниях») ведет к усилению нравственной проповеди, все более и более отчетливо принимающей форму притчи (4-е, 8-е и 9-е «Подражания»). Тем самым легендарная судьба Магомета приобретает притчевую окраску: в этой судьбе просматривается судьба человека вообще, спасающегося от невзгод, сомнений и гонений на «стезе правды», обретающего силы в служении истине.
В соответствии с этим общим замыслом от части к части меняется соотношение лирических субъекта и объекта цикла. В начале вещает сам бог, что находится в полном соответствии с разительной чертой самого Корана, о которой академик И. Ю. Крачковский пишет так: «Главный эффект — божество в первом лице; неслыханное новшество сравнительно с Торой и Евангелием. В Ветхом завете изложены речи Иеговы, но говорящий всегда хронист; речи — цитата. В Евангелии Христос говорит по ходу рассказа, цитирует не Иегову, а закон и пророков. Нововведение — Аллах сам дает себя услышать и сам ниспосылает отрывки своей „книги“, пророк — только посредник. Иногда роль нарушается, и неожиданно бог говорит о себе в третьем лице» (Коран, с. 671).
Эта особенность Корана хорошо была осознана Пушкиным, который специально подчеркнул: «В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором и третьем лице» (II, 358). И несмотря на это, в 4-м «Подражании» субъектом становится сам Магомет; этот переход, несмотря на его содержательную роль, — не подчеркни его в специальном примечании сам Пушкин, — почти не заметен в общем движении цикла, ибо, хотя бог обращается и к Магомету (1-е «Подражание»), и к его близким (2-е «Подражание») и дальним (3-е «Подражание»), он в сущности говорит только с пророком, его, избранного, опекает и поддерживает. Поэтому, когда Магомет говорит сам, он обращается к божеству («С тобою, боже...»), почти сливаясь со всеми в порыве к богу («Да притечем и мы ко свету»), имея высшее право говорить доверительно с праведными от лица бога:
Вы победили: слава вам,
А малодушным посмеянье!
Они на дивное призванье
Не шли, не веря дивным снам.(II, 355)
В 7-м «Подражании» мы снова наблюдаем смену ракурса — субъекта и объекта. О пророке опять (как и в первой части цикла) говорится в третьем лице (он объект), но по инерции
- 45 -
предыдущих стихотворений возникает стойкое впечатление, что и субъектом является здесь сам пророк, погруженный в себя, смиренно («боязливо») обращающий заветы высших истин к себе самому, в себе самом подозревающий суетность («Печальные мысли, лукавые сны») и жаждущий очиститься от скверны. Следующее стихотворение обращено от пророка к каждому, ко всем, без деления их на «праведных» и «нечестивых» — наоборот, тень возможности такого деления превращает самого сеятеля, подвижника в «неправедного» с «завистливой дланью», уничтожает смысл его деяний. И, наконец, в последнем «Подражании» окончательно преодолевается односторонняя речь, обращенная к безответному собеседнику. Здесь впервые возникает диалог, причем без посредника (пророка), диалог земного человека с небом. Религиозно-мифологическая образность цикла в целом служит отмеченному выше его притчевому замыслу. Так, на границах каждой части возникает эсхатологическая картина Страшного суда (конец 3-го «Подражания») и вечного блаженства (конец 6-го «Подражания»), но это поэтическая метафора очищения и обновления человека, преодолевающего жизненные испытания и искус сомнений, — она наглядно реализуется в последнем стихотворении цикла:
И ветхие кости ослицы встают,
И телом оделись, и рев издают,
И чувствует путник и силу, и радость;
В крови заиграла воскресшая младость;
Святые восторги наполнили грудь:
И с богом он дале пускается в путь.(II, 357)
Очевидна перекличка этих строк с другими, более известными:
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.(II, 407)
Мы начали свою статью с цитаты о благородном стремлении истинного поэта в подражании чужим гениальным творениям найти новые миры. Проанализировав цикл «Подражания Корану», мы обнаружили, что в нем за внешними колоритными чертами иной культуры Пушкин открывает все тот же мир земной красоты и нравственной истины. В этом и заключается тайна всемирной отзывчивости гения Пушкина, постоянно ощущавшего сущностное единство мира, общего для всего человечества.
СноскиСноски к стр. 22
1 Достоевский Ф. М. Полное собрание художественных произведений. М.; Л., 1929, т. 12, с. 388.
2 Ср., например, следующие циклы: «Из греческой антологии» и «Подражания древним» К. Н. Батюшкова, «Цветы, избрание из греческой анфологии» Д. В. Дашкова, «Сербские песни» А. Х. Востокова, «Романсы о Сиде» П. А. Катенина и др., а также «Подражания древним» самого Пушкина, вошедшие в его первую книгу стихотворений (СПб., 1826).
Сноски к стр. 23
3 См. в кн.: Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975, с. 213—269 (статья впервые опубликована в 1958 г.).
4 В цикле «Песни западных славян» тематический принцип объединения стихотворений и их эпический характер далеко не безусловны. Дальнейшие исследования, возможно, выявят их более тесное, идейно-функциональное единство.
5 ПД, № 833 и 835.
6 Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962, с. 267. Ср.: Якушкин В. Е. Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцовском музее в Москве. — Русская старина, 1884, т. 42, май, с. 338—353.
Сноски к стр. 24
7 Пушкин. Полн. собр. соч. [Л., 1935], т. 7. Драматические сочинения, с. 386—387. См. также описание В. Е. Якушкина («Русская старина», 1884, т. 43, июль, с. 1—37). Черновик второго (ноябрьского) письма Жуковскому был несомненно записан позднее на оставшемся в рабочей тетради свободном месте, так как далее идут черновики, связанные с работой над «Подражаниями Корану», относящейся к концу октября — началу ноября 1824 г. (см. об этом ниже).
8 См.: Vickery Walter N. Toward an Interpretation of Pushkin’s «Podrazhania Koranu». — Canadian — American Slavic Studies, 11, № 1 (Spring, 1977), p. 61—74.
Сноски к стр. 25
9 Набросок этот в собраниях сочинений Пушкина (в том числе и академическом) обособляется от цикла «Подражания Корану», несмотря на прямое упоминание о Коране в тексте стихотворения. Очевидно, более значимым представляется редакторам другое упоминание в стихотворении — о талисмане, отождествляемом со знаменитым перстнем с кабалистической надписью, подаренным поэту Е. К. Воронцовой и вдохновившим его на создание стихотворения «Храни меня, мой талисман...» (1825). При таком толковании набросок «В пещере тайной, в день гоненья...» приобретает условно-поэтический смысл. Необходимо, однако, напомнить, что согласно легенде новые заповеди «священной книги» передавались Магомету в виде тайных письмен архангелом Гавриилом. Ср. в 3-м «Подражании Корану»: «С небесной книги список дан Тебе, пророк, не для строптивых <...>». Таким образом, слово «талисман» в наброске и обозначает именно этот «список». Согласно «Словарю языка Пушкина» (т. 4, с. 475), талисман — «по суеверным представлениям, предмет, наделенный чудодейственной силой и приносящий его обладателю счастье, удачу». Ср. также: «Тализман, реч<ение> Кабалист<ическое>. Звездоподобие, планетоподобие. Под сим словом суеверные люди разумеют изображение, представляющее какой-либо небесный знак, созвездие, планету, или письмена, вырезанные на мнимом симпатическом камне или на металле, коим приписывают чрезвычайные силы и отношения с планетами; также молитвы, завернутые в треугольную бумагу и зашитые в треугольный кожаный мешок, который носят всегда при себе. Мнят, что сие суеверие вышло от египтян, распространилося же оно в Европе с тех пор, как мавры ворвались в Гиспанию» (Новый Словотолкователь, расположенный по алфавиту. СПб., 1806, ч. 3, с. 790).
Сноски к стр. 29
10 Книга Аль-Коран, аравлянина Магомета... СПб., 1790, с. XXV (ниже ссылки на этот источник см. в тексте с пометой: Книга Аль-Коран).
11 См.: Коран. Перевод И. Ю. Крачковского. М., 1963, с. 604 (далее ссылки в тексте: Коран).
Ср.: «Милосердый научил знати Аль-Коран; он создал человека, дал ему солнце и луну числити употребление разума своего, даде ему годовые времена.
Звезды и древеса поклоняются милосердому; он возвысил небеса, он установил правосудие, он предписал праведные весы и меры, он дал землю на обитание человекам со всеми ее плодами, хлебными зернами и листвиями, его руки дело — ветры и вихри» (Книга Аль-Коран, с. 278).
Ср. также:
Славьте господа господствующих, ибо во всем милость его,
Того, который один творит чудеса великие.
Который сотворил небеса премудро...
Утвердил землю на водах...
Сотворил светила великие...
Солнце для управления днем...
Луну и звезды для управления ночью...(Псалтырь, 135, 3—9)
12 Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1961, кн. 2, с. 23—25.
Сноски к стр. 30
13 Там же, с. 28.
Сноски к стр. 31
14 Коран разрешал мусульманину иметь не более четырех жен, однако для Магомета здесь оговаривалось исключение.
15 Ср.: «Не рассуждаете ли вы о деянии такового (здесь разумеется Нимврод, — прим. пер.), кому дал господь царство? Како состязается он о боге с Авраамом?..» и пр. (Книга Аль-Коран, с. 33). У Пушкина: «С тобою древле, о всесильный...».
Сноски к стр. 33
16 Ср.: «Не щадите имуществ и жизни, егда сражаетесь за его закон, бог простит согрешения ваши, введет в сады, в коих протекает рек множество, водворит в домех великолепных Едема и обрящете тамо вышшее блаженство...» (Книга Аль-Коран, с. 301).
Сноски к стр. 34
17 См.: Кашталева К. «Подражания Корану» Пушкина и их первоисточник. — Записки Коллегии востоковедов, 1930, т. V.
18 Вероятно, в издании 1822 г. «Le Coran, traduit de l’arabe, accompagné de notes, et précédé d’un abrége de la vie de Magomet. Par M. Savary. A la Mecque. L’an de l’Hégire 1165» (в дальнейшем ссылки на это издание в тексте: Le Coran). Другое издание этой книги (Paris, 1828) сохранилось неразрезанным в библиотеке Пушкина (см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание. — Пушкин и его современники. СПб., 1910, вып. IX—X, с. 212).
Сноски к стр. 35
19 См.: Пушкин А. С. Сочинения. Издание Льва Поливанова. М., 1887, т. 2, с. 133—141.
Сноски к стр. 36
20 Лобикова Н. М. Пушкин и Восток. Очерки. М., 1974, с. 78.
21 Начало стихотворения «Смутясь, нахмурился пророк...» Пушкин изложил по М. Веревкину, смело преодолев некоторую невразумительность его перевода. В более точном переводе Савари Магомет осуждается свыше за то, что он оборачивается к богатому и знатному, презрев слепого. (Ср. у Пушкина: «Бежит, да не дерзнет порок Ему являть недоуменье»). «В оригинале, — справедливо указывает Л. Поливанов (т. 2, с. 136), — ход мыслей таков: Магомет, занятый обращением богатого, отвернулся от бедного слепого. Берегись поступать так».
Сноски к стр. 37
22 Это отвечает духу ранних сур Корана. См., например: «Клянуся ветрами, разносящими прах по воздуху, облаками, полными дождей; кораблем, рассекающим волны морские; и всеми участниками благ земных...» (Книга Аль-Коран, с. 264). Ср. также второе авторское примечание к циклу, где Пушкин говорит о клятвах, «странном риторическом обороте, который в Коране встречается поминутно».
Сноски к стр. 38
23 Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 2, с. 21. В научном комментарии к Корану смысл этой строки объясняется так: «<четом> всего, созданного парами, и <нечетом> единого творца» (Коран, с. 632).
Сноски к стр. 39
24 Томашевский Б. В. Пушкин, кн. 2, с. 21.
Сноски к стр. 40
25 Лобикова Н. М. Пушкин и Восток, с. 68.
26 Там же, с. 77.
Сноски к стр. 41
27 Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести. М., 1971, с. 644. Отметим одну, вероятно не случайную, перекличку строк вольтеровской трагедии и пушкинских «Подражаний»: «Кровь угодна небесам» (Магомет. Трагедия в пяти действиях из театра Вольтера. 2-е изд. Перевод П. С. Потемкина. СПб., 1810, с. 48) — «Щедрота полная угодна небесам» (II, 356).