Левъ Толстой и культура.
____
Одни утверждаютъ, что Левъ Толстой геніальный художникъ; по ихъ мнѣнію проповѣдь его послѣднихъ десятилѣтій принесла одни только печальные плоды. А другіе утверждаютъ какъ разъ обратное: въ умѣніи жертвовать своимъ художественнымъ геніемъ во имя религіозной правды — всемірно-историческое значеніе личности Льва Толстого. Личность же эта какъ будто всякій разъ выростала по мѣрѣ того, какъ отъ личности отказывался Левъ Толстой. Тѣ и другіе, однако, признаютъ кризисъ въ серединѣ его писательской дѣятельности. Жила, дѣйствовала, творила одна половина души великаго человѣка, и вотъ — ея нѣтъ: души половина пропала. И послѣднія десятилѣтія пишетъ, живетъ, дѣйствуетъ другая половина души писателя. Но душа — одна: печатью бездушія, мертвенности должна быть отмѣчена либо первая, либо вторая часть жизни Толстого.
Такъ ли это?
Можно было бы много и долго спорить съ поклонниками Толстого-художника, отрицающими величіе второй половины его жизни, но тутъ останавливаешься невольно: Толстой, создатель „Анны Карениной“, „Войны и Мира“, не сумѣлъ создать своей личной жизни съ той же силой и непосредственной убѣдительностью, съ какой изваялъ онъ предъ нами не существующія жизни своихъ героевъ, о насколько болѣе реальныя для коллективнаго сознанія человѣчества, нежели жизнь любого подлинно существующаго средняго человѣка. Проклиная культуру, онъ остался въ культурѣ; отрицая государство, не ушелъ изъ него — да и куда бы могъ онъ уйти. Всѣ разсужденія его о реальной, трудовой жизни — разсужденія о жизни несуществующей, невозможной въ рамкахъ современной государственности. На одной чашкѣ вѣсовъ оказалась Россія,
143
Англія, Франція и далѣе — Японія, Марокко, Индія, оказались всѣ страны свѣта, подчиненныя естественному развитію капитала, цивилизаціи, государственности; на другую чашку вѣсовъ долженъ былъ стать самъ Левъ Толстой. Земной шаръ, осужденный Толстымъ, даже не возмутился, слыша проклятія Льва Толстого, обращенныя къ принципамъ его, земного шара, развитія. Левъ Толстой утверждалъ, что его понятіе о правдѣ должно перевѣсить земляную косность рутины, покрывающую пять частей свѣта. „Попробуй перевѣсить земной шаръ“ какъ бы ему въ отвѣтъ запротестовали всѣ. И Толстой, отрицавшій собственность, остался при собственности; и Толстой, отрицавшій условности цивилизаціи, оказался со всѣхъ сторонъ стиснутъ ея условіями: оказался стиснутъ настолько, что та самая цивилизація, противъ которой онъ возставалъ, его же использовала въ своихъ цѣляхъ: и слова его, словно забастовавшаго противъ всѣхъ, раздавались во всѣхъ пяти странахъ свѣта, переданныя... телеграфной проволокой; а то, въ чемъ проявилась забастовка Льва Толстого, мы увидѣли... на кинематографическомъ полотнѣ: мы увидѣли его бредущимъ за сохою; Левъ Толстой хотѣлъ пострадать, но и страданіе за свою правду не удалось Льву Толстому; и въ то время, когда за идеалъ иной государственности отправлялись въ льды Нарымскаго края, онъ, врагъ всякаго государства, стараго и новаго, оставался передъ лицомъ всего міра въ Ясной Полянѣ, какъ бы освѣщенный со всѣхъ пяти частей свѣта лучами имъ отрицаемыхъ прожекторовъ цивилизаціи. „Можешь ты взвалить на плечи весь земной шаръ?“ спрашивали его европейцы, американцы, азіаты и австралійцы. И смыслъ всѣхъ поученій, нравоученій, аллегорій и притчъ Толстого сводился къ одному: „Могу“... — „Попробуй“ — отвѣчалъ ему земной шаръ. Но Толстой оставался на мѣстѣ: правда, онъ будто-бы пробовалъ: на Черноморскомъ побережьѣ возникли поселки толстовцевъ; наконецъ, въ Канаду перебрались духоборы. Это ли отвѣтъ, котораго ждалъ отъ него весь міръ?
Если бы это былъ отвѣтъ — это былъ бы жалкій отвѣтъ: лучше не отвѣчать, чѣмъ отвѣтить толстовскими поселками.
Но вотъ Толстой всталъ и пошелъ — изъ культуры, изъ государства — пошелъ въ безвоздушное пространство, въ какое-то новое, отъ насъ скрытое измѣреніе: такъ и не узнали мы линіи его пути, и намъ показалось, что Толстой умеръ, тогда какъ просто исчезъ
144
онъ изъ поля нашего зрѣнія: пусть называютъ смертью уходъ Толстого: мы же знаемъ, что смерть его — не смерть: воскресеніе. Дѣйствіе его, по безумію дерзости, превосходитъ все то, что вообще мы знаемъ доселѣ о дерзости: или антихристъ онъ, или онъ новый герой. Всталъ, сказалъ: „Вотъ сейчасъ перевѣшу я на вѣсахъ правды Европу, Австралію, Азію, Африку и Америку: вы увидите у меня на плечахъ земной шаръ“. Наклонился, коснулся рукою земли — упалъ мертвый. Мы же знаемъ, что это не смерть.
Но какою же надо обладать нравственной силой, чтобы многіе годы умѣть воздержаться отъ давно задуманнаго ухода изъ міра, чтобы пойти восьмидесятилѣтнимъ старцемъ — черезъ смерть. Всѣхъ насъ застигаетъ смерть незамѣтно: всѣ мы или убѣгаемъ отъ смерти, или ищемъ ее тогда, когда еще не исполнились для насъ послѣдніе сроки: смерти онъ не бѣжалъ, еще менѣе онъ искалъ смерти. Съ мудрой улыбкой терпѣливо выжидалъ ее онъ десятки лѣтъ, чтобы издали, видя приближеніе смерти, встать предъ лицомъ всего міра и пройти чрезъ нее, мимо нея.
Что заставило ахнуть весь міръ, то явилось слѣдствіемъ постепеннаго роста личности именно въ тѣ долгіе годы, когда хоръ согласныхъ похвалъ Толстому-художнику укоризненно обрывался предъ Толстымъ-человѣкомъ. Въ опытѣ молчанія, въ подвижничествѣ выросталъ Левъ Толстой — человѣкъ, — когда раздавались упреки въ его проповѣдническомъ безсиліи. Всѣмъ намъ еще недавно казалось, что въ основаніи толстовства лежитъ перечень ходячихъ истинъ и общихъ мѣстъ о томъ, что добро есть добро, а зло — зло; всѣмъ намъ еще недавно казалось, что выводы изъ этихъ истинъ есть старческое безуміе предъ лицомъ всего міра: и толстовскій путь называли мы — путемъ творческаго безсилья; но въ итогѣ этого безсилья оказалась титаническая сила Толстого, проходящаго сквозь смерть. Столь простыя и нехудожественныя слова его оказались не такъ-то ужъ просты; нехудожественность ихъ озарилась какими-то невидными для очей лучами красоты высшей. По концу дѣятельности проповѣдника мы оправдываемъ нѣкогда казавшееся намъ безсильнымъ начало. Безцѣльная цѣлесообразность его ходячихъ истинъ, нравоученій, назиданій и притчъ оказалась реальностью имъ самому себѣ поставленной цѣли: побѣдить смерть. И когда онъ этой цѣли достигъ, художественное безплодіе его словъ мгновенно оплодотворилось лучами, павшими отъ его личности.
145
Такъ ошиблись поклонники Льва Толстого-художника, отрицая въ немъ великаго провозвѣстника религіознаго роста личности. Но не ошиблись ли они и въ первой половинѣ своего сужденія о Толстомъ: такъ ли безспорна для всего міра геніальная глубина его художественныхъ твореній? За то ли любятъ его, за что слѣдуетъ его любить? Четыре раза съ величайшей внимательностью вчитывался я въ „Войну и Миръ“. Четыре раза я поражался вовсе новыми для меня штрихами. Передо мной — четыре другъ на друга непохожихъ романа „Война и Миръ“. Въ дѣтствѣ меня поразилъ всеобъемлющій охватъ событій, изображенныхъ Толстымъ; спокойные контуры имъ обрисованныхъ лицъ медленно проходили передо мной въ событіяхъ великой александровской эпохи. „Война и Миръ“ показался мнѣ огромнымъ зеркальнымъ озеромъ, въ которое заглянула сама Россія; и романъ я воспринялъ какъ эпосъ. Во второй разъ принялся я за чтеніе „Войны и Мира“ послѣ изслѣдованія Мережковскаго; и спокойная ткань повѣствованія оказалась сотканной изъ лирическихъ вихрей безконечно малыхъ движеній творчества. Это была буря тончайшихъ и субъективнѣйшихъ переживаній, налагавшихся другъ на друга такъ, что сумма ихъ образовывала будто спокойный контуръ романа: зеркальное озеро толстовскаго творчества оказалось покрытымъ бурно вспѣненными волнами; и только величина озера да дистанція скрадывала размѣръ лирическихъ волнъ: издали спокойный фонъ повѣствованія покрывался пѣной и грохотомъ разбушевавшихся стихій. Въ третій разъ я вернулся къ „Войнѣ и Миру“ около двухъ лѣтъ тому назадъ; и я по-новому изумился: дѣйствующія лица романа, тайники ихъ души оказались символами какихъ-то провиденціальныхъ чертъ души русской; многообразіе событій и лицъ показалось мнѣ многообразіемъ самой души Льва Толстого: я тонулъ въ этой душѣ, какъ въ глубокомъ морѣ; я не видѣлъ уже ни спокойнаго эпоса первыхъ отроческихъ воспріятій романа, какъ не видѣлъ я и психологической лирики; эта лирика оказалась не лирикой только: въ субъективнѣйшемъ показался мнѣ всюду транссубъективный смыслъ. Наконецъ, въ этомъ году вновь внимательно я перечелъ геніальное произведеніе Толстого: и оно поразило меня вовсе съ иной стороны; въ прозаическихъ разсужденіяхъ о войнѣ, въ характеристикѣ Кутузова, какъ идеала народнаго героя, увидѣлъ я опять вовсе новую для меня
146
глубину: Кутузовъ казался мнѣ средоточіемъ всѣхъ эпическихъ, лирическихъ и символическихъ нитей романа; цвѣтная радуга творческихъ переживаній въ немъ сливалась въ бѣлый лучъ самой жизни Толстого. Косноязычіе, нѣмота, и будто бы простота Кутузова оказалась для меня символомъ самого Толстого во-второмъ періодѣ его дѣятельности. Простота эта оказалась только прозрачностью бездны, какъ оказались бездонными нынѣ всѣ тѣ будто нехитрыя поученія Толстого, въ итогѣ которыхъ — его ослѣпительная кончина. Такъ четырежды углубился для меня толстовскій романъ; и теперь, когда меня спрашиваютъ о „Войнѣ и Мирѣ“, я становлюсь нѣмъ отъ избытка меня волнующихъ чувствъ. Геніальность Толстого-художника для меня есть геніальность Толстого болѣе, чѣмъ художника; съ одной художественной геніальностью не смогъ бы намъ дать Толстой такой мудрый символъ, какъ „Война и Миръ“.
Когда я слышу спокойные трюизмы о геніальности Толстого-художника, произносимые тономъ, какимъ обыкновенно говорятъ о погодѣ, просто не вѣрю я, чтобы геніальность Толстого-художника крѣпко вошла въ сознаніе обывателя. Повторяются прочитанныя истины изъ почтенныхъ, толстыхъ журналовъ; и если бы почтенные, толстые журналы изъ мѣсяца въ мѣсяцъ называли романъ Толстого блѣднымъ, растянутымъ произведеніемъ, спокойные трюизмы о геніальности Толстого-художника не раздавались бы съ такой неотвязной настойчивостью изъ равнодушныхъ устъ.
Безспорна для меня геніальность Толстого-художника. Но какое право имѣю я личный восторгъ превращать въ безспорное утвержденіе? Если же истину ту повторяютъ читатели всего міра, то подсчетъ голосовъ всей вселенной, можетъ быть, явитъ намъ вовсе иное отношеніе къ романамъ Толстого. Если бы даже готтентоты и чукчи присоединились къ японцамъ и австралійцамъ, прославляющимъ Льва Толстого, то вселенскость признанія еще не есть истинность. Если же мы обратимся къ компетентному суду немногихъ и избранныхъ, мы удивимся разноголосицѣ мнѣній о художникѣ-Толстомъ. Еще покойный Владиміръ Соловьевъ, въ художественномъ вкусѣ котораго я не могу сомнѣваться, какъ разъ утверждалъ противное общему мнѣнію о романахъ Толстого. „Въ откровенныхъ разговорахъ съ друзьями онъ (Вл. Соловьевъ) признавался,
147
что „Война и Миръ“ и „Анна Каренина“ вызывали въ немъ скуку“1).
И съ Вл. Соловьевымъ согласился бы во второй періодъ дѣятельности самъ Левъ Толстой: во всякомъ случаѣ въ сужденіи Вл. Соловьева нѣтъ ничего смѣшного; скорѣй оно наводитъ насъ на грустныя размышленія, и въ смѣшномъ положеніи оказался бы тотъ, кто посмѣялся бы надъ приговоромъ великаго русскаго философа о художественной дѣятельности Толстого. Восторгу Тургенева и Достоевскаго по поводу „Войны и Мира“ противопоставлено отнюдь не восторженное мнѣніе самого Льва Толстого и Вл. Соловьева. И это далеко не восторженное отношеніе къ искусству вообще раздѣляется въ принципѣ и Мережковскимъ, и многими Святителями Церкви. Забастовка во всей художественной дѣятельности геніальнаго художника въ принципѣ заслуживаетъ не глубокаго раздумья, тѣмъ болѣе, что отчасти съ Толстымъ согласился бы и другой великій русскій писатель — Гоголь. „Войны и Мира“ къ счастію для насъ Толстой не могъ сжечь, а вотъ Гоголь сжегъ свои „Мертвыя души“.
Признавая въ Толстомъ геніальнаго художника, мы въ сущности ломимся въ открытыя двери: а ломиться въ открытую дверь — небольшая заслуга. Если же припомнить, что въ устахъ враговъ Льва Толстого упоминаніе о его художественныхъ заслугахъ есть подчасъ пикантная соль, которой они посыпаютъ свою хулу на него, то и вовсе у насъ пропадетъ охота къ риторическимъ похваламъ по адресу „Войны и Мира“ и „Анны Карениной“, лишь затемняющимъ проблему безпристрастнаго изученія того, почему пересталъ быть художникомъ Левъ Толстой. Похвала толстовскому творчеству въ ущербъ его личности есть сведеніе и всей дѣятельности его, какъ писателя, къ нулю.
И потому-то, слыша банальное утвержденіе о преимуществахъ Толстого-художника, вспоминаешь съ одной стороны отрицаніе этихъ преимуществъ Владиміромъ Соловьевымъ; вспоминаешь съ другой стороны толстовскіе дни. Съ мнѣніемъ о преимуществахъ художественнаго дарованія Толстого далеко не все обстоитъ благополучно: тутъ усматриваемъ мы трусливую поспѣшность въ рѣшеніи толстовскаго вопроса съ коварной и преднамѣренной цѣлью
148
поскорѣй поставить Толстого на полочку, ради благополучнаго возврата въ кругъ обыденной суеты.
Той же предвзятою схематичностью страдаетъ и противоположное мнѣніе о великомъ писателѣ земли русской: согласно этому мнѣнію, смыслъ дѣятельности Толстого въ суммѣ всѣхъ нравоучительныхъ словъ, произнесенныхъ имъ за сохой: вспоминаю нѣкогда газетные толки о томъ, какъ французскій публицистъ, Поль Дерулэдъ, пріѣхавъ въ Ясную Поляну, отправился въ поле, чтобы увидѣть пашущаго Толстого; великій пахарь не оторвался отъ сохи; и знаменитый французъ (воображаю его одѣтымъ безукоризненно) долженъ былъ одновременно и шагать черезъ черныя земляныя глыбы и записывать всѣ случайныя реплики Толстого на его слова. Въ этой картинѣ есть что-то безусловно комическое: во-первыхъ внѣшне комична фигура французскаго публициста, зашагавшаго по вспаханныхъ бороздамъ; но насколько болѣе комична фигура знаменитаго пахаря, не пожелавшаго оторваться на пять минутъ отъ сохи, чтобы удѣлить время интересному гостю: о, конечно, тутъ была символическая пахота; предъ представителемъ отвергаемаго Толстымъ земного шара, покрытаго плѣсенью цивилизаціи, Левъ Толстой распахивалъ земной шарь стальнымъ лезвіемъ своей правды: если бы хоть крупица отъ этой мысли не была въ ту минуту въ душѣ Льва Толстого, не продолжалъ бы онъ съ нарочитымъ равнодушіемъ свое занятіе, порожденное какъ ни какъ капризомъ; если бы не одинъ Поль Дерулэдъ, но представители всего міра, писатели, ученые, короли въ ту минуту появились предъ лицомъ Льва Толстого, и тогда, конечно, не оставилъ бы онъ своего символическаго занятія: тутъ онъ самъ — карикатура на себя.
Карикатурности Толстовской пахоты предъ лицомъ всего міра вовсе не видятъ тѣ, кто самый смыслъ работы Льва Толстого связываютъ съ проповедями urbi et orbi послѣднихъ десятилѣтій. Они вѣроятно были наивно уверены, что присутствіе Поля Дерулэда при толстовскихъ работахъ въ полѣ было лишь первой ласточкой: выстроенныя трибуны для писателей всего міра предъ толстовской пашней, сами писатели, возсѣдающіе съ биноклями въ рукахъ, наконецъ, эти же писатели, сошедшіе съ трибунъ и бредущіе за сохами по примеру Толстого — вотъ вѣроятно въ чемъ заключалось ихъ чаяніе послѣ газетнаго оповѣщенія о томъ, что
149
Поль Дерулэдъ уже за сохою прошелъ. Если прошелъ за сохою Поль Дерулэдъ, отчего же не пройти за сохой Ибсену, Зудерману, Метерлинку, д’Аннунціо. Паломничество въ Ясную Поляну всѣ послѣдніе годы порой намъ казалось паломничествомъ не къ Толстому, а къ Толстовской сохѣ: самъ Левъ Толстой подчасъ издали намъ казался лишь придаткомъ къ собственной своей сохѣ, олеографіей, приложенной къ одной изъ статей послѣдняго періода.
И тутъ ставимъ мы вопросъ: неужели смыслъ толстовской сохи, этой барской прихоти Толстого, перевѣсилъ художественное творчество писателя? Въ перенесеніи центра тяжести въ личности Л. Толстого къ его статьямъ, поученіямъ, письмамъ и притчамъ лежитъ скрытое презрѣніе къ средствамъ художественной изобразительности. Нужно усматривать въ средствахъ художественной изобразительности Толстого ненужное затемнѣніе его идей, чтобы отрицать въ немъ художника и возвеличивать пахаря. Но такое отрицаніе стоитъ въ связи съ полнымъ непониманіемъ того, что есть искусство. Нужно думать, что матеріалъ художества, его форма, есть нѣчто само по себѣ, а идея, вложенная въ форму, сама по себѣ: вынулъ идею — остаются безыдейныя метафоры, метониміи и т. д.; вложилъ идею — и метафоры, метониміи становятся идейными метафорами. Если это такъ, если идейное искусство находится въ такомъ отношеніе къ проповѣди, какъ метафорически высказанная идея къ чистой идеѣ, то — для чего искусство? для чего кружить вокругъ и около правды, когда можно сказать безъ обиняковъ самую правду? художественное произведеніе въ такомъ случаѣ является ломаной линіей по отношенію къ кратчайшему разстоянію между двумя точками проповеди. Но далѣе, для чего проповедь, когда и ее можно суммировать въ нѣсколькихъ прописяхъ? Пропись, по мнѣнію толстовцевъ, должна выражать концентрированную идею. Только въ такомъ случаѣ можно возвеличивать все написанное Львомъ Толстымъ въ послѣднія десятилѣтія надъ суммой его художественныхъ красотъ перваго періода творчества.
Во всемъ томъ кроется глубокое заблужденіе о томъ, что такое идея художественнаго произведенія.
Идея художественнаго произведенія — многовѣтвистый и скрытый подъ землей корень, не обнажаемый прописью, но органически переходящій въ стебли, листья, цвѣты спеціальныхъ художественныхъ
150
красотъ. Средства художественной изобразительности, всѣ эти униженные толстовствомъ эпитеты, сравненія и метафоры, суть правда лишь цвѣточные лепестки: но они изъ одного сѣмени творчества. Вверхъ изъ сѣмени къ поверхности творчества вытягивается и цвѣтущій, и плодоносящій стебель: внизъ, въ землю убѣгаетъ идейный творческій корень. Лепестки творчества, правда, особенно пестры у цвѣтка; но цвѣтокъ превращается въ плодъ: а въ плодѣ потенціально заложено множество идейныхъ корней.
Въ желаніи обнажить самую творческую идею есть нѣчто глубоко противоестественное: если бы мы вырвали съ корнемъ растеніе, если бы листья, цвѣтки, лепестки творчества мы зарыли бы глубоко въ землю, выставивъ надъ земною поверхностью голый корень идеи, все растеніе (организмъ творчества) было бы обречено на неизбѣжную гибель; листья, цвѣтки, лепестки праздно гнили бы подъ землей; надъ землей торчалъ бы сухой корень растенія; болѣе того: праздно вытянутый подъ солнце идейный корень творенія былъ бы даже не корнемъ: корень многовѣтвистъ; смыслъ его въ безчисленныхъ корневыхъ волоскахъ, вросшихъ въ землю; вырывая корень растенія, мы обрываемъ безчисленность корневыхъ волосковъ идеи, образующихъ ея реальное многообразное соприкосновеніе съ землей; вырванный изъ земли корень — не реальный корень: идея, вырванная изъ земли творчества, — не идея, а безплодная пропись, имѣющая лишь словесную видимость идеи, и мгновенно засыхающая подъ лучами денного солнца.
Упрекающіе въ Толстомъ человѣка, въ своихъ упрекахъ поверхностны. Но не болѣе ли поверхностно нарочитое прославленіе многихъ толстовскихъ поученій и притчъ въ ущербъ художественнымъ красотамъ толстовскаго творчества. При всемъ богатствѣ личности великаго писателя земли русской, самая форма выраженія этой личности и скудна, и неудовлетворительна, многія поученія и притчи Толстого, лишенныя матеріала художества, только засыхающій корень растенія, посаженнаго въ землю кроной пестрыхъ цвѣтовъ; и это не оттого, что душа Толстого оскудѣла въ тѣхъ поученіяхъ: ниже постараюсь я показать, что какъ разъ наоборотъ: душа Толстого выростала въ молчаніи, потому что молчаніе было подлинной причиной многообразныхъ толстовскихъ проповѣдей; тѣми проповѣдями подчасъ Толстой инстинктивно заговаривалъ
151
зубы: чѣмъ опредѣленнѣй были его слова, тѣмъ неопредѣленнѣй становилось ихъ питающее молчаніе.
Не всегда толстовскія проповѣди возникали предъ нами въ видѣ каталога прописей. Изумляетъ насъ подчасъ полное косноязычіе проповѣдника, краснорѣчивѣйшаго художника слова. Косноязычіе это впослѣдствіи переходитъ въ опредѣленность прописей: это знакъ того, что молчащій предъ нами художникъ научился владѣть своимъ насильственнымъ творческимъ молчаніемъ. Наконецъ прописи переходятъ въ краснорѣчивую нѣмоту пресловутаго „Круга Чтенія“. Намъ ясно до очевидности, какъ могла у Толстого явиться мысль составленія этого „Круга“: обнаживъ корень — идею своего художественнаго творчества отъ будто бы ему ненужныхъ цвѣтовъ, лепестковъ, составляющихъ индивидуальную властность его, какъ художника слова, Толстой увидѣлъ предъ собой не себя самого, но лишь схему идеи; но ему хотѣлось видѣть не схему, а квинтъ-эссенцію. Схема идей толстовскаго творчества далѣе оказалась схемой вообще ряда подобныхъ идей, индивидуально высказанныхъ уже великими мудрецами всѣхъ временъ и народовъ. Силу этого индивидуальнаго высказыванья очевидно сознавалъ Толстой у другихъ; а свое безсиліе высказаться внѣ данныхъ художественной индивидульности лишь смутно предчувствовалъ; и, предчувствуя неплѣнительность своихъ прописей, принялся старательно убирать эти прописи чужими цвѣтами великій художникъ слова. На безцѣльно торчащій подъ солнцемъ засыхающій творческій корень надѣвалъ гирлянды чужихъ цвѣтовъ (свои цвѣты Толстой предварительно старательно оборвалъ). Но чужіе цвѣты, оторванные отъ питающаго ихъ корня, праздно завяли на не питающемъ корнѣ толстовскихъ проповѣдей. Необходимость прибрать свои голыя прописи афоризмами изъ Конфуція, Будды и Шопенгауэра есть кризисъ послѣднихъ десятилѣтій Толстого. Кризисъ этотъ заключается въ томъ, что Толстой не могъ не увидѣть своей ошибки какъ проповѣдника. И желая исправить эту ошибку, проповѣдникъ Толстой замолчалъ, задавленный „Кругомъ Чтенія“.
„Кругъ Чтенія“ оказался не солнечнымъ кругомъ; онъ оказался кругомъ солнца, зарисованнымъ на бумагѣ: а такой кругъ — просто геометрическая фигура, и наивно въ ней видѣть крону свѣтлыхъ лучей. Но когда Толстой составлялъ этотъ „Кругъ“ (зарисовывалъ солнце карандашемъ на бумагѣ), вѣроятно ему видѣлась
152
галлюцинація солнечнаго луча, исходящая изъ прозаической окружности имъ выводимой фигуры.
Такъ ошиблись друзья Льва Толстого, видящіе центръ его жизни въ проповѣдяхъ, облетающихъ земной шаръ изъ „Ясной Поляны“. „Кругъ Чтенія“ есть квинтъ-эссенція всѣхъ этихъ проповѣдей: между тѣмъ „Кругъ Чтенія“ есть молчаніе самого Толстого, молчаливое признаніе кризиса своей проповѣднической индивидуальности. Началъ Толстой съ того, что онъ, Левъ Толстой, скажетъ намъ свое, толстовское слово о правдѣ жизни; послѣ же онъ сталъ ссылаться на другихъ: въ этихъ ссылкахъ въ концѣ-концовъ растворился Толстой-проповѣдникъ. — „Левъ Николаевичъ, что вы думаете о томъ-то“, раздавались возгласы со всѣхъ пяти частей свѣта. И въ отвѣтъ раздавалось неизмѣнное изъ „Ясной Поляны“: „Будда говоритъ, Конфуцій говоритъ, Шопенгауэръ говоритъ... Говорилъ... даже Генри Джорджъ! Говорили... мальчишки школьники, говорилъ крестьянинъ такой-то. Поученія Толстого часто сводились къ рекомендаціи мыслей неизвѣстнаго міру крестьянскаго генія. Многіе изъ этихъ „устъ“ Толстого появлялись на страницахъ толстыхъ и тонкихъ журналовъ. Такъ Толстой-проповѣдникъ смѣнился десятками, Толстымъ патентованныхъ, мужичковъ, каявшихся интеллигентовъ, студентовъ, сектантовъ. „Кругъ Чтенія“ расширялся въ кругъ говорившихъ лицъ. А Толстой усердно комментировалъ этотъ блѣдный говоръ о томъ, почему земной шаръ не правъ, развивая науку, искусство, культуру и государство. Наконецъ этотъ кругъ говорящихъ лицъ начиналъ строить поселки. Но въ поселкахъ тѣхъ не поселялся Толстой. Онъ продолжалъ комментировать свои и чужія мысли.
Явно, что проповѣдникъ въ немъ замолчалъ.
Средства художественной изобразительности называли не разъ бабочками. Опредѣленіе Фета, какъ поэта бабочекъ, скомпрометировало надолго Музу поэта въ глазахъ русскаго общества, занятого чѣмъ угодно (хоть чисткой картофеля), но не легкомысленнымъ собираніемъ мотыльковъ. Легкомысленность же порхающихъ мотыльковъ искусства вовсе не столь легкомысленна; наоборотъ, она плодотворна: оплодотворяющую пыльцу переносятъ на цвѣтки легкомысленные мотыльки, привлеченные яркостью лепестковъ и ихъ ароматомъ; мотылекъ, лепестокъ и цвѣточное благовоніе искусства есть условіе созрѣванія будущаго плода, падающаго на
153
землю многими сѣменами. Не будь лепестковъ, мотыльковъ и цвѣточнаго благовонія, многія правды, скрытыя въ сѣменахъ, не скрѣпили бы землю родины нашей идейнымъ корнемъ. Въ отрицаніи средствъ художественной изобразительности часто сказывается только узкая близорукость.
Въ безыдейныхъ мотылькахъ и цвѣткахъ толстовскаго творчества заключены потенціалы нравственныхъ и религіозныхъ идей, многообразно осознаваемыхъ. А въ толстовскихъ проповѣдяхъ — сухой и далеко не полный лишь перечень все тѣхъ же идей: этотъ сухой и неполный перечень у поклонниковъ проповѣднической дѣятельности Толстого принимаетъ отталкивающую форму каталога. Самъ Толстой достаточно защищенъ отъ толстовства хотя бы своимъ „Кругомъ“. „Кругъ Чтенія“ Толстого въ этомъ смыслѣ не только геометрическая фигура, но и кругъ щита, образованнаго молчаніемъ Толстого тамъ, гдѣ толстовство сотрясало основы стараго міра краснорѣчивой своей, но пустой.... болтовней.
Мы коснулись двухъ сторонъ дѣятельности великаго русскаго писателя, двухъ половинъ его раздвоенной души: это раздвоеніе является и вовсе разорванностью въ двухъ, взаимно враждебныхъ, станахъ поклонниковъ его личности.
Одинъ станъ утверждаетъ значеніе Толстого-художника, — но Толстой не только художникъ. Другой станъ утверждаетъ проповѣдника Толстого; но и этотъ станъ по существу не правъ: Толстой не только проповѣдникъ.
Ни проповѣдникъ, ни художникъ... Кто же Толстой?
Онъ или ни то, ни другое, или то и другое вмѣстѣ. Въ первомъ случаѣ творческое безсиліе, являющееся результатомъ слабости воли, обезцѣниваетъ смыслъ всей дѣятельности Толстого. И великій Толстой только... великій неудачникъ. Во второмъ случаѣ Толстой — явленіе небывалое въ новой исторіи, ибо онъ нарушаетъ всѣ градаціи цѣнностей; между тѣмъ лишь въ этихъ опредѣленныхъ предѣлахъ та или иная дѣятельность человѣка имѣетъ смыслъ.
Если бы явились безумцы, отрицающіе огульно великое значеніе Льва Толстого въ исторіи развитія нашего общества, общество это отвѣтило бы презрительнымъ молчаніемъ по ихъ адресу. А между тѣмъ въ этомъ презрѣніи сказалась бы несправедливость. Отрицать смыслъ всей дѣятельности Толстого они имѣли бы нѣкоторое реальное право.
154
Всякое творчество требуетъ воплощенія; ростъ человѣческой личности осознается окружающею средой по плодамъ этого роста. А такими плодами и являются творческіе продукты. Мѣриломъ оцѣнки всякихъ произведеній творчества есть гармонія формы съ содержаніемъ ихъ творящей души. Всякое произведеніе творчества есть содержаніе, данное въ законченной формѣ. Чѣмъ законченнѣй форма, тѣмъ яснѣе ея содержаніе. Болѣе того: форма художественнаго произведенія есть насквозь воплощенное содержаніе; только при такомъ пониманіи формы углубляется для насъ парадоксъ, будто смыслъ произведеній искусства въ формѣ и только въ формѣ. Умѣніе воплотить въ словѣ полноту насъ волнующихъ содержаній — значитъ овладѣть самимъ содержаніемъ: не найдя формы выраженія извѣстной стадіи внутренняго развитія, нельзя говорить о преодолѣніи этой стадіи во имя слѣдующей, болѣе глубокой и содержательной. Погружаясь въ невыразимую глубину нашей личности, мы всѣ геніальны болѣе или менѣе: геніальность, присущая всѣмъ намъ, есть попросту неразложимый индивидуализмъ всякой личности. То, чѣмъ Петръ отличается отъ всѣхъ Петровъ въ мірѣ, есть потенціально данная геніальность Петра. Въ этомъ смыслѣ мы всѣ геніи.
Геніальность въ наукѣ, искусствѣ, общественной дѣятельности есть геніальность иного рода; это, такъ сказать, производная геніальность: она связана съ отчетливымъ выраженіемъ въ словѣ, въ формулѣ, въ жестѣ дѣятельности. Отчетливо осознать въ себѣ то, чѣмъ я отличаюсь отъ всѣхъ существъ меня окружающаго міра, расположить матеріалъ звуковъ, красокъ, формулъ, жестовъ и словъ такъ, чтобы ирраціональное дно моего индивидуализма стало нормой построенія моего собственнаго міра — вотъ задача генія творца: индивидуальнѣйшее и послѣднее въ немъ становится универсальнымъ первоначаломъ имъ созданнаго міра. Разъ воплощенъ въ твореніи этотъ міръ, разрывается дно личности творящаго: индивидуальнѣйшая точка его личности, объективированная въ искусствѣ, становится наименѣе индивидуальной частью въ немъ сызнова осознаннаго индивидуума. Такъ опять начинается періодъ творческихъ исканій, пока и онъ не завершится побѣдой надъ индивидуальнѣйшимъ.
Это воплощеніе творчества въ общей культурѣ предполагаетъ полное овладѣніе индивидуальнымъ содержаніемъ данной стадіи развитія художника.
155
Есть ли это овладѣніе формой въ художественномъ творчествѣ Льва Толстого?
Обозрѣвая колоссальные размѣры толстовскихъ романовъ, какъ въ смыслѣ внѣшней ихъ величины, такъ и въ смыслѣ заключеннаго въ нихъ содержанія, мы прежде всего останавливаемся на нѣкоторой, явно бросающейся намъ въ глаза, незаконченности. Эта незаконченность есть прежде всего незаконченность внѣшняя: незаконченность въ смыслѣ внѣшнихъ пропорцій. Мы видимъ рядъ другъ друга смѣняющихъ законченныхъ сценъ, переданныхъ въ поистинѣ геніальной формѣ. Въ изображеніи тончайшихъ движеній души Пьера Безухова, князя Андрея видимъ мы изумительную обработку отдѣльныхъ деталей общаго содержанія „Войны и Мира“. Видимо, индивидуальнѣйшая психологія всѣхъ дѣйствующихъ лицъ романа слагалась въ Толстомъ въ одно колоссальное зданіе человѣческой души, ибо все тутъ — одно къ одному: муки родовъ маленькой княгини (жены Болконскаго), отрѣзанная нога Анатоля сливаются съ разорванными частями человѣческаго мяса на бородинскомъ полѣ; исканіе смысла и цѣнности жизни княземъ Андреемъ и исканіе смысла жизни сначала въ массонствѣ, а потомъ у Платона Каратаева, Пьеромъ Безухимъ, всѣ индивидуальнѣйшіе моменты этихъ исканій, въ родѣ перехода изъ штаба въ дѣйствующую армію одного, и апокалипсической каббалистикой надъ числовымъ значеніемъ буквъ у другого — всѣ эти отдѣльные перлы Толстого-художника суть атомы одной формы: изъ всѣхъ атомовъ формъ по плану Толстого должна сложиться нераздѣльная цѣльность „Войны и Мира“. Вся эта сумма моментовъ составляетъ цѣльный рельефъ ищущей смысла души на фонѣ переживаемыхъ Россіей событій. И однако такой цѣльный рельефъ отсутствуетъ въ „Войнѣ и Мирѣ“. Намъ показываются точно дѣтскіе кубики, изъ которыхъ должна сложиться картина: здѣсь — рука воюющаго солдата, тамъ — каска, тамъ — рука съ саблей солдата, одѣтаго въ иную форму: и мы сами изъ отдѣльныхъ моментовъ несложенной картины возстановляемъ связь ея оборванныхъ частей: мы говоримъ, что картина очевидно изображаетъ бой двухъ враждебныхъ солдатъ.
То же встрѣчаетъ насъ у Толстого: вездѣ превосходно разработанныя сцены русскаго быта, русскихъ дворянскихъ семей, Двора, поля сраженія и палатки полководца. Мы знаемъ, что всѣ тѣ
156
моменты-сцены суть моменты единой сцены, которой имя „Война и Миръ“. Но гдѣ цѣльность той геніально задуманной сцены, геніально выполненной въ тысячахъ мелочахъ: все зданіе „Войны и Мира“ стоитъ передъ нами все еще въ творческихъ лѣсахъ. Коллективная душа русскаго народа, раздробленная Толстымъ въ суммѣ его борящихся и страдающихъ героевъ, не сложилась въ „Войнѣ и Мирѣ“. Нѣтъ здѣсь естественной точки архитектоническаго единства и въ этомъ смыслѣ нѣтъ композиціи: есть какъ бы нѣсколько намѣченныхъ точекъ, символизирующихъ все зданіе: Платонъ Каратаевъ, Кутузовъ, частью Пьеръ Безуховъ. Всѣ многообразные ручьи толстовскаго творчества текутъ въ „Войнѣ и Мирѣ“ къ одному пункту: все здѣсь — одно къ одному; и вы ждете пересѣченія многообразія средствъ въ единой конечной цѣли. И вдругъ конечная цѣль самочинно врывается въ геніальный романъ въ видѣ нарочитой статьи о войнѣ. А ручьи-средства, души героевъ, неожиданно отъ васъ скрываются, ибо васъ не удовлетворяетъ Наташа, Пьеръ и Николай Ростовъ, изображенные въ заключительномъ аккордѣ романа. Царственная дорога романа, вамъ казалось, вела къ великолѣпнѣйшему дворцу: и вдругъ — на дорогѣ шлагбаумъ въ видѣ нравоучительныхъ разсужденій: какъ бы ни были они глубоки, они — не искусство. Геніально построено многообразное зданіе, но увѣнчано оно не блистающимъ куполомъ, а... соломой. „Много шуму изъ ничего“ могъ бы сказать лютый недругъ Толстого. Мнѣ сейчасъ возразятъ, что въ „Войнѣ и Мирѣ“ главное содержаніе есть изображеніе общаго быта тогдашней Россіи; но скажу вмѣстѣ съ Мережковскимъ, что тутъ скорѣй бытъ русской души, не прикрѣпленный къ опредѣленной эпохѣ. Мнѣ возразятъ, что въ изображеніи этого душевнаго быта Толстой первый изъ русскихъ художниковъ слова осозналъ этотъ бытъ. Въ этомъ смыслѣ Толстой — Колумбъ имъ открытой Америки. Возражать противъ этого — было бы итти наперекоръ очевидности. Но если бы главной задачей Толстого было открытіе новой Америки (кстати сказать, совершенное имъ попутно), а не исканіе смысла этого открытія, къ чему разсужденія о войнѣ и Кутузовъ во образѣ и подобіи нѣкаго буддійскаго мудреца, побѣждающаго Наполеона магіей своей Нирваны; если бы художественное осознаніе проблемы Востока и Запада не было главной рукодящей задачей Толстого, а двѣнадцатый годъ, Наташа, Андрей лишь
157
побочными средствами, для чего весь геніальный размахъ въ описаніи психологическихъ особенностей русской души: проще было сдѣлать „Войну и Миръ“ историческою картиной, а не громаднымъ, всемірно-историческимъ, незаконченнымъ полотномъ. Что то есть превышающее все написанное доселѣ въ изумительномъ романѣ Льва Толстого. Я называю этотъ романъ незаконченнымъ полотномъ: неужели боренія духа Пьера Безухова, мысли о террористическомъ актѣ надъ Наполеономъ, плѣненіе, опрощеніе — все это свелось къ тому, чтобы Пьеръ нашелъ покой и разрѣшеніе всѣхъ смятеній подъ башмакомъ у своей жены, нѣкогда одухотворенной Наташи, а потомъ огрубѣвшей и потолстѣвшей Натальи Ильиничны. Неужели задача Толстого заключалась въ томъ, чтобы великія человѣческія страсти завершались мѣщанскимъ успокоеніемъ? И судьба всѣхъ Безухихъ — байбачество, и судьба всѣхъ Наташъ — отправленіе органически животныхъ функцій: соединенія, размноженія, питанія? Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ: великій тайновидецъ души человѣческой тутъ замолчалъ предъ собой: цѣлесообразность моментовъ „Войны и Мира“ — цѣлесообразность безцѣльная: не религіозно-просвѣтленное искусство, а своеобразный, сознательный эстетизмъ. Что Толстой замолчалъ отъ неумѣнія высказаться, а не отъ того, что высказался до конца, видимъ мы на своеобразной судьбѣ „Натальи Ильиничны“, съ подчеркнутой рѣзкостью прославляемой имъ нѣкогда: вѣдь судьба всѣхъ Наташъ въ дальнѣйшей перипетіи толстовскаго творчества — превратиться въ Анну Каренину и далѣе: въ героиню „Крейцеровой сонаты“.
Въ этомъ указанномъ смыслѣ форма произведеній Льва Толстого не адекватна ихъ содержанію. По неполному овладѣнію формой узнаемъ внутреннюю борьбу въ художникѣ Львѣ Толстомъ. Той борьбы мы не встрѣтимъ у Пушкина, какъ не встрѣтимъ ея у Гете. Законченный типъ художника-классика былъ искони чуждъ Льву Толстому. А этотъ типъ есть совершеннѣйшій типъ художника. Заверши Толстой свое огромное художественное полотно, сведи къ композиціонному единству всѣ детали архитектоники, онъ всталъ бы въ вѣкахъ превыше всѣхъ Софокловъ, Гете, Шекспировъ, ибо даже въ своемъ незаконченномъ творчествѣ онъ, какъ Достоевскій и Ибсенъ, поднялся на уровень нѣкоторыхъ изъ нихъ. Но въ какомъ-то послѣднемъ и высшемъ смыслѣ Толстой — неудачникъ художникъ, ибо онъ — художникъ, не вполнѣ овладѣвшій формой.
158
Это неовладѣніе формой Толстымъ можетъ быть двоякаго характера: отъ отсутствія техническаго мастерства и отъ громадности содержанія. Ну, конечно, такое неовладѣніе формой — отъ громадности содержанія. Толстой, оставаясь художникомъ, былъ уже не художникъ. Проповѣдникъ сидѣлъ въ немъ съ первыхъ дней его жизни.
Кризисъ его художественной дѣятельности самъ собою понятенъ.
Но, ставъ проповѣдникомъ, Толстой не удовлетворялъ многимъ чертамъ, свойственнымъ генію проповѣдника.
Мы понимаемъ проповѣдь въ двоякомъ смыслѣ: проповѣдь дѣломъ своей жизни, и проповѣдь словомъ. Проповѣдь жизни Толстого — до послѣднихъ дней жизнь Толстого протекала обратно проповѣди: гналъ, бичевалъ, отвергалъ культуру и государство, а самъ оставался и въ культурѣ, и въ государствѣ.
Проповѣдь словомъ: или она непосредственно зажигаетъ своимъ огнемъ, или она побѣждаетъ логикой доводовъ. Но статьи, поученья и притчи Толстого незажигательны. Логика, — проповѣдь логикой, въ настоящее время есть проповѣдь спеціальныхъ каѳедръ. И логическая структура толстовства вразумительна чѣмъ угодно, но не логикой только.
Отвергая искусство, логику и науку, Толстой не обладалъ качествомъ религіознаго проповѣдника: слова его не жгли подлиннымъ огнемъ; самая высказанная религія Толстого сплошь раціоналистична, а раціонализмъ и религія — contradictio in adiecto. Стало быть, либо подлинный религіозный опытъ чуждъ былъ Толстому, либо опытъ тотъ еще менѣе, чѣмъ художество, былъ выразимъ въ словѣ. И судя по тому, что Толстой не нашелъ иныхъ средствъ иллюстрировать свой религіозный опытъ, кромѣ взвѣшеннаго подбора чужихъ словъ („Кругъ чтенія“), можно сказать, что индивидуальная проповѣдь Толстого закончилась кризисомъ.
Два кризиса отдѣляютъ Толстого отъ многихъ десятилѣтій его художественной дѣятельности: сперва онъ не сумѣлъ высказать свою правду, какъ художникъ; потомъ не сумѣлъ ее возвѣстить міру проповѣдью. Какъ же не назвать Льва Толстого великимъ неудачникомъ тѣмъ, кто опредѣляетъ реальность дѣятельности по достиженію?
Но высокая правда ухода Толстого, того единственнаго поступка, который ждалъ отъ него весь зрячій міръ, какъ религіознаго
159
знаменія, заставляетъ насъ видѣть въ Толстомъ нѣчто бо́льшее, чѣмъ художника-проповѣдника. Этой высокою правдой впервые подлинно заговорилъ съ нами Левъ Толстой.
Все его художественное творчество могло бы быть религіознымъ громомъ и гласомъ, какъ творчество ветхозавѣтныхъ пророковъ Исаіи и Іереміи. Но послѣ Христа упразднились пророки. И потому религіозная правда этого творчества, выносящая его изъ всѣхъ рамокъ‚ заключается въ глухонѣмыхъ зарницахъ, которыми вспыхиваетъ подчасъ подсознательная глубина души князей Андреевъ, Безухихъ, Нехлюдовыхъ. (Недаромъ „Воскресеніе“ открывается съ безподобнаго описанія весенней грозы). Въ творчествѣ этомъ
„Однѣ зарницы огневыя,
„Воспламеняясь чередой,
„Какъ демоны глухонѣмые
„Ведутъ бесѣду межъ собой“.
Тютчевъ.
Самъ Толстой-художникъ — глухонѣмой пророкъ: тщетно пророкъ пытался изречь свое слово въ искусствѣ: и искусство замолчало въ пророкѣ.
А когда пророкъ заговорилъ проповѣдью, обнаружилась ненужность самаго пророчествованія, ибо пророческій типъ есть типъ ветхозавѣтный: пророки до Христа — пророки Слова. Но Слово уже воплотилось, стало Плотью: реальность, подлинность воплощенія отрицалъ Толстой; отрицалъ онъ оттого, что хотѣлъ быть пророкомъ; не по гордынѣ и самонадѣянности хотѣлъ онъ пророчествовать: искренне видѣлъ онъ въ томъ свою миссію, не подозрѣвая, что со Христомъ самая эта миссія упразднена. Оттого то слова о воплощенной правдѣ пріобрѣтаютъ у Толстого такой отвлеченный характеръ. Привлекая, онъ отвлекалъ; и наконецъ, отвлекшись отъ своей отвлеченности, въ сущности замолчалъ Толстой проповѣдникъ.
„Мысль изреченная есть ложь“.
Эту правду онъ понялъ, какъ понялъ онъ и то, что вся его многословная жизнь — только опытъ молчанія. И когда это онъ понялъ, онъ пошелъ умирать: но смерть миновала его. И впервые лучъ какого-то огромнаго религіознаго дѣйствія освѣтилъ на
160
мгновенье сквозь Толстого Россію. Толстой на мгновенье сталъ подлиннымъ разрывомъ тучъ, повисшихъ надъ горизонтами нашей жизни.
Что же такое Толстой?..
По отношенію къ іерархіи существующихъ самодовлѣющихъ ценностей искусства, науки, философіи, общественности Левъ Толстой не можетъ помѣститься сполна въ тѣхъ строго размѣренныхъ категоріяхъ, сумма которыхъ и образуетъ критерій сужденій нашихъ о цѣнномъ. Іерархія цѣнностей напоминаетъ мнѣ строго разлинованный городъ, гдѣ рядъ параллельныхъ улицъ, соединенныхъ изрѣдка проспектами, символически обозначаетъ теоретически цѣнныя направленія развитія искусствъ, наукъ, философіи. Идя по улицѣ a, я никогда не приду въ b; выявляясь, какъ художникъ, я творю произведенія цѣнныя въ категоріи искусства подъ условіемъ невозможности творить философскія цѣнности. Въ этомъ смыслѣ въ общепризнанномъ городѣ культуры существуетъ рядъ параллельныхъ, непересѣкающихся улицъ искусства, науки, философіи, есть изрѣдка разрѣшенные переходы отъ одной улицы къ другой, но нѣтъ площади, къ которой стекаются улицы. Съ точки зрѣнія этой размѣренности Стефанъ Георге болѣе художникъ, нежели Левъ Толстой, ибо онъ удовлетворяетъ болѣе методологическимъ требованіямъ чистаго искусства; а вѣдь удовлетвореніе этимъ требованіямъ единственное обусловливающее начало для признанія произведеній искусства какъ эстетическихъ цѣнностей. Толстой не только художникъ: слѣдовательно онъ менѣе, чѣмъ художникъ, въ рамкахъ методологіи эстетики. На основаніи тѣхъ же сужденій Риккертъ болѣе его философъ, а Вирховъ — ученый. Съ точки зрѣнія современной теоріи цѣнностей любой совершенный поэтъ, пишущій рѣдкими риѳмами, любой посредственный приватъ-доцентъ и любой заурядный соціологъ найдетъ себѣ мѣсто въ вышеупомянутой школѣ, и въ этомъ смыслѣ дѣятельность поэта, ученаго, соціолога опредѣлится, какъ дѣятельность цѣнная, дѣятельность же Толстого опредѣлится, какъ дѣятельность сравнительно безцѣнная: тотъ же великій смыслъ, который столь явно чувствуется въ личности Толстого, останется неопредѣлимымъ въ рамкахъ современнаго искусства, философіи, науки, общественности, государственности. Точка пересѣченія двухъ сторонъ дѣятельности Льва Толстого окажется за предѣломъ досягаемости: она невоплотима, и
161
въ этомъ смыслѣ не нужна. Наиболѣе дорогое въ Толстомъ окажется такъ вообще... душевнымъ паромъ. Конечно этого не скажетъ современный философъ, отрицающій Толстого-философа; онъ по современному выраженію оріентируетъ Толстого въ искусствѣ; но современный эстетикъ, читающій курсъ лекціи на основаніи разбора словесной инструментовки Георге, не встрѣтивъ этой инструментовки въ произведеніяхъ Льва Толстого, наоборотъ, оріентируетъ его внѣ эстетики, быть можетъ въ философіи; но это только потому, что онъ не философъ. И если бы встрѣтились три профессора — соціологіи, эстетики, философіи — въ разговорѣ другъ съ другомъ о Толстомъ, они старались бы сбыть Толстого другъ другу; всѣ трое сошлись бы на признаніи его цѣнности; но философъ утверждалъ бы цѣнность Толстого въ эстетикѣ, эстетикъ въ соціологіи, соціологъ въ философіи. Всѣ трое въ этомъ смыслѣ отказались бы отъ Толстого, сбывъ его религіи. Какъ отнеслись религіозные дѣятели къ Толстому, мы знаемъ: въ буквальномъ смыслѣ слова они сбыли его, изгнали за черту религіозной осѣдлости. И Толстой стоитъ предъ нами какимъ-то Вѣчнымъ жидомъ, неуспокоеннымъ изгнанникомъ изъ всѣхъ мѣстъ осѣдлости современной культуры и государства. Бѣлый лучъ соединенія культурныхъ путей при отрицаніи точки пересѣченія этихъ путей есть ультрафіолетовый, окуневидный, т, е. черный лучъ. И великій Толстой въ рамкахъ современной культуры есть Толстой темный.
Сознаюсь, здѣсь сгущены краски: культурное сознаніе интеллигенціи всего міра пріемлетъ Толстого. Но эта пріемлемость Толстого есть пріемлемость сердца противъ культурной сознательности. А вѣдь въ теоретическихъ вопросахъ сердце молчитъ: и потому приемлемость Толстого міромъ есть только понятная, но не оправдываемая логикой непослѣдовательность міра сего.
Толстой — слишкомъ великая фигура въ жизни XIX столѣтія; и логика современности иногда меркнетъ въ ослѣпительныхъ лучахъ его славы — славы вопреки всему. Но если логика эта вынуждена подчасъ щадить Льва Толстого (ибо не щадя его, она рисковала бы быть отвергнутой ею управляемымъ міромъ), она жестоко не щадитъ тѣхъ, кто кажется современности менѣе замѣчательнымъ. И ея относительно правильный приговоръ обрушивается на Ницше. Что такое Ницше? Поэтъ — нѣтъ не поэтъ; чистый ученый? Еще того менѣе. Философъ? Но какой же Ницше философъ? Онъ не
162
усвоилъ Канта. И красный лучъ страданія, почіющій на Распятомъ Діонисѣ, оказывается ультрафіолетовымъ, т. е. чернымъ лучомъ. Ницше оказывается за чертою культурной осѣдлости. На основаніи тѣхъ же сужденій за чертою осѣдлости оказывается Вл. Соловьевъ, ибо онъ не чистый философъ: его метафизика уязвима логически, поэзія уязвима технически, мистика уязвима религіозно. И что всего ужаснѣй, это то, что возразить на подобную уязвимость Соловьева намъ нечего. Гуссерль, Когэнъ оказываются логически для меня правѣе его. И не только Гуссерль, Когэнъ, но и ихъ русскіе ученики. А въ техническомъ совершенствѣ стихотворной структуры правѣй Соловьева поэта оказывается... любой современный безусый юноша. Мистика Соловьева... Но откройте любого церковнаго мистика старыхъ временъ — и мистика Вл. Соловьева покажется... предосудительнымъ дилетантизмомъ... Имена Толстого, Ницше и Вл. Соловьева — имена нынѣ крупныя, ибо это все имена отошедшихъ: de mortuis aut bene aut nihil. И культурная „безсодержательность“ ихъ стыдливо замалчивается. Но тѣмъ болѣе подвергается культурному разгрому дѣятельность живыхъ. Вы послушайте только, что говорятъ о нынѣ живущихъ Мережковскомъ и В. Ивановѣ1)! „Мережковскій ни поэтъ, ни художникъ, ни проповѣдникъ: просто онъ легкомысленный публицистъ“. Въ эстетическихъ кружкахъ современности съ эстетическимъ правомъ противополагаютъ ему эстетически совершенныя... бездѣлицы Кузмина; въ философскихъ кружкахъ съ правомъ ему противополагаютъ перваго попавшагося доцента, а въ кружкахъ религіозныхъ съ правомъ же ему противополагается... первый попавшійся батюшка. За чертой досягаемости оказывается съ правомъ цѣлый рядъ наиболѣе искреннихъ и мучающихся людей. Имъ нѣтъ мѣста въ мірѣ семъ: сей міръ располосованъ автономными, другъ съ другомъ непересѣкающимися, проспектами отъ философіи, науки, искусства и т. д. Все, наиболѣе волнующее насъ какъ людей, признается вредной черезполосицей. Человѣкъ чувствующій и задумывающійся надъ жизненнымъ смысломъ — черезполосица тоже: міръ сей исповѣдуетъ нѣчто нечеловѣческое. Другой вопросъ, исповѣдуетъ ли онъ нѣчто сверхчеловѣческое, или дочеловѣческое. Во
163
второмъ случаѣ всемірное государство автономныхъ и параллельныхъ цѣнностей странно напоминаетъ Грядущаго Звѣря, выходящаго изъ водъ.
Вѣчными жидами оказывается цѣлая группа людей, независимо отъ ихъ убѣжденій, профессій, индивидуальности: то, что объединяетъ ихъ, что заставляетъ къ нимъ прислушиваться не вовсе мертвыхъ отъ вѣка сего, есть утвержденіе смысла и правды культуры внѣ методологической раздѣльности культурныхъ проспектовъ современности. Въ этомъ смыслѣ они ищутъ своего града по всей культурной землѣ. Но типъ современнаго города — тотъ же: въ Мельбурнѣ, Гонгъ-Конгѣ, Калькуттѣ, такъ же какъ и въ Царевококшайскѣ не найдутъ они того, чего не находятъ въ Москвѣ, Петербургѣ, Парижѣ, Нью-Іоркѣ и Лондонѣ. Ибо если нынче въ Царевококшайскѣ еще не осуществился современный культурный идеалъ (сѣть параллельныхъ проспектовъ), завтра этотъ „идеалъ“ неизбѣжно станетъ дѣйствительностью.
Градъ, къ которому шелъ Толстой, котораго и мы такъ мучительно ищемъ, нынѣ невозможенъ на землѣ современной культуры, хотя онъ былъ бы возможенъ на землѣ культуры иной, отрицающей современность. И потому-то Толстой не сумѣлъ высказаться и какъ художникъ, и какъ проповѣдникъ, что землю этого Града онъ искалъ на одномъ уровнѣ съ современной культурой; ее же нужно искать либо надъ, либо подъ культурою этой. И поскольку Толстой распахивалъ свой клочокъ земли на черезполосицѣ завтра культурой застроеннаго мѣста, всѣ слова его были вовсе не тѣми словами, которыя онъ хотѣлъ произнесть.
Онъ не понялъ одного: обреченности молчанія. Всѣ слова и всѣ смыслы, волновавшіе Толстого, современная культура и номенклатура расщепила на тысячи оттѣнковъ. Въ этомъ смыслѣ онъ говорилъ попросту — по-мужицки, по-дурацки: подлинный смыслъ его словъ и не можетъ быть намъ понятенъ; исторія научила насъ превращаемости смысла всѣхъ терминовъ. Прежде субстанціей называли сущность всего; далѣе — она основа явленій; далѣе — этой основой оказалась матерія; а матерія оказалась силой; сила — энергіей. А что такое энергія? И теперь, когда слышимъ мы заявленія о субстанціональности чего бы то ни было, первое движеніе наше спросить, что разумѣетъ подъ субстанціей нашъ собесѣдникъ. Если самый смыслъ термина расщепляемъ, то еще болѣе расщепились
164
въ многообразіи номенклатуръ всѣ простыя, человѣческія слова. Всѣ современные споры происходятъ не по существу, да и не можемъ мы по существу спорить. Споры отъ взаимнаго непониманія номенклатуры. Два лагеря спорятъ о „Логосѣ“. Одинъ лагерь соединяетъ съ Логосомъ одну реальность, другой — другую. Оба лагеря видятъ нереальность Логоса у противниковъ. Между всѣми нами встала параллельность проспектовъ Вавилона современной культуры, согласно плану котораго я отдѣленъ навѣки глухою стѣной отъ близъ меня проходящихъ теченій жизни. Идя по проспекту искусства, переживаю я въ сущности то же, что переживаютъ параллельно шествующіе со мной братья. Но произнеси я вслухъ итоги моихъ исканій, тотъ итогъ облекается въ номенклатуру искусства; и глухая стѣна отдѣляетъ меня отъ мнѣ подобныхъ.
И Толстой, не искушенный въ опытѣ номенклатуры, обращалъ слова свои къ раздѣленному міру сему. И разложенныя методологической призмой, его слова пріобрѣтали многосмысленный смыслъ. И онъ мучился многосмысліемъ изреченной правды своей, не понимая, что многосмысліе правды той исходило отъ него самого. Въ глубинѣ своего индивидуальнаго опыта Левъ Толстой стоялъ на точкѣ пересѣченія путей, не понимая, что точка эта не имѣетъ мѣста въ современной культурѣ. Современная культура определяла единую правду Толстого въ терминахъ многообразныхъ, методологическихъ правдъ. И съ точки зрѣнія этихъ правдъ она ставила Толстому каждое лыко въ строку. Съ точки зрѣнія раціональности толстовскаго интеллекта ученіе о человѣчности (а не божественности) Христа конечно было для самого Толстого чѣмъ-то периферичнымъ относительно несказуемаго переживанія его жизни во Христѣ. То, что онъ говорилъ о Богѣ, могло не быть подлиннымъ по отношенію къ тому, что онъ могъ внутренне знать. И вотъ Толстой отлученъ отъ Церкви. То, что онъ говорилъ о искусствѣ, не выражало и сотой доли подлиннаго его знанія о томъ, что такое искусство. И вотъ Толстой изгнанъ изъ проспекта современной эстетики. Также оказывался онъ изгоняемымъ отовсюду не поскольку онъ молчалъ, а поскольку говорилъ. Въ желаніи разсказать несказанное Толстой изгнанъ: тутъ онъ за предѣломъ досягаемости. Но запредѣльный современности и подлинный смыслъ исканій Толстого, толстовскаго молчанія, роднитъ съ нимъ изгоевъ всего міра.
165
Въ исканіи сокровеннаго послѣдняго соединенія мысли и чувства, вѣры и знанія мы всѣ запредѣльны по отношенію къ словамъ и дѣламъ міра сего. Міръ сей насъ не услышитъ. Не словами и проповѣдями, не философской, научной и общественной дѣятельностью можемъ мы въ этомъ мірѣ сказаться, а въ реальномъ жестѣ ухода. И этотъ реальный жестъ, это религіозное знаменье, единственно оправдывающее не только отказъ отъ искусства Толстого, но оправдывающее и его проповѣдническую дѣятельность, есть уходъ.
Толстой ушелъ: кончина опустила занавѣсъ надъ дальнѣйшей судьбой его странствія. Если бы уходъ этотъ совершился десять лѣтъ назадъ, мы были бы свидѣтелями новаго цикла его исканій, и, какъ знать, можетъ быть новыя судьбы грядущей культуры уже были бы намѣчены.
Странствіе не успокоеніе: всю жизнь странствовалъ Левъ Толстой по прямолинейнымъ стогнамъ современной культуры и государства. Всюду останавливался онъ на культурной черезполосицѣ. Всюду вносилъ безпорядокъ и даже безчиніе на благоустроенныхъ стогнахъ цивилизаціи. А въ послѣдніе дни онъ пошелъ въ реальное странствіе. Если думалъ онъ найти мѣсто упокоенія за чертой современнаго Вавилона, того упокоенія онъ все равно не нашелъ бы. Пограничная черта современнаго Вавилона-черта горизонта, ибо вся поверхность земного шара — Вавилонъ.
Въ христіанствѣ имѣемъ мы реальное воплощеніе всѣхъ современныхъ синтетическихъ исканій: слово мудрости сочеталось съ плотію жизни въ личности Христа. Христосъ — точка высочайшаго, доступнаго человѣчеству синтеза. Но только въ этой единственной точкѣ естественный историческій процессъ сочетался съ надвременной правдой. Судьбы исторіи міровой преломились въ Христѣ: но самый ходъ исторіи, поскольку мы стоимъ внѣ пути совершенства, открываемаго Евангеліемъ, остался для насъ подчиненнымъ законамъ необходимости: въ этомъ смыслѣ божественность человѣчества еще только загадана намъ. Эта загаданность богочеловѣческаго процесса и есть запредѣльная современной языческой мудрости точка пересѣченія культурныхъ путей: съ точки зрѣнія естественнаго хода исторіи не можетъ быть рѣчи о христіанскомъ искусствѣ, какъ не можетъ быть рѣчи о христіанской наукѣ, общественности, философіи. Христіанство — въ Христѣ; христіанство — въ таинственно передаваемой благодати таинствъ.
166
Церковь, какъ хранительница той благодати, обращена къ религіознымъ глубинамъ къ ней припадающихъ личностей, а не къ оффиціальной ихъ суммѣ, представленной въ государствѣ, какъ община. Церковь въ этомъ смыслѣ запредѣльна государству, какъ запредѣльна она какой бы то ни было общественности. Коллективное тѣло Церкви есть какое угодно тѣло, но оно не есть тѣло физическое: пусть будетъ позволено мнѣ сказать, что тѣло Церкви входитъ въ физическое тѣло жизни, какъ астральное человѣческое тѣло невидимо вливается въ нашу осязаемую трехмѣрную плоть. Всѣ же храмы, обряды, и внѣшніе признаки Церкви, поскольку они обращены не къ интимнымъ глубинамъ личности, а къ видимому союзу лицъ — только подобія и прообразы невидимо протекающей въ насъ церковной плоти. Говорить о нереальности, нетѣлесности такой Церкви на основаніи ея физической неосязаемости смѣшно: астральное тѣло есть подлинное тѣло; между тѣмъ такое тѣло невидимо. Всякое воплощеніе — въ перенесеніи центра сознанія, пресуществляющаго усиліемъ воли матерію въ иное состояніе; тѣлесное въ нашемъ смыслѣ иллюзорно въ смыслѣ иной (напр., астральной) тѣлесности. Изъ этого явствуетъ, что реализація церковной общественной плоти въ современномъ намъ человѣчествѣ заключается въ умѣніи сперва узрѣть общественную связь подлинно вѣрующихъ въ астралѣ, и далѣе какъ бы реально сумѣть переплавить земляную косность отдѣльныхъ организмовъ въ высшемъ тѣлесномъ планѣ: не умирая, зажить соборною жизнью во вновь открывшемся измѣреніи. И вовсе эта задача не въ томъ, чтобы заполонить церковнымъ приходомъ искусство, науку и философію, искони языческихъ; синтезомъ языческихъ дисциплинъ и является государство. Наша задача не въ томъ, чтобы христіанизировать государство (увы, безуспѣшная попытка осуществить христіанское государство привела къ полному банкротству), но въ томъ, чтобы въ точкѣ запредѣльной всякому государству (а этой точкой и является точка всемірнаго синтеза) выйти изъ государства. При насильственномъ смѣшеніи Церкви и государства, государство являетъ Церкви всѣ виды своего звѣринаго лика (ибо Церковь не можетъ не быть для него только фикціей, въ худшемъ случаѣ средствомъ); Церковь же не можетъ не накладывать на государство свою невидимую, и оттого насилующую десницу. Не въ изнасилованіи
167
современной государственной культуры приходомъ, или обратно — смыслъ и цѣль подлиннаго церковнаго развитія, а въ умѣніи найти выходъ для жизни въ какое-то для государства невидимое измѣреніе. Какъ скоро общественные символы этого измѣренія опредѣляются въ видимой Церкви, и далѣе: опредѣляются въ Церкви синодальной, символы эти становятся черезполосицей и только черезполосицей. Церковь всего міра, о которой такъ косноязычно и неканонично заговаривалъ Левъ Толстой, является антигосударственной пропагандой для современнаго Вавилона; для синодальнаго же сознанія такая Церковь есть секта. Оба сознанія (государственное и синодальное) правы, называя Толстого сектантомъ и анархистомъ, потому что Толстой начиналъ религіозно распахивать землю Церкви тамъ, гдѣ завтра встанутъ параллели проспектовъ единаго, по существу антирелигіознаго, Града. Черезполосица!
Какъ только мы проведемъ отчетливую границу между подлиннымъ тѣломъ Церкви и ея формальной оправой, обращенной къ государству, мы проводимъ вмѣстѣ съ тѣмъ и рѣзкую грань между послѣдними устремленіями нашей души и формальной работой всего трехмѣрнаго человѣчества, направленной къ осуществленію болѣе близкихъ, грубо осязаемыхъ цѣлей. Сочетаемы ли цѣли эти съ послѣдней религіозной цѣлью: этотъ вопросъ есть вопросъ о пересѣченіи параллельныхъ линій въ безконечности. По Эвклиду линіи эти не пересѣкаются вовсе. По Лобачевскому — пересѣкаются. Въ первомъ случаѣ многодробная іерархія непересѣкающихся, арелигіозныхъ цѣнностей современной государственной культуры ведетъ прочь отъ иной культуры, религіозной: на ней не можетъ не лежать антихристовой печати. И потому-то безцѣльна открытая борьба съ современной культурой; и приверженцы иной культуры должны бѣжать въ катакомбы, ибо въ градѣ вѣка сего они какъ въ тюрьмѣ; дѣятельность ихъ уподобляется безцѣльному потрясанію тюремной рѣшетки, собирающей лишь толпу праздныхъ зѣвакъ. Дѣятельность эта для дѣтей вѣка сего лишь скандалъ въ благоустроенномъ городѣ. Если же многодробная іерархія нынѣ раздѣльныхъ цѣнностей — лишь подножіе иного религіознаго, единаго пути, преждевременно говорить о послѣднихъ судьбахъ культуры, когда предпослѣднія судьбы ея еще представляютъ массивы невыведенныхъ стѣнъ; преждевременно покрывая тѣ стѣны религіознымъ
168
куполомъ, не приближаемся мы, наоборотъ, удаляемся отъ истоковъ подлинной христіанской культуры: кормчимъ современной культуры, держащимъ путь въ Виѳлеемъ, некогда впадать у руля корабля въ религіозные экстазы; рулевые, страдающіе экстазами, не могутъ быть рулевыми: иначе корабль, управляемый ими, преждевременно сядетъ на мель.
Въ современной, по существу внѣрелигіозной, культурѣ мы встрѣчаемъ людей какъ религіознаго, такъ и внѣрелигіознаго сознанія: какъ для тѣхъ, такъ и для другихъ условіемъ плодотворности ихъ текущей, такъ сказать предварительной работы, есть кропотливое изученіе деталей ими выбраннаго пути. Въ этой работѣ они ни религіозны, ни нерелигіозны: стѣны все той же необходимой тюрьмы ограничиваютъ ихъ кругозоръ. И потому-то религіозное нападеніе на работниковъ, пролагающихъ пути современной культуры, будь они учеными, философами, поэтами или общественными дѣятелями, есть всегда нападеніе съ негодными средствами: кромѣ того оно предполагаетъ непомѣрную, себялюбивую гордыню со стороны нападающихъ. Занесенный надъ головою культуры крестъ въ такомъ случаѣ не отличается отъ дикарскаго томагавка.
Въ исторіи культуры видимъ мы только рядъ невообразимыхъ смѣшеній; и первые вѣка христіанства составляютъ для насъ, пожалуй, единственное исключеніе. Сверху господствовалъ Римъ; а подъ Римомъ — катакомба; въ катакомбахъ протекала подлинная религіозная жизнь. На поверхности же земли мы встрѣчаемъ тогда нѣмой символъ, рыбу и все краснорѣчіе аристотелевой мудрости. Аристотель господствовалъ въ мірѣ семъ, а Христосъ — въ катакомбѣ. Далѣе видимъ мы какъ разъ обратное. Христіане поднимаются изъ катакомбъ, поселяются въ роскошныхъ языческихъ виллахъ, а гонимые язычники опускаются въ катакомбу: въ результатѣ многократныхъ перемѣщеній мы имѣемъ не союзъ государства и Церкви, основанный на разграниченіи сферъ вліянія: не дальнѣйшее процвѣтаніе Аристотелей и Софокловъ культуры параллельно съ катакомбой, покрывающей подземную глубину нашей жизни. Нѣтъ, мы встрѣчаемся съ печальнымъ явленіемъ: доселѣ молчаливый пустынникъ начинаетъ состязаться съ Аристотелемъ; Аристотель же объясняетъ намъ тайны иныхъ міровъ. Въ результатѣ мы утериваемъ и все достигнутое религіозно, и все, достигнутое
169
культурно. Рушится видимый храмъ язычества — Серапеумъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ рушится невидимый христіанскій храмъ. Повсемѣстное паденіе культуры и религіи, государства и Церкви есть источникъ повсемѣстнаго раздраженія и борьбы за культуру и церковь. „Кесарево кесарю, а Божіе Богу“ такъ училъ насъ Спаситель. Нѣтъ: одни говорятъ: „Кесарево кесарю, и Божіе — кесарю“. И исканіе послѣдняго смысла жизни превращается въ культурный скандалъ. А другіе имъ отвѣчаютъ: „И кесарево Богу, и Божье Богу“. И съ вершины теократическихъ, къ жизни неприспособленныхъ утопій, снова, снова и снова по античной статуѣ Аполлона раздается ударъ томагавка — креста. И отъ этого смѣшенья государство принимаетъ образъ разъяреннаго звѣря, а культурѣ грозитъ босоногій, волосами обросшій и косноязычный монахъ. Между звѣремъ и варваромъ оказывается невозможной никакая деятельность, опускаются руки, надрываются силы. И когда съ отвращеніемъ отстраняешься отъ неистовой руки варвара, вдругъ испуганно останавливаешься, вспомнивъ, что въ рукѣ варвара крестъ. А когда тебя настигаетъ смѣшокъ современнаго культуртрегера — смѣшокъ о томъ, что искусство, наука и философія лишь зубочистки цивилизаціи, и ты, возмущенный цинизмомъ, убѣгаешь къ протянутому кресту, снова и снова ты останавливаешься у креста, потому что сперва тебѣ подставляютъ десницу для поцѣлуя.
„На фракъ не молятся, крестомъ не дерутся“, эту простую истину приходится теперь съ утра до ночи повторять. Но словами не остановить построенія храмовъ идолу пошлости; словами не остановить донъ-Кихотовъ, размахивающихъ крестомъ.
Провокація встрѣчаетъ насъ на всѣхъ путяхъ нашей жизни; провокація лежитъ часто въ самомъ существѣ высказываемыхъ словъ.
Дважды пытался Толстой говорить противоположными словами: языкъ образовъ онъ смѣнилъ на языкъ проповѣди. Проповѣдуя образами, создалъ онъ для себя черезполосицу мыслей; упорядочивая вслухъ эти мысли, онъ создалъ черезполосицу для другихъ. Оставляя одну неправду, создавалъ онъ другую неправду; наконецъ сумѣлъ онъ съ себя стряхнуть обѣ неправды, уйдя отъ всякихъ словесныхъ смѣшеній.
Его уходъ изъ синодальной Церкви, культуры, государства, искусства, общественности есть уходъ изъ міра сего одного изъ
170
величайшихъ сыновъ сего міра. Если онъ не смогъ одолѣть міръ ни словомъ, ни творчествомъ, какъ же намъ одолѣть обступившую насъ ночь.
Но въ томъ, что онъ тронулся съ мѣста, для насъ есть величайшее знаменье: стало быть есть мѣсто, куда можно уйти.
Если ночь обступаетъ насъ всѣми ужасами своими, если мы безпомощны въ этой ночи, всемъ усиліемъ воли своей мы должны создавать катакомбы, гдѣ могли бы мы себя чувствовать въ безопасности, гдѣ бы насъ озарялъ безпрепятственно блескъ лампадки.
Итакъ все то, что является черезполосицей нашей жизни, мы должны превратить въ подлинный катакомбный ходъ. Бѣгство Толстого изъ міра есть единственное реальное поученіе его намъ. Но куда изъ міра уйдешь, если нѣтъ катакомбы. Но, нѣтъ: катакомба есть у каждаго изъ насъ: ее нужно только сознать, расширить, превратить въ мѣсто встрѣчи: вѣдь и такъ мы — изгои: ни здѣсь, ни тамъ: ни въ языческой современности, ни въ далекомъ и угасающемъ прошломъ, ни въ слѣпительномъ будущемъ.
Ты пойми, мы ни здѣсь, ни тутъ:
Наше дѣло такое бездомное.
Пѣтухи — поютъ, поютъ,
Но лицо небесъ еще темное.
Ницше, Толстой, Вл. Соловьевъ, Мережковскій и многіе другіе, имъ подобные, независимо отъ разности ихъ міровоззрѣній, насквозь проникнуты мыслью о безуміи и ужасѣ современности. Ницше проклинаетъ современность, Толстой устраиваетъ забастовку своимъ глухимъ молчаніемъ въ „Ясной Полянѣ“, Вл. Соловьевъ носится со своей утопіей теократіи, разочаровавшись въ которой, предвидитъ скорый конецъ всего, Мережковскій безпочвенно примиряетъ непримиримое: всѣ они — князья удѣловъ подлинной культуры: и какъ смѣшны они въ полемикѣ другъ съ другомъ, предъ лицомъ одинаково ихъ всѣхъ непонимающей современности. И пока они разсказываютъ толпѣ о ими увидѣнныхъ Свѣтлыхъ Обителяхъ будущаго, эта толпа, считая себя обманутой ими, изгоняетъ ихъ за черту досягаемости. Разъединенные, порознь гибнутъ удѣльные князья арійской культуры, сраженные злыми стрѣлами ихъ обступающихъ варваровъ.
171
Неужели и мы, малые, слабые, послѣдуемъ ихъ примѣру, расточая силы свои
въ умныхъ
Громкихъ разговорахъ
И безплодно шумныхъ
Безконечныхъ спорахъ.
Не лучше ли намъ оставить этотъ споръ славянъ между собою, — вопросъ, котораго не разрѣшатъ „они“, не лучше ли намъ, послѣдовавъ примѣру Толстого, отряхнуть отъ послѣднихъ словъ нашихъ прахъ Вавилона, чтобы въ тѣхъ послѣднихъ словахъ по новому встрѣтиться... за его предѣлами. Тамъ, въ мірѣ семъ, протечетъ некрикливая скромная наша работа, озаренная молитвеннымъ свѣточемъ катакомбы.
Андрей Бѣлый.
________