423
Светлой памяти
Вадима Эразмовича Вацуро
посвящается
ПРИМЕЧАНИЯ
К ТЕКСТАМ СТИХОТВОРЕНИЙ
Во второй том настоящего издания вошли стихотворения Жуковского 1815—1852 гг. Этот достаточно протяженный по времени период имеет два самостоятельных этапа. Первый (1815—1824) — наиболее интенсивный и творчески продуктивный — эпоха эстетических стихотворных манифестов Жуковского, когда его романтизм получил непосредственное выражение в лирике. От элегии «Славянка» (1815) — своеобразной «прогулки по садам Романтизма» (Д. С. Лихачев) — до цикла безжанровых стихотворений, с ярко выраженным символическим подтекстом («Таинственный посетитель», «К мимопролетевшему знакомому Гению», «Цвет завета», «Невыразимое», «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», «Воспоминание», «Мотылек и цветы», «Подробный отчет о луне», «Я Музу юную, бывало...» и др.), происходит формирование новой концепции жизнетворчества и мифологии романтизма, рождаются оригинальные лирические метатексты. Песенные подборки в специальных выпусках сборников «Für Wenige. Для немногих» (1818) и несобранный цикл «Павловских стихотворений» (1819—1820) своеобразно корреспондируют через соотношение переводного и оригинального, высокой лирики и бытового контекста, драматизма и озорной шутки, выявляя многообразие жизненных реалий и единство Поэзии и Жизни. Сам образ поэта-творца становится организующим центром всех произведений этого этапа.
Второй этап (1831—1852 гг.) дал немного лирических текстов. Жуковский последовательно и целенаправленно идет к стихотворному эпосу, что определяет его преимущественное внимание к лироэпосу и большим эпическим формам. Лирика этого периода обретает эпический потенциал, что проявляется в разработке исторических и религиозных сюжетов, в экспериментах с белым стихом и гекзаметром, в создании организованных лирических циклов.
Стихотворения этого периода нередко остаются в творческой лаборатории поэта. Жуковский не включает их в прижизненные собрания сочинений, а журнальные публикации (часто без его воли) носят, на первый взгляд, случайный характер. Даже готовя тексты для последнего прижизненного собрания сочинений (С 5), Жуковский, не имея возможности следить за их точностью и хронологией, строг в отборе. Из написанных в 1815—1852 гг. около 230 стихотворений он публикует всего 59, т. е. примерно четвертую часть.
Раздел «Из незавершенного и ненапечатанного» заключает два тома лирики Жуковского. Здесь представлены лирические тексты Жуковского, которые не были закончены или же опубликованы без окончания в ПСС (Т. XI. С. 129—137) и
424
при описании архива поэта (Бумаги Жуковского). В настоящем издании сделана попытка представить эти тексты в максимально полном объеме, по возможности их датировать и прокомментировать. Как и в общем корпусе тома, тексты даны в хронологической последовательности.
Логическим завершением двух томов лирики является статья С. А. Матяш «Стих лирики Жуковского», позволяющая увидеть Жуковского — мастера стиха и реформатора в области стихосложения.
Об общих установках и некоторых текстологических принципах издания см. В список сокращений внесены некоторые дополнения по сравнению с первым томом, продиктованные обращением к новым источникам и появлением новой литературы о Жуковском.
Авторский коллектив выражает свою глубочайшую признательность главе администрации Томской области В. М. Крессу, зам. главы администрации Томской области, начальнику департамента по образованию и научно-технической политике В. И. Зинченко, ректору Томского государственного университета Г. В. Майеру, зав. рукописным отделом ИРЛИ (Пушкинский Дом) Т. Г. Ивановой, сотрудникам этого отдела Л. Н. Ивановой, М. В. Родюковой, Е. Б. Фоминой, М. М. Павловой, Н. Н. Колесовой, Е. Р. Обатниной, зав. отделом рукописей и редких книг Научной библиотеки Томского университета Г. И. Колосовой за помощь и материальную поддержку в подготовке этого тома.
1815
<П. А. Вяземскому>
(«Ах! Весь я в хлопотах!..»)
(С. 9)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 9) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1986. С. 61—62. Публикация О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: вторая половина января — первые числа марта (до 7-го) 1815 г.
Основанием для датировки послания служат прежде всего реалии текста, содержащего недвусмысленные указания на то, что оно написано из Москвы в Москву: на обороте л. 9 вместо подробного почтового адреса находится лаконичная надпись: «Князю Вяземскому». Ст. 31—34 («Мойки нет ~ Так в Москву-реку...» и 39—40 («Я с Дмитревским уж вкушал // Трапезу...») также указывают на Москву как местопребывание Жуковского в момент создания послания.
425
Автограф послания «Ах! Весь я в хлопотах!..» находится в контексте произведений Жуковского конца 1814 — начала 1815 г. (послание «К Воейкову», три послания к кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину, беловая рукопись «Славянки» и т. д.). Поэтому наиболее вероятным временем создания послания представляется начало 1815 г. — после 6 января, дата отъезда Жуковского из Долбина в Москву, до 7 марта, дата отъезда из Москвы в Дерпт (см. ПЖТ. С. 135—143), — время, проведенное в Москве впервые после лета 1811 г., когда Жуковский безвыездно жил в Муратове, Холхе и Долбине.
Ст. 17. Надобны мне кеньги!.. — Кеньги — «теплая обувь, меховая или кожаная» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1979. Т. 2. С. 105).
Ст. 39. Я с Дмитревским уж вкушал... — К фамилии «Дмитревский» Жуковский сделал в тексте послания примечание: «Т. е.: с Дмитриевым». Имеется в виду поэт И. И. Дмитриев, с 1814 г., после окончательной отставки, поселившийся в Москве, в новом доме вблизи Патриарших прудов. В 1860 г. П. А. Вяземский посвятил ему стихотворение «Дом Ивана Ивановича Дмитриева».
О. Лебедева
<П. А. Вяземскому>
(«Друг мой любезный, князь тупоносый...»)
(С. 10)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 10) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПМиЖ. Вып. 13. Томск, 1968. С. 62. Публикация О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: вторая половина января — первые числа марта (до 7-го) 1815 г.
Поскольку тексты посланий «Ах! Весь я в хлопотах!..» и «Друг мой любезный, князь тупоносый...» непосредственно соседствуют в рукописи и изобилуют одинаковыми реалиями московского периода жизни Жуковского в начале 1815 г., основания для аналогичной датировки данного послания те же, что и для предыдущего. Послание написано редким для русской поэзии метром державинского стихотворения «Снигирь» — дактило-хореическими логаэдами.
Ст. 7. К нашему басней творцу, Лафонтену... — Имеется в виду поэт И. И. Дмитриев, особенную популярность которому принесли басни, в том числе и переведенные из Лафонтена. Сборник И. И. Дмитриева «Басни и сказки» (СПб., 1798) — особый этап в развитии этого жанра (см.: И. А. Крылов. Проблемы творчества. Л., 1975. С. 198—205, 237—250). В 1823 г. Вяземский посвятил творчеству И. И. Дмитриева статью «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», в которой высоко оценил басенное творчество поэта (Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 70—75). А в стихотворении «Дом Ивана Ивановича Дмитриева» он
426
заметил: «За Лафонтеном вслед, он вымысла цветы, // С оттенком свежести и блеском красоты, // На почву русскую переносил удачно» (Там же. Т. 1. С. 330).
Ст. 12. Для корректуры прочтенья домой!.. — Скорее всего, упоминаемая в этом стихе корректура является корректурой отдельного издания послания «Императору Александру», напечатанного в пользу Жуковского по специальному распоряжению имп. Марии Федоровны. Если это предположение верно, время создания послания можно установить еще более точно: ц. р. отдельного издания «Императору Александру» — от 15 января 1815 г.; сигнальные экземпляры были готовы к 25 января этого же года.
Ст. 28. Иль в кипу указов, экстрактов, докладов... — Вероятно, Жуковский имеет в виду недавнее служебное прошлое И. И. Дмитриева: с 1810 по 1814 г. Дмитриев был членом Государственного совета и министром юстиции.
О. Лебедева
К генерал-майору Б. В. Полуектову, («Наш Кульмский богатырь, ура! счастливый путь!..»)
(С. 11)
Автограф неизвестен.
Впервые: РМ. 1815. Ч. 2. № 6. С. 269 — с подписью: «Ж-ий».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 17 февраля 1815 г.
Стихотворение адресовано генерал-майору, участнику Отечественной войны 1812 г. и всех заграничных походов русской армии, воспитаннику Московского университетского благородного пансиона Борису Владимировичу Полуектову (1778—1843). Его портрет см.: Военная галерея 1812 года. СПб., 1912. № 214.
Жуковский, вероятно, был знаком с Полуектовым еще в 1812 г., в ставке Кутузова, но сблизился в Дерпте, где в 1814—1815 гг. стояла 3-я бригада 2-й гренадерской дивизии, командиром которой с 1-го сентября 1814 г. был назначен Б. В. Полуектов. Рассказывая о пребывании русских полков в Дерпте, М. А. Протасова в письме к А. П. Киреевской от 6 марта 1815 г. замечала: «Еще есть здесь один генерал, который мне довольно нравится, Борис Влад., генер. майор Полуектов, он очень полюбил маменьку, которая читает ему мораль и хочет женить на одной красавице; похож он на Гутальса фигурой и такой добрый, простой малый, что хочется ему счастия...» (УС. С. 142).
Поводом для создания послания было выступление бригады Полуектова в поход во Францию, где она участвовала «после побега Наполеона с острова Эльбы <...> в блестящих смотрах, происходивших в августе на равнинах Шампаньи под Вертю» (Русский биографический словарь. Плавильщиков — Примо. СПб., 1905. С. 450). Судя по свидетельству М. А. Протасовой, выступление в поход задержалось, и еще 6 марта генералы, в том числе и Полуектов, были в Дерпте. Только
427
12 марта Маша Протасова записывает в дневнике: «Бука [имеется в виду сослуживец Полуектова и претендент на руку Маши генерал А. И. Красовский] уехал» (УС. С. 140). Вполне возможно, что Жуковский, приехавший из Москвы в Дерпт около этого времени, еще застал Полуектова. Послание же, вероятно, он писал к дате предполагаемого выступления в поход Полуектова, возможно, по просьбе А. Ф. Воейкова.
Показательно, что в РМ вслед за стихотворением Жуковского помещено четверостишие, подписанное: «В-въ. Дерпт» (т. е. А. Ф. Воейков) и адресованное «К нему же»:
Не слушая друзей, летишь на подвиг новый; С Полуектовым Жуковский встречался и позднее, в 1817 г., когда 4 ноября он женился на свояченице Вяземского — Любови Федоровне Гагариной, причем первая встреча в «Дневниках» отмечена 26 октября, а следующая — 7 ноября: «Полуектов с женою <...> сидел рядом с Aimée [имеется в виду Л. Ф. Полуектова], которая мила, как птичка» (Дневники. С. 60).
Ст. 1. Наш Кульмский богатырь... — Имеется в виду участие Б. В. Полуектова в сражении под Кульмом, населенным пунктом в Чехии, 10(30) августа 1813 г., где русско-прусско-австрийские войска под командованием генерала М. Б. Барклая-де-Толли разгромили французский корпус генерала Доминика Жозефа Рене Вандама. Полуектов за это сражение получил орден Красного Орла 2-й степени и знак Железного Креста, а вскоре был произведен в генерал-майоры (Русский биографический словарь. Указ. том. С. 450).
А. Янушкевич
Стихи, вырезанные на гробе А. Д. Полторацкой
(«Как радость чистая, сердца влекла она...»)
(С. 11)
Автограф неизвестен.
Впервые: Иллюстрация. 1846. Т. 2. № 9. С. 132 — в примечании № 24 к письму Н. М. Карамзина.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 24 марта 1815 г.
В примечании редактора журнала «Иллюстрация» к письму Н. М. Карамзина от 12 апреля 1815 г. с выражением соболезнования отцу умершей Д. М. Полторацкому сообщается: «Смерть 17-летней дочери, ангела доброты, Агафоклеи Дмитриевны Полторацкой (р. 13 июня 1797 г., скончалась в Петербурге, 24 марта 1815). Она погребена в Александро-Невской лавре, и на памятнике ее вырезаны
428
сочиненные на сей случай В. А. Жуковским следующие стихи, доселе нигде не напечатанные...»
О ее смерти К. Н. Батюшков писал к П. А. Вяземскому 25 марта 1815 г.: «Ты знал Агату Полторацкую. Вчера ее не стало, et rose elle a vécu... [и как роза она прожила. — фр.]. Отец и бедная мать в слезах...» (Батюшков. Т. 2. С. 327).
В это время Жуковский находился в Дерпте: в Петербург он приехал только 3 мая «в 12 часов ночи» (Гофман. С. 133). Поэтому о времени написания эпитафии можно только гадать: создал ли ее Жуковский по просьбе родных сразу же после смерти А. Д. Полторацкой или же по приезде в Петербург специально для надгробия. Датировка определяется временем смерти А. Д. Полторацкой. Эпитафия Жуковского выразила чувства всего окружения семейства Полторацких-Олениных (Д. М. Полторацкий был родным братом Е. М. Олениной).
А. Янушкевич
К Т. Е. Боку
(«Мой друг, в тот час, когда луна...»)
(С. 12)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 2, № 81, л. 2) — рукою неизвестного лица, с датой: «7 апреля 1815».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. С. 70 первой пагинации — в составе статьи Н. Лыжина «Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы», где ст. 8 опубликован неверно: «Прочти меня во стане» вместо: «Прочти Певца во стане».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: 7 апреля 1815 г.
Тимофей Эбергард (Егорович) фон Бок (1787—1836), лифляндский дворянин, известный общественный деятель, дерптский знакомый Жуковского. Сохранилось письмо Жуковского к Боку от 18 февраля 1818 г., где он говорит: «Душа везде и во всякое время тебе откликнется» (С 7. Т. 1. С. 472). Залогом этих отношений стали три стихотворных послания, приводимые в наст. томе.
Драматическая история Тимофея Эбергарда фон Бока, написавшего в 1818 г. откровенное и беспощадное письмо имп. Александру I с осуждением его внутренней политики и заключенного в мае этого же года в Шлиссельбургскую крепость, стала основой исторического романа Я. Кросса «Императорский безумец» (1977). Об этом подробнее см.: Салупере М. Г. К биографии «Императорского безумца»: Т. Э. фон Бок в романе Я. Кросса и новонайденных архивных материалах // ПМиЖ. Вып. 19. Томск, 1997. С. 61—83.
1815—1817 гг. — апогей тесных дружеских связей Жуковского и Бока. В феврале—мае 1817 г. (весенний семестр) они вместе слушали в Дерпте лекции Г. Эверса по истории Средних веков. Их отношения развиваются в 1817 — начале 1818 г., о
429
чем свидетельствуют письма от 12 ноября 1817 г. (Бока) и ответное Жуковского от 18 февраля 1818 г. (см.: Лыжин Н. Указ. соч. С. 71—72). В архиве Жуковского сохранились три выпуска его сборника «Für Wenige. Для немногих» (СПб., 1818), с дарственной надписью на обложке первого: «Другу Боку. 1818. Генваря 29» (РНБ, оп. 2, № 420).
Послание «Мой друг, в тот час, когда луна...» было подарено Жуковским на торжественном вечере в его честь, который устроил Т. Бок 7 апреля 1815 г. На полях с. 170 книги «Les Jardins. Poème par Jacques Delille. A Paris, 1801», находящейся в библиотеке Жуковского (см.: Описание. № 892), А. Ф. Воейков, который по этому экземпляру переводил поэму Делиля «Сады» на русский язык, записал: «7.IV.1815. У Бока ужин: Жуковский, Фурман, Рамбах, Паррот, Эверс, Моргенштерн, Мойер, Гут, Штруве, Зенф». Оно было написано на обороте последнего листа экземпляра отдельного издания стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов» (СПб., 1813). См.: В. А. Жуковский. Чествование его памяти в С.-Петербурге. 29 и 30 января 1883. Издание Н. И. Стояновского. СПб., 1883. С. 53—54. Ср. также: Сборник снимков с автографов русских деятелей 1801—1825 гг. СПб., 1873. С. 51.
А. Янушкевич
Фурману от Жуковского
(«В корыстолюбии себя ты упрекаешь...»)
(С. 12)
Автограф: (РНБ, оп. 1, № 15, л. 5) — беловой, с заглавием: «Фурману от Жуковского» и датой: «Дерпт. 1815. Апреля 11».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 42.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 11 апреля 1815 г.
Традиционно фамилия адресата этого послания сопровождалась эпитетом «некий». Так, автор статьи «В. А. Жуковский в Дерпте (1815—1817)» Е. В. Петухов писал: «Наконец, свидетельством о дерптских сношениях Жуковского является стихотворение 1815 года „В корыстолюбии себя ты упрекаешь...“, обращенное к некоему Фурману...» (Сборник в память Н. В. Гоголя и В. А. Жуковского, изд. Имп. Юрьевским университетом. Юрьев, 1902. С. 178). А. С. Архангельский в примечании к тексту стихотворения сообщает: «Фурман — лицо очень малоизвестное. С ним познакомился Жуковский, очевидно, в период своей дерптской жизни; к этому времени, как видим, относится и посвященное ему стихотворение. С каким-то Фурманом Жуковский позднее, в 1820 г., видится за границей, в Берлине» (ПСС. Т. 2. С. 142). В специальном исследовании о дерптских друзьях Жуковского ничего не говорит о Фурмане и М. Г. Салупере (Ж. и русская культура. С. 431—455).
Между тем в архиве К. Н. Батюшкова (РНБ, ф. 50, оп. 1, № 48) сохранился автограф стихотворения «Василию Андреевичу Жуковскому», вызвавшего ответное
430
послание «Фурману от Жуковского». Стихотворение подписано: «Александр Фурман» и имеет дату: «6-го апреля 1815 года. Дерпт». По всей вероятности, оно было вручено Жуковскому на торжественном ужине у Тимофея Бока 7 апреля 1815 г., см. примеч. к стих. «К Т. Е. Боку» («Мой друг, в тот час, когда луна...»). Не исключено, что на этом ужине в честь Жуковского Фурман огласил свое послание. Приводим его текст, ранее не публиковавшийся:
Корыстолюбием водимый ***
На шумных Волги берегах, ***
Позволь же мне себя надеждой ныне льстить, В том же архиве сохранилось и другое стихотворение с заглавием: «Жуковскому от Фурмана на отъезд его в Петербург» и датой: «1815. 30-го апреля. Дерпт» (РНБ, ф. 50, оп. 1, № 48, л. 2).
Сведений об Александре Фурмане сохранилось немного. В воспоминаниях его племянника Федора Адольфовича Оома, сына его сестры Анны Федоровны (в замуж. Оом; 1791—1850), сообщается: «Дед мой, отец моей матери, Фридрих Антон Фурман <...>; от первого брака с девицею Энгель были сыновья Роман, Антон, Александр, Федор и дочери Елизавета, Екатерина и Анна <...>. Третий сын Александр служил в Генеральном штабе, отличался умом и любезностью, но рано умер, оставив вдову с двумя сыновьями и дочь Е. А. Бенецкую» (Воспоминания Ф. А. Оома. М., 1896. С. 3—4). Двоюродным братом Александра Фурмана был известный мореплаватель, адмирал Ф. П. Литке (1797—1882), который так писал о нем в своей автобиографии: «Александр Фурман, очень даровитый, начал службу по квартирмейстерской части, потом мыкался по разным ведомствам и умер в 1828 г. в Молдавии от чумы. Беспутная жизнь и безумная женитьба помешали его карьере, которая, по его талантам, могла бы быть недюжинная» (Безобразов
431
В. П. Граф Федор Петрович Литке: Приложения к LVII тому Записок Имп. Академии Наук. № 2. СПб., 1888. С. 48). Даты жизни А. Ф. Фурмана устанавливаются предположительно: ок. 1793 — 1828. Известно, что один из его братьев, Андрей Фурман (1795—1835), капитан Черниговского пехотного полка, был членом Общества соединенных славян и после декабристского восстания сослан в Сибирь; другой — Федор Федорович (1797—1845) был дипломатом, и, вероятно, с ним Жуковский встречался в Берлине во время своего первого заграничного путешествия в 1821—1822 гг. (Дневники. С. 78, 96, 119, 173).
О более поздних встречах Жуковского с Александром Фурманом не известно ничего. Нахождение автографа (или копии) его посланий к Жуковскому в архиве Батюшкова вполне объяснимо: в его сестру, Анну Фурман, воспитанницу Олениных, был безнадежно влюблен К. Н. Батюшков (см.: Батюшков. Т. 2. С. 93, 343—344, 396—397).
Ст. 5. Тобою прозванный славянским Оссианом... — Эта характеристика Жуковского, восходящая к посланию Александра Фурмана и повторенная в ответном послании Жуковским, вошла в арсенал русской критики и литературоведения. Об этом см.: Резанов. Вып. 2. С. 88—89; Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Л., 1980. С. 111—122.
А. Янушкевич
В альбом кн. Е. И. Голенищевой-Кутузовой
(«Я счастлив был неизъяснимо!..»)
(С. 12)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: УС. С. 14.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: середина мая 1815 г.
История рождения этого экспромта в альбом Екатерины Ильиничны Голенищевой-Кутузовой (урожд. Бибиковой; 1754—1826), вдовы фельдмаршала М. И. Кутузова, подробно воссоздана в письме Жуковского к его долбинским друзьям, в том числе к А. П. Киреевской, от 11 июня 1815 г. «Кутузова, узнавши о моем приезде, — сообщает поэт, — требовала, чтобы меня к ней привели. — Я по обыкновению своей дикости, давши ей слово быть к ней, не бывал; она было и рассердилась — это заставило меня, скомкав кой-как свою застенчивость, к ней ехать: приезжаю ввечеру, гостей пропасть, кое-как рекомендуюсь и дело в шляпе. Вдруг подводит она ко мне своего маленького внука Опочинина — который, слышав, что я к ним буду, струсил и спрятался (вообразив, что всякий поэт по крайней мере крокодил), но увидя меня в образе человека, ободрился. — Его заставили читать мне Светьяну, он сперва упирался, потом зачитал и наконец уж и унять его было нельзя. Признаюсь, в семье вождя победителей мне было приятно себя увидеть. Кутузова (которая отправилась теперь в чужие края) дала мне свой альбом с тем, чтобы
432
я написал в нем первый и те строфы из Нового певца, в которых говорю о Кутузове. — Да нельзя ли что-нибудь и экспромтом? — сказала она и начала смешной размашкою декламировать мои стихи: Можно ль в жизни молодой // Сердце мучить ложной тенью. Мне было это приятно. А признаюсь, сцена эта стоила немного кисти Гогартовой. Я написал ей [далее идет текст стихотворения. — А. Я.]» (УС. С. 14).
Сама встреча в доме Кутузовых на Гагаринской набережной вблизи Литейного проспекта (дом сохранился; ныне наб. Кутузова, д. 30) происходила в промежутке между 4 мая, когда Жуковский приехал в Петербург, и 11 июня 1815 г. — днем, которым датировано письмо к А. П. Киреевской. Так как в письме два события — представление императрице Марии Федоровне и визит к Кутузовой — стоят в одном ряду, то скорее всего речь может идти о середине мая 1815 г. Известно, что М. А. Протасова знала об этом визите еще до 7 июня: «Прошу вас, сударь, не хвастать свиданием с Кутузовой, — ея светлость и для нас сияла!..» (УС. С. 147).
Ст. 2. Семью вождя великого я зрел... — Как явствует из цит. выше письма Жуковского к долбинским друзьям, кроме вдовы Кутузова и его внука, Константина Федоровича Опочинина (1808—1848), на вечере присутствовали дочери Кутузова — Дарья Михайловна (в замуж. Опочинина; 1788—1854) и Анна Михайловна (в замуж. Хитрова; 1782—1846), которая «еще тем милее, что мои баллады читает с удивительным, как говорят, совершенством» (УС. С. 14). Вероятно, были и другие дочери Кутузовых (всего их было 5), но они в тексте письма не упомянуты. Говорится просто: «ее дочери очень милы».
Ст. 3—4. И то, что я смиренной лирой пел // В честь памяти его боготворимой... — Речь идет о написанных уже после смерти фельдмаршала М. И. Кутузова стихах, посвященных его деяниям, в послании «Императору Александру»: «И вождь наш, смертию окованные вежды...» и т. д., а также в стих. «Певец в Кремле» («Новый певец», как называет его Жуковский в вышецит. письме): «Друзья! с молитвою о нем, // О старце, о великом!..» и т. д.
А. Янушкевич
«Здравствуй, новый гость земной!..»
(С. 13)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 19) — беловой, на отд. листке, с небольшой правкой в ст. 12 (вместо: «Твои раскрыл младые вежды» — «И твои раскрылись вежды»), без заглавия (вверху карандашом рукою неизвестного лица: «На рождение Екатер. А-ров. Воейковой») и датой: «26 июля 1815».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Загарин. С. LXVII (факсимильное воспроизведение текста указ. выше автографа) — с примечанием: «Стихотворение, являющееся в печати впервые, доставлено нам Екатериною Ивановною Елагиной. Прилагаем снимок с автографа».
Печатается по автографу.
Датируется: 26 июля 1815 г.
433
Стихотворение написано на рождение дочери племянницы Жуковского А. А. Воейковой (урожд. Протасовой) и А. Ф. Воейкова Екатерины Александровны Воейковой (1815—1844).
Неправильное прочтение Загариным (Л. И. Поливановым) даты в автографе: «26 июня» вместо: «26 июля» привело к тиражированию этой ошибки во всех изданиях сочинений Жуковского и в критико-биографической литературе. Между тем из переписки родных А. А. Воейковой очевидно, что Катя Воейкова родилась именно 26 июля. «Здравствуй, моя добрая сестра! — писала Маша Протасова к А. П. Киреевской 2 августа 1815 г. из Дерпта. — Вот уже 8-й день, как у нас родилась дочка. Слава Богу, и она и мать здоровы совершенно, и Машка наша всякий день становится лучше и милее» (УС. С. 152). В этом же письме, посланном лишь 12 августа, читаем: «... наша Катенька-Маша есть всё, что ни есть лучше на свете» (Там же. С. 154). Из этого письма становится ясно, что первоначально дочь Воейковых хотели назвать Машей в честь тетки и что крестил ее Лоренц Эверс (о нем см. примеч. к стих. «Старцу Эверсу»).
Жуковский принимал самое активное участие в воспитании Кати Воейковой. После смерти ее матери в 1829 г. он берет на себя все заботы о ее детях (Зейдлиц. С. 146—147). Катя стала воспитанницей Екатерининского института, и Жуковский внимательно следит за ее образованием. Перед женитьбой и отъездом за границу в 1841 г. он продает свое имение на мызе Мейерсгоф, чтобы полученные 115 тысяч положить в банк на имя сестер Воейковых: Кате из них выделялось более 45 тысяч (УС. С. 107).
Внезапная ранняя смерть Е. А. Воейковой потрясла Жуковского. «Я ждал беды с Запада, — пишет он 6 марта н. ст. 1844 г. из Дюссельдорфа А. И. Тургеневу, — а она пришла с Востока, и самая неожиданная. Вообрази: Катя Воейкова вдруг умерла. Сделалась какая-то сильная сыпь, кровь пришла в совершенное разложение (décomposition), и в три дня ее молодая жизнь иссякла и исчезла. За себя мне ее очень жаль. Про тебя же скажу: страшен сон, да милостив Бог...» (ПЖТ. С. 295).
А. Янушкевич
Старцу Эверсу
(«Вступая в круг счастливцев молодых...»)
(С. 13)
Автограф (РГБ, ф. 104, карт. 8, № 53, л. 2—3 об.) — беловой, с заглавием: «Эверсу и Маше».
Впервые: С 1. Ч. 1. СПб., 1815. С. 193—196 — в разделе «Послания», с заглавием: «Старцу Эверсу» и примечанием на заглавном листе: «14 августа 1815 (Писано после праздника, данного студентами Дерптского университета)».
В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 5 — Т. 2. С. 214—217 — как и в С 1).
Датируется: 14 августа 1815 г.
434
В кругу дерптских знакомых Жуковского профессор богословия Дерптского университета Лоренц Эверс (1742—1830) занимает особое место. Он был для молодого поэта реальным воплощением земной святости. Не случайно в письмах он называет его «святым» (ПЖТ. С. 167). Ему вторит и Маша Протасова, которую Жуковский прозвал своим «двадцатилетним Эверсом» (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 202). Так, в письме к А. П. Киреевской от 6 сентября 1815 г. она говорит: «Первый человек (который заставляет благодарить Творца за то, что он создал свет и на этом прекрасном свете его и меня) есть Лоренц Эверс. Вообрази, что этот прелестный старик заключает в себе всё, что мы с тобой видали, читали и воображали хорошего. <...> Когда мне грустно или пройдет минута нетерпения, то я погляжу на его окошки, которые прямо против моего бюро, и опять всё станет хорошо! Эверс заставляет любить свет Божий и все его творения» (УС. С. 155).
В письме к А. И. Тургеневу от августа 1815 г. из Дерпта Жуковский сообщал: «Письмо твое пришло ко мне в хорошую минуту, в такую, в которую я был к тебе ближе, потому что писал стихи к доброму человеку, стихи не для печатания, но для облегчения сердца и для друзей. Прочту, когда приеду» (ПЖТ. С. 152).
Еще подробнее историю создания стихотворения «Старцу Эверсу» Жуковский излагает в письме к А. П. Киреевской от сентября 1815 г.: «Эверс, семидесятилетний старик, есть человек единственный в своем роде — он живет для добра, и во всем этом простота младенца. Он профессор. На празднике студентов, на который был приглашен и я, он вздумал со мной пить братство. Это меня тронуло до глубины души и... я от всей души поцеловал братскую руку. — На другой день после студентского праздника отправился я ввечеру за город. Солнце заходило самым прекрасным образом, и я вспомнил об Эверсе и о завещании Эверса. Я часто любовался этим стариком, который всякий день ходил на гору смотреть на захождение солнца. Заходящее солнце в присутствии старца, которого жизнь была святая, есть что-то величественное, есть самое лучшее зрелище на свете. Мой добрый шептун принял образ добродетельного старика и утешил меня в этом виде. Я написал стихи К старцу Эверсу... они должны быть дерптские повторения моего Теона и Эсхина. В обоих много для меня добра» (РС. 1883. № 4. С. 105).
Текст стихотворения органично входит в пространство дерптских писем-дневников 1814—1815 гг., обращенных к Маше Протасовой. Так, вслед за автографом с характерным заглавием: «Эверсу и Маше» идет дневниковая запись Жуковского, где он, в частности, обращается к Маше со следующим призывом: «Заглядывай всегда в окно, когда нужно будет тебе утешение; ты увидишь домик Эверсов — в этом уголку прекрасное, угодное Богу творение! Посмотри, как он спокойно смотрит на прошедшую жизнь свою, как всё ему друг; это плод чистоты душевной!» (РГБ, ф. 104, к. 8, № 53, л. 5 об.). И далее поэт естественно развивает основные положения своей нравственной философии, выражением которой были его стихотворения «Теон и Эсхин» и «Старцу Эверсу».
А. Янушкевич
435
Ю. А. Нелединскому-Мелецкому
(«Друзья, стакан к стакану!..»)
(С. 15)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 91—92 об.) — черновой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 61 — ст. 1—18, без атрибуции адресата.
Впервые полностью: С 9. Т. 1. С. 531—532 — по автографу письма Жуковского к П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 г.
Печатается по тексту С 9, со сверкой по автографу.
Датируется: 6 сентября 1815 г.
Послание Жуковского написано ко дню рождения Ю. А. Нелединского-Мелецкого. Таким образом, дата создания стихотворения устанавливается по дню рождения адресата: 6 сентября 1815 г. Нелединскому-Мелецкому исполнилось 63 года (ср. ст. 15—16: «Ему с тремя годами // Уж полных шестьдесят...»).
Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752—1828) — поэт, близкий кружку М. М. Хераскова, а также И. И. Дмитриеву и Н. М. Карамзину, был особенно популярен своей любовной лирикой и песнями. Принадлежность к высшей аристократии обеспечила ему возможность придворной карьеры: с 1796 г. поэт занимал различные придворные должности, а после смерти Павла I стал секретарем вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Жуковский до 1815 г. мог быть лично знаком с Нелединским-Мелецким через П. А. Вяземского (последний посвятил Нелединскому, как близкому другу своей семьи, мемуарный очерк «Ю. А. Нелединский-Мелецкий», 1848). На посредничество Нелединского в устройстве своих личных дел при помощи императрицы Марии Федоровны Жуковский рассчитывал в первой половине 1815 г., обращаясь к А. И. Тургеневу с просьбой привлечь его на свою сторону в переговорах с Е. А. Протасовой о ее согласии на брак с Машей (ПЖТ. С. 143, 151).
Вероятно, именно Нелединский представлял Жуковского вдовствующей императрице в мае 1815 г.: хотя в письме А. П. Киреевской от 11 июня 1815 г. Жуковский не упомянул имени Нелединского (УС. С. 15), но в письме последнему от 20 ноября 1828 г., посылая ему свое стихотворение «У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны», Жуковский заметил: «Вы были первый, который меня ей представили» (С 7. Т. 6. С. 519).
Близкое знакомство Жуковского с Нелединским-Мелецким состоялось при вторичном представлении Жуковского императрице в Павловске, в первых числах сентября 1815 г. В письме к А. П. Киреевской от 16 сентября 1815 г. Жуковский описал его следующим образом: «Дни через два по приезде моем сюда [Жуковский выехал из Дерпта в Петербург 24 августа — РС. 1883. Т. 38. С. 101] Нелединский уведомил меня, что надобно с ним вместе ехать в Павловск. Я отправился туда один 4-го числа поутру и пробыл там три дни <...>. У меня был и проводник прелестный! Нелединский редкое явление в нынешнем свете! Он взял меня на руки как самый нежный родной и ни на минуту не забыл обо мне — ни на минуту его внимание не покидало меня. Где бы я ни был, он всюду следовал за мною
436
глазами; все сам за меня придумывал, предупреждал меня во всем и входил со мною в самые мелкие подробности» (РС. 1883. Т. 38. С. 103).
Через несколько дней, в письме П. А. Вяземскому от 19 октября 1815 г., посылая последнему текст стихотворения «Благодарю, мой друг, тебя за доставленье...», Жуковский повторил характеристику Нелединского: «По приезде моем из Дерпта я был в Павловске и прожил там три дни, в которые обедал и ужинал у государыни. <...> Моим представителем был Нелединский. Я жил в его комнатах и три дня познакомили меня с ним так, как три года. Не знаю, можно ли быть добродушнее Нелединского. Он был самым нежным, самым заботливым моим родным. Не забыл обо мне ни на одну минуту; и все это с такою простотою, с такою непринужденностию. Он привязал к себе мое сердце» (С 9. Т. 1. С. 531).
Комментируемое стихотворение было, таким образом, написано во время трехдневного пребывания Жуковского в Павловске. В дальнейшем, как об этом свидетельствуют эпистолярно-мемуарные источники, Жуковский сохранил близкие, дружеские отношения с Нелединским-Мелецким: одна из записей в дерптском дневнике (от 23 июня 1817 г.) посвящена ему (Гофман. С. 142—143); в 1819 г. Нелединский был посвящен в обстоятельства увлечения Жуковского графиней С. А. Самойловой (см.: Хроника недавней старины. Из архива кн. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. С. 241—242); наконец, одно из последних писем Нелединскому, написанное за два с небольшим месяца до смерти поэта, свидетельствует о неизменности дружеских чувств Жуковского к адресату (письмо от 20 ноября 1828 г. — С 7. Т. 6. С. 519).
Ст. 5—6. Бессмертье уж имеет // За песни он давно... — Ср. в мемуарном очерке П. А. Вяземского «Ю. А. Нелединский-Мелецкий»: «Особенно песни его приобрели общенародную известность. Песня его: „Выйду ль я на реченьку“ пета была и красавицами высшего общества и поселянками посреди полевых трудов. Некоторые из песней его по верности и страсти выраженного в них глубокого, задушевного чувства остаются и поныне образцовыми в своем роде» (Вяземский П. А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 286).
Ст. 21. Младой с ним молод вдвое!.. — Ср. в цит. статье Вяземского: «К тому же в свойствах Нелединского было много сочувственного молодости» (Там же. С. 283).
Ст. 37—39. Той нежностью родного ~ Меня, сравняв с собой!.. — Ср. в статье Вяземского: «К тому же, как поэт и страстно любивший стихи, он всегда сочувствовал новичкам на поэтическом поприще» (Там же. С. 284).
О. Лебедева
К кн. Вяземскому
(«Благодарю, мой друг, тебя за доставленье...»)
(С. 17)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 14—15 об.) — беловой, без заглавия, с датой: «Сентября 19».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1866. № 6. Стб. 869—873. Публикация П. А. Вяземского.
437
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 19 сентября 1815 г.
Стихотворение «Благодарю, мой друг, тебя за доставленье...» посвящено литературно-критическому разбору стихотворения П. А. Вяземского «Вечер на Волге». Авторизованная копия «Вечера на Волге» с замечаниями Жуковского, нашедшими отражение в комментируемом послании, сохранилась в архиве поэта (РГАЛИ, оп. 1, № 47). По своей жанровой ориентации послание является типичным образцом литературно-критического дружеского послания, продуктивного в поэтическом кругу Жуковского (см.: Гинзбург Л. Я. О лирике. Л., 1974. С. 34—38), который сам поэт называл «Ареопагом» (см. П. А. Вяземский, впервые опубликовавший этот текст в подборке с двумя аналогичными образцами жанра («Préambule» и «Вот прямо одолжили...» — см. Послание «Благодарю, мой друг, тебя за доставленье...» было отослано Жуковским адресату вместе с письмом от 19 октября 1815 г., которое отчасти дублирует в эпистолярной прозе стихотворную критику: «<...> Прекрасные стихи — новый род стихотворения, то есть живописный <...>. Твои стихи я читал и один и с ареопагом. С первого же чтения они мне очень и очень понравились; поэтому после мы прочитали их с Блудовым и Тургеневым еще раз — прекрасно! Они полны свежести! Природа в них дышит! Посылаю мои замечания, написанные в поэтических стихах!» (СС 1. Т. 4. С. 562—563). Ряд замечаний Жуковского был учтен Вяземским при публикации «Вечера на Волге» (СО. 1821. № 28).
Ст. 2. Твоих пленительных стихов!.. — Имеется в виду стихотворение П. А. Вяземского «Вечер на Волге».
Ст. 19. Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков... — Ср. в письме Жуковского П. А. Вяземскому от 19 сентября 1815 г.: «Твои стихи я читал один и с ареопагом» (СС 1. Т. 4. С. 562).
Ст. 25. Ваш Вяземский прямой поэт!.. — Реминисценция первого стиха послания Жуковского «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» («Друзья, тот стихотворец — горе...», 1814) в первоначальной редакции, измененной по рекомендации Вяземского (см. Ст. 41—52. Благоухает древ ~ Чтоб было ясно всё на небе и в стихах?.. — Эти замечания Жуковского Вяземский не учел в окончательной редакции «Вечера на Волге», может быть, потому, что сам Жуковский в сопроводительном письме от них отказался. Ср.: «От некоторых отказываюсь! Сень благоухать может! Переступившему
438
светилу позволяется не трудить себя новым восхождением на небо!» (СС 1. Т. 4. С. 563).
Ст. 54—55. Равняться в берегах твоих ей не годится, // Когда в моих она сравнялася давно... — Жуковский имеет в виду свой собственный стих из баллады «Громобой»: «Река сровнялась в берегах», к которому оказался близок по звучанию стих «Вечера на Волге»: «И скатерть синих вод сровнялась в берегах». Этого замечания Вяземский при правке своего стихотворения не учел, так же как и следующего, относящегося к стиху: «Кто в облачной дали конец тебе прозрит?» (ст. 60—69 комментируемого послания).
Ст. 71—75. И неподвижный взор окованный стоит ~ Одно! Такой халат читателя смешит!.. — В окончательной редакции «Вечера на Волге» стих читается: «И пораженный взор, оцепенев, стоит...»
Ст. 76—82. Огромные суда в медлительном паренье ~ Сама своей рукой богиня заменила!.. — оставив без изменения стих: «Огромные суда в медлительном паренье», Вяземский поправил следующий, вызвавший замечания Жуковского, заменив «столбы» на «мачты»: «Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют...»
Ст. 83—95. Но те твои стихи она лишь похерила ~ Чтобы над веслами беспечно задремать... — Стихи «Вечера на Волге», о которых идет речь в данном фрагменте, Вяземский оставил без изменений.
Ст. 97—98. И также, чтобы нас воздушные мечты, // А не тяжелые златые веселили?.. — Это замечание Жуковский считал настолько важным, что продублировал его в тексте сопроводительного письма: «Одно может показаться тебе несправедливым, но оно тоже справедливо! Дремать в златых мечтах никак нельзя! Златые мечты прекрасны, когда говоришь просто о мечтах и хочешь им дать отвлеченный образ, но как скоро говоришь о мечтах в отношении к тому, кто их имеет, то златые совсем не годятся: не оправдывай себя моим примером; я сказал в „Кассандре“: в сновидениях златых — это такая же точно ошибка, какая у тебя!» (СС 1. Т. 4. С. 563). Вяземский поправил свой стих, убрав эпитет «златые»: «Забывшись наяву, один дремать в мечтах».
Ст. 100—112. Покаты гор крутых! — не лучше ли пещеры?..~ Поставь, прошу тебя: и слава их чиста... — Все стихи «Вечера на Волге», о которых речь идет в данном отрывке, Вяземский изменил в соответствии с предложениями Жуковского.
Ст. 120—133. Твой Гений, бурь боец, есть просто бурь служитель... ~ Неловко — власть твоя... — За исключением последнего замечания, относящегося к словосочетанию «бег ручья <...>, виющийся в дубраве», Вяземский учел все поправки Жуковского, предложенные в этом фрагменте послания.
О. Лебедева
439
Славянка. Элегия
(«Славянка тихая, сколь ток приятен твой...»)
(С. 20)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 3—5 — черновой, с датами: в начале — «23 сентября 1815», в конце — «28 сентября».
2) РГАЛИ, оп. 1, № 5, л. 1—2 об. — беловой, с небольшой правкой и примечанием (см. ниже).
Впервые: С 1. Ч. 2. СПб., 1816. С. 7—16 — в разделе «Смесь» открывает том, с примечанием и датой: «1815».
В прижизненных изданиях: С 1—5 — с примечаниями автора (С 1—2 — отдел «Смесь»; С 3—4 — «Элегии»); С 5 (Т. 2. С. 221—229) — с подзаголовком «Элегия», датой: «1816» и примечаниями в конце тома.
Датируется: 23—28 сентября 1815 г.
Элегия «Славянка» стала важным этапом в формировании романтической эстетики Жуковского. Поездка поэта в Павловск в сентябре 1815 г. по приглашению императрицы Марии Федоровны имела для него большое значение: «одной из прогулок Жуковского по живописным берегам реки Славянки русская поэзия обязана появлением элегии „Славянка“, воссоздающей неповторимое своеобразие и красоту знаменитого парка, в планировке и украшении которого принимали участие Ч. Камерон, П. Гонзаго, В. Бренна, А. Воронихин, Тома де Томон и многие другие» (Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 89).
Но воссоздание реальной панорамы Павловского парка и окрестностей реки Славянки было неразрывно связано с «дивным искусством <...> живописать картины природы и влагать в них романтическую жизнь. <...> Изображаемая Жуковским природа — романтическая природа, дышащая таинственною жизнию души и сердца, исполненная высшего смысла и значения» (Белинский. Т. VII. С. 215, 219). Это была поистине «прогулка по садам Романтизма», воссоздающая особую «семантику чувств» (об этом см.: Лихачев Д. С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Л., 1982. Гл. «Сады Романтизма»). В процессе работы над текстом (см. автограф № 1) Жуковский последовательно добивался особой экспрессии в передаче динамики чувств героя, его движения в пространстве (см.: Янушкевич. С. 131—138).
В контексте «Воспоминаний в Царском Селе» А. С. Пушкина, исторических элегий Батюшкова «Славянка» Жуковского открывала новые возможности элегического жанра и языка поэзии: «блеск листка „на сумраке“, шум от его падения, внезапно колыхнувшаяся волна, притаившийся в кустах и „сияющий“ там лебедь — те новые конкретности мира, которые впервые „увидел“ Жуковский» (Семенко. С. 105—106). Как точно заметил Батюшков, «„Павловское“ [имеется в виду „Славянка“. — А. Я.] и „Греево кладбище“!.. Они глаза колют!» (Батюшков. Т. 2. С. 442).
440
Характерным дополнением к поэтической элегии стали «живописные элегии» Жуковского, воссоздающие картины Павловского парка. 18 видов Павловска, нарисованные и гравированные в 1823 г. и затем частично вошедшие в «Путеводитель по саду и городу Павловску» П. Шторха (СПб., 1843), явились постскриптумом к «Славянке» (об этом см.: РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 59, 84—85).
Славянка — река в Павловске. Здесь описываются некоторые виды ее берегов, и в особенности два памятника, произведения знаменитого Мартоса. Первый из них воздвигнут Государынею вдовствующею Императрицею в честь покойного Императора Павла. В уединенном храме, окруженном густым лесом, стоит пирамида: на ней медальон с изображением Павла; перед ним гробовая урна, к которой преклоняется величественная женщина в короне и порфире царской; на пьедестале изображено в барельефе семейство Императорское: Государь Александр представлен сидящим; голова его склонилась на правую руку, и левая рука опирается на щит, на коем изображен двуглавый орел; в облаках видны две тени: одна летит на небеса, другая летит с небес, навстречу первой. — Спустясь к реке Славянке (сливающейся перед самым дворцом в небольшое озеро), находишь молодую березовую рощу: эта роща называется семейственною, ибо в ней каждое дерево означает какое-нибудь радостное происшествие в Высоком Семействе Царском. Посреди рощи стоит уединенная урна Судьбы. Далее, на самом берегу Славянки, под тенью дерев, воздвигнут прекрасный памятник Великой Княгине Александре Павловне. Художник умел в одно время изобразить и прелестный характер и безвременный конец ее; вы видите молодую женщину, существо более небесное, нежели земное; она готова покинуть мир сей; она еще не улетела, но душа ее смиренно покорилась призывающему ее гласу; и взор и рука ее, подъятые к небесам, как будто говорят: да будет воля Твоя. Жизнь, в виде юного Гения, простирается у ее ног и хочет удержать летящую; но она ее не замечает; она повинуется одному Небу — и уже над головой ее сияет звезда новой жизни (Прим. Жуковского).
Ст. 33. Сей храм, сей темный свод, сей тихий мавзолей... — Речь идет о мавзолее, построенном в 1808 г. архитектором Жаном Тома де Томоном (1760—1813), с надгробной стелой работы И. П. Мартоса (1754—1835).
Ст. 58. Там мыза, блеском дня под рощей озаренна... — Далее следует описание маленькой фермы, построенной для царской семьи, где имп. Мария Федоровна принимала участие в уходе за коровами, а ее сыновья — в сенокосе.
Ст. 133—136. И ангел от земли в сиянье предо мной ~ Горит звезда преображенья... — Здесь Жуковский дает поэтическое описание памятника, созданного И. П. Мартосом в 1812—1814 гг. и представляющего собою женскую фигуру, осененную звездой. У ее ног склонился Гений жизни. Воспроизведение этой скульптуры Жуковский поместил на титульном листе второй части первого издания своих стихотворений.
А. Янушкевич
441
Песнь Русскому Царю от его воинов
(«Гряди, наш Царь, Твоя дружина...»)
(С. 25)
Автограф (ПД, № 27807, л. 6 об.) — черновые строфы 1-я и 3-я.
Впервые: СО. 1815. № 48. С. 95—96 — с подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 1—5 (в С 1—4 — отдел «Романсы и песни»).
Датируется: между началом 10-х чисел ноября и 14 декабря 1815 г.
Датировка основывается на выражаемом Жуковским ожидании приезда Александра I в Россию и черновом варианте ст. 5: «Опять на родине своей // Наш царь...» Очевидно, стихотворение написано между началом 10-х чисел ноября, когда стало известно о прибытии Александра I 8 ноября в Варшаву, и 14 декабря 1815 г., когда император появился в С.-Петербурге. В С 3 датируется 1815 г., в С 5 ошибочно 1816-м.
Первоначально стихи создавались с опоясной рифмой, которая в публикации в СО сменилась на перекрестную.
Ст. 4. Черновой вариант: «Молчит покорный сопостат» — Имеется в виду Наполеон I Бонапарт, разбитый коалиционными войсками под Ватерлоо 18 июня 1815 г. и 22-го окончательно отрекшийся от французского престола.
Ст. 6. Наш Царь, наш славный вождь царей... — В 1813—1814 гг. Александр I выступал как глава антинаполеоновской коалиции и с сентября 1815 г. играл ведущую роль в им созданном Священном союзе европейских монархов.
Ст. 13—16. Черновой вариант: «Гряди! в отчизну с поля чести // Мы славу с миром принесли! // Се наши панцири в пыли, // Се гром, се знамения мести».
Ст. 19—20. Младый Наследник полвселенны — // Меж нас впервой Ты меч приял... — Александр с отрочества занимался фронтовыми учениями; в 1796 г. был назначен полковником лейб-гвардии Семеновского полка и в дальнейшем при императоре Павле I занимал высокие военные должности вплоть до назначения в 1798 г. председателем Военного департамента.
Ст. 24. Везде во сретенье врагам... — Т. е. навстречу.
Ст. 31. Ко мщенью Ты воззвал народы... — 26 февраля 1815 г. на Венском конгрессе Александр I объявил, что считает войну с вновь захватившим власть Наполеоном неизбежной, дабы предотвратить очередное порабощение Европы.
Ст. 37. От Немана до океана... — Ареал заграничного похода русских войск: от рубежа России до Атлантического побережья.
Н. Серебренников
Песня
(«Где фиалка, мой цветок?..»)
(С. 27)
Автограф неизвестен.
Впервые: Славянин. 1827. № 3. С. 350 — с заглавием: «Фиалка».
442
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 4 — отдел «Смесь», вместе с «Песней» («Птичкой певицею...») под общим заглавием «Две песни» (Т. 6. С. 22—25); в С 5 (Т. 2. С. 206—207) среди стихотворений 1815 г.
Датируется: конец 1815 г.
Авторская датировка, предложенная в последнем прижизненном издании (С 5), стала общепринятой. Она не подвергалась сомнению ни в одном из посмертных изданий, хотя никаких существенных аргументов в ее пользу не было высказано. Думается, стихотворение было написано в самом конце 1815 г. и отразило настроения Жуковского после получения им письма Маши Протасовой от 8 ноября с просьбой разрешения «выйти замуж за Мойера» (РС. 1883. № 5. С. 351).
«Песня» («Где фиалка, мой цветок...») — вольный перевод стихотворения немецкого поэта сентиментально-анакреонтической ориентации Иоганна Георга Якоби (Jacobi; 1740—1814) «Nach einem alten Liede» («Подражание старой песне»).
Воспользовавшись основным лирическим сюжетом о скоротечности жизни, Жуковский опустил в переводе все пасторальные образы: пастуха и пастушки, собирающих розы и украшающих ими себя и свои шляпы. Переводчик опустил и четырежды повторенный в оригинале риторический вопрос: «Sagt, wo <...>?» («Скажи, где <...>?») и дважды повторяющееся обращение к юношам и девушкам: «Jungling, ach!» и «Mädchen, ach!»
Отказавшись от многочисленных буколических реалий оригинала, Жуковский сосредоточил внимание на изображении природы, внеся в него много новых деталей и эпитетов, что сообщает его пейзажу живость и эмоциональность. У Жуковского поток — «игривый», «поит» фиалку, он «сердце в думу погружал», «смолк», «истощенный»; струя — «свежая», «говорливая»; лист — «приютный» и т. д. Вместо упомянутой «беседки» (die Laube) в переводе появляется слово «приют» (трижды повторенное в одной строфе), а вместе с тем и мотив разрушения крова, утраты прибежища от бед для лирического героя и его фиалки.
Переводчик сокращает стихотворение, целиком опустив 5-ю строфу, а в 6-й, заключительной, развертывает тему певца, «живым струнам» которого «отзвук откликался». То, что в оригинале, благодаря обилию условных пасторальных мотивов и образов, звучало игриво-анакреонтически, в переводе обрело более минорный тон, очевидно созвучный настроению русского поэта: «Нет его; певец увял; // С ним и отзыв замолчал».
Жуковский сохраняет метрическую схему строфы оригинала — разностопный хорей (434344) с чередованием мужской и женской рифмы (МЖМЖММ).
Положено на музыку А. Г. Вейраухом.
Н. Реморова
443
1816
Ирине Дмитриевне Полторацкой («Певцом невинности, любви и красоты...»)
(С. 28)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РС. 1888. Т. 60. Кн. 10. С. 84.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: январь 1816 г.
Адресатом стихотворения является Ирина Дмитриевна Полторацкая, сестра Агафоклеи Дмитриевны, на смерть которой Жуковский написал эпитафию (см. примеч. к «Стихам, вырезанным на гробе А. Д. Полторацкой»). Вероятно, эта смерть сблизила Жуковского с семейством Д. М. Полторацкого. Имя его сына — Сергея Дмитриевича, будущего известного библиофила, приятеля А. С. Пушкина, неоднократно возникает на страницах «Дневников» Жуковского (см.: Дневники. С. 340, 349, 463).
О самой И. Д. Полторацкой и ее жизни известно немного. В примечании к первой публикации стихотворения сообщается следующее: «Это неизданное доселе стихотворение передано здесь с сохранением подлинника; оно собственноручно написано В. А. Жуковским на оборотной стороне переплета первого тома полного собрания его стихотворений (СПб., 1815 г.), поднесенного им И. Д. Полторацкой <...>. Ирина Дмитриевна Полторацкая, дочь Дмитрия Марковича Полторацкого и родная сестра известного Сергея Дмитриевича Полторацкого, вышла замуж около 1817 года за полковника Алексея Николаевича Дьякова и умерла еще в молодых годах, приблизительно около 1824 года» (РС. 1888. Т. 60. Кн. 10. С. 84).
Первая часть «Стихотворений Василия Жуковского» (СПб., 1815) появилась в самом конце 1815 г.: в письме к А. П. Киреевской от 17 декабря Жуковский говорит о распространении экземпляров по подписке (УС. С. 24). Учитывая связь дарственной надписи с посланием П. А. Вяземского «К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского» (см. примеч. к ст. 1—2), относящимся к самому началу 1816 г., можно предположить, что стихотворение Жуковского, обращенное к И. Д. Полторацкой и записанное на форзаце первой части, появилось в январе 1816 г. Во всяком случае известно, что И. И. Дмитриев, живший в Москве, получил от Жуковского из Петербурга экземпляр первой части «Стихотворений Василия Жуковского» до 8-го января (см.: Сочинения Ивана Ивановича Дмитриева. СПб., 1893. Т. 2. С. 221).
Ст. 1—2. Певцом невинности, любви и красоты // Назвал меня поэт, к стихам моим пристрастной... — Речь идет о П. А. Вяземском, авторе послания «К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского» (СО. 1816. Ч. 29. С. 108). Но, по
444
всей вероятности, стихотворение было известно Жуковскому еще до публикации. В его архиве (РНБ, оп. 1, № 15, л. 70) сохранился черновой автограф послания Вяземского на отдельном листке. Вот его текст, вызвавший отклик Жуковского:
Кому, когда не вам, принадлежат творенья (Ср.: Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1882. Т. 3. С. 111. Курсив мой. — А. Я.)
А. Янушкевич
Воспоминание
(«Прошли, прошли вы, дни очарованья!..»)
(С. 28)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 218, к. 1338, № 2, л. 4) — рукою неустановленного лица, без даты и подписи, с параллельным французским текстом, в альбоме Е. Ф. Кривцовой (урожд. Вадковской).
Впервые: FWДН. 1818. № 2. С. 22 — с заглавием «Воспоминание» и указанием на источник перевода: «Из Монкрифа».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: начало 1816 г.
Датировка традиционная, принятая П. А. Ефремовым в С 7—9 согласно свидетельству К. К. Зейдлица о том, что Жуковский написал стихотворение «Воспоминание» по возвращении из Дерпта в начале 1816 г., после получения известия о согласии М. А. Протасовой на брак с И. Ф. Мойером (Зейдлиц. С. 103—104; см. также: РС. 1883. Т. 39. № 8. С. 233—236 — письмо А. П. Киреевской от 19 февраля 1816 г. с подробным описанием пребывания в Дерпте).
445
Стихотворение представляет собой перевод одноименного романса «Souvenance» французского поэта Франсуа Огюстена Паради де Монкрифа (Moncrif, 1687—1770), придворного поэта Людовика XV. О том, что этот романс был любим М. А. Протасовой, свидетельствует наличие его текста в ее альбоме (ПД. № 22726, л. 1).
Перевод романса Монкрифа, скорее всего, связан с чувством Жуковского к Маше Протасовой. Косвенным подтверждением такого предположения может служить тот факт, что несколько ранее, долбинской осенью 1814 г. (28—30 октября), Жуковский перевел под заглавием «Алина и Альсим» еще один текст Монкрифа — романс «Les constantes amours d’Alix et d’Alexis» («Любовное постоянство Аликс и Алексиса»), своим сюжетом напоминающий историю драматической любви Жуковского и Маши Протасовой.
Текст стихотворения «Воспоминание» положен на музыку композитором К. Агреневым-Славянским.
О. Лебедева
На первое отречение от престола Бонапарте («Сей день есть день суда и мщенья!..»)
(С. 29)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 23 — черновой.
2) ПД. № 27807, л. 7 — беловой, без заглавия; сверху карандашом рукою Жуковского: «1816. Стихи, петые на празднестве английского посла лорда Каткарта».
Копия (РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, № 1104, л. 17 об. — 18 об.) — рукою В. Ф. Вяземской, с заглавием: «Куплеты, петые за обедом у лорда Каткарта в присутствии государя 28 марта 1816 года» и припиской П. А. Вяземского около заглавия: «Жуковского».
Впервые: СО. 1816. Ч. 29. № 14. С. 68 — с заглавием: «Стихи, петые на празднестве английского посла лорда Каткарта, в присутствии Его Императорского Величества» и примечанием: «Сей великолепный праздник дан был ныне, 28 марта, в день падения и отречения Бонапартова за два года перед сим. Все генералы, участвовавшие в той знаменитой кампании, были приглашены к оному».
Перепечатано: Литературный Музеум на 1827 год. М., 1827. С. 308 (ц. р. от 28 декабря 1827 г.) — с заглавием: «Стихи. На случай первого отречения Бонапарте, петые на празднике, данном Английским министром лордом Каткартом» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту последней прижизненной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 28 марта 1816 г.
446
Стихотворение написано по просьбе английского посла лорда Уильяма Шоу Каткарта (Cathcart; 1755—1843). Так как последняя прижизненная публикация произведения — в альманахе Владимира Измайлова «Литературный Музеум», то она и является источником текста. Известно, что сам Жуковский одобрил ее и писал издателю 27 ноября 1827 г. следующее: «Но вас благодарю за помещение в вашем альманахе моей песни о Наполеоне. Если Иван Иванович Дмитриев мог найти ее стоящею напечатания, то против этого приговора я не имею апелляции» (С 7. Т. 2. С. 516).
Поводом для написания стихотворения явилась вторая годовщина первого отречения Наполеона от французского престола. Оно произошло 28 марта (6 апреля) 1814 г. в Фонтенбло. Перенесенная на территорию Франции война явилась ответной волной похода на Москву и закончилась поражением Наполеона. Успех военных действий под Парижем 18 марта, а затем торжественное вступление Александра I «на белом коне <...> впереди блестящей свиты генералов, во главе несметной армии союзников, объединившей все державы Европы» (Шильдер. С. 219) означали конец наполеоновской кампании и предопределили неизбежность отречения Наполеона. Оно состоялось 28 марта, в среду, в 2 часа ночи. «Наполеон подошел к столу и торопливым, неразборчивым почерком подписал акт отречения, в котором, между прочим, сказано: „Император Наполеон, верный своей присяге, объявляет то, что он отказывается от престола Франции и Италии, так как нет таких личных жертв, не исключая даже принесения в жертву своей жизни, перед которыми он отступил бы ради блага Франции“» (Там же).
Стихотворение Жуковского было высоко оценено друзьями. Так, А. И. Тургенев в письме к Вяземскому от 3 апреля 1816 г. называл эти стихи «прекрасными» (ОА. Т. I. С. 41), а Пушкин даже собственноручно записал четыре строфы произведения Жуковского (2, 3, 5, 6) в свою тетрадь. Запись была сделана по памяти и датируется началом июня 1824 г. (подробнее см.: Рукою Пушкина: Несобранные и неопубликованные тексты. М.; Л: Academia, 1935. С. 493—494). П. В. Анненков в «Сочинениях Пушкина» (Т. VII. СПб., 1857. С. 36 первой пагинации) напечатал эту запись как возможный вариант пушкинского «Наполеона» под заглавием: «Первые мысли стихотворения, обращенного к императору Александру I». На то, что пушкинская запись является стихами Жуковского, указал в 1878 г. П. А. Ефремов (С 7. Т. 2. С. 491).
Несомненно, что стихотворение Жуковского явилось одним из источников «Наполеона» Пушкина. По мнению М. А. Цявловского, «Стихотворение Жуковского припомнилось Пушкину в связи с только что написанными собственными стихами о Наполеоне. На предыдущем листе тетради (л. 7/1) имеется черновой текст стихотворения „Зачем ты послан был“» (Рукою Пушкина. С. 494).
Связь двух произведений проявляется на разных уровнях. Это касается, прежде всего, несомненной близости в выражении патриотических чувств обоих поэтов и осуждении захватнической роли Наполеона. Достаточно сравнить стихотворение Пушкина с записанными им строфами из Жуковского:
447
Жуковский
Где тот, пред кем гроза не смела К стопам рабов бросал он троны, Пушкин
Давно ль орлы твои летали Среди рабов до упоенья Бесспорно близка Пушкину была мысль Жуковского о неизбежном возмездии Наполеону, о его «погибельном» счастье, «постыдном величии», «памяти кровавой» и т. д. Ср.:
И где он?.. Мир его не знает. Оцепенелыми руками Однако в оценке исторической роли Наполеона Пушкиным и Жуковским — видимая разница. Объясняется это прежде всего разным поводом к написанию стихотворений. Для Жуковского — это первое отречение Бонапарта от престола, воцарение мира и торжество России и Александра I. Для Пушкина — это смерть Наполеона. Прошедшие 7 лет сняли остроту негодования и расширили исторический ракурс воззрения на прошлое, да и сама смерть великого человека («угас великий человек») изменила тональность произведения.
Кончина Наполеона, явившаяся поводом для стихотворения Пушкина, позволила ему свободнее и диалектичнее оценить историческую роль незаурядной личности. К своей оценке Наполеона Пушкин будет возвращаться много раз и определенным образом наметит путь к Лермонтову (см.: Реизов Б. Г. Пушкин и Наполеон // РЛ. 1966. № 4. С. 49—56; Грунский Н. К. Наполеон в русской художественной литературе // Русский филологический вестник. Варшава, 1898. Т. 40. № 3—4. С. 193—324).
Стихотворение Жуковского стало во многом точкой отсчета наполеоновской темы в русской литературе.
Ст. 21—22. И честь тому — кто, верный чести, // Свободе меч свой посвятил... — Имеется в виду император Александр I, до конца оставшийся верным своему убеждению в необходимости довести войну до полного низложения Наполеона: «Я не заключу мира, пока Наполеон будет находиться на престоле» (Шильдер. С. 191).
Ст. 27. И блеск Лютеции спасенной... — Речь идет об освобождении Парижа от диктатуры Наполеона. Лютеция — древнее поселение паризиев, на месте которого расположился современный Париж.
Ф. Канунова
448
К Т. Е. Боку
(«Любезный друг, гусар и Бок!..»)
(С. 30)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 2, № 81, л. 2 об.) — рукою неустановленного лица, под № 2, без даты.
Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 1. С. 67 — в составе статьи Н. Лыжина «Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: предположительно вторая половина марта 1816 г.
В копии, где представлены все три послания Жуковского к Т. Боку, а также в публикации Н. Лыжина данное послание имеет № 2, что позволяет датировать его промежутком между 7 апреля 1815 г. и августом 1816 г. (см. примеч. к посланиям «Мой друг, в тот час, когда луна...» и «Мой милый Бок...»).
По всей вероятности, послание-записка Жуковского относится ко времени пребывания Бока в Петербурге (март-август 1816 г.), так как Жуковский приглашает его в гости на правах хозяина, что вряд ли было возможно в Дерпте, где он сам был гостем. Если учесть, что апрель-ноябрь 1816 г. Жуковский провел в Дерпте (см.: ПЖТ. С. 153—168), то наиболее реальной датой послания № 2 к Боку становится вторая половина марта 1816 г., когда после отставки 17 марта Т. Бок жил в Петербурге.
А. Янушкевич
Весеннее чувство
(«Легкий, легкий ветерок...»)
(С. 30)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 24 — черновой.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 25 — беловой.
3) ПД. № 27807, л. 7 об. — беловой, с зачеркнутыми четырьмя последними стихами.
4) Кульман. С. 1087. № 25 — беловой.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 42) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: Соревнователь просвещения и благотворения. 1821. Ч. 13. № 1. С. 88 — с подписью: «В. Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; С 5 — в подборке стихотворений 1815 г.).
Датируется: начало апреля 1816 г.
Положение автографов № 2 и 3 в рукописи (сразу же за датированным 28 марта 1816 г. стихотворением «Сей день есть день суда и мщенья...»), а также весенний колорит позволяют датировать «Весеннее чувство» началом апреля 1816 г.
449
По мнению М. Г. Салупере, песня «Весеннее чувство» была написана в 1816 г. «на заданную мелодию Вейрауха» (Ж. и русская культура. С. 452). Именно в начале апреля 1816 г. Жуковский приезжает в Дерпт (см.: УС. С. 172—173), и стихотворение отражает «весеннее чувство поэта».
Полный текст стихотворения приводится в письме к А. П. Киреевской из Дерпта от 7 ноября 1816 г. Ср.: «Воейков не любит моего „там“. Да уже и слишком много его в моих стихах! А как без него обойтись? Кстати о „там“! Вот еще песня, написанная мною по просьбе и на данный голос. Об ней будет объяснение...» (и далее идет текст стихотворения — РС. 1883. № 9. С. 542—543).
Песня представляет характерный образец романтической пейзажной лирики. Белинский называет это стихотворение в числе лучших произведений поэта (Белинский. Т. 7. С. 214), видя в нем основной пафос поэзии Жуковского — «стремление к бесконечному» (Там же. С. 182). Как образец интимной лирики Жуковского с характерной песенной композицией рассматривает это стихотворение Б. М. Эйхенбаум (Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 372—376). И. М. Семенко, говоря об особой ритмико-интонационной структуре произведения, подчеркивает его «пантеистическое мироощущение», данное «в чувственно-конкретном образе» (Семенко. С. 113). С. А. Матяш видит в «Весеннем чувстве» «не только пример пейзажной лирики эпохи романтизма, но и образец русской философской лирики, сформировавшейся на песенной основе» (Анализ одного стихотворения. Л., 1985. С. 98).
Переведено почти сразу же на немецкий язык К. Ф. фон дер Боргом для его антологии «Poetische Erzeugnisse der Russen» (Dorpat, 1820. Bd. 1). Вошло в первую часть антологии Джона Бауринга (Российская антология. Specimens of the Russian Poets with Preliminary Remarks and Biographical Notices, transl. by John Bowring. L., 1821. T. 1). По ней с лирикой Жуковского познакомился Гёте (см.: Веселовский. С. 335).
Положено на музыку А. Вейраухом и А. Рубинштейном.
Ст. 12. После этого стиха в черновом автографе были следующие строки:
Ах, надежда за весной И. Поплавская
«Сон — утешитель! Пусть образу смерти твой образ подобен...»
(С. 31)
Автограф (ПД. № 27807, л. 8 об.) — два черновых варианта и беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: лето 1816 г.
450
Основанием для датировки является положение автографа в «Книге Александры Воейковой» — рабочей тетради Жуковского сентября 1815 — января 1819 г. Наброски четверостишия и его окончательный вариант находятся после белового автографа «Весеннего чувства» и перед вторым посланием к Т. Боку, т. е. в границах апреля-августа 1816 г.
Это время пребывания Жуковского в Дерпте, когда он, решившись на жертву (дал разрешение Маше Протасовой на свадьбу с И. Ф. Мойером), пытается найти успокоение в философии самоотречения. По точному замечанию исследователя, это было «испытанием, страдой веры» (Веселовский. С. 209).
Органической частью этой философии стал образ сна-утешителя. Уже после свадьбы Маши с Мойером, которая состоялась 14 января 1817 г., Жуковский писал А. И. Тургеневу: «Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна. Душа смягчилась. К счастью, на ней не осталось пятна; зато бела она, как бумага, на которой ничто не написано. Это-то ничто — моя теперешняя болезнь, столь же опасная, как первая, и почти похожая на смерть. <...> Оно [равнодушие] похоже на сон, который производит иногда прекрасная музыка. Музыка моя молчит, и я сплю! Из этого-то сна должно непременно выйти...» (ПЖТ. С. 177). Переводы из Гёте («Кто слез на хлеб свой не ронял...», «Утешение в слезах», «К месяцу»), из Уланда («Сон», «Песня бедняка», «Счастие во сне»), созданные в атмосфере душевного разлада, лейтмотивно развивают тему сна и утешения во сне.
Не исключено, что дистих Гёте «Die Geschwister» («Братья», 1782) подсказал общую мысль гекзаметрического четверостишия Жуковского. Заметим кстати, что дистих Гёте входит в подборку стихотворений под общим заглавием: «Antiker Form sich nähernd» («Приближаясь к античной форме»). Ср.:
Schlummer und Schlaf, zwei Brüder, zum Dienste der Götter berufen, Сон и Дремоту, двух братий, служенью богов обреченных, (Перевод М. Михайлова. Цит. по: [Гербель Н. В.] Собрание стихотворений Гёте в переводе русских писателей. 2-е Изд. СПб., 1892. С. 228).
О. Лебедева, А. Янушкевич
<К Т. Е. Боку>
(«Мой милый Бок!..»)
(С. 31)
Автограф (ПД. № 27807, л. 9 об.) — черновой.
Копия (РНБ, оп. 2, № 81, л. 2 об.) — рукою неустановленного лица.
451
Впервые: Летописи русской литературы и древности. М., 1859. Т. 1. С. 71 — в составе статьи Н. Лыжина «Знакомство Жуковского со взглядами романтической школы».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: август 1816 г.
Основанием для датировки данного послания может быть местонахождение его чернового автографа в «Книге Александры Воейковой»: непосредственно перед набросками 15—19 строф баллады «Вадим», имеющими авторскую датировку: 1 сентября 1816 г., и в окружении других произведений 1816 г., написанных в марте — мае 1816 г.
Как установлено М. Г. Салупере, «летом 1816 г. Жуковский с Протасовыми и женихом Маши Мойером путешествовал по Лифляндии и Эстляндии. Возвратиться в Дерпт они должны были также в августе, т. к. в университете, где преподавал Мойер, начинались лекции» (ПМиЖ. Вып. 19. С. 67). Тимофей Бок 6 августа 1816 г. также приезжает из Петербурга в свое имение Выйзику, недалеко от Дерпта, куда и приглашает Жуковского.
Трудно сказать, состоялась ли эта поездка в августе. Вполне вероятно, что Жуковский посетил Бока в день его рождения, 13 ноября 1816 г., о чем свидетельствует письмо Бока Жуковскому от 12 ноября 1817 г., начинающееся словами: «Ровно год, как мы Гомера читали и от стужи и метели спаслись к доброму Василию в теплую избу...» (Там же. С. 69).
Ст. 9. ...сестра прелестная твоя... — Речь идет, как предполагает М. Г. Салупере, о Юлии Бок, в которую был безнадежно влюблен Т. Бок (Там же. С. 67—68). См. также примеч. к стих. «Голос с того света».
А. Янушкевич
Верность до гроба
(«Младый Рогер свой острый меч берет...»)
(С. 33)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 9 — черновой, без заглавия.
2) ПД. № 10089 — беловой.
Впервые: FWДН. 1818. № 4. С. 26—29.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; в С 4 — с подзаголовком: «С немецкого»). В С 5 (Т. 3. С. 25—28) — в подборке стихотворений 1818 г.
Датируется: апрель-август 1816 г.
Черновой автограф находится в «Книге Александры Воейковой» между стих. «Весеннее чувство» и черновыми вариантами 15—19 строф баллады «Вадим». Как известно, «Весеннее чувство» было закончено в начале апреля 1816 г., а работа над соответствующими строфами «Вадима» датирована самим поэтом 1-м сентября (л. 10 об.). Все это позволяет считать временем создания стихотворения «Верность
452
до гроба» апрель-август 1816 г. Указание в С 5 на 1818 г. связано со временем публикации текста в FWДН.
Перевод стихотворения «Treuer Tod» («Верная смерть») немецкого поэта и драматурга Теодора Кёрнера (Körner, 1791—1813), погибшего в бою с наполеоновскими войсками. Стихотворение, оказавшееся пророческим, было впервые опубликовано в «Избранных произведениях поэта» (Vermischte Gedichte und Erzählungen. Bd. 2. Leipzig, 1815). В стихотворении Кёрнера было три строфы. Четвертая, содержание которой навеяно гибелью поэта, дописана Карлом Шалем (Schall, 1780—1833) после смерти Кёрнера (см.: Галюн. С. 14) и издана вместе со стихотворением Кёрнера отдельным оттиском. Жуковский, вероятно, работал по этому изданию, переведя все строфы.
Стихотворение Кёрнера написано в форме популярной у романтиков народной песни. При этом система образов и понятий в нем носит условный характер. Так, герой определен как рыцарь (Ritter), поднявший меч за «свободу, славу и родину» («Für Freiheit, Ruhm und Vaterland») и, далее, — «за свою любовь» («Für <...> meine Liebe»). Но если сражение рыцаря «во имя славы и любви» было закреплено поэтической традицией в кодексе рыцарской чести, то понятия свобода и родина принадлежат иному, более позднему времени — эпохе Наполеоновских войн. Поэтому как рефрен в конце каждой строфы повторяются слова: «Dem Vaterland und meiner Liebe» («За родину и мою любовь»), что было в высшей степени актуально в момент написания стихотворения, и не случайно оно очень скоро было положено на музыку и стало популярной песней (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 596).
К моменту перевода стихотворения Жуковским тема битвы за родину перестала быть столь актуальной. К тому же русского поэта в стихотворении Кёрнера привлекала не историческая ретроспектива, а общечеловеческая тема — трагическая гибель человека, верного своим высоким идеалам и принципам, что и обусловило некоторые отступления переводчика от оригинала. Так, Жуковский убирает прямое упоминание о рыцаре, назвав героя «Младый Рогер»; он усложняет синтаксис, вводя многоточия и тире, что при сохранении размера и строфики оригинала несколько изменяет ритм стиха, делая его менее «песенным». Само заглавие звучит как присяга на верность любви, что было связано с мироощущением Жуковского этого периода, накануне брака Маши Протасовой с Мойером. Ослабив национально-патриотические настроения песни Кёрнера, Жуковский эмоционально усилил психологическую ситуацию.
Н. Реморова
Овсяный кисель
(«Дети, овсяный кисель на столе; читайте молитву...»)
(С. 34)
Автограф (ПД. № 27807, л. 19—21) — черновой; л. 24 об. — прозаическое предисловие — с датой: «1 ноября».
Копии:
1) ПД. № 9812.
453
2) ПД. № 9678.
3) ПД. № 26305.
Впервые: Труды Общества любителей российской словесности. М., 1817. Ч. 10. С. 62—70 — с примечанием и предисловием Жуковского.
В прижизненных изданиях: FWДН. 1818. № 2. С 2—17; С 3—5 (в С 3—4 — отдел «Сельские стихотворения», в С 5 — в подборке произведений 1816 г., с названием в оглавлении: «Овсяный кисель (Из Гебеля)»; предисловие опущено.
Датируется: сентябрь — начало ноября 1816 г.
Перевод стихотворения «Das Habermus» представителя демократического крыла немецких идилликов И. П. Гебеля (Hebel, 1760—1826), писавшего на алеманнском наречии (см. Жирмунский В. М. Немецкая диалектология. М.; Л., 1956). «Das Habermus» написан Гебелем в 1800—1801 гг. и вошел в его сборник «Алеманнские стихотворения» (Alemannische Gedichte. Karlsruhe, 1803), который был высоко оценен Гёте, затем Уландом, а в 1816 г. и Жуковским. Перевод Жуковского осуществлен по указанному изданию (см. Традиционно исследователи и комментаторы считали первой по времени публикацию в FWДН 1818 г. (см. СС. С. 449; Стихотворения. Т. 2. С. 506). Но реально Жуковский познакомил своих товарищей с данным стихотворением на одном из заседаний «Арзамаса» в 1816 г. В протоколе от 24 декабря читаем: «Секретарь Светлана представил членам донесение о своих поступках; и члены уверились, что он приобрел новые великие совершенства, документами сих новоприобретенных совершенств служат: 1-е. Очаровательный Овсяный кисель, который члены единодушно провозгласили райским кремом» (Арзамас—2. Кн. 1. С. 380). А в речи, произнесенной Жуковским в «Арзамасе» еще раньше (в середине декабря), в связи с его возвращением к обязанностям секретаря по приезде из Дерпта, читаем: «Муза моя состряпала из гекзаметров овсяный кисель. О друзья мои, отважусь дать ли вам киселя. Осмелюсь ли сказать вам вместе с доброю бабушкою, которая потчует им своих внучков: Кушайте, светы мои, на здоровье! Господь вас помилуй!» (Там же. С. 384). Чуть позже, 29 ноября 1817 г. «Овсяный кисель» был прочитан П. С. Яковлевым на 31-м заседании Общества любителей российской словесности при Императорском Московском университете. В «Трудах» Общества в 1817 г. и был впервые опубликован «Овсяный кисель» Жуковского. Уже в февральской книжке 1818 г. FWДН это стихотворение было переиздано. И в этом же году оно было перепечатано в СО (№ 11. С. 190—194) и таким образом получило широкую читательскую известность.
454
Данные уточнения позволяют подчеркнуть программный характер произведения, являвшегося для Жуковского в этот период одним из его эстетических манифестов. Рожденное во многом в атмосфере арзамасских заседаний, оно демонстрирует новый тип поэтического мышления Жуковского. Сам поэт прекрасно осознавал, что он экспериментирует в «совершенно новом и нам еще неизвестном роде». Именно об этом он пишет А. И. Тургеневу 21 октября 1816 г.: «Между тем написал, т. е. перевел с немецкого пьесу под титулом Овсяный кисель; не думай, что этот кисель был для Арзамаса; нет, но надеюсь, что он покажется вкусным для Арзамасцев, хотя и не разведен на бессмыслице. Это перевод из Гебеля, вероятно, тебе неизвестного поэта, ибо он писал на Швабском диалекте и для поселян. Но я ничего лучше не знаю. Поэзия во всем совершенстве простоты и непорочности! Переведу еще многое. Совершенно новый и нам еще неизвестный род» (ПЖТ. С. 164). Словно отвечая на бурную полемику вокруг своих баллад, которые якобы уводили от жизни, Жуковский обращается к жанру идиллии, демонстрируя свои возможности изображения «неодушевленной природы» «свежими яркими красками», конкретизации идиллического характера сообщением ему черт национальности и народности в гердеровском понимании (см.: Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 124—138).
В примечании к переводу Жуковский приводит выдержку из статьи Гёте о Гебеле: «Гебель, — говорит Гёте об авторе Алеманнских стихотворений, — изображая свежими яркими красками неодушевленную природу, умеет оживотворить ее милыми аллегориями». И далее Жуковский вслед за Гёте с восторгом пишет о том, что Гебель, в отличие от «древних поэтов и новейших их подражателей», наполнявших идиллию «существами идеальными», «видит во всех сих предметах одних знакомцев своих поселян». Положительная оценка этого факта обнаруживает связь Жуковского с гердеровской концепцией органического развития мира, с его ориентацией на народность. Перевод Жуковского, таким образом, прямо отвечал на вопрос времени — об обращении поэзии к национальным, народным истокам. «Das Habermus» было наименее локальным среди Алеманнских стихотворений и легко поддавалось русификации. Жуковский относит свой перевод в С 3, 4 в отдел «Сельские стихотворения», осторожно вводит в него русские имена, приметы русского национального быта, употребляет разговорную, простонародную и даже диалектную лексику, тогда как для Гебеля характерно употребление нейтральной лексики. При этом переводчик попытался воспроизвести сам способ мышления русской крестьянки. Ее образ, конечно, как и у Гебеля, идеализирован, ориентирован на тип, созданный сентименталистской литературой. Но Жуковскому важно сохранить дидактизм оригинала, передать характерную для народной концепции мира патриархальность, соотносимость жизни людей и жизни природы, осознание их органического единства. Это был первый практический шаг к созданию русской народной идиллии и одновременно к еще одному художественному открытию, имевшему огромные последствия. Это было открытие символического образа бытия: в обыкновенном и будничном открывалась поэзия жизни. Лироэпос Жуковского, таким образом, в «Овсяном киселе» обретает свои зримые формы.
455
Показательно, что в «Общем оглавлении» последнего прижизненного собрания сочинений Жуковского «Овсяный кисель» был помещен в отдел «Смесь». На синтетическом характере образности в произведении, на слиянии эпического воссоздания бытия с его индивидуальным переживанием акцентирует внимание читателей сам Жуковский в своем предисловии к стихотворению: «Говоря о простой былинке, он (Гебель. — И. А.) возбуждает в душе Читателя прекрасные мысли о Провидении. Все оживлено в его картине. Каждое растение имеет своего Ангела; жребий невидимого зародыша также занимает всеобъемлющую любовь Создателя, как и блистательный жребий планеты <...>. И тленная былинка неприметно становится эмблемою человеческой жизни» (Труды Общества любителей российской словесности... С. 62—63).
Очень важно, что Жуковский сохраняет в переводе повествование от лица героини (старой крестьянки), когда ее самовыражение происходит в процессе рассказывания. Кроме того, подчеркивается ориентация на слушателя включением в размеренное детальное повествование лирических вставок-обращений, характерных для устной речи. Размеренности рассказа вполне соответствует сохраненный Жуковским гебелевский ритм гекзаметра. Уже в самом этом факте — принципиальная позиция поэта. Перевод появляется в разгар полемики о гекзаметре, возникшей в связи с работой Н. Гнедича над переводом «Илиады» и, шире, — в связи с отказом русской поэзии от французской традиции, на защиту которой встали классики, — в пользу античной и немецкой. В. Кюхельбекер прямо заявлял об этом в 1817 г., видя здесь симптом поворота русской литературы к новой, т. е. к романтической, поэзии (см.: Егунов А. Н. Гомер в русских переводах. М.; Л., 1964. С. 174—178).
И. М. Семенко по поводу «Овсяного киселя» справедливо замечает: «Разговорно-сказовый гекзаметр привлекал Жуковского как одна из возможностей развития в России повествовательного стиля. Ему было важно при этом, что гекзаметрическая форма облагораживала бытовое содержание, придавала своего рода священность, значимость самым обыкновенным факторам жизни» (Семенко. С. 226—227). Сам Жуковский еще в примечании к переводу с восторгом говорил о простоте рассказа, о сочетании ее с высоким и важным содержанием. Проблема соединения поэзии и прозы явилась дополнительным стимулом обращения Жуковского к «Овсяному киселю», написанному гекзаметром, синтетическим метром, где сосуществует ритмическая организация и повествовательная стихия (эпос Жуковского в гекзаметрах С. А. Матяш справедливо назовет «стихотворной прозой» — см.: Матяш С. А. Метрика и строфика В. А. Жуковского // Русское стихосложение XIX века. М., 1979. С. 91). «Овсяный кисель» соединил в себе описательность и мелодичность.
Ничего подобного до сих пор русская идиллия не знала. Может быть, поэтому опыт Жуковского не был оценен по достоинству даже в ближайших к нему литературных кругах. П. А. Вяземский писал о том, что переводами из Гебеля Жуковский роняет себя в общественном мнении (см.: ОА. Т. II. С. 226). А. Ф. Мерзляков даже глумился над переводами Жуковского, предпочитая идиллиям Гебеля идиллии
456
г-жи Дезульер (русский перевод их был сделан Мерзляковым еще в 1807 г.). В своей речи в московском Обществе любителей российской словесности в 1818 г. он называет «Овсяный кисель», наряду с «Красным карбункулом» и «Адельстаном», «злоупотреблением поэзии и гекзаметра». Причем, по воспоминаниям М. А. Дмитриева речь была произнесена при большом стечении народа в присутствии Жуковского и получила резонанс (см.: Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 168—169). В кругах «классиков» переводы из Гебеля, и в частности «Овсяный кисель», рассматривались как уродливые порождения «романтической моды». В письмах И. М. Муравьева-Апостола к Капнисту содержатся уже прямые ассоциации: Байрон — З. Вернер — «Карбункул и Овсяная каша» (см.: Громова Т. Н. Литературные взаимоотношения И. М. Муравьева-Апостола и В. В. Капниста // РЛ. 1974. № 1. С. 113). Однако романтику К. Н. Батюшкову тоже не нравилось, что Жуковский переводит Гебеля (см.: РА. 1884. Кн. 1. С. 236). Но Жуковский работы над Гебелем не прекращал и перепечатывал «Овсяный кисель» из издания в издание, сопровождая его высокой оценкой поэзии Гебеля в целом.
Между тем по поводу идиллии в русской литературе конца 1810 — начала 1820-х гг., как известно, развернулась бурная полемика, в которой участвовали Панаев, упорно переводящий Геснера, Гнедич — здесь достойным изображения объектом признавалось лишь «высокое», бытовая сфера была лишь слегка обозначена, оставался непреодоленным разрыв между формой и содержанием (см.: Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 124—125). По другую сторону находятся идиллии Жуковского и близкого к нему по своим творческим устремлениям А. Дельвига. В них создавался лирический характер, обусловленный определенным типом культуры. Именно идиллии Жуковского и Дельвига оказались близки творческим устремлениям А. С. Пушкина, который высоко ценил переводы Жуковского из Гебеля, в частности «Овсяный кисель», и упрекал критику, не увидевшую в нем достоинств. «Овсяный кисель» был для него примером поэзии, «освобожденной от условных украшений стихотворства» (Пушкин. Т. 11. С. 73). Неслучайно в своей речи, посвященной вступлению в «Арзамас», сохранившейся во фрагментах, Пушкин упоминает Жуковского именно как автора «Овсяного киселя»: «Венец желаниям! Итак, я вижу вас, // О други смелых муз, о дивный Арзамас! // Где славил наш Тиртей кисель и Александра» (Арзамас—2. Кн. 1. С. 438; см. также с. 588).
Следует сказать и о Ф. Н. Глинке, продолжателе или подражателе «Овсяного киселя» Жуковского. Его сказка «Бедность и труд» очевидно ориентирована на это произведение Жуковского самой структурой и даже интонационным строем (Ср., напр.: «Как же в светлице нам быть-то? Опять вы в бирюльки? Аль вечно // Руки поджавши сидеть, а работу под лавку? Нет, дети! Боже спаси вас!..» // СО. 1818. № 3. С. 110). Глинка вслед за Жуковским стремится создать «простонародный русский рассказ в гекзаметрах», по существу идиллию типа гебелевской в переводе Жуковского. При этом, как это было для него обычным, он вводит не свойственные Жуковскому социальные аллегории, что и делало его сказку фактом
457
литературной политики Союза благоденствия. Как и Жуковский, Глинка не ограничился одной гекзаметрической народной сказкой, за ней последовали и другие.
Примечательным откликом на «Овсяный кисель» была пародия О. Сомова, вышедшая из «самых недр» Вольного общества словесности, наук и художеств, которое поддерживало панаевскую идиллию. Она была написана в декабре 1820 г. и называлась «Соложеное тесто». Пронизанная парафразами из Жуковского и Глинки, она указывала на то, что именно у этих авторов считалось внеэстетическим. Сомов пародирует принцип детального эпического описания, простонародность. Стремясь подчеркнуть «неприличие» своих «образцов», автор пародии сгущает натурализм описания («Дети! Ко мне все бегом: на столе соложеное тесто! // Полно дурить на дворе да гонять поросят по закутам. // Ну-тка, усядьтесь: да рыла, чур, не марать и ложкой не драться. // Кушайте, светы мои, на здоровье: Христос вас помилуй ...»). Эта пародия намечала литературный водораздел, по одну сторону которого стоит Жуковский и его сторонники, по другую — Панаев со своими последователями.
Ст. 5. Заскородил... — Заборонил.
Ст. 29. Точит облачко дождевое... — Точить: здесь — источать, изливать.
И. Айзикова
«Там небеса и воды ясны!..»
(С. 36)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 25) — черновой, без двух последних стихов.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Москвитянин. 1853. Т. 1. № 2. С. 142.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: сентябрь-октябрь 1816 г.
Положение автографа в рукописи после «Весеннего чувства» (начало апреля 1816 г.) и перед датированными строфами из «Вадима» позволяет отнести работу над стихотворением предположительно к сентябрю-октябрю 1816 г. Стихотворение написано в Дерпте (см.: ЖМНП. 1869. Ч. 142. С. 377), где Жуковский был именно в это время. В сентябрьско-октябрьских письмах к А. И. Тургеневу он сообщает: «Начинаю понемногу писать. Что пишу, о том ни слова <...> Поэзия час от часу становится для меня чем-то возвышенным» (ПЖТ. С. 161, 163).
В С 5 (Т. 12 посмертный. С. 115—116) опубликовано под заглавием: «Вольное подражание романсу Шатобриана: Combien j’ai douce souvenance...» Озаглавлено, по всей вероятности, редактором тома Д. Н. Блудовым.
Стихотворение представляет вольную переработку романса французского писателя Франсуа-Рене де Шатобриана (Chateaubriand, 1768—1848) «Как сладко мне воспоминанье...» из его повести «Les aventures du dernier Abencérage» («История последнего из Абенсеражей», 1810). Ср.: Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 422—423.
Ц. С. Вольпе указывает, что романс Лотрека, героя повести, в свою очередь является обработкой одного из известных лирических произведений французского
458
поэта-трубадура XII в. Оверна, к творчеству которого обращались Данте и Петрарка (Стихотворения. Т. 2. С. 525).
К творчеству Шатобриана Жуковский обращался и ранее, в 1804—1810 гг., переводя его прозу в ВЕ и штудируя «Гения христианства» (см.: Дневники. С. 18, 20; БЖ. Т. 3. С. 142; Янушкевич. С. 89—90). О личном знакомстве поэта с Шатобрианом, состоявшемся 7 января 1821 г., см.: Дневники. С. 98. Шатобриан в то время был французским посланником в Берлине, и встречи с ним в 1821 г. были достаточно часты. «Жуковский видит и хвалит Шатобриана», — писал Карамзин И. И. Дмитриеву 10 марта 1821 г., рассказывая о берлинских впечатлениях поэта (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 304).
Жуковский действительно создал «вольное подражание» романсу Шатобриана. Он не перевел пятую строфу оригинала, снял все обращения к конкретному лицу («ma sœur» — «моя сестра», «ma chère» — «моя дорогая»), заменив их неопределенно-личной формой («Ты помнишь ли...»). Все французские реалии были убраны, и стихотворение обрело колорит русского пейзажа. Не случайно в письме к А. П. Киреевской от 7 ноября 1816 г., приведя весь текст своего перевода, Жуковский добавил: «Я было начал давно стих к родине, в подражание Шатобриану...» (РС. 1883. № 9. С. 542).
О связи этого стихотворения с пейзажами родного Мишенского упоминает П. М. Мартынов (ИВ. 1887. Т. 27. № 1—2. С. 111). Очень точно эту же связь выразил А. Н. Веселовский: «Это так задушевно, так веет тоской по родной русской деревне, а между тем и тон, и лирическая форма подслушаны у Шатобриана» (Веселовский. С. 217).
Ст. 6—15. Ты помнишь ли, как под горою ~ Село?.. — Речь, по-видимому, идет о пейзажах с. Мишенского Белевского уезда Орловской губ., родине Жуковского. Подробнее см.: Афанасьев В. В. «Родного неба милый свет...»: В. А. Жуковский в Туле, Орле и Москве. М., 1980; Милонов Н. А. Тульский край в рисунках В. А. Жуковского. Тула, 1982.
Ст. 8. Белелся луг вечернею порою... — В рукописи первоначально было: «Белелся луг вечернею порою», затем исправлено на: «Светился луг вечернею порою», затем вновь зачеркнуто и исправлено на: «Белелся луг вечернею порою».
И. Поплавская
Певец в Кремле
(«Бегите в Кремль! На холме том...»)
(С. 37)
Автографы:
1) РГАЛИ, оп. 1, № 13, л. 19—21, 23—25 об. — черновой, с заглавием: «Певец на Кремле посреди граждан Москвы» и датами: «12—27 декабря».
2) РНБ, оп. 1, № 78, л. 42 — прозаический набросок.
3) РНБ, оп. 1, № 26, л. 20—21 об. — беловой (ст. 1—67, 192—243), с двумя зачеркнутыми строфами; л. 22 — черновой.
459
4) ПД. № 27807, л. 7 об. — прозаический набросок, рисунок стиха; л. 24—25 об. — от ст. 412 до конца, беловой, с датой: «1 ноября».
Впервые: Певец в Кремле. СПб.: Медицинская тип., 1816 — с примечанием: «Сии стихи написаны в конце 1814 года. Автор представляет певца русских воинов, возвратившегося на родину и поющего песнь освобождения на Кремле, среди граждан московских, в виде жертвы, принесенной за отчизну и в тот самый день [25 декабря], когда торжествующая Россия преклоняет с благодарностью колена пред Промыслом, спасшим чрез нее народы Европы и все блага свободы и просвещения» и гравированным С. Галактионовым видом московского Кремля.
В прижизненных изданиях: С 2—5 (С 2 — с заглавием «Певец в Кремле» в отделе «Смесь»; С 3—4 — отдел «Лирические стихотворения»; С 5 — в подборке стихотворений 1814 г. и с заглавием: «Певец в Кремле»).
Датируется: 12 декабря 1814 — 1 ноября 1816 г.
В письме к А. И. Тургеневу от 1 декабря 1814 г. из Долбина Жуковский сообщал: «А я теперь принимаюсь за новый подвиг. Певец во Стане, предсказавший победы, должен их воспеть; и где же лучше, как не на Кремлевских развалинах, посреди народа, пришедшего благодарить Творца побед на то же самое место, где Он в первый раз грянул на наших новых Ордынцев. Итак, жди нового Певца; место Кремль; слушатели граждане Москвы; время — день Рождества Христова, день, посвященный торжеству победы единственной. Жди, молчи и верь. План сделан; начало сделано, всё скоро поспеет. Не знаю только, будет ли в твоих руках к 25. А хорошо бы! <...> Только ради Бога не разглашай. Это будет убийством. <...> теперь надобно заняться одним Певцом» (ПЖТ. С. 132).
Жуковский торопился завершить сочинение к Рождеству, на каковой день «было назначено праздновать воспоминание избавления церкви и державы российской от нашествия галлов» (Зейдлиц. С. 67), и к 22 декабря 1814 г. написал около 200 стихов, но все-таки не кончил. П. А. Вяземский вспоминал, как «у Дмитриева, приезжавшего в Москву из Петербурга во время министерства своего, Жуковский читал нам только что написанную поэму свою: „Певец на Кремле“. Карамзин слушал со вниманием, но в средине чтения не вытерпел и сказал: „Вперед, вперед! Вы всё на одном месте кружитесь“» (РА. 1868. Стб. 1836), — и здесь Вяземский явно сбился в датировке событий, поскольку И. И. Дмитриев вышел в отставку 30 августа 1814 г. Вероятно, это происходило в январе 1815 г., и под воздействием карамзинских замечаний Жуковский 1 февраля 1815 г. дал знать А. И. Тургеневу: «„Певца“ я написал почти совсем и дописал бы, когда бы не помешала зубная боль. Но я им не весьма доволен» (ПЖТ. С. 140).
К возобновлению работы над «Певцом...» Жуковский вернулся спустя полтора года по настоянию Д. А. Кавелина и А. И. Тургенева, которые «хотели упрочить положение его» (Зейдлиц. С. 106) и поднести Александру I двухтомник Жуковского и отдельное издание «Певца на Кремле» с приложением приветствия поэта. 21 октября 1816 г. Жуковский отвечал А. И. Тургеневу из Дерпта: «Если хочешь, чтоб я кончил Певца, то пришли его мне; у меня нет списка; пришли скорее. Я писал к тебе и Вяземскому в Москву о причинах, которые мешали мне кончить эту
460
пиесу, по моему мнению слабую. Но... когда Государь должен узнать об ней, вижу, что кончить ее надобно. Не надеюсь однако на большой успех. Вспомни, что она написана была в одно время с Посланием [„Императору Александру“. — Н. С.], в уединении... Того, что уже написано, я бы теперь написать не мог; но слава Богу, что оно уже написано, с искренним бескорыстным чувством, без всякой другой побудительной причины, кроме удовольствия писать. Что осталось, то одно общее. Мне было бы тяжело думать, что такая пиеса написана для каких-нибудь личных видов <...>. Присылай — я кончу! <...> нельзя ли попросить Алексея Николаевича Оленина сделать виньету для Певца? Вот мысль: Всевидящее око в небесах; лучи его ударили на землю, и тучи разлетелись, и полшара в сиянии; в удаляющихся тучах гаснут молнии» (ПЖТ. С. 163—164). 31 октября 1816 г. Жуковский писал ему же: «Постараюсь Певца кончить и конец сделать получше. Не знаю, удастся ли. <...> Третий том должен состоять из новых пиес. Но из этого выключается Певец II...» (Там же. С. 166). Последние строфы помечены 1 ноября 1816 г.
Третий том С 1 Жуковский не составил, но изначальное исключение из его состава «Певца на Кремле» само по себе любопытно: видимо, неудовлетворенность сделанным была достаточно велика, хотя по письму к А. И. Тургеневу от 6 ноября 1816 г. можно судить иначе: «Посылаю тебе „Певца“, милой друг, и благодарю за то, что ты принудил меня его кончить. Сам бы я этого не вздумал. У меня была в душе большая против него антипатия; но он не заслужил сего проклятия. Он достойный брат своего тезки. Я многое выбросил, от этого всё сделалось сильнее. В первом „Певце“ более драматического; в последнем более единства, и одна высокая мысль в нем царствует. Но оставим этот разбор критикусам. Я послал к Кавелину несколько денег на напечатание. Их не будет достаточно. Чего не достанет, додай, если можешь, из своего кармана; если твой пуст, загляни к Блудову или Жихареву. После сочтемся. Но печатание и все заботы о распродаже „Певца“ предоставь Кавелину. <...> О печатании, корректуре и прочем пиши к Кавелину. Прилагаю здесь другой экземпляр для графа Румянцова: я обещал ему доставлять стихи свои; особенно ж „Певца“ должен он иметь первый. <...> Думаю, что получить „Певца“ будет ему приятно. Не надобно ли прислать и к Нелединскому для Государыни? Ведь она и первому „Певцу“ была восприемницею! <...> Титулом я недоволен; подумай об нем с Блудовым и посоветуйся с Николаем Михайловичем» (Там же. С. 168). Немного погодя Жуковский вспомнил критику Карамзина и обратил внимание Тургенева на ст. 165, который так и не смог исправить: «Вдохновенный светильник не нравится моему почтенному учителю. Привыкши к слепой ему покорности, я рад бы переменить это выражение, но, право, не умею. По крайней мере теперь ничего не могу придумать. Печатайте. Пусть Кавелин пришлет мне корректуру (чего прошу умиленно). В корректуре авось поправлю. Присылайте только скорее. Непременно надобно выставить, что пиеса писана в конце 1814. Будет ли виниета?» (РС. 1901. № 4. С. 133). И чуть позже ему же: «Что корректура Певца? Будет ли прислана?» (Там же. С. 134).
Предполагаемое Жуковским изображение Всевидящего ока, выделяющее религиозную идею «Певца...», воплотить не удалось, и на заглавном листе появился
461
вид Кремля, гравированный С. Ф. Галактионовым. Судя по пометам в рукописи (см. ниже), значимой для Жуковского идее Провидения и иным характерным акцентам, уведомление-примечание для отдельного издания написано им самим.
Заглавие менялось по мере создания произведения и его публикации. В дневниковой записи после 1814 г. значится: «Вост.<очный> Пев.<ец>» (Дневники. С. 49); в росписи сочинений отмечена «Песнь на торжество» (РНБ, оп. 1, № 77, л. 25); в рукописи, хранившейся у пансионского однокашника И. Ф. Золотарева: «Певец на Кремле. В день Рождества Спасителя и воспоминания о спасении России» (РА. 1867. Стб. 802). В С 3 возникло каноническое заглавие: «Певец в Кремле».
П. А. Плетнев в статье «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского» вспоминал свое восприятие «Певца...» как «радостный трепет» (Переписка. Т. 3. С. 110). Иное мнение сложилось у К. К. Зейдлица: «Как ни благозвучны стихи „Певца в Кремле“ и как ни разнообразны соответствующие обстоятельствам мысли и картины, но, читая эти стихи, чувствуешь в них что-то искусственное и некоторый недостаток сердечной искренности. Песнь певца в Кремле течет медленно, как широкий поток лавы, который светится пурпуровым блеском лишь впотьмах. <...> Последняя строфа, которая должна была бы греметь, как раскат грома, похожа на лирическую мечту, напоминающую тоску по милой» (Зейдлиц. С. 67—68). Появилась даже эпиграмма на «Певца...», приписываемая Н. М. Шатрову:
В стане русских певец — (Русская эпиграмма: XVIII — начало XX века. Л., 1988. С. 138, № 385).
Ст. 8. Орел наш двоеглавый... — Византийский герб с двуглавым орлом был введен Иваном III в 1497 г. после женитьбы на царевне Софии Палеолог как знак правопреемства Руси с Ромейской империей.
Ст. 19—28. Смотрите: на его стенах ~ Убийцей оскверненный... — При отступлении из Москвы Наполеон велел уничтожить Кремль: 10 октября 1812 г. загорелась Грановитая палата («древний дом Царей» — конец XV в.), а в ночь на 11-е были взорваны в некоторых местах стены и башни Кремля (застройка конца XV в.), а также звонница (начало XVI в.) и Филаретова пристройка (начало XVII в.) колокольни «Ивана Великого», взорвана и сгорела часть Арсенала (начало XVIII в.).
Ст. 29. Но ты, Царя венчавший храм... — Успенский собор (конец XV в.), где Александр I венчался на царство 15 сентября 1801 г.
Ст. 33—37. И ты, Царей минувших прах ~ Над тихой сению твоей... — В Архангельском соборе (начало XVI в.), выстроенном на месте прежней церкви архистратига
462
Михаила, находится захоронение царей, удельных и великих князей с 1303 по 1730 гг. При попытке французов взорвать собор пострадали звонница и пристройка (см. примеч. к ст. 19—28).
Ст. 38. О, наш Сион священный... — Кремлевский холм уподоблен Жуковским Сионскому, одному из холмов, на которых построен Иерусалим, традиционно воспринимаемому как святыня.
Ст. 44. С хвалою первой к Богу сил... — Под силами здесь, вероятно, понимается не только мощь как таковая, но и высшие сущности, упоминаемые в Новом Завете наряду с началами, господствами и властями (см.: 1 Петр 3: 22; Рим 8: 38; Еф 1: 21).
Ст. 52—54. Он в дым Москвы Себя облек ~ Как пред Израилем, потек... — Жуковский сравнивает освобождение России от французского нашествия со спасением израильтян из египетского плена (см. ст. 59), когда «Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им» (Исх 13: 21) и, облеченный в огонь и дым, появился на горе Синай (Исх 19: 18), а после помог евреям расправиться с врагами.
Ст. 65—66. ...Богу в вышних слава! // Живущим радость! мир земле! — Лк 2: 14.
Ст. 92—95. Вели, да восшумят моря ~ Восцарствуй над водами... — Параллель английскому гимну «Правь, Британия, морями».
Ст. 117. Прими в Твою десную... — Т. е. под охрану (буквально: в правую руку).
Ст. 132—135. За первенство среди Царей ~ И миротворной дланью... — Имеется в виду главенствующая роль Александра I на Венском конгрессе (сентябрь 1814 — июнь 1815), где русский император взял на себя миссию миротворца.
Ст. 184—185. Москва, они твоим стенам // Рекли: «оденьтесь в пламень...» — Ко времени написания этих стихов стала наиболее популярной версия, что московский пожар, случившийся при вступлении французских войск 2—9 сентября 1812 г., был вызван поджогами, которые учиняли сами москвичи (см. ст. 331: «Сей град, за честь сожженный...»). 2 сентября главнокомандующий М. И. Кутузов и генерал-губернатор Москвы Ф. В. Ростопчин действительно приказали поджечь обозы, не успевающие уйти из города.
Ст. 186. Взлетите гибелью врагам... — Подчеркивая в том же контексте, что взорванные стены пали на головы захватчиков, Жуковский вступает в противоречие с фактами: русские, в отличие от французов, ничего не взрывали. См. примеч. к ст. 19—28.
Ст. 207. Парижу мзда: спасенье... — Русские войска вошли в Париж 19 марта 1814 г.
Ст. 226. Святое титло верных чад... — Титло — здесь: знак.
Ст. 235. После этого стиха в рукописи зачеркнуто:
Придите ж с бодрственным челом, 463
С обетом быть Царем сердец Се праотцы над ним парят, При коронации Александр I дал обет в том, что «счастие вверенного нам народа должно быть единым предметом всех мыслей наших и желаний» (Манифест от 15 сентября 1801 г.). «Вождь» — т. е. М. И. Кутузов (см. ниже).
Ст. 257. О старце, о великом!.. — Имеется в виду Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов (1745—1813), светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий.
Ст. 260—264. Во храме, об руку Царя ~ Обет спасенья ты изрек... — 11 августа 1812 г., перед отъездом в действующие войска, М. И. Кутузов молился в Казанском соборе Санкт-Петербурга. Александр I при этом не присутствовал.
Ст. 285—287. Ему рука судьбины ~ Постлала одр кончины... — М. И. Кутузов умер в заграничном походе в г. Бунцлау 16 (28) апреля 1813 г. Военных действий в это время не было.
Ст. 293. Да при твоей гробнице... — Прах М. И. Кутузова находится в Казанском соборе Санкт-Петербурга.
Ст. 294. Архистратиг, соратник твой... — Архистратиг (греч.) — военачальник. Имеется в виду вождь небесного воинства архангел Михаил, коему М. И. Кутузов был тезоименит.
Ст. 330. Сей гимнами гремящий храм... — Молебны проводились во всех кремлевских церквах, но Жуковский, вероятно, имеет в виду Успенский собор, предназначавшийся для особых торжеств.
Ст. 352. Гремит ее призывный щит... — Образ восходит к античности, когда войско в знак одобрения ударяло рукоятями мечей о щиты.
Ст. 355. ...скалы Рифея... — Горы Рифея — латинское название Урала.
Ст. 363—367. И селянин смиренный ~ Возносят, Вседержитель!.. — Стихи соотносятся с изображением на памятной медали, где даны возносящие молитву офицер, священник, ополченец, крестьянин и значится надпись: «Мы все в одну сольемся душу. За Веру, Царя и Отечество. 1812».
464
Ст. 388. К зерцалу — совесть и закон... — Зерцало — здесь: эмблема законности в виде увенчанной гербом треугольной призмы с наклеенными на ее стороны указами Петра I — обычный атрибут судебных и государственных учреждений императорской России.
Ст. 435. «Умеренность, покорность!» — В одной из публикаций писем Жуковского сообщается: «У И. Ф. Золотарева подлинная рукопись этих стихов. На обороте заглавного листа Жуковский обозначил: „Стихи сии написаны в конце 1814. В заключении некоторые мысли заимствованы из Иоганна Миллера“» (РА. 1867. Стб. 802). Речь идет именно об этих словах швейцарского историка. Жуковский неоднократно цитировал их в письмах и статьях. Так, уже в конце своей жизни он пишет: «Иоганн Миллер, заключив свою Всеобщую историю словами: умеренность, порядок, дал в них урок на все времена царям и народам» (статья «Самоотвержение власти» // ПСС. Т. 10. С. 136). Подробнее см.: Веселовский. С. 374—375.
Ст. 446. Трон власти, обратись в алтарь!.. — Согласно акту Священного союза, составленному Александром I, монархи должны были руководствоваться евангельскими заповедями.
Н. Серебренников
Сон
(«Заснув на холме луговом...»)
(С. 51)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 27, л. 1) — беловой, с датой: «1816».
Впервые: Полярная звезда на 1823 г. СПб., 1822. С. 287 — с подписью: «Жуковский», без разбивки на строфы и разночтением в ст. 3: «дивным сном» и ст. 9: «За рощей скоро скрылся он...»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3 — с подзаголовком: «Сочинение Уланда»; в С 4 подзаголовок отсутствует; в отделе «Романсы и песни»). В С 5 (Т. 2. С. 231) — с подзаголовком: «Из Уланда», в подборке стихотворений 1816 г.
Датируется: 1816 г.
Перевод стихотворения немецкого поэта-романтика Иоганна Людвига Уланда (Uhland, 1787—1862) «Sängers Vorüberziehn» («Видение певца») с небольшими отступлениями от оригинала.
«Сон» — один из первых переводов Жуковского из Уланда, сделанный вскоре после выхода первого сборника стихотворений Уланда (1815).
Будучи верным в передаче содержания и общего настроения, перевод имеет иной мелодический строй, что обусловлено изменением размера (3-стопный ямб оригинала заменен в переводе на разностопный с чередованием 4343) и характера рифмовки (в оригинале — ЖМ, в переводе — МЖ), что провоцирует слитность прочтения соседствующих строк и делает более плавным ритм всего стихотворения.
Положено на музыку А. Рубинштейном.
Н. Реморова
465
Песня бедняка
(«Куда мне голову склонить?..»)
(С. 51)
Автограф (Кульман. С. 1037, № 34) — беловой.
Впервые: Соревнователь просвещения и благотворения. 1821. Ч. 10. № 6. С. 301—302 — с подписью: «В. Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3 с подзаголовком: «Сочинение Уланда»; в С 4 — с заголовком: «Песня», подзаголовка не имеет; в отделе «Романсы и песни»). В С 5 (Т. 2. С. 232—233) — с подзаголовком: «Из Уланда», в подборке стихотворений 1816 г.
Датируется: 1816 г.
Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта Людвига Уланда «Lied eines Armen», впервые опубликованного им в сборнике «Стихотворения» (1815).
В переводе сохранены ключевые мотивы и образы, строфика, размер и характер рифмовки оригинала. В то же время, как уже было отмечено комментаторами, Жуковский последовательно заменяет имеющиеся в немецком тексте понятия лютеранской протестантской обрядности на православные. Так, в оригинале ст. 21—24 читаются: «Noch steigt in jedem Dörflein ja // Dein heilig Haus empor; // Die Orgel und der Chorgesang // Ertönet jedem Ohr» («Еще в каждом селе непременно возвышается // Твой святой дом; // Орган и хоровое пение // Раздаются в каждом ухе»). Жуковский передает это следующим образом: «В селенье каждом есть свой храм // С сияющим крестом, // С молитвой сладкой и с твоим // Доступным алтарем». Аналогично в ст. 28 вместо «Abendglocke» («вечернего колокольного звона») у Жуковского — «благовест».
Н. Реморова
Счастие во сне
(«Дорогой шла девица...»)
(С. 52)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 27, л. 1) — беловой.
Впервые: Полярная звезда на 1823 год. СПб., 1822. С. 266 — с подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; в С 3 — с подзаголовком: «Сочинение Уланда», в С 4 — без подзаголовка). В С 5 (Т. 2. С. 234) — с подзаголовком: «Из Уланда», в подборке стихотворений 1816 г.
Датируется: 1816 г.
Вольный перевод стихотворения немецкого поэта Людвига Уланда «Der Traum», что может быть в равной мере переведено, как «Сон», «Мечта» или «Грёза». Все три значения по отношению к содержанию оригинала равноправны и предполагают рассказ о чем-то воображаемом, быть может, желанном, но нереальном, пока не названном, о как бы интригующей читателя тайне.
466
Жуковский в переводе изменил заглавие, сделав слово «сон» равнозначным немецкому «der Traum», лишь обстоятельством действия к понятию «счастие», отсутствующему в оригинале. Это изменение вполне отвечало жизненной философии русского поэта данного периода, его концепции «сна-утешителя» (см. примеч. к стих. «Сон — утешитель! Пусть образу смерти твой образ подобен...»).
При формальной близости в передаче сюжета, сохранении объема и строфического членения в переводе значительно ослаблен контраст, составляющий основу композиции стихотворения Уланда, контраст между мечтой двух влюбленных и жестокой реальностью их бытия.
У Уланда этот контраст создается посредством множества деталей и поэтических приемов. Так, представшее героям видение подается как прекрасная, исполненная жизненных красок, чувственная картина прошлого: влюбленные «в прекрасном саду бродили» («im schönsten Garten wallten») «рука об руку» («Hand in Hand»). В переводе иная, более отвлеченная и архаизированная лексика, другие образы и тон повествования. Из него исчезла принципиально важная для Уланда тема цветущей природы и прекрасного сада и земной любви.
Вместо них появился столь важный для Жуковского мотив дороги как жизненного пути. Тема превратностей судьбы определяет весь образный строй перевода Жуковского. «Минутное веселье!» — этот стих, открывающий заключительную строфу и отсутствующий у Уланда, является камертоном всего произведения Жуковского.
Третья строфа стихотворения Уланда — изображение реальной судьбы любящих. Они разлучены. Она — монахиня, он — брошен в подземелье башни. Но мечты о прошлом соединяют их и сейчас. Кстати, в стихотворении Уланда нет ни одного слова, позволяющего считать это воспоминание сном. Глагол «проснуться», повторенный дважды: «Она проснулась в келье; // В тюрьме проснулся он», графическое выделение слов, выражающих идею превратностей судьбы, не только были «запрограммированы» заглавием, которое Жуковский дал переводу, но и выразили его состояние разлуки с Машей Протасовой.
Н. Реморова
Явление богов
(«Знайте, с Олимпа...»)
(С. 53)
Автограф неизвестен.
Впервые: Славянин. 1827. Ч. 3. № 33. С. 268—269.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 1816 г.
Достаточно верный перевод стихотворения Ф. Шиллера «Der Besuch» («Посещение»), написанного в 1796 г. и опубликованного под этим названием в «Musenalmanach für das Jahr 1797». Заглавие «Dithyrambe» появилось у стихотворения
467
при публикации его в первой части «Стихотворений» Шиллера (1800). О том, что Жуковский работал по тексту альманаха, говорит не только заглавие его перевода, но и организация текста: членение стихотворных строк и строфика.
«Der Besuch» — 29-строчное полиметрическое стихотворение с использованием двух- и четырехстопных дактилических и амфибрахических строк с вариацией их чередования внутри строфы. При переводе Жуковский в основном воспроизводит ритмическую схему шиллеровского стихотворения, однако у Жуковского графически обособлены и превращены в самостоятельные строфы все двух- и четырехстопные строки, а ст. 9 второй строфы (у Шиллера четырехстопная) приведен в соответствие с 1-й и 3-й строфами, — превращен в двустишие. В стихотворении стало 30 строк.
«Явление богов» — одно из немногих переведенных Жуковским произведений Шиллера-лирика. Антифеодальная направленность и ораторский пафос штюрмерских произведений немецкого поэта, как и публицистичность большинства поздних его стихотворений, не импонировали меланхоличной лире русского поэта. Судя по всему, Жуковского в данном стихотворении особенно привлекли заключительные строки, в которых Шиллер определяет вдохновение не как «бурный восторг» а как душевное спокойствие и высшее прозрение. Не случайно именно этим строкам Жуковский, прибегая к некоторой архаизации лексики, придает возвышенный тон, не свойственный основному тексту стихотворения: «Спокоилось сердце, // Провидели очи».
Поэт переводит стихотворение (вопреки оригиналу) белым стихом, что в большей степени соответствует его антологическому содержанию. Тем не менее, конечный результат, видимо, не удовлетворил переводчика. В «Явлении богов» явно слышались перешедшие из оригинала интонации героя-штюрмера, желавшего стать «одним из богов», свободно беседовать с жителями Олимпа. Вероятно, эта неудовлетворенность и стала причиной того, что стихотворения не было включено ни в одно из прижизненных собраний сочинений.
Н. Реморова
В альбом княжны М. А. Щербатовой
(«О грустном написать я должен в твой альбом...»)
(С. 54)
Автограф неизвестен.
Впервые: Москвитянин. 1852. Т. 24. С. 21.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1816 г.
В примечании к первой публикации стихотворения сообщается: «Мария Андреевна Поликарпова была в то время, когда эти стихи были к ней написаны (около 1817 г.) еще княжной Щербатовой и, будучи фрейлиной при покойной императрице Марии Федоровне, имела часто случай видаться с Жуковским» (Москвитянин.
468
1852. Т. 24. С. 21). Скорее всего, стихотворный экспромт Жуковского относится ко второй половине декабря (после 16-го), когда он возвратился из Дерпта в Петербург, а княжна Щербатова еще не вышла замуж. В 1817 г. у нее родился сын Евгений (см.: Черейский. С. 340), поэтому альбомное стихотворение можно рассматривать как своеобразное прощание Жуковского с Щербатовой перед ее замужеством: «О грустном написать я должен в твой альбом...»
М. А. Щербатова была родной сестрой жены Д. Н. Блудова Анны Андреевны (урожд. княжны Щербатовой), в доме которой жила до замужества. О знакомстве с ней именно в этом доме рассказывает Жуковский в дневниковой записи от 4 мая 1815 г.: «Рано поутру послал за Блудовым <...>. Обедал у него. Жена его милая женщина; даже и лицом приятная; на этом лице написан тихой и нежный характер с умом тонким. Мне нравится ее простота. Она милее и даже приятнее своей сестры, которая по своей молодости имела бы право на преимущество quant à l’extérieur» (относительно внешности. — фр.; Гофман. С. 134). Вероятно, последующие встречи с ней изменили отношение Жуковского к фрейлине, о чем свидетельствует, быть может, и фамильярно-ритуальное обращение: «в твой альбом», «при мысли о тебе», «твой поэт».
Судя по воспоминаниям, М. А. Поликарпова была светской придворной дамой с весьма своеобразным темпераментом, что, возможно, выразилось и в альбомном заказе «написать о грустном». Так, ее племянница А. Д. Блудова вспоминает: «Моя тетушка <...> помнится мне красавицей, нарядною и гораздо важнее с виду, нежели матушка» (Блудова А. Д. Воспоминания и записки. СПб., 1871. С. 25), а Ф. Ф. Вигель дает характерную зарисовку ее реакции на происходящее: «<...> она была нрава веселого, но совсем не живого; столько флегма ни в ком не случалось мне находить. Один вечер (это было 6 марта <1815>) провели мы очень весело у старшей сестры ее. Она довольно поздно возвратилась из дворца от императрицы; входя, очень равнодушно она сказала нам: „Слышали ли вы, что Наполеон бежал с острова Эльбы?“ Мы с изумлением посмотрели друг на друга. „Успокойтесь, — продолжала она, — не знали, куда он девался, и были в тревоге, но получили хорошее известие: он вышел на берег неподалеку от Фрежюса“. — „Ну, правда, — невольно усмехаясь сказал Блудов, — добрые вести привезли вы нам!“» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 48).
Надпись в альбом княжны М. А. Щербатовой, являясь, очевидно, типичным тематическим «заказом» — «о грустном написать я должен в твой альбом», тем не менее, и выполняет основную задачу альбомной миниатюры (point) — мадригальную замену грустного на веселое, ибо радость вызвана прекрасным обликом хозяйки салона и в то же время воплощает основной лейтмотив лирики Жуковского конца 1810-х — начала 1820-х гг. — эстетизация земной жизни при помощи земной красоты и преобразующей силы поэтического творчества.
Н. Вётшева
469
<К Карлу Петерсену>
(«Я предсказатель! Радость за горем пришла! Заменило...»)
(С. 54)
Автограф (ПД. № 27807, л. 31) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Петухов. С. 74 — в примечании.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: начало декабря 1816 г.
Впервые опубликовавший это гекзаметрическое четверостишие Е. В. Петухов дал к нему следующий комментарий: «К этому именно Петерсену [„библиотекарь, местный поэт К. Ф. Петерсен“] и обращено было следующее четверостишие, написанное по поводу рождения у Петерсена сына и незадолго случившейся перед тем смерти другого его сына <...>. Это четверостишие, до сих пор, сколько нам известно, не помещенное в собрании сочинений Жуковского, сообщено было Петерсеном своему другу пастору Вениамину Бергману, в письме от 10 декабря 1816 года: Eines Dichters Kind. Aus dem Briefwechsel Karl Petersens mit zweien Freunden, в „Baltische Monatsschrift“, B. XXXVI. 1889, стр. 149» (Петухов. С. 73—74, примеч. 2).
История дружеских отношений Жуковского с известным своими сатирами дерптским университетским библиотекарем, секретарем цензурного комитета и учителем немецкого языка Карлом Петерсеном (1775—1822/1823: умер в ночь на 1 января 1823 г.) подробно воссоздана М. Г. Салупере в статье «Забытые друзья Жуковского» (Ж. и русская культура. С. 444—446). Как замечает автор статьи, говоря о «четырех гекзаметрах Жуковского на рождение сына Петерсена», поэт крестил его и «отечески заботился после смерти отца» (Там же. С. 445). Внезапная смерть самого Карла Петерсена, о которой сообщила Жуковскому М. А. Мойер, вызвала следующую его реакцию: «Милый друг Маша, на что мне изъяснить словами то чувство, которое произвело во мне твое ужасное письмо. Какой страшный конец прекрасной жизни <...>. В то время, когда мы <...> были довольны всем, встречая Новый год, этот добрый, прекрасный милый Карл метался на смертной своей постели <...>. Но я уверен, что он тогда вспомнил и о нас и обо мне! <...> Пока буду жив, сын Карлов будет иметь во мне и помощника и друга» (Соловьев. Т. 2. С. 96). М. Г. Салупере приводит многочисленные примеры материальной помощи Жуковского своему крестнику Фреймунду Петерсену (Ж. и русская культура. С. 446).
С точки зрения эстетической данное четверостишие интересно как один из первых опытов «бытового» использования гекзаметра.
А. Янушкевич
Три путника
(«В свой край возвратяся из дальней земли...»)
(С. 54)
Автографы:
1) ПД. № 2806, л. 1 — черновой, без заглавия.
2) Кульман. С. 1087. № 31 — беловой.
470
Впервые: Соревнователь просвещения и благотворения. 1820. Ч. 10. № 5. С. 166—167 — с заглавием: «Три путника» и подписью: «В. Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Смесь»; в С 3 — с указанием на источник перевода: «Из Уланда»). В С 5 — в подборке стихотворений 1821 г.; в «Общем оглавлении» отнесено в отдел «Смесь» и датировано 1822 г. (Матяш. С. 154).
Датируется: 1816 г.
Перевод стихотворения Людвига Уланда «Der Wirtin Töchterlein» («Хозяйкина дочка»), опубликованный Жуковским под заглавием «Три путника», традиционно датируется началом 1820 г. по времени первой публикации. Варианты датировки: 1821, 1822 и 1823 г. продиктованы соответствующими датировками С 5, «Общего оглавления» и вторичной публикации в «Полярной звезде на 1823 год».
Однако ряд фактов свидетельствует о том, что стихотворение было написано раньше. Во-первых, его черновой автограф записан на обороте листа с текстом чернового автографа баллады «Гаральд», переведенной Жуковским из Уланда в 1816 г. Во-вторых, в альбоме гр. С. А. Самойловой тексты трех переводов из Уланда — «Три путника», «Гаральд» и «Три песни» — записаны подряд, причем два из этих текстов («Гаральд» и «Три песни») — это переводы 1816 г. (см.: Кульман. С. 1087. № 31—33). Наконец, в-третьих, и опубликованы эти три перевода из Уланда подряд в трех номерах «Соревнователя просвещения и благотворения» за 1820 г. (Ч. 9, № 3 — «Гаральд»; Ч. 10, № 4 — «Три песни»; Ч. 10, № 5 — «Три путника»). Все это позволяет датировать перевод стихотворения Уланда «Der Wirtin Töchterlein» 1816-м г.
Перевод Жуковского довольно близок к тексту оригинала за исключением первых четырех двустиший, где Жуковский снял немецкие реалии («drei Bursche» — три студента; Rhein — Рейн) и, напротив, ввел в свой перевод русские детали быта: «В светлице свеча пред иконой горит...» Подробнее см.: Лотман Ю. М. В. А. Жуковский. «Три путника» // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 778—783.
Ст. 1. В свой край возвратяся из дальней земли... — В автографе № 2 из альбома гр. С. А. Самойловой: «В свой край воротяся из дальней земли» (Кульман. С. 1133).
Ст. 7—8. В светлице свеча пред иконой горит: // В светлице красавица в гробе лежит... — В автографе № 2 вместо «светлица» оба раза «светёлка» (Там же).
Ст. 14. И горько заплакал, и взор опустил... — В автографе из альбома гр. С. А. Самойловой: «взор отвратил» (Там же).
О. Лебедева
471
1817
Голос с того света
(«Не узнавай, куда я путь склонила...»)
(С. 56)
Автограф (ПД. № 27807, л. 32) — черновой, без заглавия и даты.
Впервые: FWДН. 1818. № 3. С. 30—31 — с заглавием: «Юлия. Голос с того света» и указанием в скобках после заглавия: (Музыка: Wo ich sei und wo mich hingewendet).
В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: «Голос с того света» (С 3—4 — отдел: «Романсы и песни»; С 5 — в подборке стихотворений 1815 г.).
Датируется: между 14 и 16 марта 1817 г.
Стихотворение «Голос с того света» традиционно считалось переводом стихотворения Ф. Шиллера «Thekla. Ein Geisterstimme» («Текла. Голос духа»), тематически связанного с романсом Теклы из трагедии Шиллера «Пикколомини» (две строфы этого романса Шиллера «Des Mädchens Klage» Жуковский перевел в 1807 г. под заглавием «Тоска по милом» — см. Источником этого мнения, общего для всех комментаторов (П. А. Ефремов, Ц. С. Вольпе, В. П. Петушков, И. М. Семенко и др.), без сомнения, явился первый стих шиллеровского стихотворения «Thekla. Ein Geisterstimme», вынесенный в подзаголовок первой публикации «Голоса с того света» Жуковского (см.: FWДН. № 3. С. 30). Хильдегард Эйхштедт тоже анализирует «Голос с того света» как слишком вольный перевод из Шиллера, трансформирующий оригинал (Eichstädt. S. 68—70).
Однако, как было установлено М. Г. Салупере, стихотворение является оригинальным (шиллеровские мотивы варьируются только в первой строфе текста Жуковского) и посвящено конкретному событию: смерти Юлии фон Бок (урожд. Берг, 1796—1817), бывшей замужем за Карлом фон Боком, младшим братом Тимофея фон Бока, дерптского друга и адресата посланий Жуковского (см. примеч. <1>, <2> к посланиям «Т. Е. Боку»). Она скончалась 14 марта 1817 г., а на ее похоронах, 16 марта, было прочитано стихотворение Жуковского «Голос с того света» (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 19. Томск, 1997. С. 66—69).
Отсюда — уточненная датировка стихотворения, до сих пор относимого комментаторами к 1815 г. по указанию в С 5. Оригинальный характер текста Жуковского доказывают и такие факторы, как отсутствие параллельного текста подлинника в FWДН («Голос с того света» — единственное стихотворение без параллельного текста в первых трех выпусках этого сборника), принципиальное несовпадение метра (5-стопный хорей у Шиллера и 5-стопный ямб у Жуковского) и, наконец, тот факт, что в архиве Бергов сохранился перевод стихотворения «Голос с того света» Жуковского на немецкий язык (Там же. С. 68, 81).
Собственно, единственный шиллеровский мотив в стихотворении «Голос с того света» — это ст. 3—4: «О друг, я всё земное совершила, // Я на земле любила и
472
жила». В подлинных текстах романса Теклы («Des Mädchens Klage») и «Thekla. Ein Geisterstimme» это — реминисцентные мотивы, связывающие трагедию и лирическое стихотворение. Ср.:
Des Mädchens Klage
Ich habe genossen das irdische Glück, Я насладилась земным счастьем, Thekla. Ein Geisterstimme
Hab’ ich nicht beschlossen und geendet, Разве я не свершила и не закончила, Стихотворение «Голос с того света» положено на музыку А. Вейраухом и М. И. Глинкой.
О. Лебедева
• АРЗАМАССКИЕ ПРОТОКОЛЫ •
Четыре гекзаметрических протокола Жуковского и примыкающая к ним «Речь в заседании Арзамаса», написанные между июнем и концом 1817 г., относятся к завершающей стадии существования литературного общества «Арзамас» и характеризуются несколькими разнонаправленными тенденциями. Приходит конец «разрушительному» началу: со смертью Г. Р. Державина перестала существовать «Беседа любителей русского слова», объект литературной полемики «Арзамаса». Возникает потребность в «созидательной» самореализации, воплотившейся в расширении круга арзамасцев за счет радикально настроенных Н. И. Тургенева, М. Ф. Орлова, Н. М. Муравьева и предлагаемой ими реорганизации общества.
Важнейшей темой обсуждения становятся проекты журналов (Блудова, Жуковского, Орлова) и создание «законов». См.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 461—464 (3 проекта журнала); С. 445—458 («Законы Арзамасского общества безвестных людей»). Несмотря на создание проекта журналов и написание законов «Арзамаса», в 1818 г. его существование прекращается, так как ряд ведущих арзамасцев получают назначение на службу за пределы России и оказываются «рассеянными по лику земному». Но более глубокую причину называет сам Жуковский, неизменный секретарь и летописец «Арзамаса», имевший прозвище «Светлана»: «Мы разучились смеяться», а в 1846 г. он подтверждает свое мнение: «Буффонада явилась причиной рождения Арзамаса <...>. Мы объединились, чтобы хохотать во всё горло, как сумасшедшие <...>. До тех пор пока мы оставались только буффонами, наше общество оставалось деятельным и полным жизни; как только было принято решение стать серьезным, оно умерло внезапной смертью» (письмо В. А. Жуковского
473
канцлеру И. фон Мюллеру. 12 мая 1846 г. // Новый сборник по славяноведению. СПб., 1905. С. 343. Подлинник по-французски).
Гекзаметрические протоколы Жуковского-Светланы, являясь отчасти «переводом» прозаических речей арзамасцев («Вступительной речи М. Ф. Орлова», «Сонного мнения члена Эоловой Арфы»; ср.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 405—408, 416—420), в то же время становятся воплощением новых этико-эстетических и художественных принципов.
Во-первых, с ними связано создание «арзамасского наречия», образующего своеобразный шутливый мифологический универсум с устойчивой и одновременно гибкой картиной мира, своими героями, метаморфозами и конфликтами, в центре которого — борьба «Беседы» и «Арзамаса», старого и нового, мертвого и живого (подробнее см.: Краснокутский В. С. О своеобразии арзамасского наречия // Замысел, труд, воплощение... М., 1977. С. 20—42).
Во-вторых, гекзаметрические протоколы Жуковского берут на себя отчасти функции посредников между «серьезным творчеством» (чтение «Овсяного киселя» и «Красного карбункула» на 16-м ординарном заседании 24 декабря 1816 г.) и проблемой гекзаметра, его возможностей, дальнейшим использованием этого размера (полемика о гекзаметре). В этом смысле арзамасские гекзаметры Жуковского становятся лабораторией стиля, сочетая вариативность и универсальность, серьезное и шутливое, высокое и низкое, размывая границы между контрастными стилевыми и смысловыми рядами, способствуя развитию единого литературного и поэтического языка.
В-третьих, дружеская атмосфера общества привела к созданию особой фразеологии и идеологии «арзамасского братства», что отразилось в создании возвышенного образа «братьев-друзей», объединенных не просто культом дружбы, но идеей служения Отечеству (аллегорические образы «Вместе», «Слава», «Труд», «Польза», «Отечество»). Всё это противостоит разочарованиям и утратам реальной жизни. Таким образом, Жуковский в арзамасских протоколах создает идеальную формулу бытия: в совместном дружеском и творческом труде на благо Отечества видится ему смысл жизни. Об этом подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.
Наконец, гекзаметрические арзамасские протоколы Жуковского — путь к повествовательной поэзии, к сближению поэзии и прозы, к формированию новой концепции эпоса, что определит эволюцию самого автора протоколов.
I («Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку...»)
(С. 56)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 69, л. 1—2) — черновой.
Копии:
1) ПД, ф. 244, оп. 17, № 115, л. 108—110 — авторизованная.
2) ПД. № 27728, л. 43 об. — 44 (ст. 37—84) — рукою А. А. Воейковой.
474
Впервые: РА. 1868. № 4—5. Стб. 829—838.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: не позднее 8 июня 1817 г.
Основанием для датировки является письмо Н. И. Тургенева к С. И. Тургеневу от 9 июня 1817 г. (приписка к письму А. И. Тургенева), где, в частности, говорится: «Арзамасское общество решилось создавать журнал <...>. Орлов очень рад журналу и обещает много помещать в него» (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 220). Протокол Жуковского воссоздает атмосферу принятия этого решения и споры о будущем журнале.
Ошибочно назван протоколом 20-го заседания, хотя по счету является 21-м. Очевидно, это связано с продолжением общей темы предыдущего (22 апреля 1817 г.) заседания, на котором обсуждались возможности обновления общества: «О, Арзамас! Не полно ль быть ребенком? <...> Беседа умерла в пеленках. <...> Неужели и нам грозит судьба подобная? Ах, нет! <...> Я вижу Арзамас в величественном собрании. Он определяет образ занятий, общий для всех, но разновидный, как вкусы, труды, таланты каждого. Единство и разнообразие: вот девиз Арзамаса и журнала его» («Сонное мнение члена Эоловой Арфы, провозглашенное устами пупка его в исходе 20-го Арзамаса» — Арзамас—2. Кн. 1. С. 418).
Композиция протокола трехчастна: от хаоса через пародирование пророческих архетипов (Дельфийский оракул, Моисей на Синае) и воссоздания споров о путях развития «Арзамаса» и создания его журнала. Здесь, как и в прозаических протоколах, Жуковский использует такие традиционные приемы арзамасской галиматьи, как шутливая эпическая детализация, травестирование, игра противоположностями, стилизация и т. п.
Стихотворному тексту в рукописи предшествует своеобразный прозаический конспект, дающий представление об опорных понятиях-образах будущего протокола: «Слава. Связь. Работа. Беседа. Пир. Шум в Арзамасе. Рейн. Храм. Асмодей. Спор. Результат. План. К <апо> д’Истрия. — Забыли» (РНБ, оп. 2, № 69, л. 1 об.).
Круг участников заседания обозначен следующими подписями под текстом протокола: «Рейн. Ивиков Журавль. Асмодей. Эолова Арфа. Варвик. Кассандра. Кот (Резвый). Светлана. Почетный гусь Михаил. Пустынник».
Ст. 1—3. Месяц Травный... ~ Пылкий Изок... ~ у мрачного Грудня... — Арзамасский календарь состоял из старославянских названий месяцев, пародируя архаистические пристрастия А. С. Шишкова. Имеются в виду май, июнь и ноябрь-декабрь.
Ст. 8. Тихо на береге Карповки... — Река в Петербурге, на берегу которой находилась дача С. С. Уварова, где и состоялось заседание «Арзамаса».
Ст. 9. ...кавардак... — Окрошка, смесь.
Ст. 12—13. Новосозданного храма ~ Вещего Штейна... — Имеется в виду павильон на даче Уварова, возведенный в честь барона Генриха Фридриха Карла фон Штейна (1756—1831), прусского государственного деятеля, известного своими антинаполеоновскими настроениями, лично знакомого с Уваровым и братьями Тургеневыми.
475
Ст. 16—17. Нечто пузообразное ~ гармонией Арфы стало бурчанье... — Эолова Арфа — прозвище А. И. Тургенева. Далее в протоколе обыгрывается его склонность к чревоугодию, сонливость и сопутствующие физиологические состояния («бурчание в брюхе»).
Ст. 18. Члены смутились, Реин дернул за кофту Старушку... — Рейн — прозвище М. Ф. Орлова (из баллады Жуковского «Адельстан»). В дальнейшем акцентируются черты его внешности («усастый Рейн», «осанистый Рейн», «чело, от власов обнаженно») и дар красноречия. Старушка — прозвище С. С. Уварова из «Баллады о старушке...»
Ст. 19. ...бросилась в руки к Варвику... — Варвик — прозвище Н. И. Тургенева из одноименной баллады Жуковского.
Ст. 20. Журка клюнул Пустынника; тот за хвост Асмодея... — Журка (Ивиков Журавль) — прозвище Ф. Ф. Вигеля из баллады «Ивиковы журавли». Пустынник — Д. А. Кавелин (баллада «Пустынник»). Асмодей — П. А. Вяземский (баллада «Громобой»).
Ст. 22. Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра... — Светлана — В. А. Жуковский. Кассандра — Д. Н. Блудов. Прозвища взяты из одноименных баллад Жуковского.
Ст. 31. Мне — Делфийский треножник... — Пародийно изображается святилище Аполлона в Дельфах, а Кассандра предстает в роли дельфийской сивиллы-прорицательницы. Интересно, что именно дельфийские сивиллы давали пророчества в форме гекзаметра.
Ст. 33—34. Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая // Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам... — На горе Синай Моисею был дан закон и заключен союз между Богом и израильтянами. Имеет место пародийное смешение античной и ветхозаветной пророческой традиции.
Ст. 38. Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая... — В храме Весты, богини домашнего очага, жрицами (весталками) поддерживался вечный огонь.
Ст. 39. Бродит, я чувствую, в темном Дедале, поблизости пуза... — Вероятно, здесь «темный Дедал» — метонимическое обозначение лабиринта (знаменитый лабиринт Миноса на о. Крите был построен мифологическим художником и архитектором Дедалом).
Ст. 41—42. Все отразила прельщенья бесов и душиста добротой! // (Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк)... — Н. М. Карамзин, переехавший в 1816 г. для работы над «Историей государства Российского» и ее изданием в Петербург, сблизился с арзамасцами: «Здесь из мужчин всех любезнее для меня арзамасцы; вот истинная русская академия, составленная из молодых людей, умных и с талантом»; «Сказать правду, здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть» (из писем Н. М. Карамзина к жене от 28 февраля и 3 марта 1816 г. // Карамзин Н. М. Неизданные сочинения и переписка. СПб., 1862. Ч. 1. С. 165).
В свою очередь, арзамасцы включили Карамзина в число почетных членов «Арзамаса» («почетный гусь Николай»), вручили ему на особом заседании общества почетный диплом, «бумажный и бренный символ того, что вечно и нетленно
476
<...> да послужит он для вас доказательством, что галиматья не всегда рождается от безумия и не всегда глаголет бессмыслицу» (Арзамас—2. Кн. 1. С. 349—350).
Ст. 45—46. Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев, // Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных... — Халдеями арзамасцы называли членов Российской Академии и «Беседы любителей русского слова». Это сатирическое обозначение литературных противников многозначно: «земля халдеев» со столицей в Вавилоне — страна языческого идолопоклонства, «смешения и разврата»; халдеи — также жрецы и маги, объединенные тайным знанием в секту, под покровом которой процветают обман и шарлатанство («колдуны», «волхвы», «халдеи», «раскольники»).
Ст. 127. Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский... — Далее в образе «китайских теней» предстают разделы предполагаемого журнала. Ср.: Политика. <...> Словесность. <...> Сочинения и переводы в прозе. <...> Сочинения и переводы в стихах. Критика. <...> Театр. Смесь. Всякого рода известия. Письма. Статья для благотворений (Арзамас—2. Кн. 1. С. 461—462).
Ст. 141. Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный... — А. С. Шишков (1754—1841) — адмирал, президент Российской Академии и председатель «Беседы любителей русского слова», поэт, переводчик, автор «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка» (1803) — основной и постоянный объект полемических и пародийных выпадов арзамасцев («Дед Седой», «раскольник»), олицетворение ортодоксально-архаических литературных пристрастий.
Ст. 142. Рядом с ним Шутовской, овца брюхатая, охал... — Князь А. А. Шаховской (1777—1846) — драматург, член «Беседы любителей русского слова», чьи пьесы («Новый Стерн», «Расхищенные шубы» и «Липецкие воды») стали источником литературной полемики и арзамасской пародийной мифологии. Эпитет «брюхатая» имеет два значения: Шаховской был очень толст и очень плодовит как драматург.
Ст. 143. Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов... — П. И. Голенищев-Кутузов (1767—1829) — сенатор, член «Беседы», переводчик античных авторов и Грея.
Ст. 144—145. ... а на козлах мартышка // В бурке, граф Димитрий Хвостов... — Граф Д. И. Хвостов (1757—1835) — поэт и переводчик, член «Беседы» и Российской Академии, чья стихотворная плодовитость и легендарное графоманство были неизменным и любимым объектом пародий арзамасцев.
Ст. 146. Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов... — Е. И. Станевич (1775—1855), поэт, публицист и переводчик, член «Беседы», пропагандист литературно-теоретических взглядов Шишкова. Комментаторы допускают, что Вздыхалов — князь Шаликов, но при сходстве пародийных формул, отметим, что в рукописи Жуковский имел в виду именно Станевича: «тушканчик <Станевич> Вздыхалов» (РНБ, оп. 2, № 69, л. 2).
Ст. 152—153. ...тощий гофмейстер Яценко ~ ...нестерпимый Дух издавая... — Г. М. Яценко (1780—1852) — цензор, издатель периодического издания «Дух журналов» (отсюда каламбурное обыгрывание заглавия).
477
Ст. 161. Сев в углу на словарь, Академия делала рожи... — Имеется в виду Российская Академия, издавшая «Словарь...» на основе языковых принципов, близких «Беседе».
Ст. 163. Важный маляр Демид-арзамасец... — По предположению М. С. Боровковой-Майковой, имеется в виду почетный член «Арзамаса» Н. М. Карамзин (ср. аналогичные формулы в «арзамасском дипломе» Карамзина). Имя Демид, возможно, получил по имени управляющего П. А. Вяземского Демида Муромцева, отличавшегося малярным искусством (Арзамас—2. Кн. 1. С. 290).
Ст. 170. Князь Тюфякин нес на закорках Театр... — Князь П. И. Тюфякин (1769— 1845), директор Императорских театров.
Ст. 171. Кошками секли его Пиериды... — Пиериды (т. е. музы) приобретают здесь пародийные черты Эриний (богинь мщения). Кошками — т. е. «плетьми об нескольких концах или хвостах» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. 2. С. 182).
Ст. 174. Пушкина мысли... — намек на легкомыслие В. Л. Пушкина, обыгрываемое в «Арзамасе», и на его сочинения «Мысли и характеры» (РМ. 1815. Ч. 4. № 12. С. 300—309). В качестве одной из мер наказания для Старосты (т. е. В. Л. Пушкина) собирались заставлять его «вместо лимона выжимать из головы своей мысли и подсыпать толченых характеров вместо сахару» (Арзамас—2. Кн. 2. С. 478).
Ст. 174. ...вести о курах с лицом человечьим... — Ссылка на курьезную публикацию: «Описание курицы, имеющей в профиле фигуру человека, с присовокуплением некоторых наблюдений и ее изображения, изданные профессором Фишером» (М., 1815).
Ст. 175. Письма о бедных к богатым... — Имеются в виду филантропические объявления о сборе средств, помещаемые в разделе «Смесь».
Ст. 188. Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся. — Решение издавать арзамасский журнал было принято, но издание так и не осуществилось.
II («Был Арзамас в день Изока и в день, я не знаю, который...»)
(С. 61)
Автограф: ПД, ф. 244, оп. 17, № 115, л. 111 — беловой.
Копия: РГАЛИ, ф. 195, оп. 1, № 1194 — рукою В. Ф. Вяземской.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Арзамас. С. 229.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июня 1817 г.
Датируется концом (после 25) июня на основании указаний в дневнике Н. И. Тургенева о двух заседаниях у М. Ф. Орлова, бывших между 25 июня — 17 июля. Указание в протоколе («в день Изока», т. е. июня) уточняет время проведения заседания.
478
Заседание по счету 22-е. Подписи под текстом протокола: «Почетный гусь Михаил. Рейн. Ивиков Журавль. Светлана. Резвый Кот. Кассандра. Эолова Арфа. Пустынник» определяют круг участников заседания.
III («В доме важного Рейна был Арзамас не на шутку...»)
(С. 62)
Автограф (ПД, ф. 244, оп. 17, № 115, л. 112) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Арзамас. С. 229—230.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: около 14 июля 1817 г.
Основанием для датировки является дневниковая запись Н. И. Тургенева (см. примеч. к Протоколу II) и указание на чтение баллады «Вадим», законченной Жуковским 29 июня 1817 г.
Ст. 9. С Резвым Котом, служащим в коллегии дел иностранных... — Д. П. Северин (1791—1865) — член «Арзамаса», чиновник Коллегии иностранных дел, дипломат, имевший прозвище из баллады Жуковского «Пустынник» (ср.: «Кружится резвый кот пред ними» — ст. 53).
IV («Пламенный месяц Червен явился, лягнул во Изока...»)
(С. 62)
Автограф (ПД, ф. 244, оп. 17, № 115) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Арзамас. С. 230—231.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: предположительно концом июля (после 17-го) 1817 г.
Традиционно протокол этого заседания датируется 14 или 15 июля, на основе указания в тексте: «Пламенный месяц Червен явился...» (т. е. речь идет об июле). Но так как арзамасцы не вдруг собрались, «спустя две седмицы» (недели), то датировка отодвигалась к 14—15 июля. Однако в этом стихе речь идет о втором заседании «у Рейна», которое описано в Протоколе III. Как явствует из письма А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 17 июля, было намечено новое собрание «Арзамаса», где должны были утверждаться написанные законы (ОА. Т. I. С. 76). Гекзаметры Жуковского — протокол именно этого собрания. Протокол подписан следующими членами общества: «Варвик. Рейн. Пустынник. Почетный гусь Михаил. Эолова Арфа. Кассандра. Две Огромные руки. Светлана».
479
Ст. 7—8. Взяв рукописное оных законов святилище, то есть тетрадку, // Где регистратор коллежский Нагибин их написал узорочно... — Рукопись законов, сохранившаяся в бумагах С. С. Уварова, опубликованная и описанная А. Кирпичниковым в 1899 г., состоит из переплетенной листовой тетради, на обложке которой наклеен прямоугольник красного сафьяна, с вытисненными словами: «Законы арзамасского общ<ества>» (см.: РС. 1899. № 6. С. 337—351). Ср.: Арзамас—2. Кн. 1. С. 593—594.
Н. И. Нагибин (ум. 1819) — чиновник канцелярии Синода, затем департамента народного просвещения, выполнявший различные поручения А. И. Тургенева и П. А. Вяземского.
Н. Вётшева
К портрету великой княгини Александры Федоровны
(«Для нас рука судьбы в сей мир ее ввела...»)
(С. 63)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 22 — беловой, с датой: «10 августа» и подзаголовком: «К Пор<трету> В.<еликой> К.<нягини>».
2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 8 — беловой, с правкой ст. 5, вошедшей в печатный текст.
3) ПД. Р. I, оп. 9, № 14 — беловой.
4) Кульман. С. 1086, № 22.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 20 об.) — рукою М. А. Мойер.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 6. Т. 3. С. 379.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 10 августа 1817 г.
Адресат надписи к портрету — Александра Федоровна (урожд. принцесса прусская Фридерика Луиза Шарлотта Вильгельмина; 1798—1860), с 1 июля 1817 г. — великая княгиня, жена великого князя Николая Павловича, с 1825 г. — русская императрица.
В апреле 1817 г. Жуковский получает предложение стать учителем русского языка будущей великой княгини: «Третьего дня проезжал здесь Глинка. Он сделал мне от себя следующее предложение. Для принцессы Шарлотты нужен был учитель русского языка <...>. Занятие: один час каждый день. Остальное время свободное <...> обязанность моя соединена будет с совершенною независимостью. Это главное!» (Из письма к А. И. Тургеневу от 25 апреля 1817 г. // ПЖТ. С. 177—178). 24 августа 1817 г. Н. М. Карамзин, по просьбе императрицы Марии Федоровны, приглашает Жуковского для представления великой княгине: «Любезнейший! Императрица Мария приказала вам послезавтра, то есть в воскресенье поутру, в 11 часов, перед обеднею быть у нее в Павловске, чтобы познакомить вас с великою княгинею» (РА. 1868. Стб. 1829. — П. А. Вяземский, опубликовавший
480
это письмо, отнес его к 1816 г., что противоречит фактам: принцесса Шарлотта приехала в Петербург только 31 мая 1817 г.). См. также: Шильдер. Т. 1. С. 76.
Стихотворение, написанное еще до первой встречи учителя и ученицы, было заочное пророческое напутствие будущей императрице. Вполне вероятно, что живописным источником этой «надписи к портрету» стал портрет работы Ж.-А. Беннера, гравированный его учеником Ж. Меку (см.: Ровинский Д. А. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1886. Т. 1. № 18). Он был выполнен именно в 1817 г. и давал представление не только о внешности великой княгини, но и о ее характере. Не исключено, что при первой встрече с августейшей ученицей Жуковский подарил ей свое стихотворение, а затем с ее разрешения и напечатал его.
То, что увидел Жуковский в чертах живописного портрета великой княгини — волю Провидения и великое будущее, «дух к великому» и «гений радости», — вызывало разноречивые отзывы современников и друзей. «Обнимаю тебя и Жуковского. Поздравлять надобно не его, а великую княгиню», — замечал А. Я. Булгаков в приписке к письму П. А. Вяземского А. И. Тургеневу от 3 сентября 1817 г. (ОА. Т. I. С. 83). 2 января 1818 г. Карамзин вопрошает Жуковского: «Скажите мне, продолжается ли ваше благословенное очарование? Учительство так ли веселит вас как прежде?» (РА. 1868. Стб. 1832—1833). Более радикальная оценка и педагогической деятельности и непосредственно надписи к портрету содержится в письме А. И. Тургенева: «Посылаю тебе надпись его к портрету великой княгини Александры Федоровны, которую он написал в альбоме Милорадовича. Последние четыре стиха советовал я ему откинуть, тем более что четвертый оканчивает хорошо надпись, а последние произведут толки и прения, и многие уже не соглашаются с ним в том, что ей предстоит трудный путь и еще менее в ожиданиях России, которая ожидает или должна ожидать от нее только счастливой и, следовательно, нравственной семейственной частной жизни; и в сем отношении мы уверены, что не обманется России ожиданье. Жуковский за это сердится; но я не со страхом, а с улыбкою встречаю его сердце» (Письмо к П. А. Вяземскому от 11 декабря 1817 г. // ОА. Т. I. С. 168).
А. И. Тургенев, предлагая сократить надпись, был, безусловно, прав, если учитывать план реальный и завершенный на момент создания стихотворения. Но Жуковский оказался прав в перспективе, в справедливости поэтического предчувствия: будущая императрица и мать великого князя Александра Николаевича, «царя-освободителя», на долгие годы станет его задушевным другом, адресатом его прозаических и поэтических манифестов («Рафаэлева мадонна», «Лалла Рук» и др.).
Н. Вётшева
481
К месяцу
(«Снова лес и дол покрыл...»)
(С. 63)
Автограф (ПД. № 27807, л. 38) — черновой.
Впервые: FWДН. 1818. № 2. С. 28—33.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (за исключением ст. 33—36, вошедших в первую публикацию). В С 3 — с подзаголовком: «Сочинение Гёте», который снят в С 4. В С 5 (Т. 3. С. 23—24) — в подборке стихотворений 1818 г., с указанием: «Из Гёте».
Датируется: сентябрь-октябрь 1817 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи, среди произведений, созданных в сентябре — октябре 1817 г. и напечатанных в FWДН.
Достаточно свободный перевод стихотворения Гёте «An den Mond», опубликованного в 1789 г. с добавлением 3-х строф, отсутствовавших в первоначальном варианте (см.: Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 579).
Главное, что передано в переводе Жуковского, — это настроение грустного ночного раздумья о прошедших днях радости и надежд, память о которых живет в тайных глубинах сердца.
В первых пяти четверостишиях образная система оригинала и перевода очень близки, порой (как в первой и второй строфах) — почти адекватны. Созданию соответствующего минорного настроения способствует и точная передача синтаксического построения фразы внутри четверостишия. Вслед за оригиналом, перевод написан хореическими катренами со сплошными мужскими рифмами по схеме 4343. Как указывает С. А. Матяш, подобную строфу в лирических стихотворениях Жуковский не использовал ни до, ни после данного перевода (см.: Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов. М., 1979. С. 79).
В то же время перевод имеет много отступлений от оригинала, обусловленных различием мироощущений поэтов. Стихотворение Гёте несет в себе целый комплекс мыслей и чувств, связанных не только с личными переживаниями, но и с глубочайшим разочарованием в результатах своей государственной деятельности. Образ находящейся в вечном движении воды является для него ключевым и проходит в его лирике от первых штюрмерских опытов до поэзии «Западно-восточного дивана». В данном стихотворении река не только уносит печаль и «нашептывает» поэту «мелодию для напева», но и трудится «без отдыха и покоя», «переполняется яростью в зимние ночи».
Подобная трактовка явлений природы была чужда русскому поэту в это время, и при переводе «An den Mond» он опускает целиком 7-ю строфу, «не подходящую», по словам В. М. Жирмунского, к «элегической манере» Жуковского (Жирмунский. С. 86). У Жуковского вместо реки появляется журчащий ручей, созвучный одинокой лире и мыслям о пролетевших и несбывшихся надеждах. Меняется и чувственная конкретика оригинала. Шутки, поцелуи заменяются элегическими формулами: «Жизнь уж отцвела», «Так надежды пронеслись», «Так любовь ушла».
482
Характерно, что первоначально Жуковский перевел 9-ю строфу стихотворения Гёте, но впоследствии изъял ее из прижизненных изданий. Она звучала так:
Что в полночный тихий час Эта строфа была вариацией на тему, восходящую скорее к вольно переведенным собственным стихам (с 25 по 32), чем к оригиналу. Вероятно, эта осознаваемая Жуковским вольность привела к отказу от включения строфы в перевод, имевший указание на источник: «Из Гёте».
Положено на музыку А. С. Даргомыжским (от ст.: «Счастлив, кто от хлада лет...») в форме дуэта.
Н. Реморова
Мечта
(«Ах! если б мой милый был роза-цветок...»)
(С. 64)
Автограф: (ПД. № 27807, л. 39 об.) — черновой, без заглавия.
Впервые: С 4. Т. 6. С. 53 — в разделе «Смесь», с заглавием: «Мечта».
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 5 — подборка стихотворений 1818 г.).
Датируется: сентябрь-октябрь 1817 г.
Основание датировки — положение автографа в рукописи (см. примеч. к стих. «К месяцу»). Стихотворение создавалось одновременно с переводами, вошедшими в сборники FWДН, но не включено в них, что и позволило говорить о его оригинальном характере.
Поэт намеревался поместить «Мечту» в С 3, однако, по совету Д. Н. Блудова, считавшегося законодателем вкуса в области поэзии, от намерения отказался, изъяв его вместе с несколькими другими из уже подготовленного тома, за что позднее (апрель 1825 г.) А. С. Пушкин упрекал Жуковского: «Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? пора бы тебе удостовериться в односторонности его вкуса. К тому же не вижу в нем и бескорыстной любви к твоей славе. <...> „Надпись к Гёте“, „Ах, если б мой милый“, „Гению“ — всё это прелесть; а где она? <...>» (Пушкин. Т. 13. С. 167).
Н. Реморова
Утренняя звезда
(«Откуда, звездочка-краса?..»)
(С. 65)
Автограф (ПД, № 27807, л. 38—39) — черновой.
Впервые: FWДН. 1818. № 3. С. 16—25.
483
В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел «Сельские стихотворения», в С 5 в подборке произведений 1818 г., в оглавлении с подзаголовком «(Из Гебеля)».
Датируется: конец 1817 г.
Перевод одноименного стихотворения И. П. Гебеля («Der Morgenstern»), в котором развиваются общие принципы идиллий, вошедших в FWДН, а позднее в отдел «Сельские стихотворения» (С 4): интерес к природе, сельской жизни, которая наиболее близка природной красоте и гармонии. Как и в других переводах гебелевских идиллий, Жуковский уделяет в «Утренней звезде» особое внимание художественной детали, которая для лирического героя стихотворения включает в себя какую-то сущность, важный смысл. Самая обычная картина предстает в произведении высшей красотой и целесообразностью, мигом высшего единения человека с природой, мироздания с Богом. Не менее тщателен переводчик в передаче атмосферы подвижности, царящей и во внешнем мире, и в душе лирического героя. Отсюда — одухотворение, оживотворение обычных картин, описанных в «Утренней звезде». Стихотворение, как и многие, вошедшие в FWДН, отличается мелодичностью.
Положено на музыку А. В. Муравьевым.
И. Айзикова
К ней
(«Имя где для тебя?..»)
(С. 67)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 39 — черновой, без заглавия.
2) ПД. № 22727, л. 1 — беловой, без заглавия.
3) РНБ, оп. 1, № 15, л. 10 — беловой (строфы 4—5). Ср. копию рукою В. И. Губарева.
4) Кульман. С. 1086. № 13 — беловой.
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 10) — рукою В. И. Губарева (строфы 1—3).
2) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 19 об. — рукою М. А. Мойер.
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год, изданный Борисом Фёдоровым. СПб., 1827. С. 12 — с заглавием: «К ней» и примечанием: «Стихи написаны несколько лет тому назад».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец 1817 г.
Датировка стихотворения, данная в С 7 и закрепившаяся во всех последующих изданиях, — 1810—1811 гг., представляется ошибочной. Не может быть принято и указание в С 6 (Т. 4. С. 412) — 1827 г., так как это время первой публикации (см. выше).
484
Во-первых, черновой автограф в «Книге Александры Воейковой» находится в контексте черновых вариантов стихотворений «К месяцу», «Утренняя звезда», «Новая любовь — новая жизнь» и т. д. Все эти произведения были созданы в конце 1817 — начале 1818 г. и опубликованы в первых номерах сборника FWДН (январь-февраль 1818 г.). Беловые автографы (№ 2 — в альбоме А. А. Воейковой; № 3 — в альбоме С. А. Самойловой) также вписаны среди произведений 1817—1819 гг. Альбом Воейковой, включающий записи 1815—1819 г., содержит, в частности, копию первой редакции стихотворения А. С. Пушкина «Жуковскому» («Когда к мечтательному миру...»), датируемую апрелем 1818 г. (см.: Ежегодник Рукописного отдела ПД. 1977. Л., 1979. С. 23—24). В альбоме Самойловой вся подборка автографов Жуковского относится в основном к 1818—1820 гг. (см.: Кульман. С. 1085—1087). Наконец, в авторизованной копии текст стихотворения предшествует копии «К мимопролетевшему знакомому Гению», написанному 7 августа 1819 г.
Во-вторых, первая публикация, относящаяся к 1827 г., является прижизненной, и издатель альманаха, делая примечание, что «стихотворение написано несколько лет тому назад», вряд ли мог иметь в виду время, большее, чем предшествующее десятилетие.
И, наконец, — ссылка П. А. Ефремова на авторитет биографа Жуковского К. Зейдлица при датировке стихотворения (см.: С 7 — С 9) неубедительна, так как никакой датировки Зейдлиц не дает, а, приведя текст стихотворения целиком, продолжает: «В этом тихом расположении духа он [Жуковский] занимался обработкой старинной повести „Двенадцать спящих дев“...» (Зейдлиц. С. 48). О какой (первой или второй) части повести идет речь, биограф не уточняет, но черновой автограф стихотворения «К ней» идет прямо вслед за последними черновыми строфами второй части — балладой «Вадим», работа над которой была закончена около 6 августа 1817 г., что и указано в рукописи (л. 36 об. — 37). Необходимо учитывать и тот факт, что Зейдлиц познакомился с Жуковским в Дерпте не ранее 1815 г., и, создавая свою книгу о предшествующем периоде его жизни и творчества, он мог опираться только на рассказы его близких друзей и родственников.
Всё это позволяет датировать стихотворение «К ней» концом 1817 г.
Долгое время бытовало мнение о том, что стихотворение «К ней» восходит к стихотворению Ф. Шиллера «Namen nennen dich nicht» (см. С 7 — С 10), но, как установил венгерский исследователь Дьердь Сёке, стихотворение Жуковского является «оригинальным переложением» одноименного стихотворения «Ihr» немецкого поэта Германа Вильгельма Фрица Ульцена (Ultzen, 1759—1808), напечатанного впервые в журнале «Göttinger Musenalmanach» (1786), а в 1795 г. вошло в двухтомное издание стихотворений поэта (РЛ. 1971. № 1. С. 161—162).
Стихотворение Ульцена написано белым стихом, трехстрочной строфой, редким в силлабо-тонической системе размером — логаэдами, строками, состоящими из двух- и трехсложных стоп, в данном случае из хореических и дактилических. При этом в оригинале количество ударных слогов в строках каждой строфы чередуется: 4 2 3.
485
В переводе сохранен белый стих, трехстрочная строфа, однако количество ударных слогов в логаэдах упорядочено: 3 3 3. При этом во второй строке в дополнение к дактилической и хореической появилась амфибрахическая стопа. Для лирики Жуковского такая форма является уникальной: ни до, ни после данного стихотворения она не встречается.
В переводе достаточно близко передана основная мысль и господствующее настроение подлинника — это песнь о тайной и вечной любви. Однако Жуковский заменяет повествовательно-описательную интонацию стихотворения Ульцена на вопросительно-восклицательную, привнеся в текст элемент диалогизма и сделав его более эмоционально насыщенным и проникновенным. Так, в оригинале читаем: «Namen nenne dich nicht. Dich bilden // Griffel und Pinsel // Sterblicher Künstler nicht nach» («Имени не назову тебе. Тебя не воплотят перо и кисть смертного художника»). Ср. у Жуковского: «Имя где для тебя? // Не сильно смертных искусство // Выразить прелесть твою!»
Эти и другие отступления от оригинала не изменяют общего смысла стихотворения, но расставляют иные эмоциональные акценты. Так, ощущение «тайны» присутствует в оригинале с первого слова, когда автор говорит, что не называет ее имени, что образ «драгоценнейшей девушки» («teuerstes Mädchen») он носит только в сердце, но само слово «тайна» не произносится. Оно произнесено в переводе, но окружено иными, более высокими, духовными понятиями: «Прелесть жизни твоей, // Сей образ чистый, священный, // В сердце, как тайну, ношу».
По свидетельству биографа поэта, стихотворение «посвящено М. А. Протасовой, в портфеле которой оно было найдено после ее смерти» (Зейдлиц. С. 47). То, что стихотворение обращено к Марии Андреевне, — несомненно. Но написано оно было тогда, когда она уже была не Протасова, а Мойер. И эту прощальную песнь любви поэт мог отдать ей перед своим отъездом из Дерпта в конце 1817 г., но напечатать не мог. Жуковский напечатал в FWДН (1818. № 2—3) все произведения, окружающие в рукописи автограф стихотворения «К ней». О нем, кроме Маши, должна была знать «лишь вечность одна». Это понимали и близкие к поэту и Маше люди, обнаружившие стихотворение в ее портфеле. Вероятно, и легенда о том, что «К ней» написано в 1810—1811 гг. была создана ими и озвучена К. Зейдлицем из желания сохранить и после ее смерти носимую ее сердцем тайну.
Н. Реморова, А. Янушкевич
«Кто слез на хлеб свой не ронял...»
(С. 68)
Автограф (ПД. № 27807, л. 40) — черновой.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 4 об.) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: FWДН. 1818. № 2. С. 26.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец 1817 г.
486
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: в контексте стихотворений, написанных в конце 1817 г. и опубликованных в первых номерах сборника FWДН.
Достаточно близкий перевод стихотворения Гёте «Wer nie sein Brot mit Tränen aß», написанного в ноябре 1783 г. Впервые опубликовано как одна из песен, исполняемых стариком-арфистом в 13-й главе второй книги романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1796), но с пропуском 3-й строфы, которую Гёте снова присоединил, публикуя текст песни в сборнике своих стихотворений.
В то время, когда Жуковский, судя по свидетельству Зейдлица (Зейдлиц. С. 103), обратился к переводу стихотворения, его собственные душевные переживания, связанные с предстоящим замужеством М. А. Протасовой, были в высшей степени созвучны мотивам песни из «Вильгельма Мейстера». Ведь доводы, выдвигаемые Екатериной Афанасьевной против его брака с Машей, перекликались с трагической коллизией в судьбе арфиста.
В переводе Жуковского при общем сохранении образной системы, размера и строфики оригинала несколько приглушен изначально заложенный в стихотворении Гёте «бунтарский дух», подчеркнутый в оригинале прямым, звучащим как обвинение обращением к «небесным силам», усиленным четырехкратным повторением местоимения «вы». Мысли Гёте об «отмщении», «воздаянии», «мести» за несправедливость у Жуковского заметно ослаблены. Введение архаической лексики: «одр», «вышни», «мзда» усиливает провиденциалистский характер чувства героя. Вместо противопоставления «вы — мы», граничащего с бунтом, в переводе — признание трагического бессилия перед Судьбой.
Н. Реморова
Песня
(«Кольцо души-девицы...»)
(С. 68)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 3 — 3 об.) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: FWДН. 1818. № 1. С. 20—25.
Перепечатано: СО. 1820. Ч. 63. № 33. Тексты идентичны.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1817 г.
По всей вероятности, стихотворение создавалось одновременно с другими, предназначавшимися для сборника FWДН, т. е. в конце 1817 г. Отсутствие автографа не дает оснований для другой датировки. Ссылка К. Зейдлица на то, что создание «Песни» относится к 1816 г. и связано с письмами М. А. Протасовой к Жуковскому и письмами-дневниками Жуковского 1814—1815 г., при более детальном их прочтении представляется неубедительной. Тем более что о самих событиях
487
этого времени биограф говорит преимущественно на основании воспоминаний окружающих.
Традиционно считалось, что стихотворение Жуковского является переложением немецкой анонимной песни («Lied» — «Der Ring ist mir entfallen»). Публикуя в FWДН немецкий текст этой песни, без указания автора, Жуковский давал все основания для такого мнения.
Как установил Р. Ю. Данилевский (Ж. и русская культура. С. 323—330), «Песня» является довольно близким переложением стихотворения немецкого поэта Готлиба Фердинанда Максимилиана фон Шенкендорфа (Schenkendorf, 1783—1817), известного под именем Макса Шенкендорфа: поэт назвал так себя в честь юного шиллеровского героя Макса Пикколомини. Будучи довольно талантливым лириком, прославился как создатель солдатских военно-патриотических песен времен борьбы с наполеоновским нашествием, участником сопротивления которому был сам.
Его стихотворение «Der versunkene Ring» («Утонувшее кольцо»), созданное в 1808 г., имеет подзаголовок: «Nach dem Littauischen» («Подражание литовской»). Оно действительно написано по мотивам народной литовской дайны, вошедшей в гердеровские «Голоса народов в песнях».
В единственное прижизненное издание «Стихотворений» Шенкендорфа (1815) «Der versunkene Ring» не вошло и долгое время публиковалось без указания автора под заглавием: «Lied». Как считает Р. Ю. Данилевский, вероятно, таким изданием и пользовался Жуковский. Не менее вероятно, что либо такое издание, либо сам текст песни был получен поэтом через его ученицу великую княгиню Александру Федоровну, для которой и предназначались выпуски сборника FWДН. Дело в том, что песня была сочинена Шенкендорфом для придворного празднества в Кенигсберге в честь прусской королевы Луизы, матери принцессы Шарлотты (великой княгини Александры Федоровны). Принцессе было в то время уже 19 лет, и она вполне могла запомнить эту песню.
Жуковский в переводе использует тот же размер (трехстопный ямб), тот же порядок клаузул, но рифмует как четные (в оригинале), так и нечетные строки. 6-ю строфу оригинала Жуковский развертывает в 2 строфы (ст. 21—28). Он убирает из текста имя возлюбленной — Анка, придав тем самым тексту более обобщенный характер, что важно для жанра песни.
«Песня» Жуковского включалась в песенники с 1827 по 1917 г. более 20 раз, публиковалась как народная песня. Ее распространению способствовала также музыка А. А. Алябьева, выявившая романсную природу текста. Упоминается А. Н. Островским («Поздняя любовь») и М. Горьким («В людях»). Подробнее см.: Песни русских поэтов: В 2 т. Л., 1988. Т. 1. С. 595.
Н. Реморова
488
Утешение в слезах
(«Скажи, что так задумчив ты?..»)
(С. 70)
Автограф: (ПД. № 26305, л. 1) — беловой.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 2 — 2 об.) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: FWДН. 1818. № 1. С. 12—15.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; С 3 — с подзаголовком: «Сочинение Гёте», С 4 — без подзаголовка). С 5 — в подборке стихотворений 1818 г. (Т. 3. С. 21—22), с подзаголовком: «Из Гёте»).
Датируется: сентябрь-октябрь 1817 г.
Как утверждает К. К. Зейдлиц, стихотворение связано с переживаниями Жуковского в связи с замужеством М. А. Протасовой. Он пишет, что «удрученный выходом М. А. Протасовой в замужество, <...> прощаясь с дерптскими друзьями, Жуковский перевел две пьесы Гёте: „Утешение в слезах“ и „К месяцу“» (Зейдлиц. С. 111).
М. А. Протасова вышла замуж в январе 1817 г.; Жуковский был на свадьбе и казался веселым. В это время он пишет А. И. Тургеневу: «Старое всё миновалось, а новое никуда не годится. <...> Душа как будто деревянная <...>. Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души» (ПЖТ. С. 176). В сентябре 1817 г. Жуковский снова был в Дерпте, откуда уехал в начале октября. Вероятно, именно об этом времени и идет речь у Зейдлица.
Стихотворение Жуковского — перевод стихотворения Гёте «Trost in Tränen». В переводе сохранена система образов, диалогическая соотнесенность строф, характер рифмовки и размер оригинала. Но очевидно усиление эмоционального настроения, что проявляется в синтаксисе перевода (4 вопросительных предложения вместо одного у Гёте; многоточия, отсутствующие в подлиннике, анафоры и т. д.).
Положено на музыку А. Вейраухом, И. Игнатьевым и А. Даргомыжским.
Н. Реморова
Мина. Романс
(«Я знаю край! там негой дышит лес...»)
(С. 71)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 4 — 4 об.) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: FWДН. № 1. С. 26—29.
В прижизненные издания не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1817 г.
489
Отсутствие автографа затрудняет датировку текста. Но его публикация в 1-м выпуске сборника FWДН позволяет говорить о конце 1817 г., когда создавалось большинство текстов для этого издания.
Вольный перевод стихотворения Гёте «Kennst du das Land...» (1783), опубликованного впервые в 3-ей книге романа «Годы учения Вильгельма Мейстера». В собрании сочинений Гёте оно обычно помещалось в раздел «Баллады» под заглавием «Mignon» («Миньона»). Поскольку в романе текст исполняется Миньоной, стихотворение часто публиковалось и под заглавием: «Lied der Mignon» («Песня Миньоны»).
В переводе Жуковский сохраняет объем произведения, строфику, размер (вольный ямб со схемой 555545) и характер рифмовки (ММ). Данная форма, как указывает С. А. Матяш, является «метрическим неологизмом Жуковского» и больше в его лирике не встречается (Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов. М., 1979. С. 93. № 19).
Вопросительная интонация, принципиально значимая для оригинала, в переводе заменена восклицательно-утвердительной, изменен рефрен (последние два стиха каждой строфы) и имя героини. У Гёте имя, а точнее, прозвище героини дано во французской транскрипции — Mignon — и может иметь значение: «миленький», «славный», «крошечный», что соответствует производимому ею на окружающих впечатлению: «дитя», «загадочная девочка», «ребенок». Французская огласовка имени подчеркивает инородность его носительницы в окружающем немецком мире.
Жуковский заменяет его именем Мина, ориентируясь, видимо, на немецкое имя «Minna». Он убирает из рефрена экспрессивно окрашенные обращения Миньоны к адресату песни, заменяя их одним словом — «друг», характерным для его поэтики обращений.
В переводе исчезает и содержащийся в песне намек на трагизм судьбы героини, которая определена Гёте в записной книжке 1793 г. как «безумие, вызванное стечением обстоятельств». Миньона не помнит этих обстоятельств, но ощущает контраст между гармонией запечатлевшихся в ее сознании прекрасных статуй и изломанностью своего хрупкого тельца. Существенно, что, заменив «мраморные изваяния» («Marmorbilder») на «ликов ряд недвижимых», Жуковский отказался от воссоздания в стихотворении исключительно важной для Гёте в период создания «Миньоны» темы «неувядающей античности» и Италии как символа артистической свободы, в которую он, подобно своей героине, так рвался, повторяя: «Dahin! Dahin!» Гёте выделяет эти слова в отдельную строку и рифмует их с заключающим каждую строфу глагольным составным сказуемым: «möcht’ <...> ziehn» и «laß <...> ziehn» («Можем идти!», «Направимся вперед!»), как бы подчеркивая уверенность в осуществлении желаемого.
Сам призыв: «Туда! Туда!» Жуковским, казалось бы, сохранен, однако смысл его принципиально изменился. Как утверждает героиня стихотворения: «Там счастье, друг! туда! туда // Мечта зовет! Там сердцем я всегда! <...> Но быть ли там когда?» Этот вопрос, заключающий текст перевода, полностью меняет общий тон
490
стихотворения Гёте, «освоенного» Жуковским, как «элегическая медитация» (Жирмунский. С. 84—85). Стихотворение Гёте Жуковский переложил на язык собственных чувств и настроений.
После Жуковского стихотворение Гёте переводилось неоднократно (А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, А. К. Толстой и др.).
Н. Реморова
Жалоба пастуха
(«На ту знакомую гору...»)
(С. 71)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 2 об. — 3) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: FWДН. 1818. № 1. С. 16—19 — с параллельным немецким текстом и указанием: «Из Гёте».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1817 г.
Точно датировать стихотворение не представляется возможным из-за отсутствия автографа и авторских указаний. Но учитывая, что все переводы для сборника создавались накануне его издания (1-й номер был пропущен в печать 11 января 1818 г., а уже в конце месяца вышел в свет), можно предположительно говорить о времени создания «Жалобы пастуха» — конец 1817 г.
«Жалоба пастуха» — перевод стихотворения Гёте «Schäfers Klagelied» («Жалобная песнь пастуха»). Жуковский создал свою версию стихотворения Гёте «под знаком элегического любовного томления» (Жирмунский. С. 84). В последних шести стихах он усиливает эмфатику: подряд шесть восклицательных и одно вопросительное предложение. Заключительный стих подчеркивает экзальтацию влюбленного: «Здесь горе душу томит!» Ср. с повествовательной интонацией Гёте: «Dem Schäfer ist gar so weh» («Пастуху так горестно»).
Зато Жуковский точно передает стихотворный размер подлинника — дольник, и это «единственное стихотворение Жуковского, написанное дольниками — размером, который в русской поэзии впоследствии разрабатывали символисты» (Стихотворения. Т. 2. С. 507). Современный исследователь стиха Жуковского уточняет эту характеристику: «метрическая форма „Жалобы пастуха“ была компромиссной: немецкий дольник на русской почве оказался логаэдом» (Ж. и русская культура. С. 88).
А. Янушкевич
491
Речь в заседании «Арзамаса»
(«Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать...»)
(С. 72)
Автограф: (РНБ, оп. 1, № 80, л. 10) — черновой.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 161—162 (не полностью).
Впервые полностью: ПСС. Т. 2. С. 123 — с неточностями, исправленными: Арзамас—2. Кн. 1. С. 588—589.
Печатается по тексту последней публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец 1817 г.
Речь написана в Москве, куда Жуковский выехал 4 октября 1817 г. (ОА. Т. I. С. 89) для занятий русским языком с великой княгиней Александрой Федоровной и где в это время находились арзамасцы Д. П. Северин, Д. Н. Блудов, П. А. Вяземский, Д. В. Давыдов. В недатированной записке к А. И. Тургеневу, скорее всего относящейся к началу января, Жуковский просит: «Сообщи Старушке [С. С. Уварову], что я на следующей почте пришлю ей донесение о последнем Арзамасе...» (ПЖТ. С. 185). Так как в письмах к Тургеневу из Москвы от января-марта Жуковский больше ничего не говорит об арзамасских заседаниях, то можно считать конец 1817 г. наиболее вероятным временем произнесения речи Жуковского.
Ст. 7. Даром что эта Беседа давно околела — зараза... — Речь идет о «Беседе любителей русского слова», прекратившей свое существование в 1816 г. в связи со смертью Державина.
Ст. 9. Кто-нибудь, верно, из нас, не натершись «Опасным соседом»... — «Опасный сосед» — шутливая поэма В. Л. Пушкина, постоянно фигурирующая в ритуалах и протоколах «Арзамаса» как противоядие от «беседной заразы».
Ст. 10. Голой рукой прикоснулся к «Чтенью» в Беседе... — «Чтения в Беседе любителей русского слова» — периодическое издание сотрудников и членов этого общества, выходившее в 1811—1816 гг.
Ст. 12. Деда седого о слоге седом... — Дед седой — прозвище А. С. Шишкова, автора «Рассуждения о старом и новом слоге российского языка».
Ст. 15. Мы написали законы; Зегельхен их переплел... — Имеются в виду законы (устав) «Арзамаса». Зегельхен — петербургский переплетчик.
Ст. 19—20. Между тем, Реин усастый <...> дал тягу // В Киев... — М. Ф. Орлов отбыл в Киев в 1817 г. по приказу Александра I (см. примеч. к стих. «<К М. Ф. Орлову>»).
Ст. 22. Я, Светлана, в графах таблиц... — Имеются в виду занятия Жуковского русским языком с великой княгиней Александрой Федоровной, к которым противоречиво относились арзамасцы, признавая ущерб для его творчества. Ср.: «Жуковский не может нахвалиться своей августейшей ученицей; но между тем пишет одни грамматические таблицы» (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 253). Жуковский и в дальнейшем широко использовал таблицы как наглядный дидактический материал в преподавании.
Ст. 23. ... Асмодей, распростившись с халатом свободы... — П. А. Вяземский получил назначение в Варшаву, куда выехал 11 февраля 1817 г. Этому событию посвящено
492
его стихотворение «Прощание с халатом», читанное в «Арзамасе» накануне отъезда.
Ст. 25—26. ...Резвый Кот всех умнее // <...> просится в церковь к налою... — Д. П. Северин женился на Е. С. Стурдзе в конце января 1818 г., что еще раз подтверждает создание «Речи...» ранее этого времени.
Ст. 26—28. <...> Кассандра ~ Скачет от русских метелей к британским туманам... — Д. Н. Блудов был назначен в Лондон советником посольства на место П. И. Полетики. В Москву приехал в середине декабря 1817 г.
Ст. 28—29. <...> и гонит // Челн Очарованный к квакерам за море... — П. И. Полетика (его арзамасское прозвище взято из баллады «Адельстан») был назначен чрезвычайным и полномочным министром в Северо-Американских Соединенных Штатах.
Ст. 29. <...> Чу в Цареграде... — Д. В. Дашков с 1818 г. был сотрудником русского посольства в Константинополе.
Ст. 30—31. <...> Ахилл, по привычке, // Рыщет и места нигде не согреет... — К. Н. Батюшков (арзамасское прозвище из баллады «Ахилл»), зимой 1817—1818 г. ездивший из своего имения Хантоново в Москву и Петербург.
Ст. 31—32. <...> Сверчок, закопавшись // В щелку проказы, оттуда кричит к нам в стихах: я ленюся. — А. С. Пушкин (прозвище из «Светланы» или «Пустынника»), тяжело заболевший в самом начале декабря 1817 г. (см.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: 1799—1826. 2-е изд. Л., 1991. С. 151).
Ст. 34. Только один Вот-я-вас усердствует славе... — «Вот» — прозвище В. Л. Пушкина, подвергшееся трансформациям, — часто встречающееся в «Людмиле» и «Светлане» указательное местоимение; развенчание в «Вотрушку» за так называемые «яжелбицкие рифмы» и снова переименование в почетное «Вот-я-вас» (или «Вот-я-вас-опять»).
Ст. 36. Брата Кабуда к Пегасу... — Речь идет о «восточной сказке» «Кабуд-путешественник», написанной В. Л. Пушкиным в 1818 г.
Ст. 40. Вы же, почетный наш баснописец... — Имеется в виду И. И. Дмитриев, живший в Москве и являвшийся почетным членом «Арзамаса».
Ст. 42. Вы, впервой заседающий с нами под знаменем Гуся... — И. М. Семенко считает, что Дмитриев на заседании не присутствовал. Гусь — шуточная эмблема «Арзамаса», постоянный его атрибут (печать с изображением гуся; жареный гусь); общее прозвище членов общества («арзамасские гуси»).
Н. Вётшева
493
1818
Листок
(«От дружной ветки отлученный...»)
(С. 74)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 218, к. 1338, № 12, л. 3) — рукою Е. Ф. Кривцовой, с параллельным французским текстом.
Впервые: FWДН. 1818. № 2. Февраль. С. 24.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Смесь»; С 5 (Т. 3. С. 31) — в подборке стихотворений 1818 г.).
Датируется: первая половина января 1818 г.
Датировка стихотворения дается предположительно: все переводы для своего издания FWДН Жуковский готовил непосредственно перед выходом очередного номера. 2-й номер был пропущен к печати А. А. Прокоповичем-Антонским 15 января 1818 г. (ПЖТ. С. 186). Отсутствие автографа этого стихотворения в «Книге Александры Воейковой», куда Жуковский в конце 1817 г. вписал переводы для 1-го номера, заставляет предполагать, что «Листок» был написан позднее.
«Листок» — перевод одноименного стихотворения французского поэта и драматурга Антуана-Венсана Арно (Arnault, 1766—1834) «La feuille». Стихотворение (по авторскому определению, «басня») отразило судьбу его автора, эмигранта-бонапартиста в эпоху Реставрации Бурбонов. Написанное в конце 1815 г., оно вначале было издано анонимно и даже было принято за неизвестную басню Лафонтена.
Вскоре оно стало популярным. О нем упоминал А. С. Пушкин в статье «Французская Академия»: «Участь этого маленького стихотворения замечательна. Костюшко перед своею смертью повторил его на берегу Женевского озера; Александр Ипсиланти перевел его на греческий язык; у нас его перевели Жуковский и Давыдов...» (Пушкин. Т. 12. С. 46). Известны также переводы В. Л. Пушкина, П. И. Шаликова, Л. С. Пушкина (см.: Французская элегия в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989. С. 638—639).
Жуковский значительно сократил подлинник, сжав ст. 5—10 в два (вместо 15 ст. подлинника у Жуковского — 10), удлинив при этом стихотворную строку и придав переводу большую напевность.
Положено на музыку А. Рубинштейном.
А. Янушкевич
Новая любовь — новая жизнь
(«Что с тобой вдруг, сердце, стало?..»)
(С. 74)
Автограф (ПД. № 27807, л. 40) — черновой, без заглавия.
Впервые: FWДН. 1818. № 2. Февраль. С. 18—21.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
494
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: начало января 1818 г.
В «Книге Александры Воейковой» автограф стихотворения находится в контексте стихотворений конца 1817 — начала 1818 г., предназначенных для сборника FWДН. Ему предшествует окончание баллады «Вадим» — с датой: «29 июля 1817 г.» (л. 36); вслед за ним идут переводы из Гебеля («Тленность», «Летний вечер», «Деревенский сторож в полночь»), созданные в феврале — марте 1818 г. Учитывая, что 2-й выпуск FWДН имеет ц. р. от 15 января 1818 г., можно отнести стихотворение «Новая любовь — новая жизнь» к началу января 1818 г.
Стихотворение является переводом одноименного произведения Гёте «Neue Liebe, neues Leben», написаного в 1775 г. и навеянного его чувствами к Лили Шёнеман, с которой он был помолвлен. Вероятно, автобиографический подтекст — история отношений Жуковского к Маше Протасовой, состояние поэта после замужества любимой — определяет обращение к стихотворению Гёте и общую атмосферу перевода.
Жуковский, прежде всего, меняет синтаксис подлинника, что уже проявилось в заглавии: тире вместо запятой отчетливее обозначило новое состояние поэта. Вместо 3-х вопросительных предложений подлинника — у Жуковского 8; вместо 4-х восклицательных — в переводе 9. Русский поэт насыщает текст Гёте своими любимыми словами-понятиями: «сладостно», «сладость», «душой», «томный», «очарованье», что превращает «шаловливое и грациозное стихотворение» Гёте в «мечтательно-элегическое» (Жирмунский. С. 86).
Ст. 17. Я неволен, очарован!.. — По всей вероятности, этот стих стал точкой отталкивания для создания известного экспромта Л. С. Пушкина: «Я влюблен, я очарован, словом, я огончарован», передающего чувство А. С. Пушкина к Н. Н. Гончаровой. Этот экспромт часто повторялся и самим влюбленным, что дало основание приписать его ему (см.: Литературный архив: Материалы по истории литературы и общественного движения. Т. 1. М.; Л., 1938. С. 224).
А. Янушкевич
Первая утрата
(«Вы промчались, дни прекрасны...»)
(С. 75)
Автограф (ПД. № 27807, л. 43 об.) — черновой, с заглавием: «Первая утрата».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: первая половина марта (до 14-го) 1818 г.
Дата создания стихотворения определяется по положению его автографа в рукописи: на л. 44 об. — 45 расположен текст гатчинского послания «К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой», датируемый 14 марта 1818 г.
495
Стихотворение «Первая утрата» отражает настроение Жуковского после замужества М. А. Протасовой. В марте 1817 г., вскоре после свадьбы, он писал А. И. Тургеневу из Дерпта: «Душа как будто деревянная. <...> Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прежняя вся истрепалась, а новой я еще не нажил» (ПЖТ. С. 176). Ср. ст. 9: «И душа отвыкла жить». 4-го октября 1817 г., приступив к своим обязанностям учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны, Жуковский отправился с двором в Москву (ОА. Т. I. С. 89) и поселился там в одной из келий Чудова монастыря, о чем писал А. И. Тургеневу во второй половине октября 1817 г.: «<...> живу теперь в келье какого-то монаха Чудовского; на окнах моих крепкие решётки, но горницы убраны не по-монашески; тишина стихотворная царствует в моей обители и уж Музы стучатся в двери; я еще не мог принять их за беспорядком, но завтра они ко мне пожалуют» (ПЖТ. С. 181). Дневниковая запись от 6 ноября 1817 г. тоже свидетельствует о том, что Жуковский — накануне творческого вдохновения: «Душа жива. Могу действовать без принуждения; могу действовать для добра...» (Дневники. С. 59).
Стихотворение «Первая утрата», созданное в период творческой активности поэта (конец 1817 — начало 1818 г.) — одно из первых поэтических излияний на сквозную тему лирики этого периода — «минувших дней очарованье». Как удалось установить, стихотворение «Первая утрата» является переводом одноименного стихотворения Гёте «Erster Verlust» (1789). Вот его текст — с параллельным подстрочником:
Ach, wer bringt die schönen Tage, Einsam nähr’ ich meine Wunde, Ach, wer bringt die schönen Tage, Ах, кто возвратит прекрасные дни, Одиноко питаю я свою рану, Ах, кто возвратит прекрасные дни, В формальном отношении перевод Жуковского необыкновенно точен: русский поэт передает оригинальную строфику подлинника (катрен, терцет, дистих) и его не менее своеобразную систему рифм: и в немецком, и в русском тексте рифмуются 1—6—8, 3—5 и 4—7—9 стихи, а 2-й стих — ударный, содержащий в себе центральное понятие («Liebe» — «любовь» у Гёте; «счастье» — у Жуковского), остается нерифмованным. Столь же точен ритмический рисунок перевода в отношении к оригиналу: во втором нерифмованном стихе Жуковский вводит во вторую стопу четырехстопного хореического стиха дополнительный безударный слог, что тоже способствует выделению стиха из общей ритмики текста.
496
Зато в смысловом отношении русский поэт позволил себе существенное отступление в ст. 9. Ср.: «Jene holde Zeit zurück» («То милое время назад») — «И душа отвыкла жить».
Стихотворение Гёте «Erster Verlust» под заглавием «Первая потеря» перевел позднее М. Михайлов (см.: Собрание сочинений Гёте в переводах русских писателей. 2-е изд. СПб., 1892. Т. 1. С. 71).
О. Лебедева, А. Янушкевич
Цветы
(«С приветом ласки нас встречайте!..»)
(С. 75)
Автограф (ПД. № 27807, л. 44) — черновой, с заглавием: «Цветы».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: начало марта (до 14-го) 1818 г.
В «Книге Александры Воейковой» стихотворение «Цветы» расположено в непосредственной близости к стихотворению «Первая утрата» (л. 43 об.); тематически оно к нему также близко примыкает. Поэтому оба текста можно датировать одним и тем же хронологическим периодом творчества Жуковского и отнести их к группе стихотворений, отражающих настроение поэта после замужества М. А. Протасовой. О причинах их непубликации можно только догадываться.
О. Лебедева
«В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде...»
(С. 76)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 42—42 об. — черновой, с параллельным немецким текстом.
2) РНБ, оп. 1, № 70, л. 149—150 — беловой, в составе статьи «Воспоминание».
Впервые: МТ. 1827. Ч. 15. № 11. Июнь. Отд. 2. С. 105—106 — с заглавием «На кончину *** (Из Жан-Поля)». Без подписи.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: март 1818 г.
Основанием для датировки является местоположение автографа в рукописи: среди стихотворений, опубликованных в первых номерах FWДН, перед мартовскими гатчинскими посланиями к фрейлинам и перед посланием «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение в. кн. Александра Николаевича», написанным 17—20 апреля 1818 г.
По всей вероятности, стихотворение было предназначено для первых выпусков FWДН, о чем свидетельствует параллельный немецкий текст, но, вероятно, этические соображения — произведение Жан Поля было написано на смерть
497
матери великой княгини Александры Федоровны — королевы прусской Луизы (1771—1810) — повлияли на исключение перевода из состава сборника. Предстоящие роды великой княгини могли быть омрачены этим печальным воспоминанием. Только через 10 лет Жуковский опубликовал это стихотворение, а затем включил его в свою статью «Воспоминание» (1845—1850) со следующей преамбулой: «Вот что Ж. П. Рихтер написал в то время, когда королева Луиза покинула землю, оплакиваемая не одним своим отечеством, но и всем германским народом, который видел в ней идеал женской прелести» (ПСС. Т. 11. С. 24).
Приступив в начале октября 1817 г. к должности учителя русского языка великой княгини, Жуковский неоднократно беседовал с ней и ее гувернанткой Вильдермет о королеве Луизе. Дневниковая запись от 25 октября 1817 г.: «Биография королевы Луизы» (Дневники. С. 53), выписки на немецком языке (вероятно, из дневника г-жи Вильдермет) с припиской рукою великой княгини Александры Федоровны о смерти матери (после дневниковой записи Жуковского от 2 декабря этого же года. — Там же. С. 62) являются отправным моментом для создания стихотворения.
Как удалось установить, источником для стихотворения Жуковского явился прозаический текст «Schmerzlich-tröstende Erinnerungen an den neunzehnten Julius 1810» известного немецкого писателя Жан Поля (псевд. Иоганна Пауля Фридриха Рихтера; 1763—1825), входящий в трехтомник его прозы: «Herbst-Blumine, oder gesammelte Werkchen aus Zeitschriften» (Stuttgart und Tübingen, 1810. Bd. 1). Об отношении Жуковского к Жан Полю см.: БЖ. Ч. 2. С. 186—188.
Жуковский выбирает из некролога Жан Поля, разбитого на 7 самостоятельных фрагментов, начало (фрагменты 1—2-й) и конец (фрагмент 7-й), превращая этот текст-экстракт в самостоятельное гекзаметрическое стихотворение. Любопытно, что в автографе ПД параллельный немецкий текст, точно совпадая по смыслу с источником, переложен ритмической прозой и разбит на 21 строку. По всей вероятности, этот текст, написанный красными чернилами en regard рукою Жуковского, — творчество самого поэта.
Включая впоследствии свой перевод из Жан Поля в состав статьи «Воспоминание», Жуковский ориентировался на заглавие источника: «Schmerzlich-tröstende Erinnerungen an den neunzehnten Julius 1810» («Мучительно-утешительные воспоминания о 19 июле 1810 г.»
А. Янушкевич
Деревенский сторож в полночь
(«Полночь било; в добрый час!..»)
(С. 77)
Автограф (ПД. № 27807, л. 24, 43 об., 48—48 об.) — черновой, с заглавием: «Ночной сторож в деревне» и датой первоначального наброска: «1 ноября».
Впервые: FWДН. 1818. № 4. С. 8—19.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4 отдел «Сельские стихотворения», в С 5 в подборке произведений 1816 г. В С 3 — под названием «Деревенский
498
сторож», в С 4 — «Деревенский сторож в полночь», в С 5 — «Деревенский сторож в полночь. (Из Гебеля)».
Датируется: 1 ноября 1816 г. — середина марта 1818 г.
Начало работы над стихотворением четко датировано самим Жуковским в черновом автографе: «1 ноября», сразу же вслед за окончанием других переводов из Гебеля — «Овсяный кисель» и «Красный карбункул», т. е. 1816 г. Затем, с перерывами, работа над переводом продолжалась на протяжении всего ноября, но закончилась на ст. 34. К работе над окончанием перевода Жуковский возвращается лишь в марте 1818 г. и, вероятно, к середине месяца заканчивает текст, публикуя его в апрельском, 4-м выпуске FWДН. Поэтому перевод «Деревенского сторожа» и следует датировать 1 ноября 1816 — серединой марта 1818 г.
Перевод идиллии И. П. Гебеля «Der Wächter in der Mitternacht» («Сторож в полночь»), вошедшей в сборник «Алеманнские стихотворения» (см. примечания к стихотворению «Овсяный кисель» в настоящем томе). «Деревенский сторож в полночь» продолжает серию переводов Жуковского из идиллической поэзии Гебеля, предпринятую в октябре 1816 г. (наряду с «Овсяным киселем», «Тленностью»). Перевод полный, с изменением строфики (количество строф и количество стихов в строфах у Жуковского и Гебеля не совпадают), хотя вслед за Гебелем Жуковский использует полиметрическую композицию (4-стопный хорей сменяется 4-стопным ямбом с рифмовкой аба, затем — 4-стопным ямбом с рифмовкой аабб и, наконец, 5-стопным ямбом). Сама по себе такая композиция была малоупотребительна в русской поэзии и обычно ориентировалась на музыкальное исполнение. «Деревенский сторож» связан с музыкой лишь косвенными ассоциациями, и использование в этом стихотворении полиметрической композиции свидетельствует о стремлении Жуковского расширить ее жанровые границы, с одной стороны, а с другой — достичь, как и в других переводных идиллиях (из Гебеля), синтеза описательности и мелодичности.
«Деревенский сторож в полночь», опубликованный в FWДН вслед за «Тленностью», продолжает развивать идиллическую концепцию человека и мира. В 1817 г. в письме к Д. В. Дашкову Жуковский сообщал о своем замысле двух антологий: «русских сочинений в стихах и прозе» и «собрания переводов из образцовых немецких писателей, также в стихах и прозе». В плане содержания «Немецкой книжки» указано, кроме Гёте, Гердера, Шиллера: «Hebel: Weltsystem для поселян» (С 7. Т. 6. С. 440—441). Этот замысел, как известно, не был реализован Жуковским. Но последовательная публикация в FWДН названных выше переводов идиллий Гебеля, представляющих целостную идиллическую картину мира, весьма показательный факт. Полуальманах-полужурнал, FWДН издавался под покровительством Великой Княгини и предназначался для самого ограниченного придворного круга. Он должен был познакомить будущую царицу с русской литературой. Вместе с тем, FWДН должен был заполнить некоторую пустоту в душе кн. Александры Федоровны, оказавшейся в чужой стране, в чужой культуре. Очень важно, что для достижения этих целей Жуковский и избирает свои переводы из Гебеля, в том числе и «Деревенского сторожа в полночь». Работа над этим произведением
499
ярко демонстрирует стремление Жуковского — русского мыслителя и поэта уйти от абстрактности, умозрительности к индивидуальному переживанию внешнего мира, к правдивому, естественному изображению этого мира в поэзии. Сопоставление подлинника и перевода, автограф свидетельствуют о принципиальности для Жуковского в момент работы над переводом решения проблемы «идеализации» и «простоты» в искусстве, конкретности и всеобщности. Но чем к большей конкретности, естественности приближается Жуковский, тем большей свободы творческого воображения это требует от него. По сути, он дописывает гебелевскую картину множеством деталей, делая ее живой, общедоступной, общезначимой. В этом смысле характерен уже перевод названия и отказ от первоначального заглавия «Ночной сторож». То, что эта замена для Жуковского принципиальна, подтверждает и факт помещения идиллии в отдел «Сельские стихотворения» в С 3, 4.
В переводе подчеркивается идея всеобщей подвижности (движение во внешнем мире, движение настроений, мыслей сторожа, движение в самой неподвижности), непосредственности впечатлений лирического героя. Стремясь создать законченные описательные отрезки (ст. 3—28, 35—66 и т. д.), Жуковский дает в переводе свое членение на строфы, которые концептуально соединяются серией последовательных вопросов и восклицаний («Как все молчит!» или «Куда идти мне?», «Как быть! Где был я? Где теперь?»). Тщательность в изображении внешнего мира не отменяет, а напротив, предполагает таинственность, мистицизм описанного в «Деревенском стороже...» Такая атмосфера передается полунамеками (не напрямую констатируется, как у Гебеля) — «в полночной глубине», «чу!» и т. п. Сиюминутное превращается в символ вечного, отсюда многочисленные «как будто», «как узнать», «смутно», «не знаю». В переводе появляется очень важный для Жуковского образ занавеса и бесплотного духа. Эти образы, как всегда у Жуковского, связывают два мира: идеал, поэзию, вечность и реальность, прозу, временное. У Жуковского, таким образом, неизмеримо большую роль играет сопряжение вещественной пластики и символического звучания предметной картины. «Деревенский сторож...» в этом смысле не только обобщает опыт предшествующих идиллий, но и носит не менее программный характер, чем элегии, такие, например, как «Славянка», «Невыразимое».
И. Айзикова
Тленность («Послушай, дедушка, мне каждый раз...»)
(С. 81)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 33, 34 — черновой, неоконченный (ст. 1—88), без подзаголовка.
2) ПД, № 27807, л. 37 об., 40 об. — 42 — черновой.
500
Впервые: FWДН. 1818. № 3. С. 2—15.
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4 отдел «Сельские стихотворения», в С 5 в подборке произведений 1816 г. с названием в оглавлении «Тленность. Разговор (Из Гебеля)».
Датируется: октябрь 1816 г.
Сообщая А. И. Тургеневу в письме от 21 октября 1816 г. о завершении перевода идиллии И. П. Гебеля «Овсяный кисель», восторгаясь поэзией этого немецкого автора, Жуковский обещает перевести из Гебеля «еще многое» (ПЖТ. С. 164). Стихотворение «Тленность» явилось одним из этого «многого». Его источник — стихотворение «Die Vergänglichkeit», написанное Гебелем в 1800—1801 гг. и вошедшее в сборник «Алеманнские стихотворения» (см. комментарий к «Овсяному киселю» в настоящем томе). Перевод полный (у Жуковского на 1 стих больше, чем в оригинале), с отдельными незначительными несовпадениями количества стихов в монологах дедушки и внука у Жуковского и у Гебеля. В черновом неоконченном автографе отсутствуют формальные признаки диалога, текст не делится здесь ни на строфы, ни на фрагменты речи героев стихотворения. Впоследствии оно приобретает форму диалога, как в оригинале. Вслед за Гебелем Жуковский дает произведению характерный подзаголовок, в переводе которого русский поэт несколько отходит от автора (ср.: у Гебеля — «Gespräch auf der Straße nach Basel, zwischen Steinen und Brombach, in der Nacht»). С подзаголовком «Разговор», подчеркивающим ориентацию на слушателя, стихотворение помещено в оглавлении С 5.
Жуковский переводит «Тленность» белым пятистопным бесцезурным ямбом, и это было первое обращение поэта к данному размеру. Выбор его не был случайным. Прежде всего, он связан с диалогической формой стихотворения (впоследствии Жуковский будет использовать белый 5-стопный бесцезурный ямб в своих драматических произведениях, «опробовав» его на идиллии; см.: Матяш С. А. Метрика и строфика Жуковского. С. 71). Во-вторых, обращение к названному размеру связано с экспериментами Жуковского в области сказового повествования, «устности» изложения, что в свою очередь вытекало из общих процессов конца 1810-х гг. — взаимодействия, взаимовлияния прозы и поэзии, формирования лироэпических и эпических жанров в романтической литературе. Как показывают рукописи, работа Жуковского над переводом определялась именно поисками в области повествования и в области стиха.
В первую очередь Жуковский тщательно работает над стилем, приближая его к сказовому, что соответствовало образу дедушки, вернее, его патриархальной мудрой концепции мира, согласно которой в мире всему есть предел, но именно конечность отдельного осознается залогом вечного движения коллективной жизни. Романтический универсализм, свойственный, например, балладам Жуковского, здесь «заземляется» сказовым повествованием. Отсюда — основные настроения перевода: умиротворение, гармония, мудрое приятие всех объективных законов бытия. Конечно, образ дедушки, его разговор с внуком — всего лишь внешний прием, способствующий изложению целостной, хотя и драматической, концепции мира и человека, причем в ее житейском, более прозаическом осмыслении. Но
501
это было знаком перехода Жуковского к новому типу повествования. Сама разговорность стихотворения свидетельствует об общей тенденции движения Жуковского к «стихотворной прозе». Миф, легенда, лежащие в основе баллад, сменяются в «Тленности» житейской философией дедушки, который по-своему развивает тему самостояния человека перед обстоятельствами. Показательно, что Жуковский очень точно передает гебелевскую идею веры в Бога, смирения перед его волей.
Тенденции, обозначенные в «Тленности», были развиты в дальнейшем творчестве поэта, в том числе и в переводах из Гебеля (образ доброго дедушки из «Красного карбункула», видимо, был подсказан аналогичным образом из «Тленности»; см.: Янушкевич. С. 191). Установка на сказовость разрабатывается и в сказках, где вновь появляется рассказчик — мудрый дедушка.
Жуковский оригинально эпизирует материал подлинника: вводятся очень характерные детали, придающие картине описательность, эпичность. Переводчик старается быть «прозаичнее» Гебеля. Он подчеркивает эпическое дыхание времени. Многочисленные обстоятельства времени, отсутствующие у Гебеля, у Жуковского воссоздают вечное, универсальное течение жизни. Размышлениям дедушки придается субстанциальный смысл: частная жизнь человека помещается в вечное движение истории и природы. У Жуковского появляется большая степень обобщенности за счет соединения конкретного и универсального. Он более последовательно раскрывает состояние бренности всего сущего, акцентирует момент ухода, разрушения, но с целью подчеркнуть идею постоянного движения, осуществляющегося благодаря вечной смене старого новым. Конец и начало, жизнь и смерть у Жуковского явно амбивалентные понятия. Более яркие, чем у Гебеля, картины вечной жизни усиливают в переводе антитезу конкретного, сиюминутного и вечного, всеобщего.
Особую заботу в процессе перевода Жуковский проявляет к размеру стиха, напрямую связанному с программной установкой поэта на «плавное» течение рассказа. Известно, что именно белый ямбический стих определял восприятие «Тленности» (и других переводов из Гебеля, выполненных этим размером) друзьями и современниками Жуковского. Так, по словам Л. С. Пушкина, А. С. Пушкин тут же откликнулся пародией на перевод Жуковского:
«Послушай, дедушка, мне каждый раз, // Когда взгляну на этот замок Ретлер, // Приходит в мысль: что, если это проза, // Да и дурная?..» Не принимая в конце 1810-х гг. белого (нерифмованного) бесцезурного ямба Жуковского, Пушкин уловил между тем самое главное — движение первого русского романтика к эпосу, усиление в его лирике повествовательного начала («что если это проза»). Жуковский от души смеялся над этой пародией, уверяя, что молодой Пушкин вскоре изменит свое мнение о белом стихе. И действительно, этот размер стал одним из классических в русской поэзии, а Пушкин написал им своего «Бориса Годунова». К. Н. Батюшков также не сразу оценил новаторство Жуковского. Он писал ему в августе 1819 г.: «Прошу тебя писать ко мне; чего тебе стоит, когда ты имеешь время писать ко всем фрейлинам и еще время переводить какого-то базельского Пиндара на какие-то пятистопные стихи» (РА. 1884. Кн. 1. С. 236).
И. Айзикова
502
Летний вечер
(«Знать, солнышко утомлено...»)
(С. 85)
Автограф (ПД, № 27807, л. 42 об. — 43) — черновой.
Впервые: FWДН. 1818. № 4. С. 24—33.
В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел «Сельские стихотворения», в С 5 в подборке произведений 1818 г., в оглавлении с подзаголовком: «(Из Гебеля)»).
Датируется: январь-март 1818 г.
Перевод одноименного стихотворения И. П. Гебеля «Der Sommerabend», опубликованного в сборнике «Алеманнские стихотворения» (1803). Перевод выполнен, вероятно, специально для FWДН, он полный. Однако Жуковский, активно способствовавший, как известно, бурному расцвету метрических форм в русской поэзии, сохранив строфику оригинала, сознательно нарушает правило альтернанса (внутри строфы со сплошными мужскими окончаниями) и изменяет размер стиха.
Здесь, как и в других переводах из Гебеля, Жуковский вновь всматривается в повседневное лицо природы и человека. При этом, по сравнению с Гебелем, Жуковский более внимателен к конкретным деталям пейзажа. И в целом описательность в переводе — иного рода. Она подчинена созданию символических образов, вызывающих богатые ассоциации и производящих благодаря этому (как в музыке) сильное эмоциональное впечатление. Все это, взятое вместе, делает произведение Жуковского необычайно мелодичным. Жуковскому это было, по-видимому, очень важно. В конце января — начале февраля 1818 г., после выхода в свет первого номера FWДН поэт пишет А. И. Тургеневу: «Посылаю тебе и всем арзамасцам первый номер моего песенного журнала, Моя ученица скоро все это будет петь по-русски» (ПЖТ. С. 186). Неслучайно позднее это стихотворение было положено на музыку несколькими композиторами: А. А. Астафьевым, М. Р. Щиглевым, Н. М. Ладухиным, В. И. Ребиковым.
Жуковский более активно и последовательно соединяет в своем переводе два стиля: собственно поэтический и элементы прозаического, включая разговорную лексику. В силу этого описание захода солнца оборачивается глубокой медитацией и самопроникновением лирического героя. Задача переводчика — запечатлеть постоянные смены состояния природы и настроения лирического героя, в связи с чем в переводе более четко выделены 3 части стихотворения: заход солнца, солнечный день и появление месяца на небе (это хорошо почувствовали Н. М. Ладухин, В. И. Ребиков: их музыка на слова «Летнего вечера» Жуковского — для двух- и трехголосых хоров).
И. Айзикова
503
<Обеты>
(«Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока...»)
(С. 87)
Автограф (ПД. № 27807, л. 43 об.) — черновой, без заглавия.
Впервые: МТ. 1827. Ч. 16. № 13. Июль. С. 4 — с заглавием: «Гёте. Обеты».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: март 1818 г.
Традиционная датировка стихотворения 1821-м г., закрепившаяся в изданиях сочинений Жуковского начиная с С 7, представляется ошибочной. Черновой (и единственный известный) автограф убедительно доказывает, что стихотворение было написано вместе с другими переводами, предназначавшимися для 3—4-го выпусков FWДН. Местоположение автографа перед гатчинским посланием фрейлинам от середины марта 1818 г. позволяет уточнить датировку — первая половина марта 1818 г.
Озаглавленное при первой публикации «Обеты», стихотворение Жуковского является переводом гётевского «Ländlisches Glück», опубликованного в 1789 г., но написанного еще в 1782 г. и заглавия не имевшего, ибо было предназначено для использования в качестве одной из надписей среди деревьев парка в Тифурте, где находилась летняя резиденция Веймарской герцогини-матери Анны Амалии.
Представляется вполне вероятным, что Жуковский перевел стихотворение, применяя его к Павловскому парку, хозяйкой которого была вдовствующая императрица Мария Федоровна, создавшая его по образу и подобию парка в Тифурте. Гётевская надпись в антологическом роде вполне могла быть вписана в ландшафт Павловского парка, включавшего и скульптурные изображения в античном стиле.
Другим не менее убедительным поводом для обращения Жуковского к переводу именно этого стихотворения могло стать увлечение поэта переводами из Гебеля и знакомство с рецензией Гёте на его «Алеманнские стихотворения», процитированной русским поэтом при публикации «Овсяного киселя», где особенно подчеркивалось своеобразие изображения жизни поселян в идиллиях Гебеля по сравнению с «древними поэтами и их новейшими подражателями», каковым являлся и сам Гёте в «Ländlisches Glück» («Сельское счастье»). Не исключено, что данное заглавие явилось для Жуковского своего рода толчком к выделению в С 3—4 подборки «Сельских стихотворений», куда вошли все переводы из Гебеля.
«Обеты» — достаточно близкий перевод «Ländlisches Glück». Как указывает В. М. Жирмунский, это — «самая ранняя попытка в русской поэзии передать античный элегический дистих», хотя поэт еще «не вполне справляется с новым размером, допуская метрические ошибки (неударный слог после цезуры) в первых двух пентаметрах» (Жирмунский. С. 94).
Что касается пафосно звучащего заглавия, то его происхождение представляется не совсем ясным, ибо ни в оригинале, ни в переводе нет и речи о каких-либо обещаниях или обязательствах, скорее можно говорить о наказах, заветах или заклятиях,
504
что подчеркнуто повелительной формой глаголов как в оригинале, так и в переводе.
Есть основания предполагать, что заглавие не принадлежит Жуковскому и является либо ошибкой наборщика (Заветы — Обеты), либо своеволием редактора. Стихотворение, написанное 9 лет назад, публиковалось впервые, когда автор уже более года находился в заграничном путешествии. Сама публикация выглядит несколько необычно. В 13-м номере МТ за 1827 г. в разделе «Изящная словесность» на с. 4 читаем: «Гёте. Обеты». Далее следует текст стихотворения Жуковского, без указания авторства. У Гёте стихотворения с таким заглавием нет. Перемена заглавия произведения при указании автора оригинала не могла быть сделана с ведома Жуковского.
П. А. Ефремов, включая в уже сформированный третий том (С 7) ряд вновь обнаруженных им стихотворений Жуковского (С. 483—494), использует список П. Бартенева, сделанный, как утверждает владелец, с автографов поэта, часть которых взята им «из альбома А. П. Елагиной». Первым публикуется стихотворение без заглавия, начинающееся словами: «Будьте, о духи лесов, будьте, о нимфы потока...», то есть в рукописи альбома, откуда оно переписано Бартеневым, заглавия не было.
П. А. Ефремов, издавая третий том С 7, не знал о публикации стихотворения в МТ, о чем он сообщает в «Библиографических примечаниях» к третьему тому (Т. 5. С. 547). Сочтя эту публикацию сделанной с ведома поэта, хотя и отметив ее необычную форму, Ефремов в следующем издании (С 8. Т. 2. С. 340) публикует текст Жуковского с заглавием, данным в МТ. Поскольку достоверных доказательств того, что заглавие антологическому шестистишию дано самим Жуковским, мы не имеем, то считаем возможным публиковать его без заглавия, по первой строке.
Н. Реморова
Горная дорога
(«Над страшною бездной дорога бежит...»)
(С. 87)
Автограф (ПД. № 27807, л. 47 об.) — черновой.
Впервые: FWДН. № 4. С. 2—7 — с заглавием: «Горная песнь».
В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: «Горная дорога» и указанием на источник перевода: «Из Шиллера» (в С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; в С 5 отнесено к 1818 г.).
Датируется: вторая половина марта (после 14-го) 1818 г.
Датировка дана по положению текста в рукописи: на л. 44 об. — 45 «Книги Александры Воейковой» расположен черновой автограф второго послания к фрейлинам (первое датируется 14 марта 1818 г.); л. 45 об. — 46 об. заняты его продолжением. Поскольку «Книга Александры Воейковой» заполнялась в строго хронологическом порядке, стихотворение «Горная дорога» может быть датировано
505
второй половиной марта 1818 г. В пользу этой датировки говорит и тот факт, что стихотворение опубликовано в апрельском выпуске FWДН.
«Горная дорога» является переводом стихотворения Ф. Шиллера «Berglied» («Горная песня»; первоначальный вариант заглавия перевода Жуковского более точен), созданного в начале 1804 г., в период работы над трагедией «Вильгельм Телль», в состав которой Шиллер намеревался включить это стихотворение, описывающее дорогу из Швейцарии в Италию через перевал Сен-Готард. Ср. в письме Гёте к Шиллеру от 26 января 1804 г.: «Ваше стихотворение весьма искусно изображает подъем на Сен-Готард (допуская при этом и другие толкования) и очень хорошо подходит к Теллю. <...> Каждая строфа соответствует определенному участку пути; однако отсутствие каких-либо конкретных наименований (названия скал, рек и т. д.) допускает и символическое толкование стихотворения» (И. В. Гёте. Ф. Шиллер. Переписка: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 448, 555).
В трагедию «Вильгельм Телль» стихотворение не вошло, однако «для описания горной дороги в Италию в „Вильгельме Телле“ и „Горной песне“ Шиллер использовал один и тот же источник: I. K. Fäsi. Genaue und vollständige Staats- und Erdbeschreibung der ganzen Helvetischen Eidgenoßschaft... Bd. 1—4. Zürich, 1765—1768» (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 584).
В метрическом отношении перевод Жуковского почти точен: соблюдая общую закономерность чередования стихов 4- и 3-стопного амфибрахия, Жуковский сглаживает синкопированные стопы, заменяя их стопами полного образования.
Ст. 1—4. Над страшною бездной дорога бежит ~ Погибель над нею гнездится... — В этих стихах описана тропа из Амштега через Вассен и Гешенен.
Ст. 7—12. Там мост через бездну отважной дугой ~ Сразить его рвется и ввек не сразит... — Имеется в виду знаменитый «Чертов мост», под которым течет река Рейсс.
Ст. 13—15. Там, грозно раздавшись, стоят ворота ~ Пройди их — долина, долин красота... — В этих стихах описана так называемая «Урийская дыра», сквозь которую открывается вид на долину Ури. Аналогичный пейзаж (горные ворота Prebisch Thor) встречается и в статье Жуковского «Путешествие по Саксонской Швейцарии». Ср.: «<...> вид несравненный: не понимаешь, для кого созданы природою, в пустыне, эти таинственные ворота и куда ведут они; кругом них бездны, сквозь их отверстие виден один волнующийся туман, и что-то, как будто из другого света, мелькает сквозь этот полупрозрачный сумрак» (ПСС. Т. 12. С. 8).
Ст. 19. Четыре потока оттуда шумят... — В долине Ури находятся истоки Рейсса, Роны, Тичино и Рейна.
Ст. 25. Там в блеске небес два утеса стоят... — Скалы Фиуэдо и Проза.
Ст. 31. Царица сидит высоко и светло... — Скала Мутенгорн.
О. Лебедева
506
К Варваре Павловне Ушаковой I
(«Не грех ли вам, прекрасная графиня...»)
(С. 88)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 43 — черновой (ст. 1—25), без заглавия.
2) ПД. Р. I, оп. 9, № 4, л. 1 — беловой (ст. 1—26), без заглавия, с датой: «Сего 14 марта. 1818 года».
Копии:
1) ПД. № 9625, л. 11—11 об. — рукою А. П. Зонтаг в ее альбоме, с ошибочным заглавием: «К Шуваловой».
2) ПД. № 112, I м., л. 1—1 об. — рукою А. П. Зонтаг, без заглавия и двух заключительных стихов: на листе, вырванном из альбома (см. копию № 1).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 6. Т. 4. С. 508 — с заглавием: «Послание к В. П. Ушаковой и к графине Пр. А. Гендриковой».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 14 марта 1818 г.
II
(«Варвара Павловна! графиня! помогите...»)
(С. 89)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 44 об. — 46 — черновой, без заглавия.
2) ПД. № 111, I с., л. 1—2 — беловой, без заглавия; на л. 2 об. надпись: «Жестоким соседкам от горестного соседа».
Копия (ПД. № 9625, л. 11 об. — 12 об.) — рукою А. П. Зонтаг.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 8. Т. 2. С. 361—363.
Датируется: конец марта (после 14-го) 1818 г.
Оба послания внутренне связаны между собой и были созданы одновременно в период недолгого пребывания Жуковского в Гатчине: около 26 марта он уже возвратился в Москву (см.: ИВ. 1881. Т. 5. Май. С. 4—9). Адресатом посланий являются фрейлины Варвара Павловна Ушакова (в замуж. Барыкова, ум. 1862) и княжна Прасковья Александровна Хилкова (в замуж. гр. Гендрикова, 1803—1843).
Под «розовым романом» в 3-х томах, два из которых пересказывает Жуковский в надежде получить окончание, имеется в виду знаменитый роман французской писательницы Марии Коттен (M-me Cottin, 1770—1807) «Матильда, или Крестовые походы» (1805). Герой романа Малек-Адель был «идеалом романтических барышень XIX в.» (Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 612).
507
С точки зрения эстетической второе послание интересно как еще один (после «Двенадцати спящих дев») опыт переложения прозаического романа на язык поэзии. Только в отличие от «Двенадцати спящих дев» к роману Коттен Жуковский относится достаточно иронически, по-арзамасски.
Н. Вётшева
III
(«Графиня, можно ль так неблагодарной быть!..»)
(С. 91)
Автограф (ПД. № 27807. Книга Александры Воейковой, л. 45 об. — 46 об.) — черновой.
Копия (ПД. № 9625, л. 12 об. — 13) — рукою А. П. Зонтаг, ст. 1—38.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: после 14-го и не позднее 24 марта 1818 г.
Публикуемый текст представляет собой органичное сюжетно-тематическое завершение двух предшествующих и ранее известных посланий к В. П. Ушаковой и П. А. Хилковой, посвященных ироническому пересказу романа М. Коттен «Матильда, или Крестовые походы». Их внутренняя связь определяет предлагаемую датировку неизвестного ранее текста.
В отличие от первых двух, третье послание характеризуется бо́льшим разнообразием поэтических интонаций: «домашняя» бытовая и пародийно-ироническая установка павловских посланий Жуковского дополняется здесь проникновенным лиризмом и элементами философской рефлексии (см. ст. 40—46), что сближает его с эстетическими манифестами Жуковского, сопрягающими в тексте одного лирического стихотворения, равного мгновению жизни, весь спектр возможных поэтических интонаций — от бытовых до бытийных. Подробнее о поэтике эстетических манифестов Жуковского см.: Янушкевич. С. 131—156.
Ст. 36. И жизнь ничтожную собой изображало... — В копии этот стих дан с разночтением: «Увы! Оно ничтожну жизнь собой изображало!»
Н. Вётшева, О. Лебедева
Государыне великой княгине Александре Федоровне («Изображу ль души смятенной чувство?..»)
(С. 93)
Автограф (ПД, № 27807, л. 50—53) — параллельно черновой и беловой.
Копия (ПД. Р. 1, оп. 9, № 52, л. 1—4 об.) — рукою неизвестного лица, под заглавием: «Е. И. В. Государыне Великой Княгине Александре Федоровне 20 апреля 1818».
508
Впервые: двумя отдельными брошюрами «Е. И. В. В. Кн. Александре Федоровне» (первая — М., 1818 в типографии С. Селивановского, вторая — в типографии Медико-хирургической академии: ц. р. в обеих брошюрах: 7 мая 1818 г.).
В прижизненных изданиях: С 3—5 (под текстом во всех изданиях дата: «Апреля 20 дня, 1818»).
Датируется: 17—20 апреля 1818 г.
Стихи написаны на рождение в. кн. Александра Николаевича (впоследствии Александр II) — 17 апреля 1818 г. и посвящены его матери. В дневнике от 17 апреля 1818 г. Жуковский записывает: «Один из прекраснейших дней. Рождение Вел. Кн. Прелестное утро. Чувства веселые, ясные, живые, без примеси. Радость истинная. Конец беспокойству. Черты истинной высокости в характере матери: это великое счастье» (Дневники. С. 63). По своей жанровой природе стихотворение представляет достаточно сложный синтез традиций одического послания и романтической элегии со многими приметами поэтики «невыразимого»: это, прежде всего, особая поэтическая лексика («тайное намерение Промысла», «души смятенной чувство», «тайные наслаждения», «темное к небесному стремленье», «как выразить сей час невыразимый», «верила бестрепетно душа» и др.).
Эти устойчивые формулы романтической лексики и романтической эстетики «невыразимого» трансформируют гражданскую историко-героическую тему стихотворения, преобразуют «формально-одическое послание». Однако следы определенного влияния поэзии XVIII века стихотворение содержит. «Поэтическая максима»: «Да на чреде высокой не забудет // Святейшего из званий человек», как точно указал Ц. С. Вольпе, восходит к стихам поэта В. Петрова «Путешествие Его Имп. Высоч. Константина Павловича 1799 г.» («Средь почестей и хвал // В душе твоей вовек // Пребудет впечатленно, // Пребудет живо и нетленно // Всех выше титло Человек»), явившимся, в свою очередь, пересказом четырех стихов из оды Г. Р. Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1799): «Но последний, добродетель // Зарождаючи в нем, рек: // Будь страстей твоих владетель, // Будь на троне Человек!» (Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1933. Т. 2. С. 496—497).
В библиотеке Жуковского сохранилось трехтомное собрание стихотворений В. Петрова (Описание. № 287), содержащее ряд читательских помет, в том числе особым значком «+» отмечены и указанные стихи «На путешествие Его Имп. Высоч. Константина Павловича» (Сочинения В. Петрова. 2-е изд. СПб., 1811. Т. 2. С. 275). Достаточно высоко оценивший поэзию В. Петрова в своем «Конспекте по истории русской литературы» (см.: Эстетика и критика. С. 320), Жуковский, как показывает его библиотека, был внимательным читателем В. Петрова. Целый ряд помет содержат оды: «Екатерине II, самодержице Всероссийской, на взятие Очакова», «На взятие Измаила 11 дня 1790 г.», «На взятие Варшавы» и др. Жуковский отмечает в этих одах привлекшие его внимание описания боев, отдельных сражений. Напр., в оде «На взятие Варшавы» выделены стихи: «Конь бодрый, ржа, под ним топочет, // Крутится, пенясь и дымясь» (2, 165) или «Как красны женихи в убранстве,
509
// Подвиглись Россы на беду, // На пир подвиглись будто брачный, // В пути их крутит воздух мрачный, // Густеющ туркам ко вреду» (2, 70).
Как показывает сличение рукописных и печатных вариантов, больших изменений стихотворение не претерпело. Работа шла главным образом над отдельными словами с целью уточнения их смысла. Напр., ст. 10: «он пролетел, священный час мучений» — «грозный час», ст. 12: вместо «упованье» — «желанье», ст. 30: «смятенный дух» — «мой смутный дух», ст. 71: «бессмертный Кремль» — «державный Кремль», ст. 105: «народ, припав к ступеням Алтаря» — «народ, теснясь к ступеням Алтаря». Здесь всюду поэт снимает излишнюю высокость стиля, придавая словам их жизненную простоту и психологическую точность.
В черновом автографе (л. 52) ст. 112—119 были вычеркнуты:
О! Сладкий час, в надежде, в страхе жданный! Однако в печатном тексте они были восстановлены.
Ст. 82. На бой и честь скликал полки Донской... — Сборы Д. Донского перед Куликовской битвой 8 сентября 1380 г.
Ст. 83. Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя... — Д. М. Пожарский (1578—1642), предводитель московского ополчения против польских интервентов 1612 г.
Ст. 86. Романов брал могущество державы... — Имеется в виду приход к власти в 1613 г. Михаила Романова.
Ст. 87—88. Вводил полки бессмертья и Полтавы // Чудесный Петр в столицу за собой... — Речь идет о вступлении Петра I в Москву после Полтавской битвы (1709 г.).
Ст. 91. Ужасный пир Кагула и Эвксина... — Имеется в виду победа русских над турками на реке Кагуле под предводительством фельдмаршала Румянцева (1770) и в тот же год — русского флота на Эгейском море (здесь неточно названном Эвксином).
Ст. 115. Младой отец пред матерью спасенной... — Великий князь Николай Павлович, будущий Николай I.
Ст. 118. Безмолвная праматерь слезы льет... — Императрица Мария Федоровна, вдова Павла I.
Ф. Канунова
Ответ кн. Вяземскому на его стихи «Воспоминание»
(«Ты в утешители зовешь воспоминанье...»)
(С. 98)
Автограф (ПД. № 27.779) — черновой.
Впервые: Дамский журнал. 1823. Ч. 3. № 17. С. 174—175, с заглавием: «Ответ князю Вяземскому на его стихи: Воспоминание», с подписью: «Ж.»
510
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: апрель (до 17-го) 1818 г.
Ц. С. Вольпе указывает на существование двух автографов комментируемого стихотворения: черновая рукопись в Татевском архиве Рачинских (факсимиле в кн.: Верховский Ю. Н. Е. А. Баратынский: Материалы к его биографии. Пг., 1916. С. 12); беловой автограф, зафиксированный Н. К. Кульманом в описанном им альбоме гр. С. А. Самойловой (Кульман. С. 1085, 1120).
Стихотворение Жуковского представляет собой ответ на стихотворение П. А. Вяземского «К воспоминанию», написанное в Варшаве, где Вяземский служил в канцелярии Н. Н. Новосильцева с весны 1818 г. (впервые: Дамский журнал. 1823. Ч. 1. № 6. С. 234). В Полн. собр. соч. Вяземского (СПб., 1880. Т. 3. С. 319) это стихотворение ошибочно отнесено к 1823 г. по дате первой публикации).
15 апреля 1818 г. Вяземский писал из Варшавы А. И. Тургеневу: «<...> вижу тебя в кремлевской келье у отца Василия, читающего мои стихи „К воспоминанию“» (ОА. Т. I. С. 100), имея в виду место жительства Жуковского в одной из келий Чудова монастыря во время пребывания двора в Москве (см.: ПЖТ. С. 181). Письмо Жуковского, в котором он послал Вяземскому свое стихотворение, датировано 17 апреля 1818 г.: «Я иногда прихожу от себя в отчаяние и готов послать за попом, чтобы велеть себя отпевать. Моральный рак ест мою душу; по крайней мере, в эту минуту сидит он в ней глубоко и портит все прошедшее, настоящее и будущее... все мне гадко. Доказательством этой гадости пусть будут мои стихи, которые я тотчас и написал по получении твоих прекрасных» (РА. 1896. Т. 3. С. 205). Это письмо позволяет точно датировать стихотворение Жуковского апрелем (не позже 17-го) 1818 г., на что впервые указал Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 2. С. 508).
Ст. 1. Ты в утешители зовешь воспоминанье... — Ср. первые стихи послания «К воспоминанию» П. А. Вяземского: «Прошедшего привет, воспоминанье! // Отрадой сердца посети!»
Ст. 4. И веры к будущему нет!.. — К этому стиху в первой публикации издатель «Дамского журнала» П. И. Шаликов сделал следующее примечание: «То есть к будущему времени, которое обыкновенно сулит какое-то счастие человеку. Изд.» Ср. также стих Вяземского: «Грядущего умолкнул голос льстивой».
Ст. 10—12. Однообразной жизни свет! ~ Угрюмый выглянул скелет... — Рифма «свет — скелет» является реминисценцией из стихов 94—96 послания Жуковского «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину» (1814): «Страшись к той славе прикоснуться, // Которою прельщает Свет — // Обвитый розами скелет», которые были в сознании Жуковского устойчивой аллегорией светской популярности и светской жизни. В ноябре — декабре 1815 г. он писал А. П. Киреевской из Петербурга: «Беспрестанно уверяюсь, что я написал разительные истины в моем послании к Вяземскому и Пушкину. Нет ничего презрительнее той славы, которой все обыкновенно ищут! Обвитый розами скелет — выражение, разительно справедливое» (УС. С. 19); «Обвитый розами скелет! Это можно сказать не об одной славе, но и о жизни, то
511
есть о том, что называют жизнью в обыкновенном смысле <...>, об этом хаосе света — скелет! скелет! И посмотреть на него вблизи убийственно даже для самого уединения! большая часть мечтаний должна погибнуть!» (УС. С. 21).
О. Лебедева
Молитва Русского народа
(«Боже, Царя храни!..»)
(С. 99)
Автограф (ПД. № 27783, л. 1) — беловой, без первой строфы.
Впервые: СО. 1818 — с заглавием: «Гимн, петый воспитанниками Санктпетербургской гимназии на публичном экзамене».
В прижизненные собрания сочинений не входило. В С 5 опубликовано посмертно (Т. 12. С. 91—93) — с заглавием: «Народный гимн (1814 года)».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1816 — первая половина 1818 г.
Мнение К. К. Зейдлица, что Жуковский после взятия Парижа «докончил начатый еще в 1813 году известный народный гимн» (Зейдлиц. С. 67), не должно быть связанным именно с весной 1814 г., поскольку в СО (1815, № 48) была напечатана лишь одна строфа (см. наст. изд., После написания в 1833 г. Жуковским и А. Ф. Львовым «Русской народной песни», ставшей государственным гимном, исполнялась как гимн и «Молитва русского народа» с заменой первой строфы — «александровской» — на «николаевскую». Ст. 34 при исполнении получил переогласовку, вкравшуюся со слуха в печатные тексты: вместо «Тайна земли!» — «Дай на земли...» (по аналогии со ст. 3).
Сравнительный анализ английского гимна «Боже, храни Короля», «Молитвы русского народа» и «Русской народной песни» см. в статье Л. Н. Киселевой «Карамзинисты — творцы официальной идеологии (заметки о российском гимне)» (Тыняновский сборник. М., 1998. Вып. 10. С. 24—39).
Н. Серебренников
512
<БАСНИ ИЗ ЛЕССИНГА>
[1] Лисица и Обезьяна
[2] Конь и Бык
[3] Журавль и Лисица
[4] Алкид
[5] Дуб
[6] Соловей и Павлин
[7] Пастух и Соловей
[8] Меропс
[9] Дар волшебниц
(С. 100)
Автограф неизвестен.
Копия (ПД. № 27766, л. 2—4 об.) — каллиграфическим почерком, в отдельной тетради, с разметкой ритмических ударений.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Гофман. С. 150—153.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: первая половина 1818 г.
Как было обнаружено нами, все 9 басен, написанных Жуковским гекзаметром, являются достаточно точным переводом прозаических басен Г. Э. Лессинга (Lessing, 1729—1781) из трех первых книг его «Басен» (подробнее см.: БЖ. Ч. 3. С. 411—414).
Интерес Жуковского к басне проходит через всё его творчество, отражая эволюцию эстетических и общественных взглядов художника. Его переводы басен Лафонтена и Флориана в 1806 г. (см. Возобновление интереса Жуковского к Лессингу в конце 1810-х гг. было связано с двумя почти одновременно возникшими факторами: намерением поэта издавать «Собрание переводов из образцовых немецких писателей», о чем он сообщает в письме 1817 г. Д. В. Дашкову (РА. 1868. № 4. Стб. 837—843), и началом занятий в конце 1817 г. с великой княгиней Александрой Федоровной по обучению ее русскому языку. Помимо этого Жуковский считал необходимым преподать члену царской семьи и некоторые важные с точки зрения просветителя и честного человека правила, некоторые принципы, которыми должны руководствоваться люди, причастные к управлению государством. И если для воспитания частного человека могли быть успешно использованы житейские поучения стихотворных басен Лафонтена и Флориана, Глейма и Пфеффеля, то для лица, стоящего у кормила
513
власти, более подходили басни Лессинга, направленные против пороков общественных.
В большинстве переведенных Жуковским басен Лессинга действующими лицами являются персонажи, олицетворяющие собой не частных людей с их обыденным существованием, а тех, кто наделен силой или талантом, либо облечен какой-то властью: горячий Конь, дикий Бык, Геркулес, Дуб, Соловей, Пастух, Орел, феи. Отсюда и нравственный урок, предлагаемый читателю, касается не частных, бытовых проблем, но нацелен на решение общих просветительских задач.
Оригинальные басни Лессинга оказались созвучны тем задачам, которые вставали перед Жуковским-просветителем, мечтавшим стать «русским поэтом в благородном смысле сего имени», видевшим в поэзии силу, способную «иметь влияние на душу всего народа» (ПЖТ. С. 163), и стремившимся на практике осуществить утопическую мечту по воспитанию просвещенного монарха. Всё это и привело его к басне прозаической, стоявшей близко к притче, художественные возможности которой «лежат не в полноте изображения, а в непосредственности выражения, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций» (Аверинцев С. С. Притча // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. С. 21.
Анализ текста басен показывает, что при переводе Жуковский стремился к максимально точной передаче оригинала. Он не вносит никаких поэтических украшений, не стремится придать характерам персонажей большую живость, чем это есть в оригинале. Ни один герой не заменен другим в переводе, не изменена обстановка действия. Естественная замена некоторых слов и выражений нигде не носит принципиального характера, не меняет авторской оценки изображаемого. В переводе сохранена эпиграмматическая сжатость оригинала и неожиданные концовки басен.
Используемый Жуковским при переводе прозаических басен Лессинга русский гекзаметр с обилием хореических стоп и переносов создает впечатление свободно льющейся разговорной речи. В то же время наличие стихотворного размера превращает повествование в своеобразную ритмическую прозу, которой Жуковский будет широко пользоваться при создании эпических произведений в 1830—1840-е гг.
«Лисица и обезьяна» — перевод басни «Der Affe und der Fuchs» (Кн. I. № 6).
«Конь и Бык» — перевод басни «Das Roß und der Stier» (Кн. I. № 9).
«Журавль и Лисица» — перевод басни «Der Fuchs und der Storch» (Кн. I. № 21).
«Алкид» — перевод басни «Herkules» (Кн. II. № 2). Последняя строка басни добавлена переводчиком, вероятно, не удовлетворенным недостаточной ясностью выраженного в оригинале назидания.
Геркулес (лат.) соответствует греч. Гераклу. Геракл — сын Зевса и земной женщины Алкмены. Отсюда его первоначальное имя Алкид. Ревнивая Гера стала врагом Алкида: задержала роды Алкмены, лишив тем самым Геракла обещанных Зевсом Микен, послала змей к его колыбели, но герой задушил их; неоднократно
514
насылала на него безумие и т. д. Жуковский заменяет в заглавии имя Геркулес на Алкид, желая, видимо, напомнить читателю истоки вражды героя с богиней.
«Дуб» — перевод басни «Die Eiche» (Кн. III. № 15).
«Соловей и Павлин» — перевод басни «Die Nachtigall und der Pfau» (Кн. 1. № 7).
Кнеллер Готфрид (Kneller, 1648—1723) — живописец и портретист. Обучался в Амстердаме и Венеции. С 1674 г. и до конца жизни работал в Лондоне, где был королевским придворным живописцем.
Поп Александр (Pope, 1688—1744) — английский поэт, автор «Опыта о человеке», многих дидактических и сатирических поэм. Жуковский в 1806 г. перевел фрагмент из его «Послания Элоизы к Абеляру».
Аддисон Джозеф (Addison, 1672—1719), английский писатель-просветитель, один из издателей журнала «Зритель» («Spectator»).
«Пастух и Соловей» — перевод басни «Der Schäfer und die Nachtigall» (Кн. III. № 30).
«Меропс» — перевод басни «Merops» (Кн. I. № 24).
Меропс (греч.) — царь в Косе, отец Евмела. Так как его жена, нимфа Эхмея, внезапно скончалась от руки Артемиды, он хотел лишить себя жизни, но был помещен Герой в созвездие в виде орла.
«Дар волшебниц» — перевод басни «Das Geschenk der Feien» (Кн. III. № 4).
Н. Реморова
Песня
(«Минувших дней очарованье...»)
(С. 103)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 59—59 об. — параллельно черновой и беловой, с незначительной правкой в последнем.
2) РНБ, ф. 52 (Батюшковы), № 244, л. 143 об. — беловой, без заглавия, на обороте листа с текстом стих. «Екатерине Федоровне Вадковской» («О той, которой боле нет...» — л. 143, с датой: «24 ноября» и подписью: «Жуковский»).
Копии:
1) ПД. № 26305, л. 4—4 об. — рукою неизвестного лица.
2) ПД. № 9678, л. 15—15 об. — рукою неизвестного лица в составе рукописного сборника 1820—1840-х гг.
3) ПД. № 9812, л. 1 — рукою неизвестного лица, с заглавием: «Прежнее время».
4) РГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 33, л. 42 — рукою неизвестного лица в альбоме Варвары Ивановны Ланской.
5) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 16 об. — рукою М. А. Мойер.
Впервые: СО. 1821. Ч. 73. № 50. С. 179 — с заглавием: «Прежнее время» и подписью: «Ж.»
515
В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: «Песня» (С 3—4 — отдел: «Романсы и песни»; в С 5 отнесено к 1816 г.).
Датируется: конец ноября (не позднее 24-го) 1818 г.
Адресат «Песни» — Екатерина Федоровна Вадковская (в замуж. Кривцова; ум. 1861) — впервые установлен: Городецкий М. И. Русские симпатии в польской поэзии. IV. «Минувших дней очарованье...» // ИВ. 1891. Т. 44. Кн. 11. С. 181—185.
Е. Ф. Вадковская — племянница А. И. Плещеевой, умершей 20 июля 1817 г. После смерти жены А. А. Плещеев с детьми переселился из своего имения Чернь в Петербург; в конце сентября 1818 г. Плещеев и Жуковский жили в Коломне, в совместно снятой квартире, на набережной Крюкова канала (см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 145). Вероятно, знакомство Жуковского с Е. Ф. Вадковской относится именно к этому времени: оно могло произойти на одном из музыкальных вечеров у А. А. Плещеева или в одну из суббот (день, назначенный для литературных вечеров) у самого Жуковского.
В ноябре 1818 г., посылая А. П. Елагиной текст «Песни», Жуковский сопроводил его следующим автокомментарием: «<...> вот вам стихи, произведение минуты, мимопролетевшей, следовательно, вам не должно выводить из этой песни никаких заключений. Она написана для Вадковской, которая и лицом, и голосом (когда поет) похожа на Анну Ивановну [Плещееву. — О. Л.]. Натурально, что с этим лицом и с этим голосом тесно связано прошлое. <...> воспоминания прошедшего не иное что, как сон, который следа не оставляет, который действует только по тех пор, пока длится — и этот сон редок...» (УС. С. 28).
Б. Н. Чичерин в своих воспоминаниях зафиксировал свидетельство Е. Ф. Вадковской о том, что «Песня» («Минувших дней очарованье...») посвящена ей: «Екатерина Федоровна грустно повторяла стихи из посвященного ей в молодости стихотворения Жуковского: „Там есть один жилец безгласный, // Свидетель милой старины“» (Чичерин Б. Н. Из моих воспоминаний: По поводу дневника Н. И. Кривцова // РА. 1890. № 4. С. 520).
Наконец, двойной автограф стихотворений «Екатерине Федоровне Вадковской» («О той, которой боле нет...») и «Песни», датированный Жуковским «24 ноября 1818», а также копия стихотворения «Воспоминание» («Прошли, прошли вы, дни очарованья...»; 1816), содержащего те же мотивы воспоминания и очарованных им прошедших лет, в альбоме Е. Ф. Вадковской-Кривцовой — все эти факты свидетельствуют о тесной биографической и концептуальной близости вышеуказанных текстов. Они связаны между собой прочной ассоциативной цепью мотивов воспоминания об «очарованных днях» надежд Жуковского на счастье с Машей Протасовой и памяти о покойной А. И. Плещеевой, одной из самых деятельных «сочувственниц» поэта.
Стихотворение было положено на музыку Ю. Капри, П. Булаховым, А. Плещеевым, Н. Норовым и др. (см.: Песни русских поэтов. М., 1988. Т. 1. С. 595).
Ст. 17—18. Зачем душа в тот край стремится, // Где были дни, каких уж нет?.. — Ср. в письме А. П. Елагиной от ноября 1818 г.: «Этот край — Чернь!» (УС. С. 28). Чернь — имение А. А. Плещеева, где Жуковский подолгу гостил в 1813—1814 гг.
516
Ст. 21—24. Там есть один жилец безгласный ~ В единый гроб положены. — Воспоминание об А. И. Плещеевой, похороненной в Черни на семейном кладбище (ср. в письме М. А. Мойер к В. А. Жуковскому от июля 1817 г.: «Он [А. А. Плещеев. — О. Л.] живет в Черни на ее могиле; она погребена подле детей» (УС. С. 95). Ср. также из письма Жуковского к А. П. Елагиной от ноября 1818 г.: «Но в Долбине есть жилец говорящий, красноречивый, милый, к которому много прекрасного спаслось и при котором оно живет, как в обетованном краю» (Там же. С. 28). Здесь имеется в виду А. П. Елагина, принимавшая столь же деятельное участие в судьбе Жуковского и М. А. Протасовой и хранившая, подобно поэту, живую память о «минувших днях очарованья».
О. Лебедева
Екатерине Федоровне Вадковской
(«О той, которой боле нет...»)
(С. 104)
Автографы:
1) РГБ, ф. 218, к. 1338, № 12, л. 3 об. — беловой, в альбоме Е. Ф. Кривцовой-Вадковской, с подзаголовком: «Е. Ф. В-ой», датой: «24 ноября 1818» и подписью: «Жуковский».
2) РНБ, ф. 52 (Батюшковы), № 244, л. 143 — беловой, с подзаголовком: «Екатерине Федоровне Вадковской», датой: «24 ноября» и подписью: «Жуковский».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИВ. 1891. Т. 44. С. 183 — с заглавием: «Екатерине Федоровне Вадковской» и датой под текстом: «1821 г. 24 ноября».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 24 ноября 1818 г.
Перепечатав это посвящение из статьи М. И. Городецкого «Русские симпатии в польской поэзии» (ИВ. 1891. Т. 44. Кн. 11. С. 183) и введя его в научный оборот, Ц. С. Вольпе датирует его на основании копии, «написанной рукой Е. Ф. Вадковской-Кривцовой» 24 ноября 1821 г. (Стихотворения. Т. 1. С. 380).
Эта датировка опровергается как указанием самого Жуковского (см. автограф № 1), так и фактами биографии адресата: в 1820 г. Е. Ф. Вадковская выходит замуж за Н. И. Кривцова (см.: ОА. Т. I. С. 496) и становится Е. Ф. Кривцовой.
Посвящение тесно связано с «Песней» («Минувших дней очарованье...» — см. примеч.) и является своеобразным поэтическим постскриптумом к ней.
О. Лебедева
<А. А. Плещееву>
(«Друг милый, оставь прихотливой судьбе...»)
(С. 104)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 91) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
517
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 60 (ст. 1—10); ПСС. Т. 11. С. 133 (ст. 1—19).
Печатается впервые полностью.
Датируется: ноябрь 1818 г.
Атрибуция адресата и датировка предположительные, основанные на реалиях текста. Вверху листа с автографом текста стихотворения записан вариант заглавия: «Судьба». Далее следует его первоначальный набросок:
Друг милый, ты редкий имеешь удел! В правом верхнем углу листа набросан прозаический план: «Ты имеешь прекрасный удел. Друзья любят тебя. Твой ум. Но лучшее твое сердце. Смотрю на тебя и радуюсь, что я в твоем круге. Здесь приношу другу память. Желал бы ему выпросить у судьбы утехи на долю. Чтобы влить в чашу горести. Но это дело Провиденья. Оно исправляет. Но знаю, что голос дружбы услышан». Сразу вслед за этим наброском записан французский стих: «Ami, laissez au sort // Pour...»
Из самого текста послания явствует, что адресат недавно понес невосполнимую утрату (ст. 29—30: «В ту чашу, в которой судьба подала // Тебе безотрадную горесть...»), что ему более привычен французский язык, нежели русский (ст. 23: «В сем круге и я! Пусть язык мой не твой!..»), наконец, последний ст. 32: «Не будь невозвратному было!» — реминисцентно соотносим со ст. 12 «Песни» («Минувших дней очарованье...»): «Скажу ль тому, что было: будь?», которое написано в ноябре 1818 г. и посвящено племяннице А. И. Плещеевой, умершей в 1817 г. (см. примеч. к «Песне»). Все это позволяет предположить, что адресатом послания «Друг милый, оставь прихотливой судьбе...» является А. А. Плещеев, а само послание создано в непосредственной хронологической близости к стихотворениям «Екатерине Федоровне Вадковской» и «Песня» («Минувших дней очарованье...»), посвященным памяти А. И. Плещеевой, воскресшей для Жуковского в ее племяннице.
О. Лебедева
<В альбом Е. Н. Карамзиной>
(«Будь, милая, с тобой любовь Небес святая...»)
(С. 105)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 6. Т. 4. С. 386 — с датой: «24 ноября 1818» и указанием: «Печатается по автографу».
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 24 ноября 1818 г.
Написано в альбом Екатерины Николаевны Карамзиной (в замуж. Мещерской; 1806—1867) — дочери Н. М. Карамзина от второго брака. И впоследствии
518
Жуковский поддерживал теплые отношения с семейством Мещерских (см.: Дневники. С. 313, 489, 490, 492).
Ст. 5. Всё для души, сказал отец твой несравненный... — Жуковский цитирует слова из речи Н. М. Карамзина в торжественном собрании Российской Академии 5 декабря 1818 г. (СО. 1819. Ч. 51. № 1. С. 21). А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому от 11 декабря 1818 г. так комментировал эти слова: «„Здесь всё для души“, — сказал он [Карамзин] в четверг бездушной Академии, и голос его отдался в душе Арзамасцев, которых заслонял широкопузый Шаховской с тщедушною братиею. Это было торжество не Академии, но Арзамаса...» (ОА. Т. I. С. 167).
С этой речью Карамзин познакомил своих друзей, вероятно, еще в октябре 1818 г. (см.: Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 250).
По точному замечанию Ц. С. Вольпе, «формула „всё для души“, выражающая основное содержание карамзинского психологизма, соответствовала и психологическому романтизму Жуковского; поэтому он подхватил ее и поставил жизненным девизом» (Стихотворения. Т. 2. С. 527). Почти через 30 лет, в письме к П. В. Нащокину от 16 (28) февраля 1847 г., он вновь повторит ее: «Здесь всё для души человеческой, сказал незабвенный Карамзин» (Цит. по: Веселовский. С. 48). Для друзей Жуковского эта карамзинская формула станет характеристикой его поэзии. Так, А. И. Тургенев в письме к Вяземскому от 16 февраля 1821 г. скажет: «Только не надобно на Жуковского смотреть из одной только точки зрения, с которой ты на него смотришь — гражданского песнопевца. У него всё для души: душа его в таланте его, и талант в душе» (ОА. Т. II. С. 163).
А. Янушкевич
Смерть Иисуса («Ты, ливший от печали...»)
(С. 105)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 35—40 с об. — беловой, без подзаголовка, на обложке карандашом рукой Жуковского дата: «1818».
2) РНБ, оп. 2, № 24 — на листах, вкленных в печатное немецкое издание: K. W. Ramler. Der Tod Jesu. Berlin, 1814, с датой в конце перевода: «2 декабря 1818 г.»
Впервые: РА. 1870. № 7. Стб. 1237—1246 (публикация П. Бартенева), с примечанием: «Перевод кантаты Карла Вильгельма Рамлера под заглавием „Der Tod Jesu“ (Berlin, 1814). Сохранился в своеручном подлиннике на белых прокладных листах этой немецкой книжки».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 2 декабря 1818 г.
519
К. В. Рамлер (Ramler, 1725—1798) — немецкий поэт, примыкавший к Галлскому союзу поэтов анакреонтического направления. Об интересе Жуковского к творчеству Рамлера свидетельствует наличие в его библиотеке произведений этого поэта с многочисленными пометами владельца (Описание. С. 261—262). К их числу относится двухтомник «Poetische Werke», Wien, 1803, куда входит и бывшая популярной в свое время кантата «Смерть Иисуса». Обращение к этому произведению в конце 1818 г. объясняется прежде всего глубоким вниманием русского поэта к евангельской теме и, конечно, к сюжету жизни и смерти Христа. Как показывают его дневники, письма и творчество, Жуковский придает огромное значение центральной идее Евангелия — идее вочеловечивания Абсолюта в образе Иисуса Христа. Вместе с Христом, по убеждению Жуковского, пришло к людям новое восприятие жизни и человека, в основе которого утверждение пути нравственного и духовного жизнестроения как важнейшей цели жизни на земле.
«Священное Писание — моя исповедь», — признается Жуковский в 1810 г. (Дневники. С. 45—46) и останется верным этому на протяжении всей жизни. Важным моментом определенного взлета интереса Жуковского к Священному Писанию явилось время с конца 1817 г. — 1820-е гг., период его общения с в. к. Александрой Федоровной, преподавания ей русского языка. Именно в это время он записывает в дневнике о своем стремлении «сделать для себя извлечения из всего важнейшего в Священном Писании», «пройти все это в отношении к нашей жизни» (запись от 28 окт. 1821 г., с. 112). По достоверному предположению П. Бартенева, перевод рамлеровской кантаты был предназначен для FWДН. В конце января или в начале февраля 1818 г., по выходе № 1 сборника Жуковский писал А. И. Тургеневу: «Посылаю тебе и всем арзамасцам первый номер моего песенного журнала. Моя ученица все это скоро будет петь по-русски. Второй номер почти отпечатан» (ПЖТ. С. 186). Возможно, что и кантата Рамлера, переведенная Жуковским, предназначалась для «пения его ученицей по-русски». Этим объясняется, по-видимому, некоторое отступление от текста подлинника и внесение русским переводчиком новых, преимущественно хоровых, партий (см. ниже).
Отсутствием прижизненных публикаций, очевидно, объясняются незначительные разночтения между автографом и последующими изданиями. Наибольший интерес для комментатора представляет собою изучение характера перевода Жуковского. В своей «Смерти Иисуса» Рамлер использует традиции духовной кантаты, родившейся в Германии. Здесь то же сочетание библейских текстов, хоральных строф, речитативов и арий. Кантата Рамлера буквально соткана из евангельских реминисценций. В переводе Жуковского — стремление высветить главные мотивы кантаты немецкого поэта: мотив жертвенной смерти Христа, «обремененного грехами преступными земли», трагедия предательства, мотив прощения и покаяния. Однако главный пафос Рамлера, основная нота его произведения — страдание, одиночество, покинутость Христа. Жуковский в своем переводе делает акцент на спасительной, жертвенной смерти Иисуса во имя «величия жизни». Он отталкивается от мелодраматизма немецкого поэта, уходит от всяческого нагнетания
520
внешних примет страдания Христа, углубляет представление о высоких мотивах его гибели.
Переведя достаточно точно первый хор кантаты («Ты, ливший от печали потоки горьких слез»), Жуковский решительно опускает следующий за этим текст, где уточняются внешние детали страдания Христа, стремясь уйти от «описательного психологизма», он исключает 9—12 ст. подлинника:
Sein Atem ist schwach; — («Его дыхание слабо; — // Его дни сокращены; // Его душа полна горя; // Его жизнь ближе к аду»). Снимает Жуковский стихи:
Herr, höre die Stimme unseres Flehens («Господи, услышь голос нашей мольбы, // Когда мы к Тебе взываем, // Когда мы поднимаем руки // К Твоему святому хору и клиросу»). Эти стихи тоже показались Жуковскому излишними после ст. 79—82 — молитвы «мужества и страдания». Почти во всех арийных партиях Жуковский снимает повторы (ср. в подлиннике ст. 43—47, 79—82, 117—124, 152—155, 193—198, 234—240, 299—303 — всего более 30 стихов). Снимая эти повторы, поэт-переводчик добивался большей динамики и большего поэтического напряжения. Этому служит и некоторая ритмическая перестройка произведения (хотя почти везде Жуковский старался соответствовать стиху Рамлера, придерживаясь в основном разностопного ямба). Однако чаще, чем у Рамлера, у него отсутствует рифмовка.
Переакцентировка внутреннего смысла коснулась и речитативов, центральной по нравственно-философскому и поэтическому смыслу части произведения, как правило, сотканных из евангельских стихов. И здесь Жуковский переделывает некоторые наиболее мелодраматичные по своему характеру места, избегает аффектирования сцен страдания и мук Христа. В речитативе «Стоит погибельный, судьбами полный крест...» Жуковский переделывает стихи Рамлера:
Unschuldiger! Gerechter, hauche doch einmal («Невинный, праведный, выдохни же // Измученную, ослабевшую душу из себя»). У Жуковского вместо этих стихов читаем: «О, праведный! Невинный! Он уж наступил // Сей неизбежный час для Тебя ... Горе, горе ...» В переводе страдания Христа невыразимы, поэт апеллирует к мужеству и духовности своего героя. В этом же направлении меняет Жуковский и хоровые партии, в которых, как правило, выражено отношение окружающих и автора к страданиям Христа:
521
Zu deiner Ehre will ich alle Plagen, («В Твою честь я хочу все муки, // Позоры и преследования вынести без роптания, // По Твоему примеру я хочу сам // Смерть претерпеть»). Ср. у Жуковского:
На все дерзну я в честь твою и славу! Отталкивание от мелодраматизма меняет в переводе Жуковского трактовку жертвы Христа, смысл ее цены. Особенно четко это следует из тех мест, которые отсутствуют у Рамлера и которые вписывает русский поэт. Это, как правило, хоровые партии, в которых чаще всего фиксируется отношение народа (и автора!) к жертве Иисуса. Например, Жуковский вписывает между ст. 155 и 156 следующие строки хора:
Светлый нам Он свой Образ оставил, Перед последним, наиболее трагическим речитативом, лейтмотивом которого является неоднократно повторенное: «Его уж нет...» («Er ist nicht mehr»), Жуковский вставляет хоровую партию, славящую Христа, Бога любви, Спасителя и Примирителя. Между ст. 243 и 244 (подлинника) Жуковский вписывает текст, отсутствующий у Рамлера:
Создатель! Сколь прекрасен Твой Таким образом, передавая достаточно точно главные мотивы кантаты Рамлера, в своем переводе Жуковский делает акцент на жизненной силе подвига Христа, его жертвенной смерти. Своеобразным ключом к переводу Жуковского может служить его запись в дневнике от 16 февраля 1821 г. о восприятии жизни и смерти Христа Иоанном, «учеником и товарищем Спасителя»: «Он смотрит на небо
522
как на обитель удалившегося друга и не стремится туда, ибо земная жизнь оставлена ему в наследство: как благо <...> И слышит отовсюду голос: Спаситель твой жив» (Дневники. С. 105. Курсив мой. — Ф. К.). Это соотношение между смертью Христа и дарованной им земной жизнью Жуковский сохраняет в переводе.
Любопытным фактом творческой истории кантаты является запись текста первого хора («Ты, ливший от печали...») в «Книге Александры Воейковой», предшествующая черновому автографу элегии «На кончину Ея величества королевы Виртембергской» — с датой: «16 Генваря ввечеру» <1819> (см. примеч. к элегии). Это позволяет высказать предположение о том, что эти слова Жуковский хотел предпослать в качестве эпиграфа своей программной элегии.
Ст. 3—4. Воззрев на святотатный // И гибнущий Сион ... — Речь идет о Иерусалиме, подвергшемся бесконечным разрушениям со стороны римлян.
Ст. 9. Святой приют! гора Олив!.. — Автор, очевидно, имеет в виду место на Елеонской горе, где Иисус Христос проливал слезы над Иерусалимом.
Ст. 42. О, мой Эммануил!.. — См.: Ис 7: 14 («...се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил»), а также Мф 1: 23 («Се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог»).
Ст. 54. Дух бодр и крепок; но бессильна плоть!.. — Ср.: «...дух бодр, плоть же немощна» (Мф 26: 41; Мк 14: 38).
Ст. 56. И ты, мой Петр, заснул!.. — Ср.: «И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли могли вы один час бодрствовать со Мною?» (Мф 26: 40); «Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час?» (Мк 14: 37).
Ст. 74—75. ...Я готов! // Но вы Моих друзей не троньте!.. — Ср.: «Иисус отвечал: Я сказал, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут...» (Ин 18: 8).
Ст. 80. За другом вслед к Кайяфе он... — Каифа — первосвященник иудейский, при котором Господь был приговорен к смерти. Ср.: «Петр же следовал за Ним издали, до двора первосвященникова» (Мф 26: 57—58).
Ст. 82—83. Ах! Петр! ужели? Ты ль сказал: // «Не знаю, кто сей человек!..» — Ср.: «И он опять отрекся с клятвою, что не знает Сего Человека» (Мф 26: 72) и далее: «Тогда он начал клясться и божиться, что не знает Сего Человека...» (Мф 26: 74). Ср. также: «Он же начал клясться и божиться: не знаю Человека Сего...» (Мк 14: 71).
Ст. 109. «Будь кровь Его на нас! на нас и наших чадах!..» — Ср.: «И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших» (Мф 27: 25).
Ст. 118. «Се человек!..» — Ср.: «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек!» (Ин 19: 5).
Ст. 127. «Друзья, не плачьте обо мне!..» — Ср.: «Иисус же, обратившись к ним, сказал: ... не плачьте обо Мне...» (Лк 23: 28).
Ст. 131. Таков герой твой, Ханаан!.. — В новейшее время под землей Ханаан разумеют всю Палестину, всю обетованную землю (Полный православный богословский энциклопедический словарь: Репр. изд. М., 1992. Т. 2. Стб. 2266).
523
Ст. 157—158. ...«Отец мой! Ах! прости безумцам! // Они не знают, что творят!..» — Ср.: «...Отче! Прости им, ибо не знают, что делают» (Лк 23: 34).
Ст. 166. Царь, Иегова, трисвятый... — В соответствии с запретом в практике иудаизма на произнесение имени Бога «всуе», имя Яхве, пишущееся по законам еврейской письменности согласными буквами YHWH, долгое время, по преданию, произносилось вслух раз в году первосвященником; это привело к тому, что при огласовке библейского текста тетраграмме были приданы гласные звуки и в эпоху позднего Средневековья в среде христианских богословов возникло чтение «Иегова» (см.: Мифы народов мира: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 687—688).
Ст. 179. «О, брат мой! здесь свою зришь матерь!..» — Ср.: «Потом говорит ученику: се, Матерь твоя!..» (Ин 19: 27).
Ст. 187—188. «Вещаю Я! со Мною, грешник, // Со Мной днесь в рае будешь ты!..» — Ср.: «И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк 23: 43).
Ст. 222. Воззвал: «Отец! Отец! почто Меня оставил!..» — Ср.: «...Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27: 46).
Ст. 224—225. ...«Я жажду!» В поруганье // Несут вино, отравленное желчью... — Ср.: «...говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоивши уксусом губку <...> поднесли к устам Его» (Ин 19: 28—29).
Ст. 228. «Свершилось все!.. Прими, Всевышний, в руце дух Мой!..» — Ср.: «... Отче! в руки Твои предаю дух Мой» (Лк 23: 46).
Ст. 235. Затмися, день! и миру в час сей не свети!.. — Ср.: «Было же около шестого часа дня; и сделалась тьма по всей земле <...>. И померкло солнце...» (Лк 23: 44—45).
Ст. 236. Ты разорвись, земля, убийц носяща!.. — Ср.: «...и земля потряслась...» (Мф 27: 51).
Ф. Канунова
<К М. Ф. Орлову>
(«О Рейн, о Реин, без волненья...»)
(С. 114)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 93) — черновой, на бумаге с водяным знаком: «1817».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 61 (ст. 1—13).
Впервые полностью: С 10. С. 173—174 — среди стихотворений 1818 г.
Печатается по С 10, со сверкой по автографу.
Датируется: конец 1818 г.
Существует три мнения о времени написания стихотворения. И. А. Бычков датирует послание 1818—1820 гг. (Бумаги Жуковского. С. 61). А. С. Архангельский относит время его создания к 1813—1820 гг. (см.: ПСС. Т. 11. С. 133). А. Н. Веселовский, В. П. Петушков, И. М. Семенко считают временем создания текста 1818 г.
524
(см.: Веселовский. С. 370; СС 1. Т. 1. С. 455—456; СС 2. Т. 1. С. 401). Учитывая положение автографа послания в рукописи, некоторые факты биографии адресата (об этом см. ниже), а главное, стремление Жуковского напомнить М. Ф. Орлову об активизации деятельности «Арзамаса», что было актуально для 1818 г., можно считать временем его создания конец 1818 г.
Адресатом послания является Михаил Федорович Орлов (1788—1842). Участник Отечественной войны 1812 г., по поручению Александра I он вел переговоры о капитуляции и сдаче Парижа союзным войскам (см.: Орлов М. Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 5—33). За боевые заслуги и решающую роль в переговорах Орлов 2 апреля 1814 г. был произведен в генерал-майоры.
16 марта 1817 г. М. Ф. Орлов был принят в «Арзамас», где получил прозвище Рейн, а 20 апреля произнес свою вступительную речь (см.: Арзамас—2. Т. 1. С. 405—407). По предложению Орлова было решено издавать арзамасский журнал, в одном из пунктов программы которого указывалось: «Рейн (политика вообще; отрывки в прозе» (Бумаги Жуковского. С. 160).
В августе 1817 г. Орлов был назначен начальником штаба 4-го пехотного корпуса и переехал в Киев. Киевский период жизни Орлова продолжался с сентября 1817 по июнь 1820 г.
Ст. 1. О Рейн, о Реин, без волненья... — Арзамасское прозвище М. Ф. Орлова взято из баллады Жуковского «Адельстан» и передает бурный темперамент его носителя (подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 124—127).
Ст. 4—5. И перестал друзей поить // Своими сладкими струями!.. — Реминисценция их стихотворения Державина «Ключ» (1779). Ср.:
Сгорая стихотворства страстью, Стихотворение Державина переосмысляется поэтом в традициях смеховой арзамасской культуры. Ср. с известным замечанием П. А. Вяземского: «Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в оде „Ключ“. Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное» (СЦ на 1827 год. С. 127). В рукописи ст. 5 был исправлен на: «Своими благими струями».
Ст. 6—7. На «Арзамас» тряхнул усами — // И Киев дружбу перемог!.. — Ср. «Речь в заседании Арзамаса» Жуковского, относящуюся к концу 1817 г. (см. примеч.):
Между тем Реин усастый, нас взбаламутив, дал тягу 525
Ст. 9. Ты по ланкастерской методе... — Речь идет о белл-ланкастерской системе взаимного обучения в начальной школе, при которой старшие и более успевающие ученики (мониторы) под руководством учителя вели занятия с остальными учащимися. Получила название от имен английских педагогов А. Белла (Bell, 1753—1832) и Дж. Ланкастера (Lancaster, 1776 или 1778—1832), которые независимо друг от друга разработали этот метод обучения. М. Ф. Орлов основал эту школу при корпусе генерала Н. Н. Раевского и содействовал распространению этой системы обучения в России. В письме П. Д. Киселеву он писал: «Знаешь ли что? сочиняю грамматику! <...> Уже много сделано и применено к ланкастерской методе, которая может быть в нашем отечестве будет когда-нибудь орловскою методою...» (цит.: Заблоцкий-Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1. С. 244).
Ст. 12. О кубарях и о свободе... — Кубарь (устар.) — волчок, детская игрушка. Здесь: забавы.
Ст. 16—17. Письмо от милой красоты! // Узнаешь сам ее черты!.. — Вероятно, здесь в традициях арзамасской поэтики обыгрывается прозвище Жуковского — Светлана.
Ст. 18—19. Я шлю его через другова, // Санктпетербургского Орлова... — Возможно, речь идет о Федоре Федоровиче Орлове (1792—1834), младшем из братьев Орловых, который часто навещал М. Ф. Орлова в Киеве и Кишиневе.
И. Поплавская
Утешение
(«Светит месяц; на кладбище...»)
(С. 115)
Автограф не обнаружен.
Впервые: ПЗ на 1823 г. СПб., 1822. С. 312 — с заглавием: «Утешение» и подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3 — с подзаголовком: «Сочинение Уланда», отсутствующим в С 4; в С 5 (Т. 3. С. 64—65) — с подзаголовком: «Из Уланда» в подборке стихотворений 1818 г.). Заглавие везде — «Утешение».
Датируется: 1818 г.
Автограф стихотворения находился в «Альбоме гр. С. А. Самойловой» (Кульман. С. 1087. № 28) и имел заглавие: «Монахиня». Его положение в альбоме рядом с другими переводами из Уланда, относящимися к 1817—1818 гг., позволяет принять традиционную датировку, идущую от С 5 — 1818 г. Более точной датировки на основе имеющихся данных предложить невозможно.
Достаточно вольный перевод стихотворения немецкого поэта-романтика Людвига Уланда «Die Nonne» («Монахиня»). По предположению С. Шестакова, Жуковский дал новое заглавие стихотворению, а также сделал ряд других отступлений от подлинника по цензурным соображениям (см.: Шестаков С. Заметки к переводам Жуковского из немецких и английских поэтов. Казань, 1903. С. 7).
526
Думается, что основной причиной изменений, казалось бы, мелких, но существенно меняющих тон повествования деталей, является разное у Жуковского и Уланда понимание чувства любви, которое переводчик стремится изобразить преимущественно духовным, возвышенным, избегая намека на чувственность и страстность, а тем более «запретность». Можно прежде всего говорить об общей элегизации текста и выявлении философии скорби и утешения.
Поэтизация любви вопреки всем внешним преградам, как и тема оправдания грешницы небесами, занимает особое место в поэзии штюрмеров (Бюргер, Гёте, Шиллер). Ее традиция продолжается и романтиком Уландом. В переводе Жуковский «приглушает» эти настроения, заменив монахиню «девой в черной власянице», что может означать просто кающуюся. Он перенес действие на кладбище (место скорби), лишил обстановку события поэтизирующих деталей, русифицировал религиозную символику и характер поведения молящейся («Пала дева пред иконой...»). Как отметил Ц. С. Вольпе, «в двух последних стихах Жуковский психологизировал момент смерти (у Уланда „она взирала ввысь, пока веки ее не были сомкнуты смертью; покрывало ее скатилось“). У Жуковского: „И душою перешла неприметно в мир свиданья“» (см.: Стихотворения. Т. 1. С. 380).
В переводе изменены размер стиха, характер чередования мужских и женских клаузул и характер рифмовки. В оригинале — 3-стопный ямб со схемой ЖМЖМЖ и АбАб; у Жуковского — 4-стопный хорей со схемой ЖЖММЖ и АббА. По мнению С. А. Матяш, в лирике поэта подобная форма строфы использовалась только единственный раз и именно в этом стихотворении (см.: Русское стихосложение XIX в. М., 1979. С. 76).
Положено на музыку М. И. Глинкой (со 2-й строфы).
Н. Реморова
1819
Надгробие И. П. и А. И. Тургеневым
(«Судьба на месте сем разрознила наш круг...»)
(С. 117)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 156, л. 1) — беловой, отдельный лист плотной белой бумаги с водяным знаком: «1818», без заглавия и с датой: «1819. Генваря 1-го».
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 19) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. С. 47 — с заглавием: «Надргобие И. П. и А. И. Т...» и примечанием от издателя, что «стихотворение написано за несколько лет до напечатания».
В прижизненных изданиях: С 4—5 (С 4 — отдел «Смесь»; в С 5 датировано 1807 г., годом смерти И. П. Тургенева (ум. 28 февраля 1807 г.), с заглавием: «Надгробие И. П. и. А. И. Тургеневым»).
Датируется: 1 января 1819 г.
527
В альбоме С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф этого стихотворения с заглавием: «Эпитафия» (Кульман. С. 1085. № 5).
Вверху автографа (собрание РНБ) находится записка Александра Ивановича Тургенева следующего содержания: «Кончи год хорошо: пришли мне эпитафию. Вот тебе и бумага. Уведомь, в котором часу заехать завтра. Да не опоздай!» (ср.: ПЖТ. С. 190). Ответом на эту просьбу друга и явилась стихотворная эпитафия, заглавие которой, возможно, было дано издателем «Памятника Отечественных муз» Б. Федоровым или А. И. Тургеневым, который передал текст для публикации. Переписка Жуковского с А. И. Тургеневым свидетельствует о том, что Жуковский собирался написать эпитафию еще в 1814 г. (ПЖТ. С. 129).
Общее надгробие написано потому, что И. П. Тургенев завещал себя похоронить рядом с сыном Андреем под одной плитою. Могила Тургеневых на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры не сохранилась, поэтому неизвестно, какая надпись была на надгробии.
Как удалось установить Т. С. Царьковой (РЛ. 1998. № 3. С. 106), в фонде Тургеневых (ПД, ф. 309, оп. 1, № 1548, л. 1) хранится автограф еще одного стихотворного надгробия тем же адресатам, прямо перекликающегося с эпитафией Жуковского:
Здесь сына и отца взяла одна могила! А. Янушкевич
На кончину Ея Величества королевы Виртембергской («Ты улетел, небесный посетитель...»)
(С. 117)
Автограф (ПД, № 27807, л. 60—62) — черновой, с заглавием: «Элегия на кончину Ея Величества королевы Виртембергской» и датой: «16 генваря. Ввечеру».
Впервые: На кончину Ея Величества королевы Виртембергской. СПб., 1819. 11 с. — с подписью: «В. Ж.» в конце брошюры. Ц. р. от 2 февраля 1819 г. На обороте титульного листа — эпиграф из Шиллера на немецком языке (см. ниже).
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел «Элегии»). В С 5 — в подборке стихотворений 1818 г., с подзаголовком: «Элегия» и примечаниями (см. ниже).
Датируется: 10—16 января 1819 г.
Датировка в С 5 указывает на год смерти королевы Вюртембергской Екатерины Павловны (1788—1818), которая внезапно скончалась в Штутгарте 28 декабря 1818 г. (10 января 1819 г.). Время окончания работы над элегией точно зафиксировано самим Жуковским в автографе. Вероятно, в первой половине января продолжалась
528
работа над текстом: в автографе чередуются черновые и перебеленные строфы.
Екатерина Павловна — четвертая дочь Павла I, сестра Александра I, после смерти в 1812 г. своего супруга принца Ольденбургского, вступила в 1816 г. во второй брак с наследным принцем Вюртембергским Вильгельмом, в том же году занявшим вюртембергский престол. Она выступала покровительницей наук и искусств. Так, по ее предложению Н. М. Карамзиным была написана знаменитая «Записка о Старой и Новой России».
Уже в эпиграфе из Шиллера к отдельному изданию, где Жуковский сконтаминировал строку монолога Теклы из 12-й сцены IV действия «Смерти Валленштейна»: «Das ist das Los des Schönen auf der Erde» («Таков удел прекрасного на свете») и 3-ю строфу из стихотворения «Hoffnung» («Надежда»):
Es ist kein leerer schmeichelnder Wahn, Нет, нет! не пустым, не безумным мечтам Перевод А. Фета
— заложены истоки философского содержания элегии. Не случайно в последующих публикациях Жуковский снял эпиграф, включив его содержание в текст стихотворения (ср. ст. 8, 121—129). Сам жанр философской элегии, написанной октавами, был подсказан Жуковскому переведенным им незадолго до этого гётевским посвящением к «Фаусту», ставшим прологом к балладе «Двенадцать спящих дев» и находящимся в «Книге Александры Воейковой», как и автограф элегии.
Элегия была высоко оценена современниками. Одним из первых ее в чтении самого Жуковского услышал И. И. Козлов, который записал в дневнике 6 февраля 1819 г.: «Чудные стансы Жуковского к почившей В.<еликой> К.<нягине> Екатерине Павловне» (СиН. СПб., 1906. С. 40). «Поздравляю любителей поэзии <...> с прекрасными стихами Жуковского на смерть Королевы. Они сильны, исполнены чувствительности, одним словом, <...> достойны Жуковского и могут стать наряду с его лучшими произведениями», — писал К. Н. Батюшков С. С. Уварову в мае 1819 г. (Батюшков. Т. 2. С. 540). Ему вторит П. А. Вяземский: «Этот обер-чорт Жуковский. <...>. Как можно быть поэтом по заказу? Стихотворцем — так, я понимаю, но чувствовать живо, дать языку души такую верность, когда говоришь за другую душу,
529
и еще порфирородную, я постичь этого не могу! <...> Возьми его „Славянку“, стихи к великой княгине на рождение, стихи на смерть другой. Он после этого точно может с Шиллером сказать: И мертвое отзывом стало // Пылающей души моей...» (Из письма к А. И. Тургеневу от 7 августа 1819 г. // ОА. Т. I. С. 284—285). В. Г. Белинский во второй статье «Сочинений Александра Пушкина» так охарактеризовал это произведение: «Жуковского можно назвать певцом сердечных утрат, — и кто не знает его превосходной элегии на „Кончину королевы Виртембергской“ — этого высокого католического реквиема, этого скорбного гимна житейского страдания и таинства утрат?..» (Белинский. Т. 7. С. 185. Курсив автора).
О связи элегии Жуковского с «Паломничеством Чайльд Гарольда» Байрона (Песнь IV; строфы 165—172) см.: Жилякова Э. М. К вопросу об отношении В. А. Жуковского к поэзии Байрона // Художественное творчество и литературный процесс. Вып. 5. Томск, 1983. С. 92—97.
Примечания Жуковского в С 5
На кончину Ея Величества королевы Виртембергской — Некоторые стихи сей элегии покажутся непонятными для читателя, если не будет он знать обстоятельств того печального происшествия, которое в ней описано. Кончина незабвенной Екатерины была разительно неожиданная: она ужасно напомнила нам о неверности земного величия и счастья. Еще никакое известие о потере нашей не могло до нас достигнуть, а уже какое-то неизъяснимое предчувствие распространило пророческие о ней слухи, и горестная истина скоро их подтвердила.
Ст. 41—42. Кого спешишь ты, Прелесть молодая, // В твоих дверях так радостно встречать?.. — Автор имел честь находиться у Ея Императорского Высочества великой княгини Александры Федоровны за минуту перед тем, как она узнала о кончине королевы. Вдруг, посреди веселого спокойного разговора, послышался стук в дверях, потом голос великого князя. Ея Высочество с веселым лицом вышла к нему, и за порогом дверей встретило ее страшное известие.
Ст. 51. И ты спешишь с надеждой на свиданье... — Государыне Императрице Елизавете Алексеевне определено было испытать весь ужас неожиданной потери. Ее величество, ничего не предчувствуя, ехала в Штутгарт на веселое свидание с королевою, но она должна была воротиться с последней станции, ибо той, которая ждала ее, которую она надеялась обнять, уже не было на свете.
Ст. 57—58. Из дома в дом по улицам столицы // Страшилищем скитается Молва... — Весь Петербург поражен был ужасною вестью, а сердце матери было спокойно: его еще наполняла свежая радость недавнего свидания; наконец общая печаль и несколько слов, приготовляющих к узнанию неизбежного, пробудили в нем тревогу: оно уже открывалось для принятия скорби, но случай, жестокая игра судьбы, снова его ободрил: пришло письмо из Штутгарта, писанное королевою, можно сказать, за минуту до разлуки ее с жизнью, и мертвая воскресла для матери, воскресла на минуту, чтобы в другой раз умереть для нее и живее разорвать ее душу после мгновенной, мучительно-обманчивой радости.
530
Ст. 81—82. Скажи, скажи, супруг осиротелый, // Чего над ней ты так упорно ждешь?.. — Король с каким-то упрямством отчаяния долго не хотел и не мог верить своей утрате: долго сидел он над бездыханным телом супруги, сжавши в руках своих охладевшую руку ее, и ждал, что она откроет глаза. Окруженный ее детьми, он шел за ее гробом. Не долго она украшала трон свой, не долго была радостью нового своего отечества, но милая память ее хранима любовью благодарною. Близ Штутгарта есть высокий холм (Rothenberg), на котором некогда стоял прародительский замок фамилии Виртембергской — время его разрушило; но теперь, на месте его развалин, воздвигнуто здание, столь же разительно напоминающее о непрочности всех земных величий, церковь, в которой должны храниться останки нашей Екатерины; прекрасная ротонда с четырьмя портиками. Памятник необыкновенно трогательный: с порога этого надгробного храма восхитительный вид на живую, всегда неизменную природу. В штутгартской русской церкви, в которую приходила молиться Екатерина, все осталось (1821), как было при ней; кресла ее стоят на прежнем своем месте. Нельзя без грустного чувства смотреть на образ, которым в последний раз благословил ее Государь император: на нем изображен Святой Александр Невский, видны Нева, Зимний дворец и над ними радуга — светлое, но минутное украшение здешнего неба.
А. Янушкевич
• ПАВЛОВСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ •
Павловск имеет особое значение в творчестве Жуковского, открывая новые эстетические и художественные перспективы его поэзии 1815—1824 гг. Прежде всего это связано с пребыванием при дворе вдовствующей императрицы Марии Федоровны в 1815 г. в качестве чтеца и созданием панорамной элегии «Славянка», ставшей образцом поэтической топографии Павловска, «прогулкой по садам Романтизма» и преддверием эстетических манифестов конца 1810-х — начала 1820-х гг.
Последующее пребывание Жуковского в Павловске (лето и осень 1819 и 1820 гг.), формально связанное с должностью учителя русского языка великой княгини Александры Федоровны, выделяется в отдельный павловский период по ряду причин. Во-первых, это новый биографический этап, связанный с новым общественно-культурным статусом. Во-вторых, увлечение фрейлиной имп. Марии Федоровны графиней С. А. Самойловой, надежда на брак с ней, дружба-соперничество с влюбленным в нее же В. А. Перовским — источник целого ряда стихотворных посланий, образующих единый сюжетный «романический» текст. В-третьих, павловский период становится временем и местом не просто эстетических
531
открытий и манифестов, но особой «философией жизни», соотносящей ее метафизические и бытовые измерения, включающей этико-эстетические проблемы романтизма Жуковского. Наконец, особенности творческого процесса способствуют восприятию всего написанного в это время как единого текста (метатекста). Хронологический порядок работы с точными датировками произведений по дням, сосредоточенность большей части произведений в одной тетради, стремление к систематизации на разных основаниях путем составления многочисленных списков (см.: РНБ, оп. 1, № 29) — все это свидетельство внутреннего единства павловских стихотворений 1819—1820-х гг.
Приводим один из списков павловских стихотворений, составленных поэтом:
1. «Графиня, признаюсь большой беды в том нет» (28—29 июня 1819 г.).
2. «Больной, покинутый поэт...» (8 июля 1819 г.).
3. «Уж думал я, что я забыт...» (9 июля 1819 г.).
4. «Напрасно я мечтою льстился...» (14 сентября 1819 г.).
5. «Вчера я вас не убедил...» (5 октября 1819 г.).
6. «Скажи, кто ты, хранитель безымянный...» (7 августа).
7. «Отуманенным потоком...» (10 августа).
8. «Графиня, не забудьте слова...»
9. «От Вашего Величества давно...» («Послание к Имп. Марии Федоровне» 19. «(6 июня 1819 г.).
10. «Я должен Вашему Величеству признаться...» (29 июля 1819 г.).
11. «Мой милый цвет, былинка полевая...» (1 июля 1819 г.).
12 «Праматерь внуке» (23 августа 1819 г.).
Второй опыт подобной систематизации Жуковский предпринял в 1820 г., включив в альбом гр. С. А. Самойловой 45 пронумерованных и собственноручно переписанных стихотворений (см.: Кульман. С. 1085—1087). Поэт ищет узлы связи павловских текстов, пытается соединить шутливые, бытовые послания и эстетические манифесты. И все же проблема единства павловских стихотворений во многом остается неразрешенной, поскольку большинство из них не публиковалось при жизни поэта в связи с чересчур личным характером одних и шутливо-интимным содержанием других.
Павловск является местом действия большинства произведений лета и осени 1819 и 1820 гг. Это не просто резиденция вдовствующей императрицы, но особый историко-культурный феномен, оказавший большое влияние на творчество Жуковского и оставшийся навсегда запечатленным в его павловских текстах. Мария Федоровна, после смерти Павла I, заканчивая оформление интерьеров большого дворца и продолжая ландшафтные работы по обустройству парка (площадью около 600 га), названного позднее классической формулой «сады Романтизма», превратила Павловск в своего рода живой мемориал, сложную систему памятников и символ материализованного воспоминания (см.: Шумигорский Е. С. Императрица Мария Федоровна. СПб., 1892. Т. 1). Семейственная роща, Храм дружбы, Храм любви, Елизаветин павильон, Розовый павильон, ферма, Шале — всё это было не
532
только декорацией, но особой идеальной картиной мира, в котором взаимопроницаемыми оказывались природа, культура и быт, этикет и творческая свобода.
По воспоминаниям очевидца, «в Павловске императрица Мария Федоровна ежедневно утром часа два ходила пешком. После обеда она любила кататься на линейке, вмещавшей персон восемь; за этой линейкой следовали другие со свитой. Поезд отправлялся куда-нибудь в павильон, чаще всего Розовый, где выходили для чая или вечернего собрания. Почти ежедневно обедали или пили чай то на галерее, то в каком-нибудь павильоне, то на ферме» (Муханова М. С. Записки // РА. 1878. № 3. С. 307). В альбом Розового павильона писали свои стихи Жуковский, Нелединский-Мелецкий, И. И. Дмитриев, Крылов. «Лет десять тому назад, — сообщает та же мемуаристка, — я посетила эти места. Партер заглох, и розанов не было; но всё оставалось в прежнем виде внутри Розового павильона. Известный мне альбом лежал на том же столике. В нем писали Жуковский и Крылов» (Там же).
Большинство произведений, написанных Жуковским в Павловске, относятся к жанру послания, причем диапазон их очень широк — от больших развернутых «Отчетов о Луне» до записок, шутливых эпитафий, просьб. Эта эстетическая и художественная многослойность, а также смена адресатов (дружеское послание арзамасского периода уступает место посланиям к фрейлинам, придворным, императрице) вызывают неоднозначные оценки современников и друзей Жуковского. «Придворным певчим» называет его П. А. Вяземский (ОА. Т. I. С. 212). Озабоченность высказывает Карамзин: «Жуковский совсем не суетен и еще менее корыстолюбив; но летний Двор приводит его в рассеяние, не весьма для муз благоприятное, и в любовную меланхолию, хотя пиитическую, однако ж не стихотворную. Он еще молод: авось и встанет и возрастет!» (Письмо к И. И. Дмитриеву от 19 октября 1820 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 297. Курсивом выделена реминисценция из «Надписи к портрету великой княгини Александры Федоровны» Жуковского: «В ней дух к великому растет и возрастет...»). «Павловским лунатиком», «припудренным Оссианом» величает его язвительный Вяземский в 1820 г. (подробнее см.: Веселовский. С. 301).
Опасения друзей имели основания, и сам Жуковский чувствовал определенный гнет ритуалов и этикета придворного быта. Но он сумел извлечь из этого материала, из этого особого мира свои духовные и эстетические ценности. Он остается арзамасцем без «Арзамаса»: буффонада, озорная шутка, игра сопровождают его в сотворении павловского космоса. Мотив игры проявляется в столкновении возвышенного и бытового, подлинного и мнимого через «снятие масок, разоблачение, устранение неподлинности» (см. «К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца»). Стихотворения «по заказу» превращаются в исповедание веры и романтизма.
Основным центром единства павловских текстов становится сознательно создаваемый и отчасти объективируемый образ поэта-творца в аспекте его нового эстетического самоопределения и самоутверждения. Это относится к шутливым посланиям («Больной, покинутый поэт...», «...я, ваш павловский поэт», «судья, поверьте
533
в том поэту...» и т. д.). В этом смысле показательно ироническое замечание А. И. Тургенева: «Послания его к фрейлинам павловским забавны, и он и в них поэт, но поэт болтун» (ОА. Т. I. С. 271). Но определяющими являются два «Отчета о Луне» («реальный» и «культурологический»), в которых утверждается роль Поэта-Учителя-Творца и творимого им мира, мироздания как высшей нравственной и эстетической ценности.
Павловские стихотворения как единство представляют собой и опыт создания романтической мифологии, основанной на взаимообратимости, метаморфозах живого и мертвого, материального и идеального, слова и вещи, высокого и низкого. Тем самым Жуковский, отказываясь от жесткого представления о двоемирии, переходит к онтологическому и художественному ви́дению единства мира, его полноты, к осмыслению тайн творческого процесса. После долбинских стихотворений павловские послания стали еще одним этапом в постижении философии единства Поэзии и Жизни.
Н. Вётшева
«Я с благодарностью сердечной извещаю...»
(С. 123)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 8) — беловой, с датой: «27 июня».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 992.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 27 июня 1819 г.
По справедливому предположению А. С. Архангельского (ПСС. Т. 3. С. 143), это послание обращено к графине Анне Владимировне Бобринской (урожд. бар. Унгерн-Штернберг; 1769—1846). В 1819 г. А. В. Бобринская жила в Петербурге, проводя лето в Павловске на своей даче и устраивая балы, вечера, к которым чувствовала особую склонность. По воспоминаниям П. А. Вяземского, «графиня жила жизнью общежительною, гостеприимной. Она веселилась весельем других. Все добивались знакомства с нею, все ездили к ней охотно. А она принимала всех так радушно, — можно сказать, так благодарно, как будто мы ее одолжали, а не себя, посещая ее дом. Эти праздники были не только блистательны и роскошны, но и носили отпечаток вкуса и художественности» (РА. 1868. Стб. 2035).
Не был исключением и Жуковский. Его дневники свидетельствуют о частом и доверительном общении с А. В. Бобринской: «13 августа 1819. Бал графини Бобринской», «19 августа. У Бобринских», «4 сентября. Вечер у Бобринск.<их>. Разговор», «17 сентября. Вечер у Бобринских» (Дневники. С. 64, 67—72). «<...> но Жуковский не мог оторваться от графини Бобринской, с которой играет au petits jeux», — замечает А. И. Тургенев в письме Вяземскому от 7 октября 1819 г. (ОА. Т. I. С. 325).
534
Ст. 10—11. А так, как Филемон с Бавкидой, превратились // В две липы свежие... — Мифологический символ идиллической любви («они жили долго и умерли в один день»), с дарованным богами превращением в деревья, растущие из одного корня.
Ст. 15. И пьете крепкий чай с салэ и сухарями... — Салэ (от фр. salé — соленый); здесь — соленое печенье.
Н. Вётшева
Графине С. А. Самойловой
(«Графиня, признаюсь, большой беды в том нет...»)
(С. 124)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 6—8 — черновой, без заглавия, с датой: «28—29 июня 1819. Павловск», под № 1, с разбивкой на пятистишия.
2) РНБ, ф. 391 (Краевский), № 28, л. 1—3 об. — беловой, без заглавия, с датой: «1819. Июня 29. Павловск».
3) Кульман. С. 1085. № 9 — с датой: «29 июня 1819. Павловск».
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 84—87 об.) — рукою В. И. Губарева.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 3. С. 490.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 28—29 июня 1819 г.
Послание адресовано графине Софье Александровне Самойловой (1797—1866), воспитаннице Екатерининского института; с 1816 г. фрейлине имп. Марии Федоровны. Жуковский был знаком с ней с 1818 г. и посвятил ей целый ряд павловских посланий. Влюбленность и «тоска по семейственной жизни», дружба и соперничество с В. А. Перовским отражают в цикле павловских посланий к Самойловой и Перовскому своеобразное развитие романического сюжета.
По воспоминаниям П. А. Вяземского, «Графиня София Александровна Бобринская, урожденная графиня Самойлова, была женщина редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности. <...> Она была кроткой, миловидной, пленительной наружности. В глазах и улыбке ее были чувство, мысль и доброжелательная приветливость. Ясный, свежий, совершенно-женственный ум ее был и развит и освещен необыкновенною образованностью. Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и русской. Жуковский, встретивший ее еще у двора императрицы Марии Федоровны, при которой она была фрейлиной, узнал ее, оценил и остался с нею в самых дружеских сношениях» (Вяземский П. А. Граф Алексей Алексеевич Бобринский // РА. 1868. Стб. 2027—2038).
Увлечение Жуковского Самойловой относится к 1819—1820 гг. Вероятность женитьбы на Самойловой обсуждалась в дружеском кругу, что отражается в переписке. «Жуковский едет в Берлин. Увы! он влюблен, но не жених! Ему хотелось бы жениться, но при дворе нелегко найти невесту для стихотворца, хотя и любимого» (Из письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву от 20 сентября 1820 г. //
535
Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. М., 1866. С. 294). 8 октября 1820 г. Ю. А. Нелединский-Мелецкий пишет дочери, княгине А. Ю. Оболенской: «При отъезде моем Жуковский, как сказывали мне, объяснился с гр. С. В бытность твою здесь, ты знала, что считали его в нее влюбленным. Он ей сказал, что отъезжает с сожалением о том, что исканию его дружбы ее она не ответствовала, и изъявлению его к ней дружбы приписала, как видно, другому чувствованию, которое, впрочем, внушить она всех более может. — Как доведено было до этого и что далее было им сказано, не знаю; но на эти слова она, сказывают, — молчала и будто показались у ней на глазах слезы. Как ты это растолкуешь? По мнению К. И. [Е. И. Нелидовой, фрейлины. — Н. В.], от которой я это слышал; — он это говорил для того, что боится слыть влюбленным: il craint extrêmement d’être ridicule [он очень боится быть смешным. — фр.]. — А буде она подлинно плакала, то, мне кажется, от досады. — И подлинно; как? Человек приходит женщине сказать: не подумай, ради Бога, чтоб я в тебя был влюблен!» (Хроника недавней старины. Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1875. С. 241).
В ноябре 1820 г., после отъезда Жуковского за границу, С. А. Самойлова стала невестой графа А. А. Бобринского, а 27 апреля 1821 г. они повенчались. С. А. Бобринская, а после ее смерти сын и внук сохранили рукописи Жуковского, в том числе альбомы с автографами стихотворений и писем (см.: Кульман. С. 1078).
Ст. 4. А скромно в Колпине спасался... — Колпино — ныне пригород Санкт-Петербурга, в XIX в. — село под Петербургом.
Ст. 10. Безмолвный берег Монплезира!.. — Монплезир (от фр. mon plaisir — моё удовольствие) — дворец-павильон на взморье, на берегу Финского залива в Петергофе.
Ст. 46. Пугал на дне морском балладами Ундину... — Имеется в виду героиня одноименной повести немецкого писателя Фридриха де ла Мотт-Фуке (de la Motte Fouqué, 1777—1843), впоследствии переведенной Жуковским. Замысел перевода относится еще к 1816 г. (см.: Стихотворения. Т. 2. С. 542. Ср.: РА. 1868. Стб. 839).
Ст. 47. И сонный дядя Студенец... — По сюжету повести «Ундина» — дядя героини. В переводе Жуковского — Струй.
Ст. 49. Зевал бы, слушая Старушку!.. — Имеется в виду баллада Жуковского «Старушка» (полное заглавие: «Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди»; 1814).
Ст. 95. Самим известно вам, поэта Ариона... — Арион (ок. 600 до н. э.), греч. поэт и певец, спасенный во время кораблекрушения очарованным его пением дельфином. Ср. стихотворение А. С. Пушкина «Арион» (1827).
Ст. 105. Он скоро пышный Бельт покинет за собою... — Датское название Балтийского моря.
Ст. 109. Минует он брега старинного Гадеса... — Имеется в виду город и порт на юге Испании Кадис, основанный еще в XI в. до н. э. финикийцами. Опустошенный в эпоху поздней античности, он снова приобрел значение лишь в VIII в. н. э. при господстве арабов.
536
Ст. 118. Натуралист Бомар... — Жак Кристоф Вальмон де Бомар (1731—1807), французский натуралист, популяризатор, автор знаменитого пятитомного «Универсального словаря естественной истории» («Dictionnaire raisonné universel d’histoire naturelle»).
Ст. 126—127. Тот самый, что в Москве графиня Катерина // Петровна вздумала так важно утопить... — Е. П. Шувалова (в замужестве Шлиффен; 1801—1858), фрейлина имп. Марии Федоровны (см. примеч. к посланию «К графине Шуваловой...»).
Ст. 136—170. Красавица, у берегов Гадеса ~ То есть платок, к ногам красавицы своей! — Далее идет ироническое изложение основных сюжетных линий романа г-жи Коттен «Матильда, или Крестовые походы» (подробнее см. примеч. к стихотворению «К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой. В Гатчине»).
Ст. 147. ...деев сын... — Т. е. сын восточного правителя — дея.
Ст. 183. Премудрость — а сказать по-гречески: София!.. — София (греч.) — мудрость, библейский символ Божественного мироустройства (София Премудрость Божия) и одновременно имя гр. Самойловой.
Н. Вётшева
Невыразимое («Что наш язык земной пред дивною природой?..»)
(С. 129)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 10 об. — 11 — черновой, в составе стихотворения «Государыне Императрице Марии Федоровне».
2) РГАЛИ, оп. 1, № 28, л. 1—2 — фотокопия белового автографа из «Альбома Марии Шимановской» — с заглавием: «Что бедный наш язык земной...» и подписью: «Жуковский». Подлинник: Музей Адама Мицкевича в Париже.
Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 45—45 об.) — авторизованная, с заглавием: «Невыразимое», подзаголовком: «Отрывок» и двумя последними стихами, исключенными в последующих публикациях: «Но вдохновение опять заговорилось, // И муза пылкая забыла свой отчет!»
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. С. 262—263 — с заглавием: «Невыразимое», без подзаголовка и с примечанием от издателя, что стихи написаны за несколько лет до напечатания. Два первых стиха в редакции, отличной от окончательной: «Что бедный наш язык земной // Перед великою Природой?»
В прижизненных изданиях: С 4—5 — с подзаголовком «Отрывок» (в С 4 — отдел «Смесь»; в С 5 — Т. 3. С. 62—63, в подборке стихотворений 1818 г.).
Датируется: 6 июня — конец июня 1819 г.
«Невыразимое» первоначально входило в состав обширного послания «Государыне Императрице Марии Федоровне», своеобразного «Первого отчета о луне»
537
(см. примеч.). Оно являлось финалом первой части и следовало после 34-й строфы. По своему содержанию оно завершало ряд описаний павловской природы, выражая момент наивысшего напряжения лирического чувства восхищения природой и раздумий о тайне ее величия. Завершив работу над этой частью послания, Жуковский пронумеровал черными чернилами 5-строчные строфы (с 1-й по 44-ю), считая будущее «Невыразимое» органической частью единого текста.
Но затем, после ст.: «Итак, немудрено, что мысль им разогрета, // Что пламенный предмет воспламенил поэта», Жуковский сплошной вертикальной чертой вычеркнул текст, начиная со ст.: «Но с красотой предмета // Сравним ли бедный список мой? // И что язык земной // Перед великою природой?» — строфы с 35 по 44. Таким образом, «Невыразимое» было выделено из текста «Первого отчета о луне», о чем, видимо, и писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому 23 июля 1819 г.: «Рапорт государыне о павловской луне, в шутовском тоне, — прекрасный; но лучшие стихи выпустил, опасаясь длинностей» (ОА. Т. I. С. 271).
Работа над посланием «Государыне Императрице Марии Федоровне» была продолжена после вычеркивания текста: Жуковский начинает строкой: «Еще прекрасная меня одна картина ждет!» — и далее нумерует текст уже с 35-й строфы. Вычеркнутый текст 35—44-й строф получает статус самостоятельного «отрывка» и заглавие: «Невыразимое» (см. Первая часть послания с «Невыразимым» в его составе, до постскриптума, была написана в июне 1819 г. Поэтому можно считать, что вся работа над «Невыразимым» происходила в июне 1819 г. (начиная с 6-го).
Творческая история «Невыразимого» нашла отражение в переписке А. И. Тургенева и П. А. Вяземского. 2 июля 1819 г. Тургенев обещал прислать Вяземскому «всеподданнейшее донесение его Государыне о павловской луне, где он разговорился по-своему, то есть мило и прекрасно». «Он много стихов выпустил из этой пиесы, — добавляет Тургенев, — но так как в ней и без того плану нет, то я и не думаю, чтобы нужно было сократить ее» (ОА. Т. I. С. 276). 5 августа Тургенев высылает Вяземскому «болтовню его о луне и солнце» (Там же. С. 280), но, по всей вероятности, уже без «Невыразимого». В письме от 13 августа Тургенев послал «стихи и прозу его» и заметил при этом, что «по всем признакам, он [Жуковский] точно воскресает, и гений воскреситель его есть Byron...» (Там же. С. 286). В письме от 26 августа Тургенев сообщает Вяземскому, что в Павловске у Жуковского вместе с Пушкиным они читали «новую литургию Жуковского», текст которой Тургенев прилагает (Там же. С. 295). Комментатор «Остафьевского архива» В. И. Саитов, а вслед за ним и Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 2. С. 512) высказывают мысль, что здесь речь идет, вероятно, о «Невыразимом» В письме конца августа Вяземский отвечает, что «Jean-Paul не понимаю, а стихами недоволен. Что подлинник: в прозе или в стихах?» (Там же. С. 229). Думается, речь идет о переведенной из Жан Поля «литургии» на смерть королевы Луизы (см. примеч. к стихотворению «В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде...»). Но критика Вяземским направления поэзии Жуковского этого времени: «Жуковский слишком уж мистицизмует <...> под этим туманом не таится свет мысли <...>. Он так наладил одну
538
песню, что я, который обожал мистицизм поэзии, начинаю уже уставать» (Там же. С. 305) — могла остановить публикацию павловских стихотворений, в том числе «Невыразимого».
Подзаголовок «Отрывок», внесенный при публикации текста «Невыразимого» в С 4, имел двойной смысл. Во-первых, как это теперь ясно, «Невыразимое» было частью, отрывком из послания «Государыне Императрице Марии Федоровне». Во-вторых, подзаголовок имел и жанровый смысл, связанный с эстетикой фрагмента, выражающей принцип вечной устремленности и движения к идеалу (см.: Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 48).
В тексте «Невыразимого» Жуковский осуществляет принцип «vergängliche Mosaik» (Топоров В. Н. Поэтика Жуковского: Об источниках стихотворения «Невыразимое» // Slavica Hierosolymitana. Jerusalem, 1977. V. 1. P. 50), синтезируя и контаминируя мотивы, идеи немецких поэтов-романтиков и философов-идеалистов, среди которых близкими поэту и достоверными «источниками» его рефлексии называются Шеллинг (Гуковский Г. А. Указ. соч. С. 46), Ф. Шлегель, Гофман, Фихте, Жан Поль (Янушкевич. С. 115—127), Тик и Вакенродер (Топоров В. Н. Указ. соч. С. 39—50). Само «прилагательное „невыразимый“ является постоянным определением мистического переживания» у поэтов-романтиков (Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1996. С. 31).
Одический тон повествования в «Невыразимом», возможно, обусловлен влиянием творчества Байрона, которым Жуковский, по свидетельству А. И. Тургенева, «зачитывался» летом 1819 г. Речь может идти о патетическом характере описаний природы и лирико-философских медитациях «Манфреда», из которого «Жуковский хочет выкрасть <...> лучшее» (ОА. Т. I. С. 288).
Но при всех этих влияниях, обусловленных общим интересом Жуковского к европейской эстетике романтизма, «Невыразимое» является манифестом русского романтизма. Символико-метафорический строй стихотворения, музыкальная структура повествования в определении того, что невозможно выразить словами, поиск новых средств лирической образности — все это определило поиски в области особого языка для выражения идей романтического универсализма.
Темы и образы «Невыразимого», эстетическое и философское содержание, заключенное в стихотворении, получат развитие в прозаических опытах поэта: его письмах-статьях «Рафаэлева мадонна» и «Путешествие по Саксонской Швейцарии» (см.: Ж. и русская культура. С. 20).
Непосредственное поэтическое и философское развитие «Невыразимого» продолжит в своей лирике Ф. И. Тютчев («Не то, что мните вы, природа...», «Silentium!») и символисты.
Э. Жилякова
539
В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки, («Прошу меня не осуждать...»)
(С. 130)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 30 об. — 31 об. — беловой, без заглавия и даты.
2) ПД. № 27.770, л. 1—2 — беловой, без даты, с каноническим заглавием.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 2. С. 496—498 — в «Примечаниях», с указанием от редактора: «Не имея никаких сведений об этом стихотворении и положительно отрицая, что переданный нам листок писан будто бы рукою самого Жуковского, мы не решились отнести этих стихов в текст книги, а помещаем их здесь».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: июнь 1819 г.
Положение автографа в рукописи — среди павловских июньских стихотворений 1819 г. — позволяет предположительно отнести это шутливое стихотворение Жуковского к июню 1819 г. К лету 1819 г. оно отнесено и в С 10 (С. 189—190). Учитывая тот факт, что П. А. Ефремов, впервые напечатавший этот текст в С 7, имел какую-то неизвестную нам копию стихотворения, можно предполагать: заглавие и датировка содержались в ней.
Между тем в воспоминаниях А. П. Кеппена об истории создания этого стихотворения события отнесены к лету 1820 г., что представляется ошибкой памяти мемуариста. Рассказывая о поводе к рождению послания, он сообщает следующее: «В. А. Жуковский был прекрасно принят и весьма любим в доме деда моего Ф. П. Аделунга, бывшего наставником императора Николая I и великого князя Михаила Павловича. Происхождение сообщаемого стихотворения обязано именно близким отношениям Жуковского к семье Аделунга, где в 1820 г. было трое молодых людей, сыновей Федора Павловича. Старый слуга деда моего, проходя по павловскому парку и, завидев белку, бросил в нее камнем, и, поймав раненое животное, пожелал принести его домой на утеху молодежи. Но увы! зверек, положенный в карман, задохся. Столь грустная смерть белки вызвала блестящие ее похороны, и назначен был конкурс для составления надгробной надписи. Всех надписей, писанных на немецком языке, было шесть, и в составлении их принимали участие как Ф. П. Аделунг и дети его, так равно отец мой, академик П. И. Кеппен, и академик Круг. Судьею был избран Жуковский — и вот таким образом явилось на свет произведение знаменитого нашего поэта, сохранившееся в бумагах моего отца. Избранная Жуковским надпись, увековеченная его переводом, принадлежала Ф. П. Аделунгу» (Кеппен А. П. В. А. Жуковский в Павловске. 1820 г. // РС. 1883. Март. С. 679—680).
Как следует из этих воспоминаний, фактическим автором шутливой эпитафии был Федор Павлович (Фридрих) Аделунг (1768—1843), историк, с 1824 по 1843 г. директор Института восточных языков в Петербурге. Не имея возможности сравнить немецкий оригинал надписи с переводом Жуковского, трудно что-либо сказать
540
о точности в воссоздании его смысла и интонации. Но очевидно, что этот текст Жуковского вообще невозможно назвать переводом. Это скорее поэтическая рефлексия по поводу описанных в мемуарах А. П. Кеппена событий.
Ст. 12. В карман безжалостный Ильи... — Речь идет о слуге Ф. П. Аделунга (см. выше).
Ст. 51. Их шесть готово нумеров... — Имеется в виду количество эпитафий, представленных на конкурс (см. выше).
Ст. 60. Вот, например, в одних есть Dreck!.. — Dreck — дрянь, дерьмо (нем.).
Ст. 69. В других есть Hadzy-Padzy... — В первой публикации (С 7. Т. 2. С. 497) в обоих случаях (ст. 69 и 75) вместо этой идиомы было напечатано курсивом: «кудри, пудри», что, вероятно, позволяет говорить о смысле идиомы: «пудрить мозги».
Н. Вётшева
Цвет завета
(«Мой милый цвет, былинка полевая...»)
(С. 133)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 1 об. — 5 — черновой, без заглавия, с датами: в начале — «Июня 16. Павловск. 1819» и в конце — «2 июля 1819» и указанием общего количества стихов: «104». Перед наброском первой строфы (л. 1 об.) — общий прозаический план.
2) ПД. Р I, оп. 9, № 47, л. 1—4 — беловой, на двойном листке бумаги, с заглавием: «Цветок».
3) РГАЛИ, оп. 2, № 9, л. 1—5 — беловой, с заглавием: «Цвет завета», датой в конце: «Павловск, Июля 2. 1819» и подписью: «Жуковский». Небольшая правка в ст. 4: «непышной» вместо «невидимой»; ст. 10: «лет» — «дней»; ст. 15: «слетелося» — «примчалося»; ст. 26: «возвратит» — «вспомнит»; ст. 95: «Вы ж, милые» — «И вы, друзья».
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 23—25) — рукою М. А. Мойер, с заглавием: «Цветок», датой: «22 Juni 1819» и немецким текстом, задающим тему для стихотворения (л. 22 об.).
Впервые: Совр. 1837. Т. 5. С. 113—117 — с заглавием: «Цветок», подписью: «Жуковский» и датой: «1 июля 1819».
В прижизненных изданиях: С 4—5 — с заглавием: «Цвет завета» (в С 4 — Т. 9, отдел: «Разные стихотворения», с датой: «1819»). В С 5 — в подборке стихотворений 1818 г. (Т. 3. С. 57—61).
Датируется: 16 июня — 2 июля 1819 г.
Стихотворение, написанное летом 1819 г. в Павловске, на первый взгляд, примыкает к мадригальным павловским посланиям, тем более что оно было создано по заказу. 30 июля 1819 г. А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: «Посылаю тебе стихи Жуковского, написанные по заказу вел. княгини. Она же дала и тему на немецком: „Ländler-Gras“, у немцев — цвет завета. Чего не выразит чародей Жуковский!
541
В сем „Цвете“ соединяется воспоминание прошедшего с таинственностью будущего. Он часто означает какую-нибудь эпоху или минуту жизни, например, свидание или разлуку. Знаменование его скорее понять, нежели объяснить можно. Но нам, немцам, весь мистицизм чувствительности понятен» (ОА. Т. I. С. 276). Историю создания стихотворения конкретизировал П. А. Плетнев в письме к Я. К. Гроту от 23 февраля 1844 г.: «Жуковского стихи на Цветок, любимы императрицей, который еще в Берлине она завещала сестрам, как залог их взаимного воспоминания. В 1819 г. она такой цветок нашла здесь, и Жуковский воспользовался, чтобы эту идею развить в стихах. Чудная прелесть!» (Переписка. Т. 2. С. 192). Об этом же говорила А. П. Елагина, видимо, со слов самого Жуковского: «Великая княгиня Александра Федоровна условилась с сестрою — присылать друг другу первые весенние цветы, которые каждая из них увидит...» (С 9. Т. 2. С. 556).
Уже план, предшествующий черновому автографу: «Родной цветок, былинка полевая, ты найдена! Тихо таишься ты. Прохожий идет мимо тебя и не замечает. Но для меня ты лучшее...» и т. д. — выявляет общую идею «Ländler-Gras». Именно так названо стихотворение в альбоме С. А. Самойловой, куда Жуковский его записал среди других павловских стихотворений (см.: Кульман. С. 1085. № 3). Но, ощущая связь стихотворения с частным бытом великой княгини Александры Федоровны (об этом см.: Стихотворения. Т. 2. С. 510), Жуковский долгое время не решался его публиковать, хотя павловское окружение и ближайшие друзья поэта знали это произведение и высоко ценили его. «Цветок его прелестен, — писал Вяземский А. И. Тургеневу 7 августа 1819 г., — <...>. Воля твоя я не могу продолжать. На душе Жуковский со своим Цветком, которого здесь из немцев никто между тем не знает» (ОА. Т. I. С. 292).
Первая публикация стихотворения оказалась необычной. Жуковский включает его в состав особого, мемориального тома «Современника» (1837. Т. 5), где начиная с письма Жуковского к С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. под заглавием: «Последние минуты Пушкина» (С. I—XVIII) мотив памяти о Пушкине является определяющим. Изменив заглавие стихотворения «Цвет завета» на «Цветок», Жуковский тем самым одновременно вступал в перекличку с пушкинским «Цветком». В этом смысле показательны те небольшие, но характерные изменения, которые Жуковский внес в текст стихотворения: вместо «милое цветет воспоминанье» — «тайное цветет воспоминанье», вместо «как ясное предчувствие, сходила» — «как тайное предчувствие сходила». Мотив «божественно-тайного», великой тайны, прозвучавший в письме к отцу поэта: «В эту минуту, можно сказать, я увидел лицо самой смерти, божественно-тайное; лицо смерти без покрывала. Какую печать на него наложила она! и как удивительно высказала в нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли», — получил свое поэтическое развитие в «Цветке». В общем контексте V тома Совр. стихотворение Жуковского воспринималось как реквием по усопшему, цветок на его могилу.
Любопытно, что в 1840 г. Жуковский публикует это стихотворение уже под заглавием «Цвет завета» и в первоначальном варианте в журнале «Киевлянин»
542
(1840. Кн. 1. С. 170—174), со следующим пояснением от автора: «Стихотворение сие было уже напечатано в Современнике; но я имел право и особенные причины поместить оное и в Киевлянине». В письме редактору «Киевлянина» М. А. Максимовичу от 23 декабря 1839 г. Жуковский, отвечая на его просьбу «украсить журнал своими творениями», сообщал: «Посылаю вам для вашего „Киевлянина“ мой старый еще неизвестный стихотворный грех. Эти стихи не могут иметь ясного смысла для читателей, а объяснить для них этот смысл я не могу. Они писаны по желанию, на заданный предмет и получили бы особенный интерес, если бы можно было прибавить к ним надлежащий комментарий. Теперь же они без интереса для читателя» (Русский филологический вестник. 1908. № 3. С. 181). «Вскоре Жуковский нашел стихотворение в „Современнике“ и послал М. А. Максимовичу извинение» (Там же. С. 182). Вряд ли Жуковский мог забыть о публикации «Цветка» в «Современнике»: скорее всего, как это явствует из примечания, он «имел право и особенные причины» на публикацию стихотворения в другой редакции и с другим заглавием. Вероятно, в его сознании «Цветок» и «Цвет завета» существовали как два различных произведения.
Исследователи и комментаторы творчества Жуковского неоднократно говорили о связи «Цвета завета» с «целым рядом бродячих формул немецкого мистико-романтического миросозерцания» (Стихотворения. Т. 2. С. 510; ср.: Веселовский Ал. Цвет завета // Литературный вестник. 1903. Т. 5. Кн. 3. С. 297). В. М. Жирмунский указывал, что «Посвящение» Гёте к «Фаусту» «подсказало Жуковскому тип медитативной элегии, написанной октавами, как <...> „Цвет завета“», который «обнаруживает целый ряд совпадений со стихотворением Гёте, так что местами кажется не то вольным пересказом, не то вариацией на ту же элегическую тему — сердечного воспоминания» (Жирмунский. С. 87). И. П. Галюн нашел параллель к «Цвету завета» в стихотворении «Das Wunderblümchen» Т. Кёрнера (Галюн. С. 15—16). Но, думается, «Цвет завета» — оригинальное создание Жуковского, раскрывающее его романтическую эстетику и намечающее путь к «символическому языку романтической поэзии» (Вацуро. С. 152).
А. Янушкевич
Ответы на вопросы в игру, называемую секретарь
I. Звезда и корабль
(«Звезда небес плывет пучиною небесной...»)
II. Бык и роза
(«Задача трудная для бедного поэта...»)
(С. 136)
Автограф не обнаружен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПСС. Т. 3. С. 14.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 16 июня — 2 июля 1819 г.
543
Ц. С. Вольпе описал автограф этих двух стихотворений (Стихотворения. Т. 2. С. 527), но по шифру, приведенному им (ПД. № 437/116), автограф в РО ПД не обнаружен. По свидетельству комментатора, автограф «Ответов на вопросы...» записан на обороте листа с текстом стихотворения «Цветок» («Цвет завета»), что дает возможность отнести время создания «Ответов...» к периоду работы Жуковского над стихотворением «Цвет завета» (см. примеч.). Еще один отдельный автограф стихотворения «Цветок» («Цвет завета») сохранился в РО ПД (Р. I, оп. 9, № 47), но на обороте листа с его текстом автографы «Ответов...» отсутствуют.
Сохранился, однако, отдельный автограф стихотворения «Бык и роза», записанный в альбом фрейлины З. И. Нарышкиной (в замуж. Юсупова; 1810—1893) — с заглавием: «Какое сходство и какая разница между Быком и Розою», подписью: «Бык» и датой: «1 Août 1830. Soirée au cottage» (1 августа 1830. Вечер на даче. — фр.; ПД, ф. 524, оп. 1, № 50). См.: Вацуро В. Э. Литературные альбомы в собрании Пушкинского Дома (1750—1840-е годы) // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома. 1977. Л., 1979. С. 31.
Подпись «Бык» и дата: «1830» свидетельствуют о том, что эта запись была сделана экспромтом, много времени спустя после создания стихотворения, в ту пору, когда Жуковский дружески сблизился с А. О. Смирновой-Россет и начал писать ей шутливые записки с подписью: «Бык» (см.: Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 21—22; ср. также текст послания «А. О. Смирновой-Россет» в наст. изд.).
В ПСС (оглавление т. 3) название «Ответы на вопросы в игре, называемой секретарь» помечено одинарным астериском (ПСС. Т. 3. С. 149). Это значит, что А. С. Архангельскому была известна какая-то предшествующая публикация этого текста, но в собрания сочинений Жуковского текст включен им впервые. Вопрос о журнальной публикации «Ответов...» остается открытым.
Игрой «секретарь» Жуковский увлекался еще в 1814 г. (см. О. Лебедева
Ея Превосходительству, Варваре Павловне Ушаковой, («Больной, покинутый поэт...»)
(С. 136)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 5 об.) — беловой, без заглавия, с датой: «8 июля», разбивкой на 5-стишия.
Копия (РНБ, оп. 1, № 15. л. 75—75 об.) — рукою В. И. Губарева, с поправками Жуковского в ст. 36.
При жизни Жуковского не печаталось.
544
Впервые: С 7. Т. 3. С. 490—491.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 8 июля 1819 г.
Еще один беловой автограф этого послания находился в альбоме С. А. Самойловой, где оно четко датировано также 8-м июля 1819 г. (Кульман. С. 1085. № 10).
Адресаты стихотворного шутливого послания, стилизованного под прошение, — фрейлины имп. Марии Федоровны и великой княгини Александры Федоровны: В. П. Ушакова (в замуж. Барыкова; ум. 1862), графиня С. А. Самойлова (см. примеч. к стихотворению «Графине С. А. Самойловой»), Е. П. Шувалова (в замуж. Шлиффен; 1801—1858), княжна Е. Г. Волконская (в замуж. Полянская; 1801 — не ранее 1873) и княжна Козловская (сведений о ней обнаружить не удалось).
Мифологизация бытовых реалий (метаморфозы башмаков, платков и перчаток) и специфичность шутливых павловских посланий отчетливо осознавались друзьями поэта — арзамасцами, что неоднократно зафиксировано в переписке, например, Вяземского и А. И. Тургенева: «Он теперь нянчится только с фрейлинами, ест их конфеты и пьет за них шампанское. Вино поэзии веселит сердце его, а с ним и воображение. Впрочем, он уже и записки пишет стихами и не может сказать прозою: „Пришлите мне мороженого и миндалю в сахаре“» (Письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 13 августа 1819 г. // ОА. Т. I. С. 286). Подобный прием поэтизации прозы и нейтрализации материального быта идеальным поэтическим мироощущением был подхвачен И. А. Крыловым (см.: Послание И. А. Крылова к В. П. Ушаковой // РС. 1870. Т. 1. С. 567—568).
Ст. 30. Пускай искусен наш Крейтон... — Крейтон Василий Петрович (Арчибальд Вильям; 1791—1861) — лейб-медик при дворе Николая I. В дневниках Жуковского постоянно упоминается в связи с поездками двора за границу (Дневники. С. 85, 87, 96—98, 208, 238 и т. д.). По словам А. О. Смирновой-Россет, «доктором детей был Крейтон, человек хорошей шотландской фамилии, честный и благородный» (Смирнова-Россет. С. 198).
Н. Вётшева
Гр. С. А. Самойловой
(«Уж думал я, что я забыт...»)
(С. 137)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 12—12 об.) — черновой, без заглавия, с датой: «9 июля» и нумерацией на л. 12: «№ 3».
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 76—77 об.), рукою В. И. Губарева, без заглавия, с незначительными разночтениями.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1087—1090 (по беловому автографу из альбома С. А. Самойловой, с датой: «9 июля»).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 9 июля 1819 г.
545
Об адресате послания графине С. А. Самойловой см. примеч. к посланию «Графине С. А. Самойловой» («Графиня, признаюсь, большой беды в том нет...»
В рукописи (черновой автограф) сохранилось окончание — 6 стихов, зачеркнутых Жуковским:
Когда ж беседовать со мною Н. Вётшева
Перовскому
(«Счастливец! Ею ты любим!..»)
(С. 140)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 13) — беловой, без заглавия, с датой: «11 июля». На этом же л. 13 — девять начальных стихов, зачеркнутых вертикальной линией, — с датой: «10 июля».
Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. С. 235 — с заглавием: «К П***», без подписи.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 10—11 июля 1819 г.
Редакторы посмертных изданий, не зная о прижизненной публикации послания, перепечатывали его текст из С 8 (Т. 2. С. 114), с заглавием, которое ему дал П. А. Ефремов, — «Мойеру». Ц. С. Вольпе убедительно доказал, что такая атрибуция адресата ошибочна. «Доказательством того, что „К П***“ значит „К Перовскому“, — писал комментатор, — служит и то, что в том же „Славянине“ (1830. Ч. 13. С. 38) напечатано известное послание Ж. к Перовскому („Товарищ, вот тебе рука“), также под заглавием: „К П***“ (без подписи)» (Стихотворения. Т. 2. С. 530). Послание связано с историей соперничества Жуковского и Перовского в их любви к графине С. А. Самойловой.
Василий Алексеевич Перовский (1795—1857) — генерал-адъютант и генерал от кавалерии, оренбургский и самарский генерал-губернатор, побочный сын А. К. Разумовского, брат писателя А. А. Перовского (Антония Погорельского), друг Жуковского с 1818 г. и до конца жизни. Как замечает биограф Перовского, «один Жуковский оставался предан и верен ему до конца своей жизни и, уже будучи почти слепым, написал ему ощупью, по подкладываемой под руку линейке, письмо из Бадена, полное любви и заботы о своем далеком друге. Письмо это было писано в марте 1851 года — и было последним письмом Жуковского» (Захарьин И. Дружба Жуковского с Перовским // ВЕ. 1901. Т. 4. Апрель. С. 527). Перовский отличался замечательной выдержкой и редкой биографией. Будучи захвачен в
546
плен, прошел пешком от Москвы до Парижа, откуда бежал в 1814 г. Проложил для России путь в Среднюю Азию (Хивинский поход 1839 г.).
В. А. Перовский, как и Жуковский, был увлечен гр. С. А. Самойловой, но предпочтение, руку и сердце она отдала гр. А. А. Бобринскому, с которым была счастлива. Сюжет этого своеобразного романтического флирта-ухаживания-влюбленности остался в большей степени «литературным», что не исключает серьезного чувства, лежащего в его основе. Как вспоминает А. О. Смирнова-Россет, «он (Перовский) мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с Жуковским по числу ее взглядов. <...> Василий Перовский <...> надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что Софья Самойлова вышла замуж за Алексея Бобринского, он не смог скрыть своего огорчения и, во избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой руки» (Смирнова-Россет. С. 196).
Из двух посланий к Перовскому данное занимает своеобразное место в рукописях Жуковского: оно написано в окончательной редакции 11 июля 1819 г., но первые 9 стихов второго послания «Василию Алексеевичу Перовскому» («Товарищ! Вот тебе рука!..») написаны на этом же листе с датой: «10 июля». Таким образом, вместе с завершением (2 августа 1819 г.) второе послание обрамляет первое и воссоздает в соотношении с первым посланием историю дружбы-соперничества Жуковского и Перовского.
Поэтический и этический пафос самоотверженной любви, философия самоотречения и отказа от возлюбленной ради друга сходны с пушкинским «Я вас любил...»
Н. Вётшева
«Варвара Павловна, Элиза и Лизета...»
(С. 140)
Автограф: (РНБ, оп. 1, № 29, л. 13) — беловой, с датой: «11 июля».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 993.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 11 июля 1819 г.
Время создания этой стихотворной записки, обращенной к фрейлинам, связано с новой атмосферой, царившей в Павловске после приезда туда молодых великого князя Николая Павловича и великой княгини Александры Федоровны. По свидетельству биографа императора Николая I, «здесь этикет, поддерживаемый императрицею-матерью, несколько ослабевал, и воцарялось самое неподдельное веселье, поддерживаемое прогулками целым обществом, танцами и разными petits jeux. Иногда же в дурную погоду устраивалось литературное чтение, причем читали Жуковский, Уваров и Плещеев» (Шильдер. Т. 1. С. 94). И в этом послании речь, вероятно, идет о подготовке павловского спектакля, в котором принимали
547
участие адресаты (см. примеч. к стихотворению «К гр. Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца»).
Адресаты послания — В. П. Ушакова (Варвара Павловна), княжна Е. Г. Волконская (Элиза) и, вероятно, княжна Козловская (Лизета).
Ст. 2. Не позабыла вас вам верная Анета!.. — Имеется в виду Анна Григорьевна Хомутова (1787—1851) — фрейлина, двоюродная сестра И. И. Козлова, писательница, адресат стихов Козлова и Лермонтова («А. Г. Хомутовой», 1838). По словам современника, «Анна Григорьевна была в хороших отношениях с Раевскими, Ермоловым, Нелединским-Мелецким, князем Вяземским, Жуковским и Пушкиным» (Новый мир. 1985. № 12. С. 194—195). См. также примеч. к стихотворению «Письмо к А. Г. Хомутовой».
Ст. 3. Плещеев здесь... — Речь идет о друге Жуковского, адресате многих его посланий, арзамасце — А. А. Плещееве (1778—1862), который обладал прекрасным драматическим и декламационным талантом и выступал в роли своеобразного репетитора. Ср.: «... а я вчера в Павловском снова простудился. Там Плещеев читал комедию. Все Павловские уже недели две восхищаются его чтением» (Из письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву от 20 июня 1819 г. // Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 267).
Н. Вётшева
К Эмме
(«Ты вдали, ты скрыто мглою...»)
(С. 140)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 13) — беловой, без заглавия, с датой: «12 июля».
Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. № 40. С. 31 — с заглавием: «К Эмме» и подписью: «Ж.»
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 12 июля 1819 г.
Перевод одноименного стихотворения Ф. Шиллера «An Emma». В метрическом и строфическом отношении перевод точный (в подлиннике и переводе по три шестистопных строфы, 4-стопный хорей с чередованием женских и мужских рифм); некоторое интонационно-ритмическое отличие звучания первой строфы перевода от подлинника обусловлено увеличением количества пиррихиев почти вдвое (у Шиллера — 5, у Жуковского — 8).
Ц. С. Вольпе счел третью строфу перевода «сильно отступающей от подлинника в смысловом отношении» (Стихотворения. Т. 1. С. 381), однако наиболее далекой от оригинала представляется не третья, а первая строфа. Мотивы «милой старины», «неприступной» звезды, ст. 6: «Счастью бывшему не быть!» — всё это новации Жуковского, приближающие смысл перевода к собственной биографической ситуации поэта после замужества М. А. Протасовой.
548
Ст. 4. Ты мелькаешь с вышины!.. — В публикации «Славянина» стих читался: «Ты сияешь с вышины»; в этой же редакции его дают издатели посмертных собраний сочинений: П. А. Ефремов (С 7 — С 10), А. С. Архангельский (ПСС. Т. 3. С. 17), И. М. Семенко (СС 1 — СС 2). Однако представляется, что более прав Ц. С. Вольпе, который учел более позднюю, чем первая публикация, правку в автографе, где «сияешь» зачеркнуто и поправлено на «мелькаешь». В смысловом отношении слово «мелькаешь» применительно к «счастью», «скрытому мглою», является более точным. В наст. изд. принята редакция стиха, впервые данная Ц. С. Вольпе (Стихотворения. Т. 1. С. 105, 381).
Положено на музыку А. Вейраухом.
О. Лебедева
К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца
(«Графиня, не забудьте слова...»)
(С. 141)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 14 об., 15 об.) — беловой, с незначительной правкой, без заглавия и даты, под № 8.
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 81—81 об.) — рукою В. И. Губарева, без заглавия и даты.
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. С. 50—53 (ст. 1—50) — с заглавием: «К графине Ш...ой (После ее дебюта в роли мертвеца)» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений на входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июля 1819 г.
Датировка основывается на местоположении автографа в рукописи в связи с хронологической особенностью работы Жуковского над павловскими стихотворениями (на л. 14 — «Государыне Императрице Марии Федоровне» с датой: «20 июля»; на л. 16 — продолжение послания императрице с датой: «29 июля»). Существовал еще один автограф в альбоме С. А. Самойловой, но, к сожалению, он тоже точно не датирован (см.: Кульман. С. 1086. № 15).
Обращено к графине Екатерине Петровне Шуваловой (в замуж. гр. Шлиффен; 1801—1858), любимой фрейлине имп. Марии Федоровны и постоянному адресату павловских посланий Жуковского. Спектакли, или «живые картины», в которых принимали участие фрейлины, были естественной приметой павловского дворцового быта. О «представлениях» начала июля 1819 г. говорится в стихотворной записке Жуковского «Варвара Павловна, Элиза и Лизета...» (см. примеч.).
Отталкиваясь от конкретного факта — исполнения юной фрейлиной роли «мертвеца», Жуковский создает произведение, родственное эстетическим манифестам этого периода, в центре которого метаморфозы жизни и смерти, конечного и вечного, подлинного и мнимого (маски).
В рукописи имеется продолжение (26 стихов), не вошедшее в канонический текст (первая публикация) и отсутствующее в посмертных изданиях:
549
Графиня, ваше превращенье Н. Вётшева
Циркулярное послание к чувствительным сердцам, в котором изображается горестное состояние некоего стихотворца, принужденного употребить собственные две ноги для путешествия в жаркое время на званый обед и желающего переменить сие горестное состояние на радостное и роскошно прокатиться в императорской линейке, услаждаяся, в ожидании земного обеда, небесным завтраком разговора с любезными грациями двора их императорских величеств и («Известно всем, что Аполлон...»)
(С. 143)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 95 — беловой, с незначительной правкой, с заглавием на л. 95 об.
2) РНб, оп. 2, № 31, л. 1 (заглавие), л. 2 — беловой, с одним незначительным исправлением.
550
3) Кульман. С. 1100 — беловой автограф из альбома С. А. Самойловой, с заглавием: «Циркулярное послание».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1100—1101 — с заглавием: «Циркулярное послание».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу (восстановлено заглавие).
Датируется: июль 1819 г.
Датировка послания в С 10 (С. 995—996) 1820-м г. представляется ошибочной. «Циркулярное послание...» очевидно примыкает к павловским стихотворениям 1819 г., связанным с посещением дачи А. В. Бобринской (см. примеч. к стихотворению «Я с благодарностью сердечной извещаю...»).
Стихотворная просьба о «месте на линейке» для поездки на званый обед характерна для павловских шутливых посланий и разрабатывает целый ряд постоянных ритуальных обращений (фрейлины — «грации двора» — «хариты царского дворца»), а также вводит мотив игровых метаморфоз (жара — поэтический угар; земной обед — небесный завтрак разговора и т. д.).
Судя по дневникам Жуковского, вечера, обеды, балы у графини Бобринской, на которые его приглашали, были частыми, а расстояния от Павловска до дачи Бобринской требовали передвижения в экипаже. Жуковский не раз упоминает в стихах «линейки», служившие обычным и излюбленным способом передвижения. По воспоминаниям современника, «кроме членов двора никто не имел право на место в линейках» (Приключения лифляндца в Петербурге // РА. 1878. № 4. С. 451). Имп. Мария Федоровна особенно часто совершала прогулки по памятным местам Павловска в виде целого поезда экипажей: «После обеда она любила кататься на линейке, вмещавшей персон восемь; за этой линейкой следовали другие со свитой. Поезд отправлялся куда-нибудь в павильон, чаще всего Розовый, где выходили для чая или вечернего собрания» (Записки М. С. Мухановой // РА. 1878. № 3. С. 307).
Мотив «линейки» как светского развлечения, отвлекающего поэта от творчества, звучит в переписке друзей. Так, А. И. Тургенев пишет П. А. Вяземскому 11 июня 1819 г.: «Жуковский <...> остался еще с душою, но может, мало-помалу и ее растрясет на павловских линейках. Ему необходимо нужно отказаться от вечерних прогулок, которые отнимают у него последний досуг, ибо поутру он за грамматикой, потом за обедом, а через час должен явиться на линейку и говорить о луне с ее величеством» (ОА. Т. I. С. 248).
Это послание, как и все предыдущие и последующие, обращено к фрейлинам имп. Марии Федоровны и великой княгини Александры Федоровны (В. П. Ушаковой, А. Г. Хомутовой, С. А. Самойловой, Е. П. Шуваловой, Е. Г. Волконской), которые были постоянными спутницами поэта.
Циркулярное послание... — Само заглавие имеет многозначный смысл, происходя от слова «циркуляр», т. е. «окружное письмо, послание, грамота, предписанье, сообщенье, повестка <...> разосланный ко многим» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1980. Т. 4. С. 574).
551
Василию Алексеевичу Перовскому
(«Товарищ! Вот тебе рука!..»)
(С. 144)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 13 (ст. 1—9) — черновой, с датой: «10 июля».
2) РНБ, оп. 1, № 29, л. 18—19 — черновой, без заглавия, с датой: «2 августа».
Копия (Кульман. С. 1087. № 45) — в альбоме С. А. Самойловой, ее рукою, с датой: «23 июля 1820 года. Павловск».
Впервые: МТ. 1827. Ч. 14. № 7. Апрель. С. 105—108 — с заглавием: «Послание к ***», без подписи. См. также: Славянин. 1830. Ч. 13. С. 38 — с заглавием: «К П***», без подписи.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 10 июля — 2 августа 1819 г.
Несмотря на датировку в копии (23 июля 1820 г.), послание следует отнести к 1819 г. на основании положения чернового автографа в рукописи, контекста и общего содержания. По всей вероятности, дата в копии указывает не на время создания текста послания, а на время его переписывания в альбом.
Об адресате послания и истории отношений Жуковского и Перовского см. примеч. к стихотворению «Перовскому» («Счастливец! Ею ты любим!..»).
Стихотворение датируется промежутком 10 июля — 2 августа 1819 г. 10 июля были написаны первые девять стихов (ст. 8—9 отличались от окончательной редакции: «Опять со мной мечты играют, // Как в прежни молодые дни». 11 июля написано послание «Перовскому» («Счастливец, ею ты любим»), исполненное мотивов жертвенного самоотказа от любви к С. А. Самойловой во имя дружбы.
Послание «Товарищ! Вот тебе рука!..», продолжая эту же тему, переводит ее в возвышенный этико-философский план. Окончательному тексту послания предшествовали вполне реальные события: «Перовский первый признался в своем чувстве. Жуковский на откровенность отвечал великодушием, — и в своем послании уступает своему другу дорогу, желая ему успеха и счастья» (ПСС. Т. 2. С. 145), что отражено также в стихотворении «Счастливец! Ею ты любим!..»
Но в то же время жертвенный контекст посланий осложняется драматической размолвкой и эпистолярным выяснением отношений. На основе мемуарных и эпистолярных источников их можно реконструировать. «На вечере в Аничковом дворце, где были дети великого князя, несколько фрейлин, в том числе и С. А. Самойлова, Перовский много танцевал с детьми и Самойловой. Жуковский, рассказав об этом на следующий день великой княгине Александре Федоровне, не присутствовавшей на вечере, добавил, что Перовский „карячился“. Великая княгиня, не уловив смысла, буквально передала разговор Перовскому, за чем последовало бурное объяснение. Перовский сказал Жуковскому: „Дурак!“, на что получил ответ: „Пошел вон!“ На следующий день Жуковский в ироническом ключе, но с обращением на „вы“ пишет Перовскому: „Боже мой, как неверна жизнь человеческая! Два друга, дышавшие, кажется, до сих пор единогласно, в совокупности и,
552
так сказать, в единственном числе, — хотя они сами и во множественном, — два Пилада, два Ореста, можно сказать, даже два Данона и Пидиаса, — вдруг в одну минуту, без всякого предварительного приготовления, свирепеют: один в каком-то беснотворном неистовстве говорит другому: „Дурак!“, а тот, в помешательстве остервенения, ответствует: „Пошел вон!“ <...> Ну, какой же я дурак?.. Разве не читали вы моих стихотворений? Так дураки не пишут. Прочитайте-ка одно, которое начинается так: „Товарищ, вот тебе рука!“ — и увидите, что я знаю то, что говорю <...> Василий Алексеевич! „Поди вон“ — значит поди сюда! Пребываю ваш покорнейший слуга — дурак Василий Жуковский». Перовский во вполне дружеском ответе мотивирует собственную вспыльчивость: «<...> Впрочем, „дурак“ не значит, что я почитаю вас глупым: мне бы приличнее было назвать вас болтуном, а сии последние бывают и не дураки; таким-то и я вас почитаю душевно. Мне было досадно видеть, что нельзя просто ни чихнуть, ни кашлянуть, чтобы вы тотчас же не перенесли бы то и другое к ее высочеству; а между тем это не принадлежит, по моему мнению, к урокам, вами преподаваемым» (Цит. по: Захарьин (Якунин) И. П. Граф В. А. Перовский и его зимний поход на Хиву. СПб., 1901. С. 86, 88).
Комментируя этот эпизод отношений Жуковского и Перовского, Ц. С. Вольпе считает, что их эпистолярный диалог предвосхищает интонации гоголевской повести «О том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», и замечает: Жуковский, «погрузившись в интересы придворного быта, был выше этого быта» (Стихотворения. Т. 1. С. 531).
То, что сам Жуковский анализировал свои отношения с Перовским и пытался корректировать свое поведение, отражают его дневниковая запись от 13 августа 1819 г.: «Разговор Перовского <...> Разговор за столом и после стола о танцах и прочее. <...> Замечание Перовского на мой счет если не справедливое, то по крайней мере остерегательное. Нет ничего опаснее, как pas à pas [шаг за шагом. — фр.]. Нечувствительно сверху падаешь на дно. L’essentiel est de ne rien se reprocher [Главное, чтобы ни в чем себя не упрекнуть. — фр.]. До сих пор я действую, кажется, прямо. Пускай душа ей, но воля останется моею; она принадлежит товарищу. Лишь бы поскорее всё. что надобно, высказать. Это бы дало более свободы и верности действовать» (Дневники. С. 64—65).
Перовский был далек и от возвышенно-платонического отношения Жуковского к Самойловой, и от шутливого «романтического сублимирования фрейлинских платков, перчаток и башмаков» (Стихотворения. Т. 2. С. 532). Еще до помолвки Самойловой с А. А. Бобринским он советует Жуковскому: «Василий Андреевич! При сем посылаю вам перчатку и уголок платка известной вам девы. Душевно желаю, Василий Андреевич, чтобы вы смотрели на сии принадлежности как и я на них смотрел — как на простую тряпку и на простую лайку, и чтоб весна, а особенно горячее лето нашли бы вас совершенно прохлажденным <...> когда почувствуете себя довольно образумившимся, чтобы решительно открыть глаза и уши и очистить голову и сердце, прошу вас убедительнейше, Василий Андреевич, дайте мне знать через кого-нибудь о сей счастливой перемене, дабы мы вместе и торжественно предали бы земле, воде или огню все эти перчатки, платки, ленточки и
553
фруктовые косточки... Ах, царь небесный! что за праздник будет!.. Поверьте, что минута, в которую я уверюсь, что вы сделались порядочным человеком, будет приятнейшею в моей жизни! Но — не мне управлять песнопевца душой!..» (Захарьин (Якунин) И. П. Указ. соч. С. 89. Курсивом дана цитата из баллады Жуковского «Граф Гапсбургский»).
В дальнейшем на первый план в отношениях Жуковского и Перовского выходит именно дружба: «Ты на один фрейлинский взгляд, на одну улыбку отвечаешь мадригалом, а я требую от тебя не ответов (на мои письма отвечать нечего), а отвечай лишь на дружбу» (Письмо Перовского к Жуковскому от 15 августа 1823 г. Цит. по: Захарьин (Якунин) И. П. Указ. соч. С. 95). Дружба с Перовским продолжалась до конца жизни Жуковского, последнее письмо которого, посланное в марте 1851 г., было адресовано В. А. Перовскому (см. примеч. к стихотворению «Перовскому» («Счастливец! Ею ты любим!..»).
Ст. 37—40. С возобновленною душою // Я к лире бросился моей, // И под рукой нетерпеливой // Бывалый звук раздался в ней!.. — Ср. в послании «Жуковскому» А. С. Пушкина: «Когда, к мечтательному миру // Стремясь возвышенной душой, // Ты держишь на коленях лиру // Нетерпеливою рукой...»
Н. Вётшева
К ***
(«Едва на миг один судьба нас породнила...»)
(С. 147)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 17 об.) — черновой, без заглавия.
Впервые: Славянин. 1828. Ч. 8. № 40. С. 149 — с заглавием: «К ***» и подписью: «Ж.»
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июля — начало августа 1819 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: вслед за посланием «Государыне Императрице Марии Федоровне» (с датой: «29 июля») и перед посланием к Перовскому («Товарищ! Вот тебе рука!..» — с датой: «2 августа 1819». В промежутке между этими датами, вероятно, и было создано стихотворение.
Стихотворение было вписано в альбом жены писателя и журналиста С. Н. Глинки Марии Васильевны (1791—1853). В своих «Записках» С. Н. Глинка приводит альбомный текст, идентичный автографу (РВ. 1866. № 3. С. 126). Текст первой публикации в «Славянине» отличается от альбомного автографа лишь 6-м стихом: вместо «Не сетовать на рок! — им правит Божество!» — «Но рок... им правит Божество!»
Эпитафия Жуковского обращена к сыну С. Н. и М. В. Глинки, который прожил около года. Его крестным должен был быть профессор кафедры русской словесности Дерптского университета, двоюродный брат С. Н. Глинки Григорий Андреевич
554
Глинка, умерший 9 (21) февраля 1818 г., накануне рождения крестника. Именно Г. А. Глинка в 1817 г. рекомендовал Жуковского вместо себя учителем великой княжны Анны Павловны. В 1818 г. Жуковский вместо него стал кумом М. В. Глинки.
А. Янушкевич
К мимопролетевшему знакомому Гению
(«Скажи, кто ты, пленитель безымянной?..»)
(С. 147)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 21 об. — беловой, с правкой в ст. 11 (зачеркнуто неразб. слово и заменено на «светлоясны», без заглавия, с датой: «7 августа».
2) ПД. Р. I, оп. 9, № 24, л. 1—1 об. — беловой, на одинарном листе бумаги с водяным знаком: «Ruse of Turners. 1814», с заглавием: «К мимопролетевшему знакомому Гению».
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 10—10 об. — рукою В. И. Губарева, с тем же заглавием.
2) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 42 об. — 43 — рукою М. А. Мойер.
Впервые: СО. 1820. Ч. 65. № 42. С. 86—87 — с тем же заглавием и подписью: «Ж.», к которой сделано примечание: «Сею буквою означаемы будут все стихотворения Жуковского, помещаемые в СО. Изд.»
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел: «Романсы и песни»). В С 5 (Т. 3. С. 66—67) — среди стихотворений 1818 г.
Датируется: 7 августа 1819 г.
Текст стихотворения в автографе № 1 находится среди павловских посланий 1819 г., что и позволяет, с учетом даты самого Жуковского: «7 августа», говорить достаточно определенно о времени его создания, хотя, вероятно, процесс создания произведения был более продолжительным. В альбоме графини С. А. Самойловой имелся еще один автограф стихотворения, с заглавием: «Голос знакомого мимопролетевшего Гения». Им открывалась вся подборка (из 45 текстов) стихотворений Жуковского (см.: Кульман. С. 1085. № 1).
Традиционно комментаторы и исследователи творчества Жуковского (см.: Галюн. С. 17; Стихотворения. Т. 1. С. 381; СС 1. Т. 1. С. 459) считают стихотворение Жуковского свободной переработкой стихотворения Ф. В. Й. Шеллинга «Lied» («Песня»), хотя сравнение текстов этих произведений (см.: Янушкевич. С. 143—144) позволяет говорить скорее о типологической общности, чем о зависимости Жуковского от Шеллинга. Любопытно, что появившееся в 1825 г. стихотворение Николая Бестужева «К улетевшему Гению» (Новости литературы. 1825. № 14. С. 189—190), своеобразный перифраз стихотворения Жуковского, еще отчетливее выявляет его самостоятельность (подробнее см.: Янушкевич. С. 144—145).
Попытка связать это стихотворение Жуковского с каким-то конкретным адресатом (с А. А. Воейковой — РБ. 1915. Кн. 3. С. 21 или С. А. Самойловой — Стихотворения.
555
Т. 1. С. 381) не представляется убедительной. Автобиографическое прочтение произведений Жуковского 1818—1824 гг. противоречит его установке на создание эстетических манифестов, тенденции к символической образности.
В 1824 г., когда вышло в свет С 3 и оказалось, что стихотворение «К мимопролетевшему знакомому Гению» в него не включено, Пушкин упрекал Жуковского: «Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? <...> „Надпись к Гёте“, „Ах, если б мой милый“, „Гений“ — всё это прелесть, а где она?» (Пушкин. Т. XIII. С. 167).
Положено на музыку А. А. Плещеевым (Баллады и романсы В. А. Жуковского, положенные на музыку для фортепиано А. А. Плещеевым: В 2 ч. СПб., 1832. Ч. 1).
А. Янушкевич
К портрету Императрицы Елизаветы Алексеевны
I. «Кто на блистательной видал ее чреде...»
II. «В царицах скромная, любовь страны своей...»
(С. 149)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 8 об. — черновой (I).
2) РНБ, оп. 1, № 15, л. 9 — беловой, карандашом (I).
3) РНБ, оп. 1, № 15, л. 9 — беловой, карандашом (II).
4) РНБ, оп. 1, № 29, л. 22 — беловой (I, II).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 8. Т. 1. С. 41 (I); С 9. Т. 1. С. 556 (II) — с предположением о том, что «в наброске говорится о королеве прусской Луизе».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: между 7 и 10 августа 1819 г.
Основанием для датировки является положение автографов в рукописях. Во всех случаях надписи к портрету находятся в контексте павловских стихотворений 1819 г., созданных в начале августа. Обе надписи существовали как своеобразный «двойной портрет» императрицы. Показательно, что в альбом графини С. А. Самойловой они вписаны Жуковским как одно целое и имеют заглавие: «Две надписи к портрету Императрицы Елизаветы Алексеевны», вероятно, данное все-таки автором публикации Н. К. Кульманом (см.: Кульман. С. 1086. № 21). Но само их единство было несомненно. В письме А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 11 декабря 1818 г. (?) сообщается: «Еще две надписи сделал он к портрету Императрицы Елисаветы, но, в наказание за мое мнение о первой („Надпись к портрету великой княгини Александры Федоровны“), не дает мне их...» (ОА. Т. I. С. 168). По всей вероятности, существовал первый вариант этих надписей, уничтоженный Жуковским, или же письмо А. И. Тургенева ошибочно датировано 1818 г.
Адресат надписей — Елизавета Алексеевна (урожд. принцесса Баден-Дурлахская Луиза-Мария-Августа; 1779—1826), императрица, жена Александра I. В дневниковых записях поэта ее имя появляется неоднократно. Так, характеризуя во
556
время первого заграничного путешествия герцогиню Кумберландскую, Жуковский пишет: «Герцогиня Кумберландская напоминает нашу Елизавету своими манерами; она не имеет ее прекрасного стана и величества. Но имеет ее привлекательность» (Дневники. С. 84).
Вполне возможно, что надписи к портрету связаны с появлением в это время гравированного портрета императрицы работы Жозефа Меку (1771—1832) с оригинала Ж.-А. Беннера. На этом поясном портрете Елизавета Алексеевна была изображена «в открытом платье с короткой талией, с ниткой жемчуга на шее. На голове диадема и жемчуг» (см.: Сапрыкина Н. Г. Коллекция портретов Ф. Ф. Вигеля: Аннотированный каталог. М., 1980. С. 94. № 174.). Ср.: Подробный словарь русских гравированных портретов / Сост. Д. А. Ровинский. СПб., 1887. Т. 2. С. 923. № 86. Почти одновременно с Жуковским свою надпись к портрету императрицы дал А. С. Пушкин в альбомном стихотворении «К Н. Я. Плюсковой» («На лире скромной, благородной...»; 1818).
Н. Вётшева
К портрету Батюшкова
(«С ним дружен бог войны, с ним дружен Аполлон!..»)
(С. 149)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 21 об. — беловой, с заглавием: «К П. Б.» и датой: «7 августа 1819».
2) ПД. № 10102, л. 72 — беловой, вписанный в альбом автографов П. И. Кеппена под датой: «17 сентября 1820».
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 22) — рукою М. А. Мойер, с заглавием: «К портрету Батюшкова».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 83.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 7 августа 1819 г.
В альбоме С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф этого стихотворения — с заглавием: «К портрету Батюшкова» и перестановкой первых двух стихов (Кульман. С. 1086. № 23). Этот автограф интересен тем, что он окончательно проясняет вопрос об адресате надписи, так как И. А. Бычков, впервые обративший внимание на это четверостишие (см.: Бумаги Жуковского. С. 83), неправильно прочел его заглавие: «К Т. Б.» вместо: «К П. Б.» (то есть: «К П<ортрету> Б<атюшкова>») и предположительно адресовал его Т. Е. Боку. Разумеется, вряд ли Жуковский мог по отношению к Боку сказать: «с ним дружен Аполлон». Ошибку Бычкова повторил и П. А. Ефремов в примечаниях к С 9 (Т. 1. С. 527). Н. К. Кульман впервые на основе имеющегося у него автографа всё поставил на свои места.
В начале августа 1819 г. Жуковский получает из Италии с оказией (с М. Е. Храповицким) письмо от Батюшкова, датированное 1 августа, где тот, в частности,
557
пишет: «Начну письмо мое, по обыкновению упреками за то, что ты меня забыл совершенно, милый друг <...>. Прошу тебя писать ко мне...» (Батюшков, Т. 2. С. 555—558). Не исключено, что надпись «К портрету Батюшкова» была ответом на эту просьбу и, возможно, стала известна ее адресату. Вопрос о ее прижизненной публикации остается открытым.
Стихотворение Жуковского перекликается с аналогичной надписью Батюшкова «К портрету Жуковского», впервые опубликованной в ВЕ (1817. Ч. 91. № 3. С. 183). Ср.:
Под знаменем Москвы, пред падшею столицей, (Батюшков. Т. 2. С. 240).
Н. Вётшева, А. Янушкевич
К портрету Гёте
(«Свободу смелую приняв себе в закон...»)
(С. 149)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 22 — беловой, с заглавием: «К п.<ортрету> Гёте».
2) ПД. № 10102, л. 72 — беловой в альбоме автографов П. И. Кеппена, с датой: «17 сентября 1820».
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 22) — рукою М. А. Мойер, с заглавием: «К портрету Гёте».
Впервые: Соревнователь просвещения и благотворения. 1821. Ч. 13. № 1. С. 95 — с заглавием: «К портрету Гёте» и подписью: «В. Ж.»
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: между 7 и 10 августа 1819 г.
Положение автографа в рукописи дает основание датировать стихотворение промежутком между 7 и 10 августа 1819 г. В пользу этой датировки говорит и положение автографа в альбоме С. А. Самойловой: сразу же за надписью «К портрету Батюшкова» (Кульман. С. 1086. № 24).
Трудно сказать что-либо определенное о непосредственном поводе к созданию этой надписи «К портрету Гёте». Вполне вероятно, что это был просто итог активного постижения творческой манеры немецкого писателя в переводах 1816— 1818 гг.
Стихотворение Жуковского — парафраза стихов Андрея Тургенева. А. И. Тургенев писал: «В альбоме Гёте к именам посетителей присоединил я и свое и написал на память 4 стиха переводчика Вертера, покойного брата Андрея, на 16-летнем возрасте им к портрету Гёте написанные:
558
Свободным гением натуры вдохновенный, (Совр. 1837. Т. 5. С. 304)
На экземпляре «Страданий юного Вертера» («Leiden des jungen Werthers. Von Goethe». Leipzig, 1787), подаренном Жуковскому Андреем Тургеневым, на титульном листе имеется автограф данного четверостишия (см.: Описание. С. 363. № 2636).
А. С. Пушкин (в письме от конца мая — начала июня 1825 г.) упрекал Жуковского за то, что он не включил надпись к портрету Гёте в С 3 (см.: Пушкин. Т. 13. С. 165). Возможно, что Жуковский не включил надпись к портрету Гёте, «ощущая авторское право на нее Андрея Тургенева» (Стихотворения. Т. 2. С. 511). Только в 1826 г. он напишет стихотворение «К Гёте» («Творец великих вдохновений»), где попытается дать свое понимание немецкого гения (см. примеч.).
Н. Вётшева
Жизнь
(«Отуманенным потоком...»)
(С. 150)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 22—23 — черновой, без заглавия, с датой: «10 августа».
2) РНБ, ф. 52 (Батюшковы), № 244, л. 142—142 об. — беловой, с заглавием: «Жизнь и ангел» и датой: «1820. Сентябрь 18-го. СПбург».
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 82—83 — рукою В. И. Губарева, без заглавия, авторизованная (правка отдельных стихов).
2) ПД. № 13927, л. 19—20 — в альбоме А. Н. Вульф рукою неизвестного лица, с заглавием: «Жизнь» и подписью: «Жуковский».
3) РГБ, ф. 218, к. 1338, № 12, л. 55 об. — 58 — в альбоме Е. Ф. Кривцовой, с заглавием: «Жизнь и ее Ангел».
4) ПД. Р. I, оп. 9, № 17, л. 1—2 — рукою П. А. Плетнева, с заглавием: «Жизнь (Видение во сне)».
5) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 15, л. 21 — рукою М. А. Мойер, с заглавием: «Жизнь (Видение во сне)».
Впервые: СО. 1821. Ч. 10. № 6. С. 271—274 — с заглавием: «Жизнь. Видение во сне» и подписью: «Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3—4 — отдел «Романсы и песни»; в С 5 — в подборке стихотворений 1818 г.; везде с заглавием: «Жизнь»).
Датируется: 10 августа 1819 г.
559
Первоначальное заглавие: «Жизнь и ее ангел», зафиксированное в альбоме С. А. Самойловой автографом Жуковского (см.: Кульман. С. 1085. № 8) и воспроизведенное, по-видимому, из него Е. Ф. Кривцовой, продержалось до первой публикации, о чем свидетельствует более поздняя альбомная запись Жуковского (см. автограф № 2). По мнению Н. К. Кульмана, ее изменение было связано с требованием цензуры при публикации в СО. Снятие подзаголовка: «Видение во сне» уже в С 3 имело, вероятно, другие причины: стремление придать произведению обобщенно-символический смысл и более реальную основу.
Стихотворение имеет программный характер и входит в круг произведений, написанных в Павловске летом 1819 г. Стихотворение явилось поэтическим выражением философских идей немецких романтиков, в частности Фихте, о познании счастья земного бытия, о жизни как великом благе (Янушкевич. С. 124). Вместе с тем стихотворение носит печать увлеченного чтения Байрона, в особенности «Манфреда». Мотив ангелов и звезд, явившихся к герою и ожививших его уставшую душу, образы «унылого океана», «беспредельности» свидетельствуют о рецепции байроновской натурфилософии (подробнее об этом см.: БЖ. Ч. 2. С. 415—449).
Но символико-философский подтекст стихотворения и его общеромантический генезис не исключают глубоко жизненных основ произведения, его связь с историей любви к С. А. Самойловой. Запись в «Дневниках» от 15 августа 1819 г., на которую обратил внимание еще Ц. С. Вольпе: «Совесть. 10 августа» (Дневники. С. 65), — воспоминание о дне написания «Жизни» и связанного с ним нового отношения к Самойловой. В этом смысле стихотворение «Жизнь» уже не было «видением во сне»; оно прочно сопрягало Поэзию и Жизнь.
Э. Жилякова
К Столыпину
(«Вот вам, слуга Фемиды верной...»)
(С. 152)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 19 об.) — беловой, без заглавия, с датой: «12 августа».
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 72) — рукою А. И. Тургенева, с датой: «1819. 12 августа».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 993.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 12 августа 1819 г.
Адресат послания — Аркадий Алексеевич Столыпин (1778—1825) — был в то время обер-прокурором 1-го департамента Сената, управляющим сенатским казначейством и типографией (о нем см.: РА. 1893. Кн. 2. С. 190—195). Заступничество за многочисленных «протеже», посредничество, «милость к падшим», то есть филантропия в высшем смысле этого слова, были характерной и постоянной чертой поведения Жуковского. Но, может быть, впервые в послании «К Столыпину»
560
он попытался эту жизненную позицию, связанную с вполне конкретной просьбой, выразить в стихотворной форме. Как сообщал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому в письме от 13 августа 1819 г., «по сенатским делам сносится он также стихами. Сейчас отправил я к Столыпину послание его о маклере Звереве» (ОА. Т. I. С. 286). Попутно Тургенев отмечает несообразность «низкого объекта» высокому предназначению поэта.
Вероятно, именно поэтому долгое время в посмертных изданиях «стихотворная проза» Жуковского считалась недостойной его таланта и печаталась в основном в примечаниях. Так произошло и с посланием «К Столыпину».
Однако современники и друзья, а вслед за ними и издатели сочинений Жуковского не учитывали, что игровое столкновение высокой и бытовой стихии, разных стилистических рядов объективно вело к формированию единой, гибкой поэтической системы, способной выразить все богатство мировосприятия. Павловские послания с их специфической информативностью (записки, просьбы, отчеты и т. д.) способствовали этому. Послание «К Столыпину» в этом отношении не было исключением.
Н. Вётшева
«Графиня, будьте вы спокойны!..»
(С. 153)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 19 — беловой.
2) РНБ, оп. 2, № 31, л. 3 — беловой, с надписью на записке: «Ее сиятельству графине Софье Александровне Самойловой».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1117.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: между 2 и 12 августа 1819 г.
Эта записка, которая была опубликована Н. К. Кульманом, находится сейчас в РНБ (автограф № 2). Так как на ней сохранились следы сургучной печати, это в буквальном смысле стихотворное письмо.
Содержание записки определяет история кратковременной размолвки Жуковского с В. А. Перовским (см. примеч. к стихотворению «Товарищ! Вот тебе рука!..»).
Н. Вётшева
«Считаю вызов ваш я милостью судьбы!..»
(С. 153)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 19 об.) — беловой, с датой: «12 августа».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 993.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 12 августа 1819 г.
561
Об адресате этой стихотворной записки — графине А. В. Бобринской см. примеч. к стихотворению «Я с благодарностью сердечной извещаю...» Стилистически и тематически это четверостишие примыкает к другим посланиям к Бобринской. Атмосфера светской игры, каламбурное обыгрывание разных ценностных рядов (вызов на обед — милость судьбы; дружба — грибы) определяют поэтику павловских посланий и их связь с циклом шутливых «долбинских стихотворений» 1814 г. (см. Н. Вётшева
«Я только что хотел гонца к вам посылать...»
(С. 153)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 19) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 993 — с подзаголовком: «К графине ***».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: между 2 и 12 августа 1819 г. (по расположению автографа в рукописи).
Эта стихотворная записка обращена также к графине А. В. Бобринской и тесно связана с предыдущей. Ее содержание характерно для павловских шутливых экспромтов: прагматическая просьба об уточнении времени назначенного обеда переводится в стихи и насыщается ироническими и мадригальными мотивами и ассоциациями.
Ст. 9. Сказать, сидя близ вас: я счастливый сосед!.. — Вероятно, ассоциация с «Опасным соседом» В. Л. Пушкина, что подчеркнуто курсивом.
Н. Вётшева
Праматерь внуке
(«Мое дитя, со мною от купели...»)
(С. 154)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 20—20 об.) — беловой, с датой: «23 августа 1819 г.»
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 20—20 об.) — рукою М. А. Мойер.
Впервые: С 3. Т. 2. С. 221—223 — в отделе «Смесь», с заглавием: «Праматерь внуке».
В прижизненных изданиях: С 3—4 (в разделе «Смесь»). В С 5 (Т. 3. С. 42—44) — в подборке стихотворений 1818 г.
Датируется: 17—23 августа 1819 г.
Если автограф дает представление о конце работы над стихотворением, то запись стихотворения в альбоме С. А. Самойловой определяет начало работы над ним: «17 августа 1819» (Кульман. С. 1085. № 2).
562
А. И. Тургенев в письме Вяземскому от 6 августа 1819 г. с пометкой: «7 Ѕ утра» сообщал: «<...> сегодня великая княгиня разрешилась от бремени дочерью Мариею и весьма благополучно <...>. Вероятно, и Светлана [арзамасское прозвище Жуковского. — Н. В.] разрешится от бремени стихами, на сей случай, и мы отслужим ей за это молебен всем Арзамасом» (ОА. Т. I. С. 283).
В дневнике под 17 августа Жуковский записывает: «Крестины <...>. Стихи» (Дневники. С. 66). Первоначально стихотворение называлось: «17 августа 1819 года» (Кульман. С. 1085).
Стихотворение написано на первое причащение великой княжны Марии Николаевны (в первом браке герцогини Лейхтенбергской; 1819—1876) от имени ее бабушки (праматери) императрицы Марии Федоровны.
Н. Вётшева
Эпитафия Мими
(«В могиле сей покоится Мими...»)
(С. 155)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 20) — беловой, без заглавия, с датой: «23 августа» и подсчетом стихов: «12».
Копия (ПД. Р. I, оп. 9, № 58, л. 1) — рукою А. А. Воейковой, с заглавием: «Чиж».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 8. Т. 2. С. 110 — с заглавием: «Чижик».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 23 августа 1819 г.
В альбоме С. А. Самойловой находился беловой автограф этого стихотворения с заглавием: «Эпитафия Мими», который, видимо, и стал источником первой публикации (см.: Кульман. С. 1085. № 7).
«Эпитафия Мими» («В могиле сей покоится Мими...») и «На смерть чижика» («В сем гробе верный чижик мой!..») представляют собой вариацию на одну традиционную тему: «любовь сильнее смерти», в метафорическом и ироническом преломлении.
Комментаторы, справедливо отмечая наличие двух вариантов, расходятся в установлении их иерархии. Так, П. А. Ефремов считал данное стихотворение черновиком последующего (С 8. Т. 2. С. 510). В действительности это два разных стихотворения, о которых сохранились ряд свидетельств постоянных эпистолярных собеседников поэта этих лет и его дневниковые записи (см. примеч. к стихотворению «На смерть чижика»).
Литературная традиция подобных надгробных надписей тесно связана с именем римского поэта Катулла, написавшего стихотворение «На смерть воробья Лесбии». Катуллу в свою очередь подражали Овидий («Любовные элегии», II, 6) и Стаций («Сильвы», II, 4), написавшие элегии на смерть ручных попугаев. В русской
563
поэзии интонацию шутливой эпитафии развивал Г. Р. Державин («На смерть собачки Милушки...»).
Н. Вётшева
На смерть чижика
(«В сем гробе верный чижик мой!..»)
(С. 156)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 20 об.) — беловой, без заглавия, с разночтением 1-го стиха: «Здесь Паша, верный чижик мой...», с надписью рукою Жуковского сбоку: «Не удалось».
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. Отд. II. С. 44 — с заглавием: «На смерть чижика» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 26 августа 1819 г.
В рукописи текст этой эпитафии находится непосредственно после предыдущей — «Эпитафии Мими», которая датируется 23 августа. Дневниковые записи Жуковского свидетельствуют о том, что данное стихотворение создавалось 26 августа 1819 г.
26 августа поэт записывает: «У великой княгини. Альбом. Завтрак у Плещеевой. Эпитафия» (Дневники. С. 68). 29 августа появляется следующая запись: «Поутру. Альбом Самойловой <...> Чижи. — С Шуваловою у Ливен» (Там же. С. 69). Если учесть, что первая эпитафия была написана 23 августа, то появление второй можно датировать 26-м августа. Об этом сообщал А. И. Тургенев в письме Вяземскому от 26 августа 1819 г.: «Потом принялись мы читать новую литургию Жуковского, при сем к вашему святейшеству прилагаемую, и панихиду его чижику графини Шуваловой, коей последние два стиха прелестны» (ОА. Т. I. С. 295). Речь, безусловно, идет о второй эпитафии.
Первоначально это стихотворение воспринималось Жуковским как неудача («не удалось»), но после исправления первого стиха именно оно воспринималось как «каноническая» эпитафия чижику графини Шуваловой. 2 сентября 1819 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Между тем написал он на кончину другого чижика и припевает: „А я чижичков хороню“. Вот и эпитафия» (ОА. Т. I. С. 302).
В С 8 текст стихотворения печатается без четырех последних строф. Заглавие вряд ли принадлежит самому Жуковскому, так как отсутствует в автографе. Стихотворения (эпитафии чижикам) находятся в одном ряду с произведениями, надгробными памятниками и т. д., в которых владельцы стремились запечатлеть воспоминание о своих любимцах (ср. собачий некрополь Екатерины II в Царском Селе).
У Жуковского в павловский период можно встретить ряд шутливых эпитафий («В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки...»,
564
«К Столыпину», в определенной степени — «Оставьте вы свою привычку...»), что является игровой мифологизацией вечной оппозиции жизни и смерти.
Ст. 15—16. И здесь нередко в поздний час // Внимаешь грустному их пенью... — В цит. выше письме А. И. Тургенева Вяземскому от 26 августа характерны слова: «последние два стиха прелестны» (ОА. Т. I. С. 295). Эти два стиха (как и предшествующий 14-й: «Они здесь веют дружной тенью...») — очевидная шутливая аллюзия на балладу «Эолова арфа». Ср.: «Две видятся тени: слиявшись летят...»; «С тех пор, унывая, // Минвана, лишь вечер, ходила на холм // И, звукам внимая...»
Н. Вётшева
Государыне Императрице Марии Федоровне
(«От вашего величества давно...»)
(С. 156)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 8 об. — 14, 16—17 об., 21, 23—24 об.) — черновой; с нумерацией стихов и внутренними датировками процесса работы: от 6 июня до 13 сентября 1819 г.
Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 41) — авторизованная; переписаны ст. 1—46, с датой: «6 июня 1819 г.»
Впервые: СО. 1821. Ч. 67. № 1. С. 21—31 (ст. 1—344); С 8. Т. 2. С. 505 (ст. 344—452) с заглавием: «29 июля. Я должен вашему величеству признаться...»; ПМиЖ. Вып. 9. Томск, 1983. С. 56—60 (ст. 453—639). Публикация Н. Вётшевой и В. Костина.
Печатается по текстам первых публикаций, со сверкой по автографу.
Датируется: 6 июня — 13 сентября 1819 г.
Первый отчет о луне в процессе трехмесячной работы с авторскими датировками и двумя «Post-scriptum»’ами настолько разросся, что утратил привычную жанровую форму послания. Жуковский даже планировал разбить его на две самостоятельные части: во всяком случае, он нумерует начало (№ 9) «От вашего величества давно», датируя его 6-м июня, и выделяет вторую часть (№ 10) «Я должен вашему величеству признаться», датируя ее 29-м июля. В таком виде послание существует в списке из 12 павловских стихотворений (см. преамбулу к «Павловским стихотворениям»). В альбоме С. А. Самойловой эти два фрагмента также числятся раздельно: № 19 — «Послание к Императрице Марии Федоровне» (Государыне Императрице Марии Федоровне первый отчет о луне) и № 20 — «Послание к Императрице Марии Федоровне. 29 июля» (см.: Кульман. С. 1086).
Экспериментальный характер послания, неустойчивость жанра, его фрагментарность привели к самостоятельному существованию «отрывка», получившего заглавие «Невыразимое» (см. примеч. к этому стихотворению), и даже к такому феноменальному образованию, как включение прозаического конспекта исторической поэмы (об этом см.: Вётшева Н. Ж., Костин В. М. Неосуществленный замысел В. А. Жуковского «Родрик и Изора» // ПМиЖ. Вып. 9. Томск, 1983. С. 42—63) и ее стихотворного наброска (около 150-ти стихов).
565
Тем не менее «Отчет» так и остался незавершенным, хотя сохранился план его продолжения (РНБ, оп. 1, № 29, л. 22 об.; № 78, л. 33—33 об.). Фрагментарность не препятствует атмосфере эстетического, натурфилософского самоопределения, созданию большого элегического контекста и сложно организованного авторского стихотворного повествования.
Необычность, потенциальная открытость и незавершенность послания отчетливо осознавались самим Жуковским и его друзьями и оценивались по-разному. «Рапорт государыне о павловской луне, в шутовском тоне, — прекрасный, но лучшие стихи выпустил, опасаясь длинностей», — писал А. И. Тургенев к П. А. Вяземскому от 23 июля 1819 г. (ОА. Т. I. С. 271). Очевидно, что здесь речь идет о первой части послания, написанной до 29 июля и выделенной в целое. 5 августа 1819 г. Тургенев в письме к Вяземскому сообщает: «Пудра не запылила души его, и деятельность его, кажется, начинает воскресать. Посылаю болтовню его о луне и солнце» (Там же. С. 280). А. И. Тургенев пересылает Вяземскому вторую часть послания, датированную 29 июля.
Сам Жуковский, осознавая незавершенность «отчета», просил Тургенева в письме от 2 октября 1819 г.: «Пачканья о луне не печатай особенно» (ПЖТ. С. 192). По всей вероятности, после отъезда Жуковского за границу А. И. Тургенев дал в печать только первую часть послания (см.: СО. 1821. Ч. 67. № 1). Впоследствии В. К. Кюхельбекер, штудируя в ссылке журнал СО и наткнувшись на эту публикацию, точно определил художественную природу этого произведения, назвав послание «мозаической работой: но в этой мозаике есть и чистое золото» (Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 275).
Организующим началом послания «Государыне Императрице Марии Федоровне» является не только задание «о Павловской луне представить донесенье», но сама поэтическая топография Павловского парка, что продолжает традицию панорамной элегии «Славянка». Жуковский стремится к точности реалий в небольших планах-перечислениях на полях, в поэтическом тексте насыщая их романтическими ассоциациями и символикой. «Дворец в зареве. Храм. Семейственная роща, дряхлая ива. Мост. Памятник Александре Павл.<овне>. Павильон Елизаветы. Каскад. Площадка. Деревня. Река <...> Павильон. Ферма, Развалины. Предание» — эти реалии с той или иной степенью конкретизации представлены в поэтическом тексте.
По всей вероятности, Жуковский ощущал неудовлетворенность в исполнении заказа императрицы — дать отчет о павловской луне. Именно поэтому следующим летом 1820 г. он и напишет свой «Подробный отчет о луне». Но в творческой эволюции поэта его послание «Государыне Императрице Марии Федоровне» стало этапным. Это был путь к созданию новой поэтической структуры, своеобразного поэтического метатекста (об этом см.: Строганов М. В. «Луна во вкусе Жуковского», или поэтический текст как метатекст // НЛО. 1998. № 32. С. 133—135).
Ст. 86. И ярким заревом осыпанный дворец... — «Дворец, задуманный как загородная резиденция наследника престола, замечательно сочетает в своем облике тип итальянской палладианской виллы, увенчанной куполом, с традиционным приемом русской загородной усадьбы» (Мудров Ю. Павловск: Дворец и парк.
566
СПб., 1996. С. 3). Жуковский совершенно точно воспроизводит местонахождение лирического субъекта и ракурс — это долина реки Славянки.
Ст. 94—98. Когда на падший храм, прорезав ткань листов ~ По камням прядают и гаснут на лету... — Речь идет о «колоннаде Аполлона» (архитектор Ч. Камерон). Первоначально это был «Храм Аполлона», возведенный в виде двойного кольца дорических колонн со статуей внутри (копия Аполлона Бельведерского). Во время одной из гроз часть колонн, обращенных к реке, разрушилась так, что теперь это полукольцо, а разрушение имитировало любимую в садах романтизма ориентацию на «руины», специальную стилизацию пострадавших от времени сооружений.
Ст. 100—101. Когда идем рекой вдоль Красныя долины, // Так названной за красоту... — Красная долина находится довольно далеко от дворца и колоннады Аполлона; поэтому «точки зрения» условно расположены в пространстве и времени.
Ст. 123—125. Там светится в кустах полусократый храм ~ Раскинувшись, чернеет... — Возможно, речь идет о Храме Славы, упоминаемом в плане, не сохранившемся. Тень молодых берез — Семейственная роща, в которой деревья высаживались самой царской семьей в честь новорожденных и бракосочетания, причем на каждом дереве укреплялась табличка, в память о ком оно было посажено. Мемориал не сохранился: теперь о Семейственной роще напоминает только покосившийся пьедестал Урны судьбы.
Ст. 126. А там у башни... — Речь идет о Пиль-башне, расположенной в пейзажной части парка, в которой доминируют извилистые берега Славянки.
Ст. 128—165. Но место есть... ~ Слетаются к мечте... — Описание памятника великой княгине Александре Павловне (см. примеч. к стихотворению «Славянка»). Летом 1814 г. на перспективе одной из двенадцати дорожек, в садике, где любила играть рожденная в Павловске великая княгиня Александра Павловна, был установлен монумент работы И. П. Мартоса: «На круглом, прекрасно полированном коричневом гранитном пьедестале, как аккорд неземной духовной чистоты, воспринимается скульптурная группа: молодая прекрасная женщина, подняв лицо к небесам, устремляется ввысь, в иной мир. И тщетно пытается Гений жизни удержать ее на земле» (Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 116).
Ст. 173—178. Сей павильон уединенный ~ Долина блещет перед ним... — Елизаветин павильон, который находился в районе Красной долины и был построен для Елизаветы Алексеевны, жены Александра Павловича в 1799—1800 гг. (архитектор Ч. Камерон). Павильон был четырехугольным с необычным декором всех четырех фасадов: «С одной стороны — античный перистиль, с другой — обрубки колонн; над третьим — лестница, ведущая на плоскую кровлю; над четвертым — простой навес <...>. Вид с кровли очень хорош: прямо — Славянка, для которой, во избежание весенних разливов ложе углублено и прорыто совершенно по прямой линии, вдоль зеленеющей долины лугов; с одной стороны вид на долину, с другой — на совершенно новый, весьма изящный каменный мост, и, наконец, на плотину, из-под которой с шумом и плеском стремится каскад» (Семевский И. М. Павловск. СПб., 1877. С. 49).
567
Ст. 205. Каскад дымится и шумит... — В Павловском парке было несколько искусственных каскадов, один из них — возле Елизаветина павильона.
Ст. 235—251. Не благотворная ль царица ~ Не покидай родных небес! — Имеется в виду императрица Мария Федоровна, которая любила Павловск «как свое создание. Там она проживала шесть месяцев, окруженная своими детьми и избранным кругом общества» (Хилкова Е. Г. Воспоминания об императрице Марии Федоровне // РА. 1873. № 7. Стб. 1130).
Ст. 295. На крепости пробило час!.. — Возможно, крепость Бип (Мариенталь), построенная для Павла I по всем правилам военно-инженерного искусства.
Ст. 348. На ферме ждали мы и не могли дождаться!.. — Ферма — любимое место Марии Федоровны. В специальном альбоме, хранящемся там, императрица делала записи: «Снова вижу мою милую ферму 24 сего мая 1810 г. во вторник, с тем же чувством удовольствия, которое ощущаю каждый раз, бывая здесь...» (цит. по: Януш Б. В. Неизвестный Павловск. СПб., 1997. С. 146).
Ст. 377—392. Зато замену мы нашли ~ Их животворное влиянье!.. — Речь идет о стихотворении Ю. А. Нелединского-Мелецкого «В Павловской ферме. 1810 г.», с подзаголовком: «Велено было написать на сиявшую тогда луну» (Сочинения Нелединского-Мелецкого. СПб., 1850. С. 85—86). На это впервые указал П. А. Ефремов (С 7. Т. 2. С. 552). Подробнее см.: Строганов М. В. Указ. соч. С. 133—135.
Ст. 407. Как жаль, что наш Анакреон... — Имеется в виду поэт и государственный деятель Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752—1829). Он был ближайшим сотрудником императрицы Марии Федоровны в ее просветительско-благотворительной деятельности.
Ст. 443. Но Ливий Севера помог... — Метафорическое указание на Н. М. Карамзина, который в Предисловии к своей «Истории государства Российского» говорил, что «Ливий, пользуясь им [правом „вымышлять речи согласно с характером людей“], обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений», и добавлял: «Никто не превзошел Ливия в красоте повествования».
Ст. 451—452. ...я сделал перевод // Старинного рукописанья... — Далее Жуковский, рассказывая историю Герсики, Родрика и Изоры, прибегает к характерному приему мистификации. Этот прием по-разному использовался на Западе Макферсоном, Чаттертоном, Ганкой и др., в России — А. С. Сулакадзевым, М. Н. Муравьевым, Н. М. Карамзиным (при издании «Марфы Посадницы»).
Ст. 455. Была Герсика, город славный... — Речь идет о небольшом русском княжестве, сведения о судьбе которого Жуковский почерпнул из 3-го тома «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, на что прямо указано в тексте (ст. 500—504: «Вот все, что верный Клии сын, // Наш вдохновенный Карамзин // О разорении Герсики // И о судьбе ее владыки // Нашел в преданьи для меня!..»). Ср. «Сей князь [Всеволод], женатый на дочери одного знатного Литовца, господствовал в Герсике (нынешнем Крейцбурге): он делал много зла не только Немцам, но и Россиянам» (Карамзин Н. М. История государства Российского. М., 1991. Т. 2—3. С. 433—434).
568
Ст. 510—513. Открыл я то, что утаила // От любопытных старина... ~ В истории Карамзина... — Далее Жуковский делает попытку создать поэтическую версию истории Герсики. О планах и замысле поэмы «Родриг и Изора» см.: ПМиЖ. Вып. 9. С. 42—63.
Н. Вётшева
«Хотя по-русски я умею...»
(С. 173)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 98 — черновой.
2) ПД. № 22728, л. 67 об — беловой, в альбоме А. А. Воейковой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 63 (ст. 1—16); ПСС. Т. 11. С. 133—134 (с пропуском ст. 24 и без трех заключительных стихов: ст. 27—29) — по автографу № 1.
Впервые полностью: Соловьев. Т. 2. С. 126—127 — по автографу № 2.
Печатается по тексту публикации Н. В. Соловьева, со сверкой по автографу.
Датируется: июль-сентябрь 1819 г.
Датировка предположительная. В папке, озаглавленной рукою Жуковского: «Сочинения», черновой автограф стихотворения «Хотя по-русски я умею...» непосредственно соседствует с автографами павловских стихотворений «О дивной розе без шипов...» (л. 94; 14 сентября 1819 г.), «Циркулярное послание к чувствительным сердцам...» (л. 95—95 об.; июль 1819 г.) и «С того света» (л. 97; июль-сентябрь 1819 г.). См. примеч. к этим стихотворениям.
Все четыре текста записаны на идентичных листах бумаги, с водяным знаком: «1819». На обороте л. 98, содержащего черновой автограф стихотворения «Хотя по-русски я умею...», наброски нескольких стихов «Баллады, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди». Хотя сама баллада написана долбинской осенью 1814 г., во второй половине 1819 г. Жуковский записал ее в альбом графини С. А. Самойловой. Поскольку автограф в альбоме содержит разночтения с первоначальным текстом, не исключено, что Жуковский дорабатывает текст в процессе переписывания его в альбом (см.: Кульман. С. 1086, 1124—1126).
Наконец, ряд стихов комментируемого текста содержит явные реминисценции со стихотворением «Невыразимое», первоначальный текст которого создавался в июне 1819 г. в составе послания «Государыне Императрице Марии Федоровне» (см. примеч. к стихотворению «Невыразимое» и постишный комментарий).
Всё это позволяет отнести стихотворение «Хотя по-русски я умею...» к июлю-сентябрю 1819 г. и предположить, что оно адресовано гр. С. А. Самойловой.
Ст. 3—4. ... переводить // Irrésistible я не смею... — irrésistible — неотразимый, непреодолимый (фр.). Возможно, в контексте стихотворения могло приобрести значение невыразимости.
569
Ст. 8—9. Я для него бы выраженье // Свободно в словаре нашел... — Ср. в «Невыразимом»: «Кто мог создание в словах пересоздать? // Невыразимое подвластно ль выраженью?»; «И есть слова для их блестящей красоты».
Ст. 13—16. Здесь муза робкая моя ~ Иль слишком станет говорить!.. — В черновом автографе следующие разночтения: «Нет! Муза робкая моя // Здесь не поможет, как бывало!..»; «Иль станет слишком говорить...» Ср. также в стихотворении «Невыразимое»: в черновой рукописи (РНБ, оп. 1, № 29, л. 10 об. — 11) сохранились два заключительных стиха, связывающие фрагмент «Невыразимое» с основным текстом послания «Государыне Императрице Марии Федоровне»: «Но вдохновение опять заговорилось, // И Муза пылкая забыла свой отчет!»
Ст. 19. Что самому тихонько ясно... — Ср. в черновом автографе: «Что как-то тихомолком ясно».
О. Лебедева
«О дивной розе без шипов...»
(С. 174)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 94 — беловой (ст. 1—24), на бумаге с водяным знаком: «1819».
2) РГАЛИ, оп. 1, № 1, л. 1 — беловой, с заглавием: «В альбом Имп. Марии Федоровны»).
Копия (ПД. Лицейский архив Я. К. Грота, № 12) — рукою В. К. Кюхельбекера, с примечанием: «С подлинника из альбома Розового павильона Имп. Марии Федоровны» и датой: «Сентября 14 дня».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 62 (ст. 1—4).
Впервые полностью: Стихотворения. Т. 2. С. 253.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 14 сентября 1819 г.
В дневниках поэта две записи от 13 и 14 сентября взаимосвязаны: «13. Приезд государ.<ыни>. Начало поэмы. <...>; 14. Стихи <...>» (Дневники. С. 71). По всей вероятности, стихотворение, посвященное имп. Марии Федоровне и вписанное в ее альбом, первоначально осмыслялось как «начало поэмы».
Стихотворение разрабатывает традиционную тему «розы без шипов». В религиозной (католической) и мистической традиции символика розы многозначна: гармония мироздания, атрибуты Иисуса и святых, церковь (подробнее см.: Веселовский А. Н. Из поэтики розы // Его же. Избранные статьи. Л., 1939. С. 132—133). «Роза без шипов» и обозначает раннехристианское состояние мира до грехопадения, являясь символом девы Марии. Опираясь на эти общекультурные ассоциации, Жуковский создает свою концепцию этого символа, оживотворяя его реальными впечатлениями павловского бытия.
570
В стихотворении Жуковского усматриваются тесные ассоциативные связи с Розовым павильоном в Павловске и восприятием императрицы Марии Федоровны как благотворительницы и покровительницы искусств и художников.
Своеобразным промежуточным звеном в движении замысла Жуковского от литературно-культурной традиции к жизнетворчеству становится так называемая «Александрова дача» под Павловском, созданная Екатериной II для внука как иллюстрация собственной нравоучительной «Сказки о царевиче Хлоре» (1781), в основе которой восхождение царевича Хлора через поиски «розы без шипов» и связанные с этим странствия, искушения и заблуждения к истине: «... и разнесся повсюду слух, что царевич Хлор сыскал в таких молодых летах розу без шипов, которая не колется» (Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 126).
«Александрова дача» как бы вводила эти образы нравоучительной сказки в жизнь: «... дорога подводила к холму с крутыми скатами, на вершине которого стоял Храм Розы без шипов — смысловой центр художественного ансамбля (архитектор Ч. Камерон) <...>. Внутри Храма находился пьедестал с мраморной вазой, в которой стояла выполненная из золоченой бронзы роза без шипов» (Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 29, 31—32).
Розовый павильон, построенный по проекту А. Н. Воронихина и напоминавший Малый Трианон французской королевы Марии-Антуанетты, был излюбленным местом музицирования и литературных чтений. Частыми гостями здесь были Карамзин, Крылов, Плещеев, Жуковский. Павильон обязан своим названием общекультурной традиции и символике розы. Основные детали интерьера (розовые гирлянды искусственных роз, вышитые по канве розы, украшающие мебель), а также высаженные вокруг павильона тысячи кустов роз вполне соответствовали этой цели.
После победы в Отечественной войне именно Розовый павильон стал местом встречи и триумфального чествования императора Александра I. После окончания праздника павильон долгое время хранил особую атмосферу: «... Тут есть небольшая русская библиотека; поставлено фортепьяно, и каждый раз кладутся новейшие журналы и ведомости, на особом столе, для приходящих <...>. Государыня позволяет каждому, кто бы он ни был, изливать тут чувства и мысли свои на бумагу» (Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 40). Вписав свое стихотворение в альбом Розового павильона, Жуковский не просто исполнил ритуал, но и дал новое понимание общекультурного символа.
Ст. 1—2. О дивной розе без шипов // Давно твердят в стихах прозе... — Ц. С. Вольпе справедливо связывает традицию такой обработки сюжета с немецкими романтиками «мистического крыла» и указывает, в частности, на «Голубой цветок» Новалиса и «Романсы о розах» К. Брентано (Стихотворения. Т. 2. С. 528). Но, вероятно, не менее значима была для Жуковского русская традиция — «Сказка о царевиче Хлоре» Екатерины II (проза) и восходящая к ней ода Г. Р. Державина «Фелица» (стихи). Мотив добродетели, развивающийся в них, имел принципиальное значение для этико-философской системы взглядов Жуковского.
Н. Вётшева, А. Янушкевич
571
С того света
(«Он прав, наш Вяземский! Я думал, что он льстец!..»)
(С. 175)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 96) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 62 (ст. 1—4).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 133.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: июль-сентябрь 1819 г.
Датировка предположительная. В папке, озаглавленной рукою Жуковского: «Сочинения», автографу стихотворения «С того света» предшествуют неполный беловой автограф стихотворения «О дивной розе без шипов...» (датируется 14 сентября 1819 г.) и автограф «Циркулярного послания к чувствительным сердцам...» (июль 1819 г.). См. примеч. к этим стихотворениям. Все три текста написаны на листках одинаковой бумаги с водяным знаком: «1819». Это позволяет считать, что все три текста были созданы приблизительно в одно время.
Стихотворение «С того света» посвящено княгине С. А. Шаховской (урожд. гр. Мусиной-Пушкиной; 1792—1870), дочери известного собирателя автографов и первооткрывателя текста «Слова о полку Игореве» А. И. Мусина-Пушкина (1744—1817), с семейством которого Жуковский особенно сблизился во время пребывания в Москве в первой половине 1818 г. В дом Мусиных-Пушкиных Жуковского ввел Вяземский, называвший Е. А. Мусину-Пушкину (вдову археолога) и его дочерей «Разгуляевскими графинями» (по месту жительства семьи — в собственном доме на Разгуляе; ср. стихотворение Вяземского «Разгуляевскому обществу, которое гуляет на чужой счет» // Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 3. С. 26).
После отъезда П. А. Вяземского на службу в Варшаву Жуковский часто навещал семейство Мусиных-Пушкиных. 17 апреля 1818 г. Жуковский сообщает Вяземскому: «... я иногда доезжаю до милых Пушкиных, которым я читал твои письма и которые помнят тебя памятью сердца. Для Софьи [княгини Шаховской. — О. Л.] переписываю твое Послание к халату <...>. К нему будут приложены следующие стишки:
Он прав! Не знавши вас, для вас я и об вас (РА. 1896. Т. 3. С. 206).
572
Этот мадригальный экспромт Жуковского, не учтенный ни в одном собрании сочинений поэта, представляет собой реминисценцию стихотворения П. А. Вяземского «К кн. Шаховской при посылке стихотворений Жуковского» (впервые: СО. 1816. Ч. 29. С. 108). Ср.:
Не зря вас, он был ваш мечтательный свидетель, (Вяземский П. А. Полн. собр. соч.
Реминисценции из этого стихотворения Вяземского, автограф которого сохранился в архиве Жуковского, присутствуют и в стихотворении Жуковского «Ирине Дмитриевне Полторацкой» («Певцом невинности, любви и красоты...»). См. примеч. к этому стихотворению.
Ст. 1. Он прав, наш Вяземский! Я думал, что он льстец!.. — Реминисценция первого стиха вышеприведенного экспромта: «Он прав! Не знавши вас, для вас я и об вас...»
Ст. 2. Я в истине его катреня сомневался!.. — Имеется в виду четверостишие П. А. Вяземского, обращенное к С. А. Шаховской (впервые: Амфион. 1815. № 6. С. 115):
Ты тьму различностей в себе соединяешь: (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 3. С. 64).
Ст. 6. Чтоб подле мудрости свой ум не погубить... — Каламбурное обыгрывание имени адресата — Софья. Ср. ст. 3 вышеприведенного катрена.
О. Лебедева
Графине С. А. Самойловой
I (С. 175)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 25 об. — 26 — черновой, без заглавия, с датой: «17 сентября», под № 4, с подсчетом стихов: «68».
573
2) РНБ, ф. 391 (Краевский А. А.), № 28, л. 4—4 об. — беловой, с несколькими поправками, с датой: «17 сентября 1819. Павловск».
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 78—78 об.) — рукою В. И. Губарева.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1090—1092 — с датой: «17 сентября», вынесенной в заглавие.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 17 сентября 1819 г.
На конверте (автограф № 2), куда вложен листок с текстом стихотворения, рукою А. А. Краевского сделана надпись: «Взяты из альбома Елены Александровны Захаржевской, которая взяла их у сестры своей Софьи Александровны Бобринской».
17 сентября 1819 г., в день ангела С. А. Самойловой, Жуковский хотел преподнести ей альбом, который подарил позже (см.: Кульман. С. 1103). В дневнике под 17 сентября сохранилась запись: «Стихи. Завтрак на ферме: рябина, разговор о велик.<ой> княгине <...>. Вечер у Бобринской. Разговор о стихах: c’est touchant [это трогательно. — фр.]. Головная боль и танцы» (Дневники. С. 72).
Это стихотворение в определенной степени является стихотворным выражением любимых мыслей Жуковского («философия фонаря»), изложенных им еще в 1814 г. в письмах М. А. Протасовой и варьирующихся в дневниках и записях в альбом графини Самойловой. Ср.: «Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, и эти наслаждения сравнил я с фонарями, зажженными ночью на улице: они разделены промежутками, но эти промежутки освещены и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение — фонарь, зажженный на дороге жизни; воспоминание — свет, а счастие — ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют» (Кульман. С. 1081). В дневниках Жуковский фиксирует эту запись в альбом Самойловой под 29 августа 1819 г.: «Поутру альбом Самойловой» (Дневники. С. 69). Ср. ст. 59—62:
О, ваше сердце верно встретит В альбоме, поднесенном позже, куда поэт вписывал в определенной последовательности свои произведения и мысли, он подробным образом комментирует свой подарок. Альбом в 16-ю долю листа с золоченым обрезом, в роскошном кожаном переплете, на корешке которого напечатано: «Glaube, Liebe, Hoffnung» [вера, любовь, надежда. — нем.]. Надпись восходит к заглавию одноименной книги немецкого теолога и проповедника Иоанна Генриха Бернгардта Дрезеке (Dräseke; 1774—1849), которой увлекался Жуковский (см.: Веселовский. С. 198).
Под датой: «17 сентября 1819» он пишет: «Вы позволили мне сделать вам подарок в день вашего Ангела» и далее разъясняет предназначение «белой книги»
574
для выписок и комментариев, которые надлежит сделать самой С. А. Самойловой (см.: Кульман. С. 1103—1113).
Ст. 55. Прекрасного в сем мире нет... — Этот стих предвосхищает размышление Жуковского о прекрасном, почерпнутое им из Ж.-Ж. Руссо: «Прекрасно только то, чего нет!» Ср. дневниковую запись от 4(16) января 1821 г. (Дневники. С. 101).
Н. Вётшева
II (С. 177)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 27 об. — 29 об. — черновой, без заглавия, с датой: «5 октября», под № 5.
2) РНБ, ф. 391 (Краевский А. А.), № 28, л. 5—6 об. — беловой, без заглавия, без даты.
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 79—80 об.) — рукою В. И. Губарева.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1092—1096 — с датой вместо заглавия: «5 октября. Гатчино».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 5 октября 1819 г.
Как следует из текста стихотворения, адресованного гр. С. А. Самойловой, 4 октября у Жуковского состоялся разговор с нею, содержание которого раскрывается в стихотворении: заступничество за барона Черкасова, «обкурившего альбом» графини дымом и вынужденного переписать его, и просьба: «не требовать оригинала».
Ст. 32. Черкасов встретился со мной... — Вероятно, речь идет о поручике Измайловского полка Петре Ивановиче Черкасове (1796—1867), сыне барона И. П. Черкасова, белевского соседа Жуковского. Поэт хорошо знал его с детства и с симпатией относился к нему (см. Н. Вётшева
«Взошла заря. Дыханием приятным...»
(С. 180)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 30) — беловой, без заглавия, с датой: «27 ноября».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. Стб. 1703—1704. Публикация К. С. Сербиновича — с произвольным заглавием: «Утро на горе».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 27 ноября 1819 г.
575
Стихотворение «Взошла заря. Дыханием приятным...» представляет собой перевод первых двух строф стихотворения И. В. Гёте «Zueignung» («Посвящение»; в подлиннике — 14 строф), написанного в 1784 г. как вступление к поэме «Тайны» («Die Geheimniße»), но позже печатаемого Гёте в качестве поэтического посвящения к собраниям своих произведений и ставшего своеобразным эстетическим манифестом немецкого поэта.
Как отметил И. Ю. Виницкий, в собраниях сочинений Жуковского этот перевод «обычно квалифицируется как незаконченный. Между тем, в рукописи стихотворение отчеркнуто как завершенное и датировано 27 ноября». На этом основании исследователь сделал вывод о «сознательной незавершенности перевода» и его «принципиальной законченности и оригинальности» (Виницкий И. Ю. Утехи меланхолии // Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Сер. Филология. Вып. 2. М., 1997. С. 260—276. Курсив автора).
Стихотворение завершает собой ряд поэтических манифестов Жуковского 1819 г., таких как «На кончину Ея Величества королевы Виртембергской», «Цвет завета», «К мимопролетевшему знакомому Гению», «Невыразимое», из которых два первые написаны так же, как и стихотворение «Взошла заря...», октавами (см.: Жирмунский. С. 84).
Реминисцентная близость стихотворения «Взошла заря...» с оригинальными эстетическими манифестами Жуковского 1819 г. сказалась в ряде лексических новаций перевода по сравнению с подлинником. Жуковский насыщает свой перевод такими лейтмотивными в его лирике поэтизмами, как «гений светлокрылый» (ст. 7; у Гёте: «Der junge Tag erhob sich mit Entzücken» — «юный день настал в восхищении»); «жизнью всё живому сердцу было» (ст. 8; у Гёте: «Und alles war erquickt, mich zu erquicken» — «и всё было освежено, чтобы освежить меня»); туманная «пелена» (ст. 14; у Гёте: «ein trüber Flor» — «мрачный флёр»). Ср. мотивы Гения в стихотворениях «Цвет завета» («И к нам тогда, как Гений, прилетала...») и «К мимопролетевшему знакомому Гению», жизни души в жизни природы («Отжившее нам снова оживало...», «Природа вся с душою говорила...» — «Цвет завета») и покрывала, занавеса, завесы: «Задернулось за нею покрывало...», «Опущена завеса Провиденья...» («На кончину Ея Величества королевы Виртембергской»). Сопоставление перевода с оригиналом см.: Kahlenborn Ulrike. Goethes Lyrik in russischen Übersetzungen: W. A. Žukovskij und F. I. Tutčev als bedeutendste Goethe — Übersetzer der russischen Romantik. München, 1985. S. 160—162.
История рецепции этого текста Гёте — от Андрея Тургенева (1801) через Жуковского (1819) к Блоку и Пастернаку (1920) — история постижения символической поэтики Жуковского и своеобразного мифотворчества по отношению к Гёте (подробнее см.: Виницкий И. Ю. Указ соч. С. 244—288). «Жуковский „вычитывает“ из него свое...» (Там же. С. 287), но в этом «своем» — целый этап эстетического развития Жуковского 1815—1824 гг., «эпохи его романтических манифестов» (подробнее см.: Янушкевич. Гл. 3. С. 139—149).
О. Лебедева
576
Путешественник и поселянка
(«Благослови Господь...»)
(С. 181)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 32—33) — черновой, с заглавием: «Путешественник» и датой: «29 ноября».
Впервые: СО. 1823. Ч. 83. № 8. С. 27—33 — с заглавием: «Путешественник (из Гёте)» и подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: «Путешественник и поселянка» и указанием на источник перевода: «Из Гёте» (в С 3—4 — отдел «Смесь»; в С 5 отнесено к 1821 г.).
Датируется: 29 ноября 1819 г.
Перевод стихотворения И. В. Гёте «Der Wanderer» («Странник»). Первый вариант заглавия более близок к названию подлинника; вероятной причиной перемены заглавия могло послужить то обстоятельство, что в 1809 г. Жуковский перевел стихотворение Ф. Шиллера «Der Pilgrim», озаглавив его «Путешественник» (см. Стихотворение Гёте «Der Wanderer» известно в русской литературе начиная с 1800 г.: до того как к нему обратился Жуковский, были опубликованы два прозаических перевода этого стихотворения: «Художник и крестьянка. Идиллия. Из Гёте», перевод К. Ф. С. (Иппокрена. 1800. Ч. 6. С. 513—521; переводчик — Федор Сибирский) и «Художник и поселянка: Сочинение славного Гёте» — анонимный (ВЕ. 1814. Ч. 76. № 13. С. 3—8). Историю рецепции стихотворения Гёте см.: Жирмунский. С. 67—68.
Переводу Жуковского посвятил специальную рецензию П. А. Плетнев (Журнал изящных искусств. 1825. Ч. 1. С. 126—141). Разбор его в основном относится к достоинствам стихотворения Гёте, воспринятого «как патриархальная идиллия в сентиментальном стиле» (Жирмунский. С. 68): «противоположность между восторгами путешественника при виде всего прекрасного и спокойствием ничего не знающей поселянки самая разительная, но она не рождает ничего неприятного. У поселянки есть своя поэзия <...>, таким образом, стихотворец, изображая свою главную мысль, окружает ее другими прекрасными понятиями» (С. 139). Перевод Жуковского без упоминания имени переводчика оценен следующим образом: «Чистота слога, верность и красота выражений, истинно поэтические обороты и необыкновенная краткость, нисколько не потемняющая смысла, но придающая особенную силу мыслям, составляют отличительное достоинство языка рассматриваемого нами произведения» (С. 139—140).
Ст. 94—95. Исполненный небесного здоровья. // Ты, на святых остатках... — К этим стихам при первой публикации было сделано примечание, не подписанное ни Жуковским, ни издателем, но, возможно, принадлежавшее самому поэту, поскольку в нем речь идет о технике перевода: «Буквальный перевод слов подлинника: himmlische Gesundheit и Reste heiliger Vergangenheit. В слоге пиитическом гиперболы и смелые выражения встречаются чаще, чем в прозаических произведениях» (СО. 1823. Ч. 83. № 8. С. 31).
О. Лебедева
577
Призвание
(«В робком сердце ожиданье...»)
(С. 187)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, ф. 550, оп. III. Q. XIV. 153, л. 18—18 об.) — рукою М. Н. Дириной, с заглавием: «Призвание».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИОРЯС. СПб., 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 32—33.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: 1816 — не позднее 1819 г.
Более точно датировать текст стихотворения не представляется возможным. И. А. Бычков при первой публикации атрибутировал тексты стихотворений «Призвание» и «Персидская песня» (см. комментарий) Жуковскому на том основании, что в собрании рукописей М. Н. Дириной-Рейц они записаны в одной отдельной тетрадке с двумя известными текстами поэта: «Песня» («Где фиалка, мой цветок...» — в копии М. Н. Дириной оно озаглавлено «Тленность»), написанная в 1815 г., и «Желание» («Озарися, дол туманный...»), созданное в 1811 г. Все четыре текста, переведенные Жуковским из Якоби («Где фиалка, мой цветок...»), Шиллера («Желание»), Вейрауха («Призвание») и Гёте («Персидская песня»), вошли в первый песенный сборник А. Вейрауха, изданный в Дерпте в 1820 г. (об этом см. ниже). Бычков отнес стихотворение «Призвание» «к той же эпохе, ко времени жизни Жуковского в Дерпте, до выхода М. А. Протасовой замуж за И. Ф. Мойера» (ИОРЯС. Т. XVI. Кн. 2. С. 32; описание рукописи см.: Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191) — то есть к 1816—1817 гг. Однако крайнюю дату создания стихотворения отнести к 1819 г. позволяет его своеобразная творческая история.
Как это установлено немецким славистом Х. Эйхштедт, стихотворение «Призвание» является переводом стихотворения А. Вейрауха «Der Jünger» («Ученик»), которое вошло в первый песенный сборник Вейрауха «Zwölf deutsche Lieder von Goethe, Schiller, Wetzel und Arndt, in Musik gesetzt <...> Dorpat, 1820» («Двенадцать немецких песен Гёте, Шиллера, Ветцеля и Арндта, положенных на музыку <...> Дерпт, 1820»). Подробнее см.: Eichstädt. S. 45.
Стихотворение Вейрауха «Der Jünger» открывало этот сборник. М. Г. Салупере приводит сведения о том, что Вейраух заказал специальный гравированный экземпляр сборника с параллельными русскими текстами для Жуковского; сведения эти почерпнуты из неопубликованного письма Вейрауха к Жуковскому от 6 декабря 1819 г.: следовательно, к этому времени перевод стихотворения «Der Jünger», выполненный Жуковским, уже существовал (см.: Ж. и русская культура. С. 452).
Что же касается начальной даты — 1816 г., то именно к этому году относятся первые документальные свидетельства дружеских отношений Жуковского с Вейраухом: в апреле 1816 г. Жуковский с М. А. Протасовой крестил дочь Вейрауха, а осенью этого же года просил разрешения у А. И. Тургенева представить ему своего
578
друга, «человека с необыкновенными дарованиями, поэта в обширном смысле сего слова...» (ПЖТ. С. 162).
Август Генрих фон Вейраух (Weyrauch; 1788—1865) — поэт и популярный композитор Прибалтики 1820—1830-х гг., лектор немецкого языка в Дерптском университете в 1819—1820 гг., автор пяти сборников стихотворений немецких поэтов, положенных им на музыку (всего 54 текста), один из ближайших дерптских друзей Жуковского и человек из наиболее близкого семействам Протасовых-Воейковых дружеского круга. Возможно, именно Вейрауху принадлежит текст романса «Ночь» («Уже утомившийся день...»), переведенного Жуковским в 1823 г. (см. комментарий). Подробнее о биографии Вейрауха и его отношениях с Жуковским, а также сохранившихся бумагах дерптского поэта-композитора см.: Салупере М. Г. Указ. соч. С. 449—455.
Текст стихотворения «Der Jünger», переведенного Жуковским под заглавием «Призвание», бесспорно принадлежит Вейрауху, поскольку был опубликован под его именем еще в 1809 г. в альманахе «Wega: Ein poetisches Taschenbuch für den Norden / Hrsg. von Ulrich Freiherrn von Schlippenbach. Mitau, 1809» («Вега: Поэтический альманах для Севера / Изд. Ульрих фон Шлиппенбах. Митава, 1809»).
Х. Эйхштедт, подробно проанализировавшая перевод Жуковского, сочла перемену заглавия соответствующей глубинному смыслу оригинала, отметила метрическую и строфическую адекватность перевода, продиктованную лежащей в основе текста музыкой, и определила общий характер смысловых отступлений от текста оригинала как «перевод пластически-изобразительной объективности» текста Вейрауха в план «духовно-эмоциональной выразительности» (Eichstädt. S. 46).
Ст. 11. Очи тайный мир узрели... — В этом стихе исправлена явная описка копииста, повторенная И. А. Бычковым при первой публикации: «Они тайный мир узрели...», где личное местоимение 3-го лица никак не согласуется с содержанием текста.
О. Лебедева
Персидская песня
(«Все глядят и все дивятся...»)
(С. 188)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, ф. 550, оп. III. Q. XIV. 153, л. 19) — рукою М. Н. Дириной, с заглавием: «Персидская песня».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИОРЯС. 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 33.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: 1817 — не позднее 1819 г.
Обоснование датировки и атрибуции см. в комментарии к стих. «Призвание» («В робком сердце ожиданье...»), поскольку «Персидская песня» и «Призвание» входят в один и тот же отдельный песенный сборничек из архива М. Н. Дириной-Рейц
579
и напечатаны в одном и том же первом песенном сборнике А. Вейрауха 1820 г., гравированный экземпляр которого с параллельными русскими текстами для Жуковского Вейраух заказал в конце 1819 г.
Стихотворение «Персидская песня», как это удалось установить Х. Эйхштедт, является переводом стихотворения И. В. Гёте «Glückliches Geheimniß» («Счастливая тайна»), написанного в 1814 г. и опубликованного под этим же заглавием в «Taschenbuch für Damen auf das Jahr 1817» («Карманная книжка для дам на 1817 г.»). Издание это увидело свет не позднее рождественских праздников 1816 г. (Eichstädt. S. 48—49), что и позволило сузить временные границы создания перевода Жуковского: безусловно, это немецкое издание попало в руки Вейрауха лишь в 1817 г. Позже это же самое стихотворение вошло в третью книгу («Книга любви») сборника Гёте «Западно-восточный диван» (1819) под заглавием: «Geheimes» («Сокровенное»).
Х. Эйхштедт, подробно проанализировав характер перевода Жуковского, справедливо отметила его формальную и смысловую близость к тексту Гёте при некоторой перестановке стилевых акцентов: «легкий, шутливый тон» стихотворения Гёте Жуковский, по мнению исследовательницы, перевел «в сентиментальный стилевой ключ» (Eichstädt. S. 50). Думается, изменение заглавия было связано с обстоятельствами поведения Жуковского после замужества М. А. Протасовой. «Сокровенное» стало просто «Персидской песней»; тем самым снимался автобиографический подтекст стихотворения.
О. Лебедева
1820
Прощальная песнь воспитанниц Института, при выпуске
(«Подруги! час разлуки наступил...»)
(С. 189)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 58 об. — 59 — черновой, без заглавия.
2) РНБ, оп. 1, № 29, л. 59 об. — 60 об. — беловой, с незначительной правкой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 996—997 — с датировкой: «1821 г.»
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: февраль 1820 г.
Среди стихотворений Жуковского сохранилось несколько текстов «на выпуски», положенных на музыку и исполнявшихся либо хором, либо в жанре кантаты. Покровительница и основательница Общества благородных девиц, Смольного и Екатерининского институтов, императрица Мария Федоровна, возможно, способствовала авторскому участию Жуковского в выпускных торжествах. Вполне вероятным
580
кажется и влияние в этом же вопросе Ю. А. Нелединского-Мелецкого, члена Совета Общества благородных девиц и Екатерининского института, ближайшего сотрудника Марии Федоровны в ее просветительско-благотворительной деятельности. Екатерининский институт был основан в 1800 г. на собственные деньги императора Павла I и его супруги императрицы Марии Федоровны. В воспоминаниях более поздней выпускницы института А. О. Смирновой-Россет воспроизводится обычный распорядок дня Марии Федоровны, в котором значительное место уделялось опекаемым ею заведениям: «В институте не делали шагу без ее истинно материнской заботы и любви. Ее деятельность была изумительной. Летом и зимой она вставала в 7 часов, тотчас одевалась, а с 8-ми часов она уже занималась с секретарем Вилламовым. Он вел переписку с госпиталем и институтом» (Смирнова-Россет. С. 148).
Стихотворение предположительно датируется 1820 г. на основании периодичности выпусков (1820, 1823, 1826): воспитанницы выпускались каждые три года. Сомнения вызывает положение автографа в рукописи — после массива летних стихов 1820 г., тогда как выпуск обычно бывал в феврале. Сохранилось указание М. М. Сперанского, относящееся к 1823 г., о пении тремя девицами стихов Жуковского, хотя речь идет об исполнении кантаты «Подруги! час разлуки наступил...» Отзыв Сперанского звучит нелестно для Жуковского: «Стихи, жаль, посредственны. Говорят, что он спешил, но как бы он ни спешил, он должен был сделать лучше. Горькое условие великой славы! Тут нет почти ни одной искры тонкого, глубокого чувства, а предмет так к тому удобен. Какая тема: невинность, вступающая в свет!» (На память гр. Сперанского. СПб., 1872. С. 613). По всей вероятности, все-таки песня создавалась к февральскому выпуску 1820 г., но была записана в тетрадь хронологически не по порядку.
Стихотворение подвергалось большой переработке, о чем свидетельствует наличие чернового и белового автографов. В тексте варьируется и разрабатывается мотив выхода в свет из «безопасного приюта», благодарности покровительнице с идеализацией ее образа. Апологетическая оценка благотворительной деятельности императрицы Марии Федоровны А. О. Смирновой-Россет интонационно совпадает с прощальными песнями «на выпуск» и воспроизводит общую атмосферу времени. Вместе с тем многие мотивы и образы этой песни: святого приюта, ангела-хранителя, прекрасного сна, веры в Провиденье и святого Провиденья — вполне вписываются в общий элегический контекст лирики Жуковского 1819—1820 гг.
Н. Вётшева
Близость весны
(«На небе тишина...»)
(С. 192)
Автограф неизвестен.
Копия (ПД. № 9625, л. 26) — рукою А. П. Зонтаг.
Впервые: С 3. Т. 2. С. 250 — с заглавием: «Близость весны», в отделе «Смесь».
581
В прижизненных изданиях: С 3—5 — с заглавием: «Близость весны». В С 5 отнесено к 1821 г.
Датируется: весна 1820 г.
Стихотворение «Близость весны» традиционно датировалось комментаторами 1821 г. на том основании, что его текст отнесен в С 5 в подборку стихотворений 1821 г. Н. К. Кульман, описавший альбом гр. С. А. Самойловой, зафиксировал беловой автограф стихотворения под № 29 (Кульман. С. 1087) и привел разночтения с печатным текстом (Там же. С. 1131). Хотя альбом С. А. Самойловой заполнялся не в хронологическом порядке, все записи Жуковского в нем сделаны в промежутке между августом 1819 и июлем 1820 г. (до первого заграничного путешествия поэта и помолвки С. А. Самойловой с гр. А. А. Бобринским осенью 1820 г.). Исходя из этого, стихотворение «Близость весны», явно связанное с определенным временем года, логично отнести к весне 1820 г. — единственной весне в указанном промежутке времени.
Ст. 2—3. Таинственно луна // Сквозь тонкий пар сияет... — Ср. в автографе из альбома С. А. Самойловой: «Сквозь тонкий пар луна // Таинственно сияет» (Кульман. С. 1131).
О. Лебедева
К графине Шуваловой. 20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру
(«Уже одиннадцатый час!..»)
(С. 192)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 97) — беловой, с незначительной правкой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1096—1098 — с заглавием: «К графине Шуваловой. 20 мая 1820. В исходе 11-го часа ввечеру».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 20 мая 1820 г.
Стихотворение адресовано Екатерине Петровне Шуваловой, фрейлине императрицы Марии Федоровны, и тематически перекликается с посланием «К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца» (см. примеч. к этому стихотворению).
Н. Вётшева
«Минуту нас она собой пленяла!..»
(С. 193)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 42) — беловой, без заглавия, с датой: «16 июня 1820».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 995.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 16 июня 1820 г.
582
Эпитафия на смерть новорожденной дочери великой княгини Александры Федоровны, последовавшей 10 июня 1820 г., после чего, в связи с расстройством здоровья, Александра Федоровна предпринимает поездку за границу на лечение (см.: Шильдер. Т. 1. С. 146).
Н. Вётшева
Подробный отчет о луне («Хотя и много я стихами...»)
(С. 194)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 43 об. — 47) — беловой, с незначительными исправлениями, без заглавия и с датой: «10 июня 1820».
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 43 об. — 47 об.) — рукою М. А. Мойер, с заглавием: «Подробный отчет о луне. К Императрице».
Впервые: Отдельное издание с заглавием: «Подробный отчет о луне, представленный Ея Императорскому Величеству Государыне Императрице Марии Федоровне 1820 июня 18, в Павловске». СПб., 1820 (ц. р. 22 июня 1820 г. Цензор Ив. Тимковский) и примечанием автора: «Прекрасная лунная ночь в Павловске подала повод написать это послание. Государыне Императрице угодно было заметить поэту красоту этой ночи, и он, исчислив разные прежде им сделанные описания луны, признается в стихах своих, что ни которая из этих описанных лун не была столь прекрасна, как та, которую в ту ночь освещала Павловские рощи и воды. В. Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3—4 — отдел «Послания» и датой: «1820» в С 3). В С 5 среди стихотворений 1821 г., с заглавием: «Подробный отчет о луне. Послание к Государыне Императрице Марии Федоровне» (Т. 4. С. 111—126).
Датируется: 10—18 июня 1820 г.
«Подробный отчет о луне», написанный год спустя после первого, незавершенного (см. примеч. к стихотворению «Государыне Императрице Марии Федоровне»), представляет собой не просто поэтический каталог собственных лунных пейзажей, но, по мнению одного из исследователей, «метатекст» (НЛО. 1998. № 32. С. 133—146). Ц. С. Вольпе считал, что это послание «дает возможность прояснить общие принципы поэтики пейзажа в его творчестве» (Стихотворения. Т. 2. С. 498). А. С. Янушкевич говорит о Жуковском в связи с этим посланием как о «носителе идей русской романтической селенологии» (см.: Роль традиции в литературной жизни эпохи: Сюжеты и мотивы. Новосибирск, 1995. С. 55).
В воспоминаниях А. С. Гангеблова воспроизводится конкретный эпизод, послуживший поводом к созданию «Отчета»: «В один тихий, ясный вечер, когда встали из-за ужина (а любопытных у дверей уже не было), Мария Федоровна вышла на террасу и, полюбовавшись несколько минут луною, велела бывшему при ней камер-пажу А. Ростовцеву вызвать к ней из залы Жуковского. „Не знаете, зачем?“ — спросил Жуковский, поднимаясь с места. „Не знаю наверно, — отвечал тот, — а знаю, что что-то о луне!“ — „Ох уж мне эта луна!“ — заметил поэт. Плодом
583
этой довольно долгой созерцательной беседы поэта с царицей был „Подробный отчет о луне“» (РА. 1866. Кн. 3. С. 196).
Умение Жуковского писать «по заказу», оставаясь самим собой, вызывало удивление друзей-поэтов. «Как можно быть поэтом по заказу? Стихотворцем — так, я понимаю, но чувствовать живо, дать языку такую верность, когда говоришь за другую душу, и еще порфирородную, я постигнуть этого не могу! знаешь ли, что в Жуковском вернейшая примета его чародействия? — Способность, с которою он себя, то есть поэзию переносит во все недоступные места. Для него дворец преобразовывается в какую-то святыню, всё скверное очищается перед ним, он говорит помазанным слушателям: „Хорошо, я буду говорить вам, но по-своему“, и эти помазанные его слушают» (Из письма П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу от 7 августа 1819 г. // ОА. Т. I. С. 284—285).
Конкретный повод (прекрасная лунная ночь в Павловске) и просьба-заказ императрицы (описать эту ночь и луну) определили рождение «Подробного отчета о луне», но эстетическая рефлексия поэта обусловила его органическую связь с эстетикой и поэтикой русского романтизма.
Ст. 12—24. Когда с усопшим на коне ~ И в тусклом взоре мертвеца... — В этих стихах воссоздан лунный пейзаж из баллады «Людмила» (1808).
Ст. 25—35. Когда ж в санях с Светланой мчался ~ Пришелец из другого света... — Здесь Жуковский рисует картину из баллады «Светлана» (1808—1812).
Ст. 36—53. Я помню: рыцарь Адельстан ~ И цепь волшебную златила. — Имеется в виду баллада «Адельстан» (1813).
Ст. 54—82. Но есть еще челнок у нас ~ Как радость, месяц молодой... — Лунный пейзаж из баллады «Варвик» (1814).
Ст. 83—135. Когда ж невидимая сила ~ Уж не касается луны... — Речь идет о балладе «Вадим» (1817), которая является второй частью «старинной повести» — «Двенадцать спящих дев».
Ст. 136—202. Еще была воспета мною ~ Им обреченных замечал... — Дается переложение пейзажных зарисовок из «Певца во стане русских воинов» (1812). Ст. 141 в первом отдельном издании был: «Певец, во сне лишь знавший бой». Окончательный вариант: «Певец, по слуху знавший бой...» более точно дает представление об участии Жуковского в Бородинском сражении.
Ст. 203—214. Еще я много описал... ~ На золоте икон трепещет... — Жуковский обращается к элегии «Сельское кладбище» (1802).
Ст. 215—224. То вдруг, как в дыме, без лучей ~ Знакомый глас друзей воздушных... — Воссоздана атмосфера лунного пейзажа из баллады «Эолова арфа» (1814).
Ст. 225—242. То вдруг на взморье — где волна ~ Забрызжет пеною блестящей... — Речь идет о послании к графине С. А. Самойловой «Графиня, признаюсь, большой беды в том нет...» (1819).
Ст. 231—232. Она, в величественный час // Всемирного успокоенья... — Выделенные курсивом, эти стихи являются автореминисценцией из «Невыразимого». Ср.: «Не часто ли в величественный час // Вечернего земли преображенья...»
Н. Вётшева
584
Письмо к А. Г. Хомутовой
(«Благодарю вас всей душою!..»)
(С. 203)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 47 об. — 48) — беловой, с небольшими исправлениями и датой: «23 июня».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ОЗ. 1855. Т. 98. № 1. С. 1—4 — с заглавием: «К NN» и примечанием от редакции (см. ниже).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 23 июня 1820 г.
Заглавие: «Письмо к А. Г. Хомутовой» было дано посланию в альбоме гр. С. А. Самойловой, где беловой автограф находился под № 39 (см.: Кульман. С. 1087). Так как это последний по времени из известных автографов послания, то это заглавие можно считать окончательным.
Адресат послания — Анна Григорьевна Хомутова (1787—1851) — двоюродная сестра И. И. Козлова, адресат стихотворений Козлова и Лермонтова. Была в дружеских отношениях с Вяземским, Нелединским-Мелецким, Жуковским, А. С. Пушкиным (см.: Черейский. С. 479).
В примечании от редакции, предпосланном первой публикации в ОЗ, сообщалось следующее: «Получением этого стихотворения мы обязаны любезной снисходительности Анны Григорьевны Х...й, к которой они написаны по следующему случаю. В 1820 году, на вечере у графини Б*** [Бобринской. — Н. В.], Василий Андреевич Жуковский увидел и просил дать ему прочесть какую-то немецкую книгу, в которой много говорилось о мертвецах, привидениях, предчувствиях и проч. Приятельница графини Б***, Анна Григорьевна, бывшая тут, на другой день напомнила графине о просьбе Василия Андреевича и, запечатав книгу, надписала на конверте, вместо адреса, следующие стихи:
Pourqoi toujours par des fantomes Жуковский отвечал на них стихами же:
Благодарю вас всей душою, и проч.
Кроме того, имея от кого-то поручение переслать Анне Григорьевне траурную материю для платья, он прибавил в PS:
Я честь имею вам послать, и проч.
Подлинник этого стихотворения хранится у Анны Григорьевны Х...й. Ред.»
585
Ст. 4—7. Сей мрачный том, сей чемодан ~ И всем, что так пугает нас... — О какой книге идет речь, установить не удалось.
Ст. 16—19. Я очень рад, что я ваш крестник ~ Мне титул: гробовой прелестник... — Выделенные Жуковским курсивом слова — комментарий-перевод французского стихотворения Хомутовой: «Notre ténébreux enchanteur».
Ст. 55. Я Санхе моему сказал... — Ироническое именование своего слуги, восходящее к герою романа Сервантеса «Дон Кихот», — Санчо Пансе. В такой транскрипции имя этого героя существовало в раннем переводе Жуковского флориановской переделки «Дон Кишота» (1803—1806). Подробнее см.: Багно В. Е. Жуковский — переводчик «Дон Кихота» // Ж. и русская культура. С. 293—311.
Н. Вётшева
«Что радость? — Бабочка вдали, вблизи лягушка...»
(С. 206)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 47) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 86—87.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: вторая половина июня 1820 г.
Датировка определяется положением автографа в рукописи: среди павловских стихотворений, относящихся к июню 1820 г.
Написано для игры на заданные рифмы (буриме). Возможно, было подсказано следующим размышлением П. А. Вяземского из его письма А. И. Тургеневу от 25 октября 1819 г.: «Радость, как бабочка: не та пленительная, которая уселась на цветок, но та, которая из глаз ваших улетает далее и далее. Как часто казалось мне, что только рукою дотронуться до этой радости, и всё назначение Провидения совершится со мною, поймаешь, сожмешь в руку, холодом смерти застынет рука, горящая в ожидании, холодный поцелуй Фаустовой Feuer Braut отзовется на сердце замирающем и скоропостижно увядающем, как недотрога. Вот строфа для баллады Жуковского: покажи ему» (ОА. Т. I. С. 338—339).
Н. Вётшева
Песня
(«Отымает наши радости...»)
(С. 206)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 43 — черновой, без заглавия.
2) РГАЛИ, оп. 1, № 18, л. 1 об. — беловой, без заглавия.
Впервые: СО. 1822. № 15. С. 35—36 — с заглавием: «Песня» и подписью: «Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3—4 — отдел: «Романсы и песни»; в С 5 — в подборке стихотворений 1822 г.). Везде — с заглавием: «Песня».
Датируется: июнь 1820 г.
586
Основанием для датировки является положение чернового автографа в рукописи — перед «Подробным отчетом о луне» (с датой: «10 июня 1820»). В альбоме С. А. Самойловой беловой автограф стихотворения имеет заглавие: «Песня» и находится под № 37 среди произведений Жуковского марта-июня 1820 г. (см.: Кульман. С. 1087).
Перевод стихотворения английского поэта Д. Г. Байрона (1788—1824) «Stanzas for Music», написанного в марте 1815 г. и опубликованного в 1816 г.
Жуковский не перевел эпиграф на латинском языке, взятый Байроном у Грея, который, в свою очередь, предпослал эти четыре строки своему произведению «The Tear». В русском переводе он звучит так:
Источник слез, глубоко таящийся (см.: Зарубежная поэзия. Т. 1. С. 602).
Перевод стихотворения явился следствием увлечения Жуковского Байроном на протяжении всего 1819 г., о чем писал 22 октября 1819 г. А. И. Тургенев к П. А. Вяземскому: «Ты проповедуешь нам Байрона, которого мы всё лето читали. Жуковский им бредит и им питается» (ОА. Т. I. С. 334).
В переводе Жуковского стихотворение Байрона приобрело элегический и песенный характер: заглавие «Стансы для музыки» заменяется «Песней»; пять 4-строчных строф развернуты в пять 8-строчных; вместо 7-стопного ямба Жуковский использовал 4-стопный хорей с дактилическими окончаниями в нечетных строках, тем самым придав своему тексту песенную ритмику и интонацию.
Жуковский сохранил принцип романтической антитезы Байрона, но при этом смягчил резкость и максимализм байроновских оппозиций: так ст. 1 — «There’s not a joy the world can give like that it takes away» («Нет такой радости, какую может дать нам мир в замену той...») переводится фразой с глаголом длительного действия: «Отымает наши радости // Без замены хладный свет...» При переводе Жуковский исключает слово «decay» (гниение, разложение); смягчает звучание второй строфы с описанием моря и бури, в которой гибнет челн — аллегория человеческой судьбы. Вопросительная интонация придает этой строфе иной смысл: возможность надежды на спасение.
Вслед за Байроном Жуковский активно разрабатывает центральные мотивы холода («хладный свет», «охлажденная душа», «охладев к самим бедам», пустыни («пустая глушь», «запустение души», «развалины седые»). Но одновременно русский поэт усиливает элегический слой байроновсколго текста, связанный с темой расцвета, юности, жизни: «зеленые и дико свежие» листы плюща вокруг разрушенной башни у Жуковского превращены в «лист благоухающий», «плющ играющий».
Последние строки «Стансов для музыки» выдержаны в сослагательной форме. Жуковский придает им характер мольбы, заклинания: «Оживите сердце вялое, //
587
Дайте жить по старине...» и заканчивает «Песню» словами надежды и утешения, смягчая байроновский скепсис и отчаяние: «Сладко, сладко появление // Ручейка в пустой глуши; // Так и слезы — освежение // Запустевшия души».
«Песня» Жуковского вызвала критические суждения. Стихотворение, посланное Жуковским в Дерпт в начале 1823 г., расстроило своим унылым тоном Машу Протасову. По словам К. К. Зейдлица, «эта элегическая „Песня“ заслужила ему сильный упрек Марии Андреевны Мойер; я знаю это по свидетельству ее самой. Вот как она писала мне: „Что за дивный человек! Его прекрасная душа есть одно из украшений мира Божьего. Зачем только он написал свое последнее стихотворение? Стихи его просто дурны. Чем более я перечитываю, тем становлюсь печальнее. Заставьте его искупить грех чем-нибудь хорошим“» (Зейдлиц. С. 123).
Упрек Жуковскому в недостаточной энергии воссоздания байроновского пафоса позднее высказал В. Г. Белинский: «...неудачно переведена пьеса Байрона <...>. Жуковский дал ей совсем другой смысл и другой колорит, так что байроновского в ней ничего не осталось, а замененного переводчиком, после даже прозаического, но верного перевода нельзя читать с удовольствием» (Белинский. Т. 7. С. 208).
Но эти упреки, имевшие разную основу, не учитывали того, что перевод Жуковского из Байрона был органической частью его жизненной философии и романтического жизнетворчества. Не случайно, это почувствовал Н. В. Гоголь: по точному замечанию Е. А. Смирновой, «голос Жуковского „звучит“ в тексте 6-й главы поэмы „Мертвые души“» и «она [„Песня“ Жуковского] несет в себе ту поэтическую идею, которая „озаряет“ своим светом страшную картину оскудевшей с возрастом человеческой души» (Ж. и русская культура. С. 251—252).
Э. Жилякова
Письмо к А. Л. Нарышкину
(«Нарышкин, человек случайный...»)
(С. 207)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 29, л. 48—49 — черновой, с незначительной правкой, без заглавия, без даты.
2) РГАЛИ, оп. 1, № 78, л. 1 — беловой, с заглавием: «К Нарышкину».
3) РГАЛИ, оп. 3, № 9, л. 145, беловой, без заглавия.
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. С. 18—20 — с заглавием: «Письмо к А. Л. Нарышкину» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: первая половина июля 1820 г.
Стихотворение предположительно относится к этому времени, так как на обороте л. 49 стоит дата: «10 июля. Павловск». В пользу этой датировки говорит и автограф в альбоме С. А. Самойловой, где стихотворение с заглавием: «К Нарышкину» находится среди произведений июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. № 40).
588
Адресат послания — Александр Львович Нарышкин (1760—1826) — обер-гофмаршал, обер-камергер, главный директор Императорских театров, блестящий острослов. Повод к созданию стихотворения традиционно прагматический, как во многих павловских записках, просьбах; в данном случае — просьба выделить ему помещение в связи с приездом двора на традиционный петергофский праздник 22 июля (см.: Шильдер. Т. 1. С. 144).
Жуковский в шутливом столкновении бытового и поэтического, небесного и земного создает автопародию на собственный поэтический мир, населенный и «семьей крылатых снов», и «сволочью Пинда», и «своекоштными мертвецами».
В «Воспоминаниях» А. О. Смирновой-Россет воспроизводится любопытная поэтическая рецепция послания «К Нарышкину» «любимым» арзамасцами Д. И. Хвостовым. Как рассказывает мемуаристка, «Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир:
Все знают, что на лире (Смирнова-Россет. С. 418).
Стихотворение Д. И. Хвостова «Концерты в зале Д. Л. Голицына зимою 1828 г.» наглядно демонстрирует «простодушную» невольную галиматью графа Хвостова, который буквально и совершенно серьезно воспринял игру Жуковского с рифмой: «Монплезиру — лиру».
Н. Вётшева
К Голицыну
(«Я слова, князь, не позабыл...»)
(С. 210)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 49 об. — 50) — беловой, с незначительными исправлениями, без заглавия, с датой: «10 июля. Павл.<овск>».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Кульман. С. 1098—1100 — с заглавием: «К К.<нязю> Ф. Голицыну».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 10 июля 1820 г.
Адресат послания — князь Федор Сергеевич Голицын (1781—1826) — камергер, гофмейстер, начальник егермейстерской конторы.
589
Стихотворение представляет собой шутливый «опросный лист» для создания эпитафии собаке Голицына. См. аналогичные зооморфические эпитафии («Эпитафия Мими», «На смерть чижика», «В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки...»).
Ст. 2. Я ваш должник за Каталани!.. — Речь идет о знаменитой итальянской певице (сопрано) Анжелике Каталани (1780—1849), гастролировавшей в России в начале 1820-х гг.
Н. Вётшева
К кн. А. Ю. Оболенской
(«Итак, еще нам суждено...»)
(С. 212)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 51—51 об.) — черновой, с незначительной правкой, без заглавия, с датой: «19 июля».
Впервые: СО. 1822. № 10. С. 127—129 — с заглавием: «К княгине А. Ю. О...ой», с подписью: «Ж.»
В прижизненных изданиях: С 3—5 (С 3—4 — отдел: «Послания», с датой: «1820» (С 3); в С 5 (Т. 3. С. 68—69) среди стихотворений 1818 г.).
Датируется: 19 июля 1820 г.
Адресат послания — графиня Аграфена Юрьевна Оболенская (1789—1829) была дочерью поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого и, живя в 1815—1823 гг. постоянно в Москве, приезжала к отцу в Петербург летом 1820 г (См.: Хроника недавней старины: Из архива кн. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1875).
Выразительный словесный портрет графини оставил в своих воспоминаниях «Московское семейство старого быта», посвященных «многоколенному потомству Оболенских», П. А. Вяземский: «Нелединская не была красавица, роста небольшого, довольно плотная, но глаза и улыбка ее были отменно и сочувственно выразительны; в них было много чувства и ума, вообще было много в ней женственной прелести. В уме ее было сходство с отцом: смесь простосердечия и веселости, несколько насмешливой. Она очень мило пела; романсы отца ее, при ее приятном голосе, получали особую выразительность» (Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 319).
Ст. 15—30. Одна прекрасная на час ~ Ее, как лучший жизни цвет, // Воспоминанье отделило... — Примечанием к этим стихам являются следующие слова из цитированных выше воспоминаний П. А. Вяземского о семействе Оболенских: «В сочинениях Жуковского есть очень милое и теплое к ней [А. Ю. Оболенской. — Н. В.] послание, содержание его наиболее посвящено памяти сестры моей, бывшей впоследствии замужем за князем Алексеем Григорьевичем Щербатовым, с которою с самого детства была она очень дружна» (Вяземский П. А. Указ. соч. С. 319). Речь идет о Екатерине Андреевне Щербатовой (урожд. княжне Вяземской; 1789—1809).
590
Ее памяти Жуковский посвятил несколько стихов в «Певце во стане русских воинов»: «Хвала, Щербатов, вождь младой ~ Покой ее могилы».
Н. Вётшева
К княгине А. Ю. Оболенской
(«Княгиня! для чего от нас...»)
(С. 213)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 51 об. — 54) — черновой, без заглавия, с датой: «20 июля» — в начале и датой: «27 июля» — в конце.
Копия (ПД. № 27734, л. 10—13) — рукою А. А. Воейковой.
Впервые: СО. 1822. Ч. 75, № 1. С. 30—37 — с заглавием: «К княгине А. Ю. О...ой» и подписью: «Ж.»
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 20—27 июля 1820 г.
В альбоме графини С. А. Самойловой имелся еще один беловой автограф послания с заглавием: «К княгине А. Ю. Оболенской», предшествующий записи от 23 июля 1820 г. (Кульман. С. 1087. № 44).
Обращенное к княгине А. Ю. Оболенской (см. примеч. к предыдущему посланию), стихотворение, которое было написано, вероятно, уже после ее отъезда в Москву, о чем свидетельствует вторая часть послания: «Княгиня, вас уж с нами нет!..», в шутливой форме воссоздает драматизм судьбы Жуковского после замужества М. А. Протасовой, а затем и неудачного ухаживания за графиней С. А. Самойловой. 37-летний поэт серьезно думает об устройстве своей семейной жизни, о доме. Еще 1 ноября 1817 г. Н. М. Карамзин полушутя-полусерьезно писал Жуковскому: «Все вас обнимают, любезнейший, но за невесту не отвечаем, впрочем, ищем, ищем!» (РА. 1870. Стб. 1717).
Ст. 213—215. Я признаюсь: опасно плыть // Мне по морю большого света // С обманчивой звездой поэта... — Комментируя эти слова, исследователь справедливо замечает: «Винясь здесь в незнании света и своем неумении плыть по этому морю „с обманчивой звездой поэта“, он и не подозревает, что пишет полную свою характеристику, не только как члена светского круга, но и как поэта, и человека. В ней как нельзя лучше высказывается и его взгляд на поэзию и на жизнь» (Загарин. С. 240).
Н. Вётшева
Песня
(«Птичкой певицею...»)
(С. 219)
Автограф неизвестен.
Копия (ПД. № 16121, л. 1) — рукою неустановленного лица, без даты и заглавия.
591
Впервые: Славянин. 1827. № 3. С. 229 — с заглавием: «Мои желания».
В прижизненных изданиях: С 4—5 (С 4 — отдел «Романсы и песни»). В С 5 (Т. 2. С. 208) — с заглавием: «Песня», среди произведений 1815 г.
Датируется: предположительно 1819—1820 г.
Достаточно близкий перевод стихотворения немецкого просветителя, поэта, публициста, издателя Эрнста Морица Арндта (Arndt; 1769—1860) «An den Liebling», получившего широкую известность по первым его строкам: «Wär’ ich ein Vogelein, // Flog’ ich zu dir...» («Был бы я птичкой, // Я полетел бы к тебе...»).
Э. М. Арндт прославился вместе с Т. Кёрнером как автор народных песен эпохи борьбы против наполеоновского нашествия. Он был автором ряда исторических и педагогических сочинений. Так, его педагогический трактат «Entwurf der Erziehung und Unterweisung eines Fürsten» («Проект воспитания и наставления принца») был хорошо известен Жуковскому, и его берлинское издание 1813 г. сохранилось в его личной библиотеке (Описание. № 575). В июле — августе 1821 г., во время первого заграничного путешествия, он тщательно его изучал (см.: БЖ. Ч. 1. С. 492—494), готовясь к своей педагогической деятельности.
Стихотворение Арндта впервые вошло в собрание его сочинений еще в 1811 г. (см.: Arndt E. M. Gedichte. Greifswald, 1811. S. 274—275). В 1820 г., как убедительно доказали Х. Эйхштедт (Eichstädt. S. 63—66) и М. Салупере (Ж. и русская культура. С. 452—453), оно было включено в песенный сборник А. Вейрауха параллельно с русским переводом Жуковского («Zwölf deutsche Lieder von Goethe, Schiller, Wetzel und Arndt, in Musik gesetzt von August Heinrich von Weyrauch. Dorpat <...> 1820»). Все это позволяет считать, что, по всей вероятности, Жуковский над переводом стихотворения Арндта работал одновременно с переводами песен из Ветцеля (см. примеч. к песням «Розы расцветают...» и «К востоку, всё к востоку...») — в 1819—1820 г. для сборника А. Вейрауха.
Жуковский не случайно дал своему переводу такое обобщенное заглавие — «Песня». Тем самым он подчеркивал популярность этого произведения Арндта в Германии и одновременно выявлял его музыкальную природу.
Легко заметить, что, в отличие от большинства других лирических произведений, где поэт, по выражению Вяземского, «девствует», это стихотворение не лишено чувственных элементов, идущих от оригинала, но не сглаженных в этот раз в переводе, чему, несомненно, были свои причины. Память о Маше Протасовой, ее роды, только что пережитое увлечение графиней С. А. Самойловой, мечта о женитьбе и своем доме — всё это переполняло поэта и способствовало прорыву так часто скрываемых земных страстей. Вероятно, это мешало немедленной публикации стихотворения, которое было способно породить недовольство близких и дорогих ему людей. Поэт опубликует «Песню» в С 4 лишь спустя 15 лет.
Публикация в воейковском «Славянине», судя по всему, была осуществлена без ведома автора, находившегося уже почти год за границей. Заглавие публикации — «Мои желания», акцентирующее личностный характер переживания, не могло появиться с согласия поэта.
592
Указанная в С 5 дата — 1815 г. — могла быть либо ошибкой памяти поэта, либо (что вероятнее) сознательным нежеланием давать повод к биографическому прочтению текста «Песни».
Н. Реморова
Песня
(«Розы расцветают...»)
(С. 220)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 30, л. 81 — черновой. Строки: «Всё весной прекрасной // Снова оживет» зачеркнуты и сверху написано: «Всё с зимой ненастной // Грустное пройдет» (ст. 5—6).
2) РБ. 1915. Кн. 5. С. 66 — факсимиле белового автографа из архива А. А. Воейковой. Публикация Н. В. Соловьева.
3) РГАЛИ, оп. 1, № 23 — беловой.
Впервые: Славянин. 1827. Ч. 2. С. 76 — с заглавием: «Розы» и иным окончанием первой строфы:
Небо станет ясно; В прижизненных изданиях: С 4—5 (С 4 — отдел: «Романсы и песни»). В С 5 (Т. 2. С. 11) — с заглавием «Песня» в подборке стихотворений 1815 г.
Датируется: предположительно 1819—1820 г.
Диапазон датировок данного стихотворения велик: от 1815 г. до 1831 г. Если первая дата подсказана указанием в С 5, то происхождение второй — явное недоразумение. Черновой автограф «Песни» записан в конце альбома Жуковского с автографами произведений 1822—1831 г. Но первая публикация стихотворения в 1827 г. не позволяет согласиться с датировкой «Песни» 1831 г. Скорее всего, это запись по памяти уже написанного стихотворения (см. примеч. к стихотворению: «Звезды небес...»).
«Песня» — вольный и значительно сокращенный перевод стихотворения немецкого поэта Фридриха Готлоба Ветцеля «Wenn die Rosen blühn» («Когда расцветают розы»).
Как указывает Хильдегард Эйхштедт, стихотворение Ветцеля впервые было опубликовано в немецком альманахе В.-Г. Беккера на 1819 г.: Taschenbuch zum geselligen Vergnügen auf das Jahr 1819. Jg. 29. Leipzig. S. 113—114 (Eichstädt. S. 55—56) и, следовательно, не могло быть переведено ранее этого времени, а также положено на музыку А. Вейраухом. Поэтому указание в С 5 не соответствует фактам творческой истории стихотворения. Вместе с тем известно, что перевод этого стихотворения Жуковского вошел в сборник А. Вейрауха, изданный в 1820 г. (см. примеч. к стих. «Призвание», «Песня» («Птичкой певицею...»). Все это дает основание датировать перевод Жуковского 1819—1820 г.
593
Жуковский давал своим переводом русский вариант романса Вейрауха. На это предположение наводит письмо М. А. Мойер к Жуковскому от 29 января 1821 г., где она, в частности, пишет: «Внизу сидят мамаша с Сашей и к ним пришел Вейраух, который сейчас запел „Розы расцветают“. Это не имеет никакого сношения с моим прошедшим, и однако так цепляет за сердце, что слезы льются contre mon gré [против моей воли. — фр.]» (УС. С. 249).Само заглавие романса по первой строке перевода Жуковского подтверждает мысль о том, что уже к началу 1821 г. перевод был известен. Комментируя это письмо, М. Салупере справедливо замечает: «Надо думать, что Вейраух запел по-русски, ибо в другом месте она [М. А. Мойер] пишет, что Зейдлиц заиграл „Thekla. Geister Stimme“» (Ж. и русская культура. С. 451).
Подобная эмоциональная реакция могла быть связана с переводом Жуковского. Ведь в стихотворении Жуковского лейтмотивом проходит мысль о смене «зимы ненастной» на «благодатны дни». И даже во второй строфе «иная жизнь» представлена как «лучший край», а «долина рая» не видится лишь миром прекрасных душ. Жуковский, сократив стихотворение почти на целую строфу (у Ветцеля три восьмистишия, у Жуковского — два девятистишия), изъял из стихотворения всю содержащуюся в оригинале конкретику. Для Ветцеля, имевшего в том числе и медицинское образование, пора, «когда расцветают розы», это время «лихорадки» («das Fieber»), которая румянит щеки чахоточного больного и сулит не выздоровление, а «жаркую боль» («der heiße Schmerz»).
Текст достаточно проникновенен и действительно мог «цеплять за сердце» сестер Протасовых. Их состояние (тяжелые роды, симптомы чахотки у Саши, предчувствие смерти у Маши) соотносилось с текстом стихотворения Ветцеля, переведенного Жуковским.
В переводе Жуковского нет безнадежности. Он пытается поддержать всех страждущих, дать надежду на лучшее. Стихотворение могло быть поэтическим откликом на грустные письма М. А. Мойер к поэту, писанные в зимние месяцы ноября-февраля 1820—1821 гг. И в этом смысле симптоматична приписка А. А. Воейковой к ее письму от 14 февраля 1821 г.: «Ты — моя моральная Италия, da wo meine schönsten Blumen blühen» (УС. С. 254; <...> где цветут мои прекрасные цветы. — нем.).
Как указывает Ц. С. Вольпе, одна из тетрадей А. Вейрауха с романсами на стихи Жуковского, куда вошла и «Песня» («Розы расцветают...»), была подарена поэтом М. А. Мойер 19 октября 1822 г. (Стихотворения. Т. 1. С. 376). О ней он вспомнил в новогоднюю ночь 1831 г. Ср.: письмо А. П. Елагиной от 1 января 1831 г. (УС. С. 52).
Публикация в «Славянине» была сделана А. Ф. Воейковым в отсутствие Жуковского (см. примеч. к стихотворению «Птичкой певицею...»). Изменение заглавия и финала, ставшего более оптимистичным, но еще более далеким от оригинала, вероятно, принадлежит издателю.
Кроме А. Вейрауха «Песня» («Розы расцветают...») положена на музыку Ц. Кюи.
Н. Реморова
594
Песня
(«К востоку, всё к востоку...»)
(С. 221)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 80) — черновой.
Впервые: С 4 (Т. 2. С. 57) — в отделе: «Романсы и песни», вместе с «Песней» («Розы расцветают»).
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 2. С. 210) — в подборке произведений 1815 г., с заглавием: «Песня».
Датируется: 1819—1820 г.
Датируется на тех же основаниях, что и предыдущая «Песня» («Розы расцветают...»), так как имеет много общего с ней в своей творческой истории.
Вольный перевод стихотворения немецкого поэта Фридриха Готлоба Ветцеля «Nach Osten» («К востоку»), опубликованного, так же как и «Розы расцветают...», сначала в немецком альманахе В. Г. Беккера (1819), а затем в песенном сборнике Вейрауха (уже параллельно с переводом Жуковского) в 1820 г. (Eichstädt. S. 55; примеч. 67; S. 58—59).
Жуковский сохраняет размер и форму строфы оригинала, но сокращает текст ровно вдвое: у Ветцеля — 32 стиха, у Жуковского — 16. При этом первая строфа перевода достаточно близко передает содержание первой строфы оригинала; вторая — краткий, но близкий по мысли пересказ третьей строфы и двух заключительных стихов 4-й строфы.
Стихотворение Ветцеля — поэтическая, не лишенная мистического элемента фантазия о далекой и прекрасной любви к Ней, к чудесному «небесному» ее образу («die himmlische Gestalt»), обитающему «в святейшем месте» («ein heil’ger Raum»), причастном самому небу. Образная система стихотворения явно восходит к романтически воспринимаемому Средневековью с его культом Прекрасной Дамы, Мадонны, с попыткой соединить земную страсть с представлением о божественной сущности любви.
В переводе Жуковского связь с европейской средневековой традицией не просматривается. Стихотворение не случайно в переводе названо «Песня». Символический смысл «востока» как сакрального топоса обретает у Жуковского более земной и конкретный смысл. Отсюда определенная русификация поэтических образов Ветцеля. У Жуковского «прекрасная» живет «за синими горами», «за синевой лесов». Она сама — «прекрасное преданье чудесной старины», но, подобно красавице из народной сказки, «явилась <...> в древни дни», герой же — «в разлуке с нею».
Н. Реморова
595
1821
Лалла Рук
(«Милый сон, души пленитель...»)
(С. 222)
Автографы:
1) ПД. № 27810, л. 107—107 об. — беловой, полный (9 строф); последняя строфа отчеркнута карандашом.
2) ПД. № 22728, л. 13 — беловой, в альбоме А. А. Воейковой, в составе 8 строф (7-я пропущена, но 9-я записана).
3) ПД. № 22729, л. 27 — беловой, неполный (начиная со ст. 41; ст. 45—52 пропущены). За текстом стихотворения следует посвятительная надпись: «Кто вас знает, тому знаком и Гений чистой красоты! С кем вы были, для того зажглась навсегда прекрасная утешительная звезда, и эта звезда никогда не утратит своего милого света. 1825. Декабря 29».
Впервые: МТ. 1827. Ч. 14. № 5. С. 3—5 — полный текст из 9-ти строф, без подписи, с датой: «1821».
В прижизненных изданиях: С 5 — без заключительной 9-й строфы, в подборке стихотворений 1821 г.
Датируется: 1(13) февраля 1821 г.
В комментарии к стихотворению «Лалла Рук» Ц. С. Вольпе указал на существование еще двух автографов: в альбоме княгини Е. Н. Мещерской (урожд. Карамзиной) в том же текстовом варианте, что и автограф № 2, а также в альбоме ее сестры С. Н. Карамзиной (в том же текстовом варианте, что автограф № 3). Опубликованы в РБ (1916. № 7. С. 77, 69); местонахождение рукописей неизвестно. Подробнее см.: Стихотворения. Т. 1. С. 383.
Время создания стихотворения «Лалла Рук» до сих пор определялось комментаторами весьма приблизительно, без учета разницы европейского и русского календарных стилей. Ц. С. Вольпе датировал стихотворение «между 27 и 31 января 1821 г.» (Стихотворения. Т. 1. С. 383; числа приведены по старому стилю). В. П. Петушков — «между 15 января — 7 февраля 1821 г.» (СС 1. Т. 1. С. 460; числа приведены по новому стилю). И. М. Семенко и М. П. Алексеев — между 15 (27) и 7(19) февраля 1821 г. (СС 2. Т. 1. С. 385; Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи: XVIII век — первая половина XIX века (ЛН. Т. 91). М., 1982. С. 664).
Временны́ми ориентирами для всех комментаторов послужили крайние даты хронологического диапазона, в котором стихотворение могло быть написано. 15(27) января в Берлине состоялся послуживший поводом к его созданию придворный праздник с живыми картинами на сюжет «восточной повести» — поэмы английского поэта-романтика Томаса Мура (Moore, 1779—1852) «Лалла Рук» (вышла в свет в 1817 г.), данный прусским королевским семейством в честь русской великокняжеской четы. 19 февраля (по ст. стилю) Жуковский отослал текст стихотворения
596
«Лалла Рук» А. И. Тургеневу, сопроводив его письмом, опубликованным впервые М. Л. Гофманом (Гофман. С. 153—156). 21 февраля (по ст. стилю) поэт сообщил Тургеневу о том, что накануне (т. е. 20 февраля ст. стиля) отдал стихотворение великой княгине Александре Федоровне (Гофман. С. 156—157).
Между тем представляется, что исходя из наличествующих дат в дневниковых записях и письмах Жуковского, которые касаются событий, предшествующих созданию стихотворения, время его создания может быть определено совершенно точно. В 1926 г. М. Л. Гофман, публикуя письма Жуковского к А. И. Тургеневу от 19 и 21 февраля (ст. стиля), не учел того обстоятельства, что хронологический разрыв между старым и новым стилями составлял в XIX в. не 13 дней (как в XX), а 12, и в связи с этим неправильно проставил соответствующие числа нового стиля: 6(19) и 8(21) февраля (Гофман. С. 153, 156), тогда как датированные старым стилем письма Жуковского были написаны 7(19) и 9(21) февраля 1821 г.
В письме от 7(19) февраля Жуковский отправил Тургеневу текст стихотворения «Лалла Рук», заметив при этом, что «... написал свои стихи гораздо после <...>» праздника, состоявшегося 15 (27) января. А через два дня, в письме от 9 (21) февраля он сообщил тому же адресату: «Вчера был день для меня незабвенный <...>. Я был у В.<еликой> К.<нягини>. Уже более недели ходил к ней, имея в кармане свои стихи, и всё их не отдавал. <...> Я отдал стихи, но не читал их ей, и она не при мне их читала» (Гофман. С. 156—157). Далее Жуковский описывает свой продолжительный разговор с великой княгиней, заметив при этом: «... нет ничего святее и чище, как быть в присутствии прекрасного создания Божия» (Там же. С. 157). Таким образом, стихотворение «Лалла Рук» Александра Федоровна получила 8(20) февраля; под этим числом в дневнике поэта находится запись: «У в.<великой> княг.<ини>. Минуты счастья и чистоты, высокого наслаждения» (Дневники. С. 102), эмоциональный пафос которой абсолютно согласуется с цитированным выше письмом к А. И. Тургеневу. Из него явствует и то, что Жуковский «более недели» носил свои стихи, не решаясь их отдать. Это обращает нас к дневниковой записи от 1 (13) февраля 1821 г., как раз и отстоящей от записи 8 (20) февраля на 8 дней («более недели»: «У в.<еликой> к. <нягини>. Она больна. Стихи m-lle Stegemann. Обедал дома. Написал стихи» (Дневники. С. 100). Под «стихами m-lle Stegemann» здесь подразумевается стихотворение Гедвиги фон Штегеманн «An die Grossfürsterin Alexandra als Lalla Rookh» («Великой княгине Александре Федоровне — Лалле Рук»), переведенное Жуковским под заглавием: «Явление поэзии в виде Лалла Рук» (см. примеч. к этому стихотворению). Слова же «написал стихи» явно имеют в виду создание оригинального, а не переводного текста; в противном случае Жуковский написал бы «перевел стихи», как он это неоднократно делал в своих дневниковых записях.
Все эти соображения позволяют считать, что запись от 1(13) февраля 1821 г., содержание и дата которой абсолютно хронологически согласуются с датами, упомянутыми в письмах к А. И. Тургеневу, заключает в себе информацию о написании стихотворения «Лалла Рук», которое, следовательно, можно датировать этим числом и месяцем.
597
Описание берлинского придворного праздника на сюжет поэмы Т. Мура «Лалла Рук», в котором принимали участие великая княгиня Александра Федоровна, исполнявшая роль индийской принцессы Лалла Рук, и великий князь Николай Павлович, позировавший в живых картинах в роли ее жениха принца Алириса, содержится в письме Жуковского к А. И. Тургеневу от 7 (19) февраля 1821 г.: «Здесь был несравненный праздник [ср. в дневниковой записи от 15 (27) января: „Несравненный праздник“ (Дневники. С. 100)], который оставил во мне глубокое впечатление. Ты знаешь Мурову поэму Лалла Рук. Дочь Ауренгзеба едет к своему жениху в Бухарию; он встречает ее в долине Кашемира. Дорогою молодой поэт, чтобы не скучно было Принцессе, поет ей исторические песни; поэт нравится Принцессе, и она приближается с чувством грусти к тому месту, т. е. к Кашемиру, где должна встретить своего жениха, но на поверку выходит, что жених и поэт одно лицо. Берлинский праздник был не иное что как праздник, который молодая Лалла Рук дала будто в Кашемирской долине своему супругу и своему отцу Ауренгзебу, и в воспоминание тех минут, которые она так приятно провела дорогою, слушая песни своего мужа, она велит представить в картинах то, что он описывал ей в своих песнях. Эти картины, которые были сочинены живописцем Ш.<инкелем>, были несравненны; во время их представления пели романсы, для которых музыка сочинена была Спонтини и прелестна. Но всему давала очарование великая княгиня; ее пронесли на паланкине — в процессии — она точно провеяла надо мною как Гений, как сон; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому; эта толпа, которая глядела на одну; этот блеск и эта пышность для одной; торжественный и вместе меланхолический марш; потом пение голосов прекрасных и картины, которые появлялись и пропадали как привидения, живо трогали, еще живее в отношении к одному — главному, наконец, опять этот марш — с которым всё пошло назад, и то же милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали — всё это вместе имело что-то магическое! не чувство, не воображение, но душа наслаждалась, и я воротился к себе с каким-то унынием, которое имело свою сладость» (Гофман. С. 154—155). Подробное описание праздника см.: Grimm A. T. Alexandra Feodorowna, Kaiserin von Rußland. Leipzig, 1866. Bd. 1. S. 143—146; см. также: ЛН. Т. 91. М., 1982. С. 659—662.
Сила впечатления Жуковского от «несравненного праздника», безусловно, была усугублена глубоко личной, биографической ассоциацией с собственными воспоминаниями 1814—1815 гг., периода надежд на возможное счастье с М. А. Протасовой. Образ «долины Кашемира» — тот скорее символический, нежели географический локус, к которому приурочено действие поэмы Т. Мура (изданной в 1817 г.), — является лейтмотивным в долбинско-дерптской переписке Жуковского с М. А. Протасовой. Источник его в 1814—1815 гг. не совсем ясен — поэма Мура появится через 3 года, а Жуковский познакомится с ней, по-видимому, не ранее, чем в 1821 г. (см.: Алексеев М. П. Указ. соч. С. 658), но ясно, что «долина Кашемира» представлялась и Жуковскому, и М. А. Протасовой своеобразным символом обетованного счастья. В сентябре 1814 г. М. А. Протасова пишет Жуковскому:
598
«...il faut monter la montagne pour voire le royaume de Cachemire» [Нужно подняться на гору, чтобы увидеть царство Кашемира. — фр.] (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 178). 15 сентября 1814 г. Жуковский откликается этим же образом-символом: «... il me semble déjà voir le royaume de Cachemire. <...> Oui! montons la montagne!» [Кажется, я уже вижу царство Кашемира. <...> Да! Поднимемся на гору! — фр.]; 12 апреля 1815 г. в дерптском дневнике поэта появляется запись: «Всякое исполнение должности отдельно есть дорога по утесам, но кончи ее — небо над головою, а Кашемир перед глазами» (Гофман. С. 116). Наконец, в письме А. А. Воейковой от 1821 г. в ответ на ее сообщение о глубоком взаимном чувстве, которое связало ее с А. И. Тургеневым, Жуковский вновь вспомнит этот образ: «Et vous aussi vous avez monte la montagne de Cachemire» [И вы тоже поднялись на гору Кашемира. — фр.].
Ц. С. Вольпе, цитирующий письмо к А. И. Тургеневу от 9 (21) февраля по рукописи, приводит из него следующую выписку, которая также является свидетельством того, что образ Лалла Рук был неразрывно сопряжен в сознании Жуковского с образами сестер Протасовых: «„Лалла Рук“ — синоним Саши. В первый раз, когда я был у Гуфланда, был между нами разговор о религии. <...> Он мне сказал: „Всё, что религия представляет святого, троицей заключено для меня в одном немецком L: Leben, Liebe, Licht! [Жизнь, Любовь, Свет. — нем.]. <...> Эти три L нашлись сами собой и в имени Lalla Rookh“» (Стихотворения. Т. 1. С. 384; в публикации М. Л. Гофмана вместо первой фразы этой цитаты стоит отточие — Гофман. С. 158).
Эстетическое впечатление от праздника, соединившееся с биографическими ассоциациями, породило в дневниках и творчестве Жуковского устойчивый лейтмотив, реализовавшийся в равной мере в документальных свидетельствах долговременной памяти Жуковского об этом событии и в периодически возникающих творческих импульсах, порождающих вплоть до середины 1840-х гг. произведения, связанные с темой «Лалла Рук» и реминисцентные стихотворению «Лалла Рук» мотивы.
Дневниковые записи за 1821 г. буквально испещрены упоминаниями о поэме Мура, подготовке праздника, воспоминаниями о нем. 13 (25) января появляется первая запись на эту тему: «Репетиция Пери. Вечер дома; читал Lalla Rookh»; 14 (26) января: «Поутру репетиция. <...> Lalla Rookh»; под этой же датой записаны 32 стиха поэмы Т. Мура «Рай и Пери» (в переводе Жуковского — «Пери и Ангел») — в английском подлиннике. 15(27) января состоялся «Несравненный праздник»; 30 (11) января-февраля — его повторение. 3 (15) февраля Жуковский разговаривал о Лалла Рук с великой княгиней (Дневники. С. 100). Под датой 4 (16) февраля записано стихотворение «Теснятся все к тебе во храм...» (см. примеч. к нему) и сопровождающее его рассуждение о прекрасном: «Руссо говорит...», включающее автоцитату ст. 61—64 из стихотворения «Лалла Рук» (Дневники. С. 101—102). Всё это рассуждение вошло в письмо к А. И. Тургеневу от 7 (19) февраля 1821 г., где Жуковский назвал его «философией Лалла Рук» (Гофман. С. 156. Курсив мой. —
599
О. Л.); в 1848 г. Жуковский включил его в статью «О поэте и современном его значении» (ПСС. Т. 10. С. 82).
Под датой 16 (28) февраля Жуковский записывает в дневник первые 50 стихов перевода поэмы Мура «Рай и Пери» (дневник прослоен рукописью перевода до 6 (18) марта 1821 г.; под этой датой стоит запись: «Кончил Пери. — Дневники. С. 103—107). 5 (17) марта поэт в «„покоях принцев“ наблюдал „живые картины. <...> Лалла Рук“»; 7 (19) марта был «у великой княгини. Альбом и Лалла Рук»; 8 (20) марта: «Поутру у великой княгини. Чтение Пери» (Дневники. С. 107).
Весной 1821 г. Жуковский взялся за издание рукописного журнала под названием «Лалла Рук» (некая аналогия «синеньких тетрадочек» — дерптских писем-дневников 1815 г., и в то же время воспоминание о журнале FWДН): 6 (18) апреля он делает в дневнике следующую запись: «... я перечитал в моей Лалла Рук то, что написано великою княгинею и написал кое-что свое» (Дневники. С. 112). В архиве Жуковского сохранился один из выпусков этого журнала: беловая рукопись IV—V актов перевода трагедии Ф. Шиллера «Орлеанская дева» оформлена им в виде отдельной книжечки с надписью на титульном листе: «Лалла Рук. № 2» (РНБ, оп. 2, № 13). На существование других выпусков этого рукописного журнала указывает цитированная выше запись, а также фраза из письма Александре Федоровне от октября 1821 г.: «Предвижу, что будет еще несколько номеров Лалла Рук и Для немногих» (РС. 1902. № 5. С. 355).
Одна из последних дневниковых записей на тему «Лалла Рук» относится к 8 (20) сентября 1821 г.: после посещения «домика» швейцарского поэта Сигизмунда Людвига Лербера Жуковский замечает: «... где было счастье, там случайно путешественник. Лалла Рук» (Дневники. С. 143), после чего мотив Лалла Рук окончательно переходит на уровень поэтической ассоциации, трансформируясь в периодически возникающие в дневниках и письмах 1821 г. образы сна-мечтания и звезды-воспоминания, лейтмотивные в стихотворении «Лалла Рук». После 1821 г. воспоминания о празднике Лалла Рук надолго исчезают из дневников Жуковского, но, как об этом свидетельствует переписка поэта, — не из его памяти. 24 июня 1838 г. из заграничного путешествия с наследником Жуковский пишет великой княгине Марии Николаевне: «Но воспоминания о прошлом Берлине я не могу отделить от воспоминания о празднике Лалла Рук, <...> который был для меня каким-то очарованием и к которому принадлежали многие из тех, коих уж я не могу доискаться в нынешнем Берлине» (РА. 1885. № 3. С. 332), а 24 (6) апреля-мая 1840 г. в неопубликованном дневнике Жуковского появится запись, навеянная оперой Спонтини «Нурмагал», написанной на сюжет одной из вставных поэм «Лалла Рук» — «Свет гарема»: «В театре. Нурмагал. Марш Лалла Рук. Ария Нурмагал. Скольких я вспомнил: Фосс. Элиза. Семейство Радзивилл. Брюль, Гребен. Герман. Все отношения с семьею Клейст. Саша. Маша. Молодость» (РГАЛИ, оп. 1, № 37, л. 26). Все перечисленные в этой записи имена принадлежат друзьям Жуковского, с которыми он общался в период первого заграничного путешествия, в 1821 г. И весьма симптоматично, что в конце записи возникают имена сестер Протасовых, с которыми в сознании Жуковского связан образ «долины Кашемира»,
600
первоначально возникший в долбинско-дерптских письмах-дневниках 1814—1815 г.
Что же касается поэтического наследия Жуковского, то стихотворение «Лалла Рук» является своеобразным эстетически-смысловым центром целого комплекса текстов, так или иначе с ним связанных. «Философия Лалла Рук» обрела свое поэтическое выражение, во-первых, в стихотворении «Явление поэзии в виде Лалла Рук» (подробнее см. примеч. к этому стихотворению), а также в переводе одной из вставных поэм — «восточной повести» Т. Мура «Рай и Пери» (написан 16 (28) февраля — 6 (18) марта 1821 г.). Во-вторых, это уже упоминавшееся рассуждение о прекрасном: «Руссо говорит <...>», записанное в дневнике под датой 4 (16) февраля 1821 г. и кончающееся стихами из «Лалла Рук», которое в 1848 г. Жуковский вставил в свою статью «О поэте и современном его значении». В-третьих, это эссе «Рафаэлева Мадонна», выделившееся из письма Жуковского великой княгине Александре Федоровне от 29 июня 1821 г. и включающее автоцитату ст. 49—56, 61—64 из стихотворения «Лалла Рук». Эссе «Рафаэлева Мадонна», опубликованное в ПЗ на 1824 год, стало не только эстетическим манифестом романтического искусства Жуковского; это была еще и первая фрагментарная публикация стихотворения «Лалла Рук» до его первой полной публикации в МТ. В лирике Жуковского 1831 г. как память о 10-летии Берлинского праздника сюжет «Лалла Рук» воскресает в стихотворениях «Пери», «Песнь бедуинки», «Мечта», переведенных Жуковским из иллюстрированного альбома В. Гензеля «Die lebender Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festspiel: „Lalla Rookh“ <...>. Berlin, 1823», включающего также и тексты романсов, положенных на музыку Спонтини и сопровождавших живые картины Берлинского праздника (см. примеч. к указ. стихотворениям).
Наконец, последнее «Явление поэзии в виде Лалла Рук» состоялось в 1843 г., в посвящении к поэме «Наль и Дамаянти» (написанном 16 февраля 1843 г.), где вновь возникают соотнесенные в поэтическом сознании Жуковского образ долины Кашемира («Я видел сон: казалось, будто я // Цветущею долиной Кашемира // Иду один; со всех сторон вздымались // Громады гор <...>»), воспоминание о Берлинском празднике 1821 г. («... и в паланкине // Увидел я царевну молодую, // Невесту Севера; и на меня // Она глаза склонила мимоходом») и память о сестрах Протасовых, с именами которых соединено воспоминание о «... двух родных, земной судьбиной // Разрозненных могилах...» (ПСС. Т. 5. С. 112—113).
Стихотворение «Лалла Рук» и комплекс связанных с ним прозаических и поэтических текстов стали известны друзьям Жуковского задолго до их публикации. Так, о статье «Рафаэлева Мадонна» (опубликована в ПЗ на 1824 год) Е. Е. Комаровский в письме И. И. Козлову от 25 декабря 1823 г. сообщал: «Я думаю, что ни одно письмо Дюпати не было лучше Рафаэлевой Мадонны. Мысль дать ей значение видения очень гениальна» (РА. 1866. Кн. 1. С. 315). Эту же мысль подчеркнул в своем отзыве П. А. Вяземский: «Это не живопись и не поэзия, а что-то выше самой поэзии. О нем [эссе Жуковского. — О. Л.] можно сказать то, что Жуковский сказал о самой Мадонне. Это не картина, а видение...» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1880. Т. 1. С. 269).
601
А. С. Пушкин, отрицательно оценивший сам факт обращения Жуковского к переводу поэмы Т. Мура: «Жуковский меня бесит — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла Рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди <...>» (Письмо П. А. Вяземскому от 2 января 1822 г. // Пушкин. Т. 13. С. 34), был хорошо знаком с неопубликованным рассуждением Жуковского о прекрасном: «Руссо говорит...» В бумагах Пушкина сохранилась выполненная его рукою сокращенная запись этого рассуждения, включающая ст. 61—64 стихотворения «Лалла Рук» (Рукою Пушкина. М., 1935. С. 490—492) и по почерку относимая к началу 1820-х гг. (Там же. С. 491).
Что же касается возможного источника знакомства Пушкина с образом «Гения чистой красоты», реминисцированного в послании «К А. П. Керн» и восходящего к двум поэтическим текстам Жуковского — стихотворениям «Лалла Рук» и «Я Музу юную, бывало...» (конец 1823 г.; подробнее см. примеч.), то этим источником могла быть статья «Рафаэлева Мадонна», опубликованная в ПЗ на 1824 год и включающая в себя выделенный курсивом стих: «Гений чистой красоты», предшествующий автоцитате из стихотворения «Лалла Рук» (ст. 49—56, 61—64). Этот выпуск ПЗ Пушкин получил в самом начале 1824 г. (см. письма А. А. Бестужеву от 12 января и 8 февраля 1824 г. // Пушкин. Т. 13. С. 84, 87). И хотя в письмах нет ни одного упоминания о знакомстве со статьей «Рафаэлева Мадонна», есть косвенное свидетельство пушкинской осведомленности об этой публикации еще до того, как ПЗ на 1824 год попала к нему в руки: 1 декабря 1823 г. Пушкин пишет А. И. Тургеневу: «Жуковскому грех; чем я хуже принц<ессы> Шарлотты [немецкое имя великой княгини Александры Федоровны. — О. Л.], что он мне ни строчки в 3 года не напишет» (Пушкин. Т. 13. С. 80), обнаруживая тем самым свою информированность о творческой истории двух статей Жуковского («Рафаэлева Мадонна» и «Путешествие по Саксонской Швейцарии»), опубликованных в ПЗ на 1824 год и выделившихся из писем Жуковского Александре Федоровне. Во всяком случае, со статьей «Рафаэлева Мадонна» Пушкин ознакомился раньше, чем стал обладателем третьего издания «Стихотворений Василия Жуковского» (С 3), о котором он, возможно, писал в известном письме Л. С. Пушкину от 13 июня 1824 г. (Пушкин. Т. 13. С. 98) и в котором впервые было напечатано стихотворение «Я Музу юную, бывало...» Подробнее о влиянии стихотворения «Лалла Рук» на творчество Пушкина см.: Черняев Н. И. Послание «К А. П. Керн» Пушкина и «Лалла Рук» Жуковского // Черняев Н. И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900. С. 33—64; Эйгес И. Пушкин и Жуковский // Пушкин — родоначальник новой русской литературы. М.; Л., 1941. С. 210—213; Белецкий А. И. Избранные статьи по теории литературы. М., 1964. С. 390—391.
Косвенным свидетельством того, что стихотворение «Лалла Рук» было достаточно широко известно в родственном и дружеском кругу Жуковского задолго до его полной публикации в МТ, является одна из черновых строф 8-й главы романа Пушкина «Евгений Онегин», не вошедшая в окончательный текст и вводящая в сцену петербургского бала великую княгиню Александру Федоровну под поэтическим
602
прозвищем «Лалла Рук», закрепившимся за ней после стихотворения Жуковского:
И в зале яркой и богатой, (Пушкин. Т. 6. С. 637).
Время действия 8-й главы Ю. М. Лотман относит к осени 1824 — весне 1825 гг.; петербургский бал, на котором танцует великая княгиня — к поздней осени 1824 г. (см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1983. С. 24, 83—84). Сохранились и более поздние свидетельства ассоциативной связи образа Лалла Рук с личностью Александры Федоровны. Так, А. А. Воейкова в письме Жуковскому от 1 января 1826 г. дважды упоминает это поэтическое прозвище: «Я у нее [фрейлины Вильдермет. — О. Л.] довольно часто, и не случалось ни разу, чтобы Lalla Rhouk не пришла — последний раз посидела с нами почти час. <...> Ежели еще удастся встретиться с Лалла Рук, то попрошу ее, чтобы она не отпустила [Вильдермет] до твоего приезда» (Соловьев. Т. 2. С. 18). Сохранились также лаконичные воспоминания уже упоминавшейся выше немецкой поэтессы Гедвиги фон Штегеманн (подробнее о ней см. примеч. к стихотворению «Явление поэзии в виде Лалла Рук»), в которых Александра Федоровна также названа поэтическим прозвищем Лалла Рук. В 1830 г. Гедвига фон Штегеманн писала своей приятельнице г-же Клейст о знакомстве с А. И. Тургеневым, лучшим другом Жуковского: «Сделанная им характеристика Жуковского, его бескорыстия, чистота его души, сохраненной в плохом окружении, была поистине трогательной и вместе с тем юмористической. <...> Трудно, однако, поверить, что двор Лаллы Рук является обычным двором, и не так-то легко, находясь при нем, оставаться верным самому себе» (цит. по: Алексеев М. П. Указ. соч. С. 794; примеч. 46. Подлинник опубликован: Dietrich Gerhardt. Aus deutschen Erinnerungen an Žukovskij // Orbis scriptus / Festschrift für D. Tschižewskij. München, 1966. S. 257).
Таким образом лирическая «философия Лалла Рук» определила довольно протяженный этап творческого развития Жуковского: от 1821 г. к 1848 г.
Ст. 5—6. Я тобою насладился // На минуту, но вполне... — Ср. реминисценцию этих стихов в XLV строфе 6-й главы романа «Евгений Онегин» Пушкина (под черновиком строфы помета: «10 августа» <1826> г.):
Но так и быть: простимся дружно, (Пушкин. Т. 6. С. 136)
603
Ст. 55—56. Нам туда сквозь покрывало // Он дает взглянуть порой... В МТ — с разночтением: «Лучшей жизни покрывало // Приподъемлет он порой...»; так же в публикации статьи «Рафаэлева Мадонна» в ПЗ на 1824 год. Источником этого разночтения является автограф № 3 (см. его описание в текстологической справке).
Ст. 64. Он прощальную звезду... — В тексте первой публикации за этим стихом следовала еще одна строфа, исключенная Жуковским при перепечатке стихотворения в С 5:
Кто же ты, очарователь (Ср. автограф № 1)
О. Лебедева
«Теснятся все к тебе во храм...»
(С. 224)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 4в, л. 15) — беловой, в составе дневниковой записи от 4 (16) февраля 1821 г.(ср.: Дневники. С. 101).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 10.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 4 (16) февраля 1821 г.
Стихотворение было написано в Берлине, во время первого заграничного путешествия Жуковского. В составе свиты великой княгини Александры Федоровны (урожд. принцессы прусской Шарлотты) Жуковский приобщался к миру европейской культуры и немецкого романтизма. Особое впечатление на него произвел придворный праздник на сюжет поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (подробнее см. примеч. к стихотворению «Лалла Рук»).
Образ прекрасной Лалла Рук, связанный в сознании Жуковского с исполнительницей этой роли — великой княгиней Александрой Федоровной, рождает своеобразный культ поклонения красоте и способность поэта «самоотверженно склоняться к платоническому участию в чужом счастье» (Веселовский. С. 277).
Вероятно, на сам стиль стихотворения, пронизанного атмосферой культового поклонения и почитания, оказала влияние опера К. В. Глюка «Ифигения в Тавриде», запись о слушании которой предшествует написанию стихотворения (Дневники. С. 101).
А. Янушкевич
604
Явление поэзии в виде Лалла Рук
(«К востоку я стремлюсь душою!..»)
(С. 224)
Автограф (ПД. № 27810, л. 108 об.) — беловой, с заглавием: «Поэзия в виде Лалла Рук».
Впервые: Памятник Отечественных муз на 1827 год. СПб., 1827. С. 4—5. — с заглавием: «Явление поэзии в виде Лалла Рук» и подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 3. С. 294—296) — с тем же заглавием, в подборке стихотворений 1821 г.
Датируется: между 1 (13) и 7 (19) февраля 1821 г.
Основанием датировки служат крайние даты временно́го диапазона, в котором стихотворение Жуковского могло быть написано. В дневниковой записи от 1 (13) февраля зафиксировано знакомство Жуковского с подлинником стихотворения: «У в.<великой> к. <нягини>. <...> Стихи m-lle Stegemann» (Дневники. С. 100); 7 (19) февраля Жуковский отослал текст стихотворения «Явление поэзии в виде Лалла Рук» А. И. Тургеневу в том же самом письме, в котором было отослано стихотворение «Лалла Рук» (Гофман. С. 153).
Наиболее вероятной датой создания стихотворения «Явление поэзии в виде Лалла Рук» в указанны́х временных рамках является 3 (15) февраля: под этой датой в дневнике Жуковского находится следующая запись: «У в.<еликой> княгини. Урок. Разг.<овор> о Лалла Рук. <...> Домой. Перевод стихов Chênedollé» (дневник. С. 100—101). К фамилии автора переведенных стихов И. А. Бычков сделал следующее примечание: «Французский поэт Charles Chênedollé (1769—1833)». Между известными в печати стихотворениями Жуковского за 1821 г. нет переведенных из Chênedollé; не сохранилось перевода Жуковского из этого поэта и в бумагах, пожертвованных Императорской публичной библиотекой Павлом Васильевичем Жуковским» (Дневники. С. 101). Возможно предположить, что фамилия автора стихов прочитана неверно — не Chênedollé, а Stegemann. Тем более, что переводу стихотворения предшествует дневниковая запись о разговоре на тему Лалла Рук с великой княгиней.
В автографе стихотворения «Явление поэзии в виде Лалла Рук» сохранилось примечание Жуковского в скобках: «Эти стихи сочинены здесь одною молодою девушкою; я их перевел». Как установлено немецким славистом Дитрихом Герхардтом, стихотворение Жуковского «Явление поэзии в виде Лалла Рук» — перевод стихотворения Гедвиги фон Штегеманн (в замуж. фон Ольферс; 1799—1891) «An die Grossfürstin Alexandra als Lalla Rookh» («Великой княгине Александре — Лалле Рук». Подробнее см.: Dietrich Gerhardt. Vergangene Gegenwärtigkeiten. Göttingen, 1966. S. 34, 50).
Гедвига фон Штегеманн принимала участие в Берлинском празднике (подробнее см. примеч. к стихотворению «Лалла Рук»): она позировала в живых картинах в костюме индийской девушки, и ее стихотворение написано от лица участницы праздничного шествия. Немецкий текст стихотворения напечатан в кн.: Gedichte von Hedwig von Olfers, geb. Stegemann. Berlin, 1892. S. 44; его приводит также и
605
Д. Герхардт в своем исследовании (Dietrich Gerhardt. Op. cit. S. 84). Биографические сведения о Гедвиге Штегеманн-Ольферс см.: Allgemeine deutsche Biographie. Bd. 35. S. 257.
В мае и ноябре 1821 г. Жуковский почти ежедневно встречался с Гедвигой фон Штегеманн в салонах принцессы Элизы Радзивилл и Марии фон Клейст, кузины известного немецкого писателя Генриха фон Клейста (Дневники. С. 118—119, 169—170, 172—175; см. также комментарий к стихотворению «Узрев черты сии пленительно-живые...»).
За исключением перемены заглавия перевод Жуковского в метрическом (4-стопный ямб), строфическом (8 катренов) и смысловом отношении достаточно близок к тексту подлинника. Единственное существенное изменение — это отсутствие личного местоимения «я», которое в подлиннике встречается неоднократно. Подробнее о соотношении стихотворения «Явление поэзии в виде Лалла Рук» с немецким подлинником см.: Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи. XVIII век — первая половина XIX века. М., 1982 (ЛН. Т. 91). С. 667—669. Исследователь оказался не прав только в одном: безусловно оригинальное стихотворение «Лалла Рук» было написано Жуковским до перевода стихотворения Г. фон Штегеманн, а не параллельно переводу, и тем более не после того, как перевод был выполнен (Там же. С. 669).
Ст. 31. Улыбка уст, лица движенье... — Ср. отмеченную И. М. Семенко реминисцентность пушкинского стиха: «Улыбку уст, движенье глаз // Ловить влюбленными глазами» из «Письма Онегина к Татьяне» (Семенко. С. 40).
О. Лебедева
Воспоминание
(«О милых спутниках, которые наш свет...»)
(С. 225)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 4, л. 15 об. — беловой, в составе дневниковой записи от 16 (28) февраля 1821 г. (ср.: Дневники. С. 103).
2) РНБ, оп. 1, № 70, л. 149 — беловой, в составе статьи «Воспоминание».
3) ПД. № 10102, титульный л. — беловой, в альбоме П. И. Кеппена, с подписью: «В. Жуковский».
4) ПД. № 22728, л. 2 — беловой, в альбоме А. А. Воейковой; далее следует написанное рукою Жуковского рассуждение: «Нет и были: какая разница!» и т. д., с датой: «13 июня 1822 г.»
Впервые: МТ. 1827. Ч. 15. № 9. Отд. 2. С. 3 — с заглавием: «К NN» и подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5 (С 4 — Т. 6. С. 42, отдел: «Смесь»; С 5 — в подборке стихотворений 1822 г.).
Датируется: 16 (28) февраля 1821 г.
В дневниковой записи под датой 16(28) февраля 1821 г. находится ранняя редакция стихотворения:
606
О прежних спутниках, которые наш свет К этой дневниковой редакции стихотворения Жуковский прибавляет следующую запись, которая является автокомментарием к тексту «Воспоминания»: «Нет и были: какая разница! В первом — потеря, в последнем — воспоминание. Нет значит исчезли, были значит оставили след свой. Прекрасная жизнь тех, которых мы лишились, освещает для нас и землю, и жизнь нашу! Решительная минута разлуки миновалась: они навеки преданы воспоминанию, за них уже не страшишься, недоумения кончились, их будущее не приводит в трепет; печаль об них из страдания обратилась в благодетельную для сердца любовь; можешь всем делиться с ними свободно: их образ равно светел для нас и при нашем счастии, и при нашем несчастии; ни то, ни другое уже не изменит их жребия; но и в том, и в другом они с нами, воспоминанием, ободряющим ее в несчастии — такое воспоминание есть для нас совесть» (Дневники. С. 104).
Эта запись, возникшая в связи с памятью о матери великой княгини Александры Федоровны — прусской королеве Луизе (см. примеч. к стихотворению «В ту минуту, когда ты в белой брачной одежде...»), о чем говорится далее в дневнике, стала основой для развития романтической философии воспоминания в творчестве Жуковского. Еще в дерптских письмах-дневниках 1814—1815 гг., адресованных Маше Протасовой, а затем в альбоме графини С. А. Самойловой (1819—1820 гг.) Жуковский создает оригинальный образ воспоминания: «Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, и эти наслаждения сравнил я с фонарями, зажженными ночью на улице: они разделены промежутками, но эти промежутки освещены и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение — фонарь, зажженный на дороге жизни; воспоминание — свет, а счастие — ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют...» (Кульман. С. 1081. Ср.: РС. 1902. Т. 110. С. 191).
К формуле «не говори <...> нет, но <...> были» Жуковский неоднократно возвращается в своих стихах («К своему портрету»), письмах (см., например, письмо А. П. Елагиной от 12 ноября 1823 г.: «Маша для нас существует. Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет!.. Говорите: она была» — УС. С. 39—40).
Показательно, что в 1838 г. Жуковский, посетив Веймар, вписал в альбом канцлера Фридриха фон Мюллера, собеседника и друга Гёте, автоперевод этого четверостишия на немецкий язык. Вот его текст:
Von den Geliebten, die für uns die Welt Joukowsky
3/15 September 1838.
607
(Gerhardt Dietrich. Eigene und übersetzte deutsche Gedichte Žukovskijs // Горски вијенац a Garland of Essay offered to Prof. Elizabeth Mary Hill. Cambridge, 1970. P. 137). «Воспоминание» в немецком варианте стало своеобразным цветком на могилу Гёте.
Наконец, в статье «Воспоминание» (автограф № 2), относящейся уже к первой половине 1840-х гг., Жуковский вновь цитирует дневниковую запись 1821 г., предпослав ей в качестве своеобразного эпиграфа свое любимое четверостишие (ПСС. Т. 11. С. 23).
Таким образом, стихотворение «Воспоминание» — это своего рода жизненная программа Жуковского, основанная на его оригинальной философии и психологии воспоминания, которая может быть серьезной опорой для душевной гармонии (об этом подробнее см.: Веселовский. С. 250—253).
Ю. Шамурин в статье «Московские кладбища» отмечал: «... постоянно повторяется на могилах начала XIX века красивое четверостишие Жуковского...» (Москва в ее прошлом и настоящем. Вып. 8. М., 1911. С. 114).
Ф. Канунова
В альбом Е. А. Алябьевой, рожденной Римской-Корсаковой
(«Кто вас случайно в жизни встретит...»)
(С. 225)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Москвитянин. 1852. Кн. 1. № 18. Сентябрь. С. 126 — с заглавием: «В альбом Е. А. Алябьевой. Стихотворение Жуковского» и датой: «16 (28) июня 1821. Карлсбад».
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 16 (28) июня 1821 г.
В примечании к первой публикации в «Москвитянине» говорится: «Мы обязаны С. П. Стромилову за сообщение следующего стихотворения Жуковского, которого всякая строка для нас любопытна».
Адресат альбомного экспромта Жуковского — княжна Екатерина Александровна Римская-Корсакова (1803—1854), в первом браке Офросимова; с 1840 г. жена композитора А. А. Алябьева (см.: Тимофеев Г. Н. А. А. Алябьев: Очерк жизни и творчества. М., 1912). К сожалению, дневниковые записи Жуковского за июнь 1821 г. отсутствуют. Никаких других свидетельств о встречах Жуковского с Е. А. Римской-Корсаковой не обнаружено.
Н. Вётшева
608
Море («Безмолвное море, лазурное море...»)
(С. 226)
Автографы:
1) ПД, ф. 274, оп. 1, № 402, л. 25 — черновой, без заглавия.
2) ПД, ф. 274, оп. 1, № 402, л. 24—24 об. — беловой, с подписью: «Жуковский».
Копия (ПД, ф. 234 (Плетнев), оп. 1, № 12, л. 3 об. — 4) — рукою П. А. Плетнева, с датой: «15 июня 1847. Спасская Мыза близ Петербурга».
Впервые: СЦ на 1829 год. СПб., 1828. С. 152—153 — с подписью: В. Жуковский.
В прижизненных изданиях: С 4, 5 — с подзаголовком: «Элегия», в С 5 — в подборке произведений 1822 г.
Датируется: предположительно август-сентябрь 1821 г.
К жанровому определению «Моря» Жуковский пришел не сразу. В «Общем оглавлении» поэт поместил стихотворение в раздел «Смесь» (Матяш. С. 153). Однако в С 5 Жуковский назвал «Море» элегией, вынеся это определение в заглавие. В стихотворении отражается эволюция элегического жанра Жуковского. Здесь наличествует то, что характерно для зрелой поры этого жанра: переход из области отвлеченных общечеловеческих законов бытия к личностному, лирическому их выражению и одновременно к поиску символического языка.
Это просматривается в самом процессе работы над текстом, где все более четко проявляется личностный план стихотворения — восприятие моря очарованным и встревоженным лирическим «я». Такие стихи, как «Стою очарован над бездной твоей...» или «Открой мне глубокую тайну твою...», появились не сразу, а в процессе творческих поисков. Вместе с этим усиливается мотив смятения, тревоги, утраченной тишины. В нарастающей поэтической оппозиции «море — небо» передана сложность человеческой жизни, исполненной тайн, тревоги и смятения, которые приходят на смену радости и тишины. Вопросительная интонация подчеркивает напряженность поисков поэта и углубляет мотив таинственности происходящего.
А. С. Пушкин высоко оценил «Море». Он писал П. А. Вяземскому от 25 января 1829 г.: «Читал „Цветы“? Каково „Море“ Жуковского — и каков его Гомер» (Пушкин. Т. 14. С. 400). Юный Лермонтов на пансионском акте 1829 г. «прекрасно произнес стихи Жуковского к Морю и заслужил громкие рукоплескания» (М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 77).
Никаких прямых свидетельств о времени работы Жуковского над стихотворением не обнаружено. Традиционно все комментаторы и исследователи творчества Жуковского опираются на указание поэта в последнем прижизненном собрании сочинений (С 5. Т. 4. С. 132) — 1822 г. Но можно высказать предположение, учитывая приблизительность датировок в этом издании (как правило, они относятся к подборке стихотворений), что «Море» было написано во время заграничного путешествия 1821 г., скорее всего в августе — сентябре, когда Жуковский буквально
609
«идет» по следам Байрона, читая его произведения, слушая воспоминания о нем (Дневники. С. 137, 139), наконец, приступив 5 сентября к переводу «Шильонского узника» (Дневники. С. 140). Путешествие по Италии не могло не вызвать в памяти поэта морские пейзажи Байрона из заключительной четвертой (итальянской) песни «Чайльд Гарольда», в частности 178—184 строфы. Ср.:
Без меры, без начала, без конца, (Перевод В. Левика)
Это тем более кажется правдоподобным, если учесть, что летом 1819 г. Батюшков перевел 178-ю строфу четвертой песни «Странствований Чайльд Гарольда» («Есть наслаждение и в дикости лесов...», своеобразный пролог к «морским» строфам Байрона. Перевод этих же строф был сделан и И. И. Козловым. Как известно, элегия А. С. Пушкина «Погасло дневное светило...» (1820) была напечатана первоначально с пометой: «Черное море. 1820. Сентябрь», а в сборнике 1826 г. имела помету в оглавлении: «Подражание Байрону». Элегией «Море» Жуковский дополнил традицию русской романтической маринистики, создав одновременно свой эстетический манифест. Подробнее об этом см.: Жилякова Э. М. О философской природе лирики В. А. Жуковского // Художественное творчество и литературный процесс. Томск, 1982. Вып. 4. С. 112—128.
Ф. Канунова
«Узрев черты сии пленительно-живые...»
(С. 227)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 4д, л. 27) — беловой, в составе дневниковой записи от 1 декабря 1821 г.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 11.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1 декабря 1821 г.
Публикуя это четверостишие, И. А. Бычков высказал предположение о том, что оно посвящено великой княгине Александре Федоровне и ее матери — прусской королеве Луизе (Бумаги Жуковского. С. 11). П. А. Ефремов, отнеся четверостишие к 1 декабря 1823 г. (?), присоединился к этому предположению (С 9. Т. 2. С. 560). Однако оснований для такой атрибуции адресатов этой записи нет никаких: к этому времени великая княгиня уже уехала в Россию, вряд ли можно было говорить о «пленительно-живых» чертах умершей 11 лет тому назад королевы Луизы.
610
Сам контекст дневниковой записи и некоторые обстоятельства жизни Жуковского этого времени позволяют говорить, что четверостишие, находящиеся в берлинском дневнике конца 1821 г., относится к Марии Клейст и ее дочери Луизе (Лулу), салон которых Жуковский постоянно посещает в это время, а в дневнике неоднократно упоминает о его хозяйке и ее дочери (см.: Дневники. С. 171—173). В письме к прусскому кронпринцу, будущему королю Фридриху-Вильгельму IV, от 4 (10) июля 1822 г. он, в частности, сообщал: «Я вспоминаю Берлин с признательностью и даже как бы с тоской по родине. Там оставил я друзей, которых буду нежно любить всю жизнь, особенно семейство Клейст. Можно ли чувствовать себя более „дома“, чем я себя чувствовал у них?» (РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 144. Подлинник по-французски). Позднее он вспоминал: «Мы породнились душою в то время, когда я жил в Берлине (1821 г.). Там я познакомился с ее матерью и с нею. Мать ее была несравненная женщина; я любил ее детски, она любила меня матерински...» (УС. С. 60).
Кузина известного немецкого писателя Генриха Клейста, Мария фон Клейст (урожд. Гвалтиери; 1761—1831), была образованнейшей женщиной своего времени. В ее салоне собирались представители берлинской интеллигенции и прусского королевского двора. Она благословила Жуковского на перевод индийского сказания «Наль и Дамаянти» в переложении немецкого поэта Фридриха Рюккерта (см.: Описание. № 1986).
Ее дочь Луиза, которую Жуковский в дневниках называл Лулу (в замуж. гр. Стош; 1800—1855), также не была чужда эстетических увлечений. В немецкой мемуарной литературе существовала версия об увлечении ею Жуковского и даже указывалось, что он просил ее руки (см.: Elisa Radziwill. Ein Leben in Liebe und Leid. Unveröffentlichte Briefe der Jahre 1820—1834 herausgegeben von Dr. Bruno Hennig. Berlin, 1922. S. 85. За эти сведения выражаю искреннюю признательность г-ну Клеменсу Хейфусу, библиографу Гамбургской университетской библиотеки). Позднее, в 1835 г. Жуковский писал о ней: «Дочь, создание несравненное; она теперь замужем, мать семейства; пишет ко мне письма несравненные» (УС. С. 61).
А. Янушкевич
В альбом А. А. В.<оейковой>
(«Ты свет увидела во дни моей весны...»)
(С. 227)
Автографы:
1) ПД. № 27787, л. 1 — беловой, с карандашной пометой рукою Жуковского: «В альбом А. А. В.<оейковой>».
2) ПД. № 27787, л. 2 — черновой, с разночтениями в ст. 1 «Пришла на землю ты во дни моей весны...») и ст. 6 («Святые радости друзьями подлетели...»).
Копия (ПД. № 27787, л. 3) — рукою неустановленного лица, неполная (фрагменты последних четырех стихов).
611
Впервые: С 5. Т. 2. С. 150 — с заглавием: «В альбом А. А. П.»; отнесено к 1814 г. В «Общем оглавлении» к С 5 помещено в отдел «Смесь» с той же датой (Матяш. С. 154).
Датируется: 1821 г.
П. А. Ефремов (С 7—9) и вслед за ним И. М. Семенко (СС 2. Т. 1. С. 408) приводят неверные сведения о времени первой публикации стихотворения «В альбом А. А. П.», указывая ее источник как ВЕ. 1814. № 5. Март. В этом номере ВЕ опубликовано стихотворение А. Ф. Воейкова «К Ек.<атерине> Аф.<анасьевне> П.<ротасовой>» (ВЕ. 1814. № 5. Март. С. 33). В связи с этим датировка стихотворения «В альбом А. А. П.<ротасовой>» 1814-м г. представляется спорной, поскольку черновой автограф записан на бумаге с водяным знаком: «J. Whatman. 1821»; карандашная помета: «В альбом А. А. В.<оейковой>» в беловом автографе указывает на время после замужества и перемены фамилии адресата, а хронологический период создания (1814 г.) не подтвержден фактом ранней публикации. Датировка С 5 также не может быть решающим аргументом: известно, что в ряде случаев датировки в этом издании противоречат объективным данным автографов и первых прижизненных публикаций. Напротив, отнесение стихотворения «В альбом А. А. П.» к 1821 г. вполне согласуется с известными фактами биографии А. А. Воейковой и В. А. Жуковского. Опубликованные М. Л. Гофманом письма Жуковского к А. И. Тургеневу и А. А. Воейковой от февраля 1821 г. и без точной даты (отнесенные Гофманом к 1821 г. в целом) свидетельствуют о том, что стихотворение Жуковского могло быть навеяно сообщением о взаимной любви А. И. Тургенева и А. А. Воейковой, которое Жуковский получил от них в начале 1821 г. Ср.: «Я получил твое письмо и в нем Сашино из Дерпта. <...> помни, что между нами теперь Саша. Описывая себя, ты совершенно описал меня, и кажется, мы можем быть взаимным лекарством» (Гофман. С. 159—160). Ср. также в другом письме: «Моя Сашка есть точно Ангел, прилетевший на нашу с тобою землю из рая <...> я обрадовался твоей любви к ней как будто бы своей; я увидел в этой любви одно наше, общее благо, увидел в нем нашу прежнюю дружбу; я ни минуты не подумал о счастии, ибо не счастие для тебя главное <...>. Будем же радоваться ангелу и беречь его на земле от земного...» (Гофман. С. 161—162). О том, что Жуковский ошибся в истолковании чувства А. А. Воейковой и А. И. Тургенева свидетельствует собственноручная приписка первой в письме к ней Жуковского, копию которого она послала А. И. Тургеневу: «Многое может ли в свете горе сравниться с тем, что Жуковский ошибся в этом случае. Благодетельное влияние!» (Там же. С. 164).
Почти одновременно с упомянутыми письмами А. И. Тургенева Жуковский получил совместное письмо от М. А. Мойер и А. А. Воейковой, на которое ответил вышеупомянутым письмом к последней — и, вероятно, стихотворением «В альбом к А. А. П.», где очевидны реминисценции из стихотворения «Стихи, присланные с комедиями, которые К*** хотели играть» (1811), посвященного обеим сестрам Протасовым, где они фигурируют под именами «Аллегро» (А. А. Протасова) и «Пенсероза» (М. А. Протасова). См. 612
также сливаются в сознании Жуковского воедино. Ср.: «... какая разница в вашей судьбе и, несмотря на то, какое сходство в действии» (Гофман. С. 163—164). Об этом же свидетельствует и то, что Жуковский характеризовал чувство А. А. Воейковой к А. И. Тургеневу одним из излюбленных образов, определяющих его собственное чувство к Маше: «Et vous aussi vous avez monte la montagne de Cachemire» [И вы тоже поднялись на гору Кашемира. — фр.] (Гофман. С. 164; об истории этого образа см. примеч. к стихотворению «Лалла Рук»). Таким образом, стихотворение «В альбом А. А. П.» может быть интерпретировано как своеобразное предостережение Жуковского, высказанное в ответ на доверенность его любимой племянницы и лучшего друга.
Жуковский впервые опубликовал стихотворение лишь в 1849 г., уже после смерти А. А. Воейковой и А. И. Тургенева, участников драматической истории 1821 г., но и датировка 1814-м г. и заглавие: «В альбом А. А. П.» свидетельствовали о том, что он не хотел тревожить память своих самых близких друзей и давать материал для пересудов.
Ст. 8. И Ангел прелести, твоя родня, с любовью... — Ср. в «Стихах, присланных с комедиями, которые К*** хотели играть» (1811): «Твой Ангел прелести — с тобою». «Ангел прелести» — устойчивый поэтизм лирики Жуковского 1813—1814 гг., обозначающий М. А. Протасову (см. Ст. 12—13. У входа в свет с живой и ждущею душою // Ты в их кругу стоишь, прелестна, как они... — Ср. в «Стихах, присланных с комедиями, которые К*** хотели играть» строки, обращенные к М. А. Протасовой: «О, Пенсероза! Ты у входа в свет, как гений, // Стоишь, пленительна!..»
О. Лебедева
1822
<ШУТОЧНЫЕ ЗАПИСКИ К Н. И. ГНЕДИЧУ>
Три стихотворные записки Жуковского, обращенные к известному поэту Николаю Ивановичу Гнедичу (1784—1833) — естественное звено их многолетних личных и творческих отношений.
Впервые Гнедича с Жуковским заочно знакомит К. Н. Батюшков. С начала 1810 г. в переписке с Гнедичем он настойчиво говорит об интересе Жуковского к Гнедичу и его произведениям. 6 мая 1811 г. в письме Батюшкова к Гнедичу появляется приписка Жуковского с выражением сердечной симпатии и пожеланием «здоровья, удовольствий и более досуга, чтобы почаще быть наедине с Гомеровым гением» (Батюшков. Т. 2. С. 168). В конце 1814 — начале 1815 г. поэты обмениваются письмами, где Жуковский вспоминает о мимолетной встрече с Гнедичем в
613
Москве и предлагает: «Давайте же руку, любезный родня по Парнасу» (СС 1. Т. 4. С. 561).
История личных и творческих отношений поэтов начинается в июне 1815 г., после переезда Жуковского в Петербург. Еще в начале июня Батюшков пишет Гнедичу: «Познакомься с ним потеснее: верь, что его ум и душа — сокровище в нашем веке» (Батюшков. Т. 2. С. 336), а уже 11 августа 1815 г. он просит Гнедича вместе с Жуковским перечитать и поправить свою сказку «Странствователь и домосед» (Там же. С. 345).
В дальнейшем (вплоть до смерти Гнедича, на которую Жуковский, находясь за границей, откликнулся записью в дневнике: «Известие о смерти Гнедича» — Дневники. С. 256) отношения Жуковского и Гнедича были приятельскими и творческими (см.: Семинарий. С. 121—122). Свидетельство тому — их многолетняя переписка и шуточные записки Жуковского. Залогом этой дружбы стал экземпляр книги «Илиада Гомерова, переведенная Н. Гнедичем» (Ч. 1—2. СПб., 1829) — с дарственной надписью на обложке 1-й части: «Почтенному другу Василию Андреевичу Жуковскому от Гнедича» и многочисленными пометами и записями Жуковского (Описание. № 2504).
Три шуточные записки Жуковского относятся к разному времени (1822, 1823, 1828) и с учетом хронологического принципа издания помещены в соответствующих годовых подборках, но с указанием их порядкового номера (I, II, III).
I (С. 229)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 95, л. 10) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1867. № 2. Стб. 311—312 — с заглавием: «Шуточная записка В. А. Жуковского Н. И. Гнедичу» и указанием: «С автографа».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: вторая половина 1822 г.
По всей вероятности, стихотворная записка Жуковского относится ко второй половине 1822 г., времени наиболее интенсивного общения двух поэтов. В 20-х числах апреля 1822 г. в СПб. выходит в свет отдельной брошюрой «Шильонский узник, поэма Лорда Байрона. Перевел с английского В. Ж.», в издании которой самое активное участие принимал Н. И. Гнедич. Книжка вышла с приложением картинки, рисованной И. Ивановым по наброску А. Н. Оленина и гравированной А. Ухтомским. Творческий союз Гнедича, Жуковского и Оленина в издании «Шильонского узника» получил поэтическое освещение в тексте шуточной записки, написанной гекзаметрами, как еще одно напоминание о работе Гнедича над переводом «Илиады» Гомера.
По мнению Загарина (Л. И. Поливанова), «к тому же времени относится известная шуточная записка к Гнедичу, в которой нельзя не узнать предвестника будущей неподражаемой „Войны мышей и лягушек“» (Загарин. С. 315).
614
Сюжет с табаком не может прояснить времени создания записки. Можно только заметить, что, по всей вероятности, Н. И. Гнедич был хорошим знатоком табака, о чем свидетельствуют письма к нему Батюшкова с постоянной просьбой прислать табак (см.: Батюшков. Т. 2. С. 79, 83, 98, 182, 184, 351). Гораздо существеннее для уточнения датировки записки — упоминание о болезни А. Н. Оленина.
А. Янушкевич
Победитель
(«Сто красавиц светлооких...»)
(С. 229)
Автограф неизвестен.
Впервые: ПЗ на 1823 год. С. 376 (ц. р. 30 ноября 1822 г.).
В прижизненных изданиях: С 3—5 (в С 3, 4 — отдел «Смесь», в С 3 — с подзаголовком, указывающим на источник перевода: «Из Уланда»; в С 5 — в подборке произведений 1821 г., с подзаголовком в оглавлении: «Из Уланда». В «Общем оглавлении» к С 5 датировано 1822-м г. (Матяш. С. 151).
Датируется: 1822 г.
Отсутствие автографа и документальных свидетельств о работе Жуковского над этим стихотворением затрудняет его датировку. Единственное основание для нее — свидетельство самого поэта в «Общем оглавлении» и дата первой публикации.
Перевод одноименного стихотворения («Der Sieger») немецкого поэта-романтика Л. Уланда (1787—1862), оказавшего заметное влияние на поэзию позднего романтизма в Германии и за ее пределами. Никаких положительных или отрицательных отзывов об Уланде ни в дневниках Жуковского, ни в его письмах не содержится, но «Победитель» — один из двадцати переводов, сделанных Жуковским из Уланда в период с 1816 г. по 1832 г., т. е. когда русский поэт находился в самом расцвете творческих сил (наиболее полно переводы Жуковского из Уланда рассматриваются в работе С. Шестакова «Заметки к переводам В. А. Жуковского из немецких и английских поэтов» (1903) // Чтения в Обществе любителей русской словесности в память А. С. Пушкина (при Казанском университете). Казань, 1903. Т. 23. С. 1—97). «Der Sieger» было написано Уландом в 1809 г. и опубликовано в «Poetischer Almanach für das Jahr 1812» (Besorgt von J. Kerner. Heidelberg, 1812; если факт знакомства Жуковского с Уландом, на который указывает Зейдлиц (Зейдлиц. С. 130), документально не подтверждается, то достоверно известно, что с издателем и ближайшим другом Уланда Ю. Кернером (1786—1862) Жуковский познакомился в 1847 г., в дальнейшем их связывали дружеские отношения; в 1852 г. Кернер опубликовал на немецком языке свой перевод сказки Жуковского «О Иване-царевиче и Сером Волке», написав для него предисловие и стихотворное посвящение. В личной библиотеке поэта хранится несколько книг Кернера, в том числе с авторской дарственной надписью (Описание. № 2665). Известны также воспоминания Кернера о Жуковском (см.: Gerhardt. S. 271—274).
615
В «Общем оглавлении» стихотворение отнесено Жуковским в отдел «Романсы и песни» и датировано 1822 г. Перевод полный, но в нем 1) изменена ритмика оригинала: у Уланда 4-стопный хорей, белые стихи с чередованием женских окончаний; 2) Жуковский произвел некоторые замены лексического характера, эмоционально-смысловое содержание которых более или менее непосредственно связано с эмоционально-смысловым содержанием соответствующих мест оригинала (напр., «meiner Wangen» переведено «щек моих горячих», «Sturmestoben» — «бурным вихрем»); 3) есть и вставки, не обоснованные необходимостью передачи содержания подлинника, а взятые из арсенала собственной поэтики (например, «Ihrer Blicke sanfter Schein» переведено — «Светлых взоров тихий пламень», или «Ihrer Rede mildes Wehn» — «Сладкошепчущие речи» и т. п.). Жуковский передал все, чем художественно живет подлинник: мелодичность, легкость стиха. Он воссоздает песенную интонацию, с которой естественно сочетается подобранная лексика. Жуковский сохраняет, за исключением первых двух стихов, даже их зачины. Поэтическое впечатление, как и в подлиннике, передается метрической формой, гармонией слов, интонаций, композиционной симметрией («Как от щек моих горячих..., Как рвалось пробиться сердце»). Однако у Жуковского сцена психологичнее, чем в оригинале. Здесь перед нами жизнь души, переданная на контрастах, как нечто очень подвижное. Отсюда — ассоциативность, смысловая емкость стихотворения Жуковского. Он вносит в перевод сильные чувства и вместе с тем закрепляет в нем черты народности: сохраняет остродраматический сюжетный принцип, параллелизм, использует народно-песенные интонации. Жуковский, таким образом, прекрасно передает эмоционально-смысловую сторону подлинника, но нередко собственными стилевыми средствами.
Стихотворение положено на музыку М. И. Глинкой и Н. Н. Черепниным.
И. Айзикова
1823
<Записка к Н. И. Гнедичу>
II (С. 230)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 95, л. 17 об.) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 6. С. 446 — из письма А. А. Воейковой к Н. И. Гнедичу от 2 февраля 1823 г.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 2 февраля 1823 г.
616
Четверостишие является припиской Жуковского к письму А. А. Воейковой, в котором она поздравляет Гнедича с днем рождения. Вот текст этого письма: «Козлов сказывал мне, что нынче ваше рождение, любезный и почтенный Н. И. Спешу изъявить вам душевное желание всего в мире хорошего и достойного вас [Рукою Жуковского между строк: „То есть денег и жены, или жены и денег, или просто денег“]. Поздравление же с этим днем принесу не вам, а друзьям вашим [Рукою Жуковского: „И мне принесла“]. Почитающая вас душою Александра Воейкова. — 2 февраля» (С 7. Т. 6. С. 446).
Жуковский в это время жил вместе с Воейковыми в Петербурге в доме Меншикова; отсюда его активное участие в написании поздравительного письма А. А. Воейковой Гнедичу.
Ст. 1. ...Николай Гомерович... — Обращения Жуковского в письмах к Гнедичу самые разнообразные: «любезный Гандишь», «любезнейший Гнедок», «любезный Николай», «любезный Гнедко» (см.: СС 1. Т. 4. С. 573—574, 587), но чаще всего «Николай Гомерович» — как указание на главный поэтический труд Гнедича, перевод «Илиады» Гомера.
А. Янушкевич
Ночь
(«Уже утомившийся день...»)
(С. 230)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 42 — черновой набросок карандашом между строк записанного рукою неустановленного лица немецкого текста с датой: «Dorpat, d.<en> 26 Feb.<ruar>. 1823».
2) ПД. № 22728, л. 119 — беловой, без заглавия и подписи, в альбоме А. А. Воейковой.
3) РНБ, ф. 608 (Помяловский), оп. 1, № 4875 — беловой, на отдельном листке, с заглавием: «Баркарола» и подписью: «Ж.»
Копия (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, № 287, л. 1) — рукою неизвестного лица, с пометками П. А. Вяземского.
Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824. С. 286 — с заглавием: «Ночь» и подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел «Романсы и песни»; в С 5 отнесено к 1815 г.).
Датируется: 26 февраля 1823 г.
Единственным основанием для датировки текста стихотворения «Ночь» является дата, проставленная в черновом автографе с параллельным немецким текстом, между строк которого Жуковский набросал карандашом первоначальный вариант 9 стихов своего перевода (4 стиха первой строфы и 5 стихов второй). В альбоме А. А. Воейковой автограф стихотворения «Ночь» расположен между записями от 10 октября 1823 г. (л. 116) и 10 июня 1824 г. (л. 123), однако это не может
617
быть основанием для датировки стихотворения указанным промежутком времени, поскольку альбом заполнялся в совершенно произвольном хронологическом порядке.
Можно предположить, что первоначальный набросок перевода был сделан Жуковским сразу по получении немецкого текста, а свой окончательный вид стихотворение «Ночь» обрело несколько позже — возможно, вскоре после смерти М. А. Протасовой-Мойер (19 марта 1823 г.). Это предположение косвенно подтверждается тем фактом, что стихотворение на смерть М. А. Мойер «9 марта 1823» заканчивается двумя стихами из любимого ею романса А. Вейрауха «Sterne der Nacht!» («Звезды ночи!» — нем.; в переводе Жуковского: «Звезды небес! Тихая ночь!»). Стихотворение «Ночь» развивает те же мотивы целительной силы и утешения тихой звездной ночи.
Поскольку текст немецкого подлинника стихотворения «Ночь» известен только по анонимному автографу в архиве Жуковского и лишь однажды был напечатан А. Н. Веселовским (Веселовский. С. 500; см. также: Dietrich Gerhardt. Die Zeit und das Weltproblem // Rheinisch-Westfälische Akademie der Wissenschaften. Vorträge. G. 299. Westdeutscher Verlag, 1989. S. 36), мы считаем необходимым привести его здесь с подстрочным переводом:
Schon sank auf rosiger Bahn Komm’ denn, o Himmlische, Du, Уже спустился по розовой дороге Приди же, о небесная, ты, Д. Герхардт, высоко оценивая эстетическое достоинство немецкого текста, ставит его наравне со стихотворениями «Ночь» Гердера и «Ночная песнь» Ф. Геббеля (см.: Dietrich Gerhardt. Op. cit. S. 40—41), поэтому вопрос об авторе немецкого подлинника стихотворения «Ночь» представляет самостоятельный интерес. Из числа дерптских друзей Жуковского, известных своей литературной деятельностью (Мартин Асмус, 1784—1844; Карл фон дер Борг, 1794—1848; Август Вейраух, 1788—1865), автором романса «Ночь» скорее всего мог быть именно Август Вейраух, которого «современники считали <...> выдающимся композитором и лучшим
618
поэтом Прибалтики» (Ж. и русская культура. С. 455; подробно о Вейраухе и его отношениях с Жуковским см.: Там же. С. 449—455; Eichstädt. S. 39—88).
Д. Герхардт на основе стилистического анализа текстов «Sterne der Nacht!» (в переводе Жуковского — «Звезды небес!..»), «Der neue Pygmalion» (в переводе Жуковского — «Тронься, тронься, пробудись!..») и «Schon sank auf rosiger Bahn...» (в переводе Жуковского — «Ночь») высказал предположение, что все три текста принадлежат одному поэту (Dietrich Gerhardt. Op. cit. S. 42). Х. Эйхштедт, в свою очередь, считает автором первых двух именно Августа Вейрауха (Eichstädt. S. 83, 85). Таким образом, наиболее вероятным представляется то, что три вышеперечисленных текста являются оригинальными стихотворениями А. Вейрауха. Подробный анализ перевода стихотворения «Ночь» в сравнении с текстом немецкого подлинника и в контексте немецкой романтической «ночной лирики» см.: Dietrich Gerhardt. Op. cit. S. 36—44.
Стихотворение Жуковского «Ночь» было дважды переведено на немецкий язык: автором одного перевода был Фридрих Боденштедт (Friedrich Bodenstädt’s Gesammelte Schriften. Berlin, 1866. Bd. 7. S. 153), автором другого — Эллис (Лев Кобылинский): Leo Kobylinski-Ellis. Das goldene Zeitalter der russischen Poesie: W. A. Joukowski, seine Persönlichkeit, sein Leben und sein Werk. Padeborn, 1933. S. 160.
Стихотворение положено на музыку А. Рубинштейном и Г. Коргановым.
О. Лебедева
9 марта 1823
(«Ты предо мною...»)
(С. 231)
Автографы:
1) ПД. № 22728, л. 111 — беловой, в альбоме А. А. Воейковой.
2) ПД. Р. I, оп. 9, л. 1 — беловой, с заглавием: «9 марта».
Копия (ПД. Р. I, оп. 9, л. 2) — рукою неустановленного лица.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 3. С. 491 — с заглавием: «9 марта 1823».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 19 марта 1823 г.
Стихотворение является откликом на смерть М. А. Протасовой-Мойер, которая скончалась во время родов 18 марта 1823 г. в Дерпте. Поэт вспоминает в нем о последнем свидании с умершей, но вечно живой в его сознании Машей Протасовой.
Дата создания стихотворения (после известия о смерти — 19 марта) и время, о котором оно рассказывает (последнее свидание — 9 марта), слились в сознании комментаторов этого произведения, и оно получило почти во всех посмертных изданиях (см.: С 8—10, ПСС, Стихотворения, СС 1 и др.) заглавие: «19 марта 1823». Виновником этой путаницы оказался биограф поэта К. К. Зейдлиц. В своей
619
книге «Жизнь и поэзия В. А. Жуковского...» (СПб., 1883) он «поправил» издателя С 7 П. А. Ефремова, который впервые опубликовал текст стихотворения, вероятно, основываясь на автографе № 2, и дал верное заглавие: «9 марта 1823» (см.: С 7. Т. 3. С. 491). «... тут неверно озаглавлено, — писал К. Зейдлиц по поводу С 7, — вместо 9-го марта должно быть 19-е — день смерти Марии Андреевны» (Зейдлиц. С. 134). Начиная с С 8 Ефремов, прислушавшись к мнению биографа Жуковского, изменил заглавие стихотворения на «19 марта 1823», и это ошибочное заглавие продержалось в изданиях сочинений Жуковского до 1973 г., (см.: Жуковский В. А. Избранное. Л., 1973. С. 126), когда наконец И. М. Семенко не восстановила подлинное заглавие, подчеркнув в примечании к стихотворению, что в нем «речь идет о последнем свидании с М. А. Протасовой, состоявшемся в Дерпте именно 9 марта» (СС 2. Т. 1. С. 414).
Об этой встрече Жуковский писал А. П. Елагиной 28 марта 1823 г.: «10 числа я с ними простился, без всякого предчувствия, с какою-то непонятною беспечностью <...>. Через полчаса всё готово к отъезду; встаю, подхожу <...> она спала; но мой приход ее разбудил — хотела встать, но я ее удержал. Мы простились, она просила, чтобы я ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку — и это было последнее на этом свете» (РС. 1883. № 10. С. 84).
Последующие письма Жуковского к родным, прежде всего к задушевной подруге Маши Протасовой — к А. П. Елагиной, являются своеобразным прозаическим комментарием к стихотворению. Ср.: «Время ничего не сделает... Разве только одно: наш милый товарищ будет час от часу ощутительнее своим присутствием; я в этом уверен. Мысль об ней полная ободрения до будущего, полная благодарности за прошедшее — словом, религия! Саша, вы и я будем жить друг для друга во имя Маши, которая говорит нам: незрима я, но в мире мы одном» (Там же. С. 85); «Маша более, нежели когда-нибудь, наш ангел, наш спутник, наш хранитель! В пятницу на Святой неделе мы все были на ее могиле, там слышал я под чистым небом <...> Христос воскресе! и сущим в гробех живот даровал. Это была возвышенная минута жизни» (Там же. С. 86); «Жизнь точно святыня: Маша сама в этом меня теперь уверила. Счастие не нужно, чтобы этому верить. На будущее можно глядеть спокойно, ибо оно уже не отымает счастья. Оборотимся к прошедшему» (Там же. С. 88). Поэтическим постскриптумом к «9 марта 1823» станут стихотворения «Ты всё жива в душе моей...» и «Звезды небес...», воссоздающие «память сердца» поэта (см. примеч. к этим стихотворениям).
Еще В. М. Жирмунский указал на сходство этого стихотворения со стихотворением немецкого поэт-романтика Клеменса Брентано (Brentano, 1778—1842) «An Sophie Brentano», посвященного памяти его умершей сестры Софии. «Сходство этих стихотворений, главным образом, — писал исследователь, — в своеобразном ритме (двустопный ямб, без рифмы, попеременно мужское и женское окончание, есть свобода в перестановке ударений, которая у Жуковского проявилась в двух заключительных строках) и в общем настроении, — не в словах» (Жирмунский В. М. Религиозное отречение в истории романтизма. М., 1919. Ч. 3. С. 37—38). При этом Жирмунский и еще ранее Веселовский отмечают факт личного знакомства
620
Жуковского с Брентано (см.: Там же. С. 38; Веселовский. С. 22). О близости этого стихотворения с другим произведением Брентано «К Софии Меро» см.: Топоров В. Н. Из исследований в области поэтики Жуковского // Slavica Hierosolymitana. The Magnes Press, 1977.
Анализ мелодики этого стихотворения был дан Б. М. Эйхенбаумом (О поэзии. Л., 1969. С. 389—390), а его ритма — С. А. Матяш (Ж. и русская культура. С. 89).
Ст. 11—12. Твоя могила, // Как рай, спокойна!.. — М. А. Мойер была похоронена на русском кладбище в Дерпте. Сохранился рисунок Жуковского 1823 г., изображающий ее могилу, на которой нет еще ни креста, ни бронзовой доски, установленных позднее. См. также в письме Жуковского к А. П. Елагиной от 28 марта 1823 г. из Дерпта: «Ее могила наш алтарь веры, недалеко от дороги, и ее первую посетил я!» (РС. 1883. № 10. С. 84).
Ст. 17—18. Звезды небес, // Тихая ночь!.. — Эти две строки, отделенные в автографе стихотворения интервалом, начало перевода фрагмента текста анонимного автора из сборника А. Вейрауха (см. примеч. к стихотворению «Звезды небес...»). О месте и значении этих строк для общего смысла стихотворения «9 марта 1823» см.: Веселовский. С. 238; Стихотворения. Т. 2. С. 524; Eichstädt. S. 82—84.
И. Поплавская
«Ты всё жива в душе моей!..»
(С. 231)
Автограф неизвестен.
Копии:
1) ПД. № 22728, л. 56 — рукою А. А. Воейковой в ее альбоме.
2) РНБ, ф. 550, оп. 3, Q XIV. 153, л. 15 — рукою М. Н. Дириной, с подписью: «Ж.»
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 189. Ср.: Бычков И. А. Из неизданных стихотворений Н. М. Языкова и В. А. Жуковского. СПб., 1911. С. 40.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копиям.
Датируется: март 1823 г.
Отсутствие этого произведения в собраниях сочинений Жуковского — очевидное недоразумение. Этот небольшой текст неразрывно связан со стихотворением «9 марта 1823», рассказывающим о последней встрече поэта с М. А. Протасовой-Мойер, умершей 19 марта 1823 г. Записанное в альбоме ее сестры, А. А. Воейковой, прямо вслед за автографом первого стихотворения, оно стало одновременно реквиемом и эпитафией. На обороте альбомного листа — рисунок Маши, сидящей в кресле, работы А. А. Воейковой. Видимо, и рисунок был сделан незадолго до родов и смерти Маши.
Появление этого стихотворения в альбоме Марии Николаевны Дириной (в замуж. фон. Рейц) — с подписью: «Ж.» — еще одно доказательство принадлежности стихотворения Жуковскому. В 1823 г. М. Н. Дирина жила в Дерпте и была близка
621
к Мойерам-Воейковым. Вероятно, она переписала это стихотворение из альбома А. А. Воейковой, о чем свидетельствует идентичность текстов.
А. Янушкевич
Надгробное слово на скоропостижную кончину («И так ты кончил жизнь, почтеннейший наш друг!..»)
(С. 232)
Автограф (ПД, ф. 388, оп. 1, № 94) — беловой. Ср.: ИВ. 1902. № 4. Апрель. С. 169 — факсимильное воспроизведение.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИВ. 1902. № 4. Апрель. С. 169.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 13 сентября 1823 г.
В примечании издателя ИВ, впервые опубликовавшего это шутливое произведение Жуковского, говорится: «Помещаемый здесь, в точном факсимиле, автограф В. А. Жуковского любезно сообщен нам И. Н. Захарьиным, который получил его от графини А. А. Толстой.
Автограф этот — шуточное, нигде еще не напечатанное стихотворение Жуковского. Оно написано им фрейлине В. П. Ушаковой, дочери генерал-адъютанта Павла Петровича Ушакова, бывшего воспитателя императора Николая I.
Почему паук Ушаковой заслужил такое внимание Жуковского и назывался „Фаддеем“, неизвестно. Возможно, что это имя было дано ему самим Жуковским в честь известного Фаддея Булгарина» (ИВ. 1902. № 4 С. 169).
О Варваре Павловне Ушаковой см. примеч. к стихотворению «К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой».
Это стихотворение стоит в одном ряду с шутливыми павловскими эпитафиями 1819 г.: «На смерть чижика», «Эпитафия Мими», «В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши...», «К Столыпину».
Промежуток в полгода между смертью М. А. Мойер, стихотворениями на ее смерть и этим шутливым стихотворением — свидетельство как глубокого отчаяния поэта, так и постепенного его пробуждения к жизни.
Н. Вётшева
622
Ангел и Певец
(«„Кто ты, Ангел светлоокой“...»)
(С. 232)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 11—13) — черновой, с датой: «5 октября»; на л. 13 — карандашный набросок рисунка, изображающего встречу двух ангелов.
Впервые: СО. 1823. № 41. С. 33 — с заглавием: «Ангел и Певец» и подписью: «Ж.»
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 5 октября 1823 г.
В С 8 к этому стихотворению П. А. Ефремов дал следующее примечание: «В числе празднеств, бывших в Гатчине в 1823 г. по случаю приезда невесты великого князя Михаила Павловича Выртембергской принцессы Шарлотты, был дан 6 октября музыкальный вечер. В конце его были пропеты эти стихи, положенные на музыку Мауером. Слова ангела пела княжна Хилкова, а певца — г. Всеволожский. Перед вторым куплетом на театре, в облаках, была представлена группа, изображавшая судьбу, которую окружали духи жизни» (С 8. Т. 2. С. 521—522). Подробное описание праздника см.: ОЗ. 1823. Ч. 16. Кн. 43.
В стихотворении речь идет о приезде в Россию Вюртембергской принцессы Фридерики Шарлотты Марии (1806—1873), впоследствии ставшей великой княгиней Еленой Павловной, женой великого князя Михаила Павловича. О встрече Михаила Павловича (1798—1848), четвертого сына императора Павла I, с принцессой Шарлоттой за границей см.: Смирнова-Россет. С. 155. Бракосочетание Елены Павловны с великим князем Михаилом Павловичем состоялось в феврале 1824 г. (см.: Шильдер. Т. 1. С. 156). В это же время Жуковский начинает давать ей уроки русского языка, о чем сообщает А. П. Зонтаг в письме от 5 марта 1824 г.: «Скажу вам два слова о себе: у меня теперь на руках новая, милая ученица, вел.<икая> кн.<ягиня> Елена Павловна» (УС. С. 97—98). Елена Павловна постоянно поддерживала дружеские отношения с деятелями русской культуры. По словам Жуковского, она «очень любила Пушкина» (С 8. Т. 6. С. 17). Сохранились 4 записки Елены Павловны к Жуковскому от 27—29 января 1837 г. с вопросами о состоянии раненого Пушкина (см.: Черейский. С. 150).
В празднике, на котором было исполнено стихотворение «Ангел и Певец», принимали участие фрейлина княжна П. А. Хилкова, спевшая партию Ангела, и Н. В. Всеволожский (1799—1862), любитель театра и литературы, основатель литературно-театрального общества «Зеленая лампа», приятель А. С. Пушкина — исполнитель партии Певца. Музыку к сочинению Жуковского написал композитор и скрипач-виртуоз Людвиг Вильгельм Маурер (1789—1878).
О влиянии Шиллера на использование 4-стопного хорея в этом стихотворении см.: Томашевский Б. В. Строфика Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1958. Т. 2. С. 98.
И. Поплавская
623
«Я Музу юную, бывало...»
(С. 235)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 30, л. 17, 21 — черновой, без заглавия.
2) ПД. Р. I, оп. 9, № 50, л. 1 — беловой 2-х первых строф, с разночтением в ст. 13: вместо: «Его желанного возврата» — «Животворящего возврата»; на отдельном листке, без заглавия.
Впервые: С 3. СПб., 1824. Т. 3. — в конце тома курсивом (ц. р. — 6 декабря 1822 г.), с заглавием: «Я Музу юную, бывало...»
В прижизненных изданиях: С 3—4; в С 4 — также в конце тома курсивом, без указания в оглавлении. В С 5 отсутствует.
Печатается по тексту С 4 со сверкой по автографам.
Датируется: конец 1823 г.
Черновой автограф воссоздает весь процесс работы Жуковского над текстом стихотворения. Сначала идет прозаический план: «Я знавал дни вдохновения — тогда Муза природы, жизни и мечты — все было пенье! Бывали дни — посвящаю их — но придет ли — как странник — пока сияет солнце — не знаю»; затем возникает первый стихотворный набросок:
Музу я встречал бывало Жуковский отказывается от 4-стопного хорея, и все последующие варианты даны 4-стопным ямбом. На л. 21 возникает ритмический рисунок стихотворения. Все наброски стихотворения предшествуют «Прощальной песне, петой воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года» (СО. 1824. № 1). История публикации стихотворения в С 3, видимо, включенного туда уже накануне выхода всех трех томов в свет (издание появилось в начале 1824 г.), позволяет датировать его предположительно концом 1823 г. Никаких других реальных свидетельств о времени написания стихотворения не обнаружено.
Посвящение великой княгине Александре Федоровне, которым открывается С 3, и наличие особого экземпляра этого издания, подаренного 20 марта 1824 г. Жуковским П. И. Полетике, где стихотворение «Я Музу юную, бывало...» перенесено в т. 1 и переплетено непосредственно за посвящением (см.: С 7. Т. 1. С. 486), давало основания комментаторам говорить о связи этого произведения непосредственно с личностью великой княгини и определять его как «Стихи в роде эпилога...» (С 6. Т. 4. С. 426).
Думается, стихотворение может рассматриваться в аспекте символической поэтики Жуковского прежде всего как его эстетический манифест и выражение романтической концепции жизнетворчества. Особый характер его публикации (курсивом в конце издания) свидетельствует об этом. Пушкинское стихотворение «Я
624
помню чудное мгновенье...», обращенное к конкретному адресату, продолжает эту линию русской поэзии и перекликается со стихотворением Жуковского.
А. Янушкевич
Привидение
(«В тени дерев, при звуке струн, в сиянье...»)
(С. 236)
Автограф неизвестен.
Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824. С. 257—258, в разделе «Стихотворения», за подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 отдел «Смесь», в С 5 в подборке произведений 1821 г.).
Датируется: 1823 г.
Главной в стихотворении является тема привидения, которая очень рано стала занимать Жуковского и как художника, эстетика, и как человека, верящего в загробную жизнь. Привидениями населены элегии и баллады Жуковского. Высказывалось мнение о том, что стихотворение «Привидение» генетически связано с эстетикой немецкого романтизма, в частности, с третьим «Гимном к ночи» («Hymne an die Nacht») Новалиса (Галюн. С. 27—28).
Однако в данном стихотворении речь идет, по-видимому, не о литературном, романтическом привидении, над которым поэт сам охотно посмеивался; его шутливая репутация «певца» таких привидений нередко обыгрывалась в «Арзамасе». Здесь же, как и в стихотворении «9 марта 1823 года», биограф поэта (К. К. Зейдлиц) и его исследователи (И. Жданов, И. Эйгес, И. Виницкий) видят связь с семейным преданием Елагиных-Мойеров о явлении М. А. Протасовой в ночь на 18.3.1823 г., т. е. в ночь ее смерти, А. П. Елагиной, которая тогда находилась в Москве у постели своего больного сына, а М. А. Протасова, как известно, умерла в Дерпте. 28 октября 1823 г. Жуковский писал об этом видении А. П. Елагиной: «Вы видели Машу и во сне, и наяву в последние дни ее — я нахожу в этом что-то неизъяснимо для вас утешительное <...> Я верю вашему видению, в нем вижу что-то естественное, справедливое. Это награда! Но именно все это и делает жизнь высокою! До чего может она возвысить нашу душу! И только она одна! Милая <...> я далек, слишком далек от вашей высокости. Сны ваши меня не посещают. Но ради этих снов, прекрасных вестников того света <...> не предавайтесь унынию. <...> Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет, говорите: она была» (УС. С. 39—40). Много позднее Жуковский вновь вспомнит об этом видении и расскажет о нем в статье конца 1840-х гг. «Нечто о привидениях».
Видение придает А. П. Елагиной в глазах Жуковского особый статус. Жуковский подчеркивает дистанцию между ею и собой и говорит о «завидном счастье, которым он не был удостоен». Но то, что ему не было дано непосредственно, он вызывает с помощью поэзии и воспоминания. «Не вижу глазами ее, но знаю, что она с нами», — пишет он сразу после смерти Маши (цит. по: Веселовский. С. 237).
625
А. П. Елагина видела «милую гостью» воочию, а Жуковский призывает ее к себе, как бы извлекая ее из небытия, давая ей зримый образ в своем стихотворении. Произведение, таким образом, передает любимую Жуковским философию поэтического откровения, переживаемого при чудесном явлении посланца небес. В «Привидении» поднимаются важнейшие для Жуковского мировоззренческие и эстетические вопросы — о соотношении материального и духовного, о вере в Провидение, о природе творчества. Основным художественным образом оказывается образ «воздушной лазурной пелены», «покрывала». Мистический опыт общения с ушедшими из жизни «милыми спутниками» в дальнейшем станет темой постоянных размышлений Жуковского, привидения окажутся героями его философско-религиозной и автобиографической прозы. Подробнее об этом см.: Виницкий И. Нечто о привидениях Жуковского // НЛО. 1998. № 32. С. 147—172.
И. Айзикова
1824
Прощальная песнь, петая воспитанницами («Прости, убежище святое...»)
(С. 237)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 19—20) — черновой.
Впервые: СО. 1824. Ч. 91. № 1. С. 334—336 — с тем же заглавием. То же: Новости литературы. 1824. Ч. 8. № 13. С. 13—15. Тексты идентичны.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: начало 1824 г.
В письме А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 15 февраля 1824 г. читаем: «Получил ли „Прощальную песнь“ Жуковского, не петую в Смольном монастыре?» (ОА. Т. III. С. 11). Это указание позволяет предполагать, что стихотворение Жуковского, написанное к февральскому выпуску 1824 г. воспитанниц Смольного института, было передано воспитанницам Общества благородных девиц.
Н. Вётшева
Таинственный посетитель
(«Кто ты, призрак, гость прекрасной?..»)
(С. 239)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 31) — беловой, без заглавия и даты.
Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824 (ц. р. — 9 августа 1824 г.). С. 258—260 — с заглавием: «Таинственный посетитель» и подписью: «Жуковский».
626
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел «Романсы и песни»; в С 5 — в подборке стихотворений 1822 г.).
Датируется: первая половина 1824 г.
Точной датировке стихотворение на основе известных источников не поддается. Единственный известный автограф находится среди черновых набросков стихотворений конца 1823 — начала 1824 г. В печать «Таинственный посетитель» попал (учитывая дату ц. р.) в начале августа 1824 г., что и позволяет предположительно датировать его первой половиной 1824 г.
Исследователи и комментаторы творчества Жуковского обычно скупо говорят об этом произведении. Биограф поэта К. К. Зейдлиц указал, что «Таинственный посетитель» — оригинальное произведение, которое «обличает в себе отголоски сердечных дум Жуковского об М. А. Протасовой» (Зейдлиц. С. 130). Ц. С. Вольпе сделал предположение о том, что источником «Таинственного посетителя» «послужили два переведенных Жуковским с немецкого стихотворения: Посвящение к „Двенадцати спящим девам“ — из Гёте и „К мимопролетевшему знакомому Гению“ — из Шеллинга» (Стихотворения. Т. 1. С. 385).
Еще Белинский попытался прочитать «Таинственного посетителя» как «одно из самых характеристических стихотворений Жуковского» (Белинский. Т. 7. С. 179). Процитировав полный текст произведения, он так комментировал его содержание: «Поняли ли вы, кто такой этот „таинственный посетитель“? Сам поэт не знает, кто он, и думает видеть в нем то Надежду, то Любовь, то Думу, то Поэзию, то Предчувствие... Но эта-то неопределенность, эта-то туманность и составляет главную прелесть, равно как и главный недостаток поэзии Жуковского» (Там же. С. 180).
«Таинственный посетитель» органично завершает своеобразный поэтический цикл 1815—1824 гг. — цикл эстетических манифестов Жуковского.
А. Янушкевич
Мотылек и цветы
(«Поляны мирной украшение...»)
(С. 240)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 30, л. 29 об. — черновой, в другой редакции по сравнению с беловым автографом (см. ниже).
2) РНБ, оп. 1, № 30, л. 30 — беловой, с небольшими поправками.
Копия (ПД. № 22728, л. 1) — рукою А. А. Воейковой (последняя строфа), с указанием: «Из альбома С. Карамзиной». Ср.: РБ. 1916. Кн. 6. С. 69.
Впервые: СЦ на 1825 год. СПб., 1824 (ц. р. — 9 августа 1824 г.). С. 357 — с подписью: «Жуковский» и примечанием: «Стихи, написанные в альбоме Н. И. И., на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из pensée [анютины глазки. — фр.] и незабудок».
627
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел «Романсы и песни»; в С 5 — в подборке стихотворений 1821 г.).
Датируется: первая половина 1824 г.
Обоснование датировки то же, что и для «Таинственного посетителя» (см. примеч.), так как положение стихотворений в рукописи и история их первой публикации одинаковы.
Окончательной редакции стихотворения предшествует черновая, которую можно считать самостоятельным вариантом (ранней редакцией). Приводим ее текст:
Вот, что однажды я сказал, Но лугом бытия прекрасным По всей вероятности, Жуковский увидел в этой первоначальной редакции ощутимые переклички со стихотворением 1814 г. «Мотылек», переводом из Гёте (см. Стихотворение, как это явствует из примечания к первой публикации, было написано в альбом Н. И. И. Еще П. А. Плетневым было установлено (см. его письмо к Я. К. Гроту от 16 января 1842 г. // Переписка. Т. 1. С. 469), что речь идет о воспитаннице Софьи Ивановны Местр (урожд. Загряжской) и ее мужа гр. Ксавье де Местра — Наталье Ивановне Ивановой (в замуж. Фризенгоф; ум. 1850). О ней
628
см.: Временник Пушкинской комиссии. 1971. Л., 1973. С. 31—35; Раевский Н. Избранное. М., 1978. С. 35—36, 475.
По автографу Жуковского из этого альбома, хранящегося в Бродянах (Словакия), где в фамильном замке Фризенгофов жила владелица альбома, это стихотворение было опубликовано Яном Ференчиком (Slovenské pohl’ady. 1947. № 1. S. 181—184).
А. Янушкевич
Поездка на маневры
(«Вчера был день прекрасной доле...»)
(С. 242)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 30, л. 23 — черновой, без заглавия.
2) РНБ, оп. 1, № 30, л. 23 об., л. 24, л. 25, л. 26 — черновой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 997 — с заглавием: «Поездка на маневры».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: лето 1824 г.
Поводом для написания стихотворения, в котором, по словам исследователя, «зазвучала воинская струнка поэтической арфы Жуковского» (Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 201), явилось присутствие поэта на военных маневрах в Красном Селе, неподалеку от Петербурга: «Начиная с 60-х годов XVIII века сюда перемещались летние лагери гвардейских полков. Здесь происходили грандиозные маневры, в которых порою участвовало более 100 тысяч солдат и офицеров. Местом маневров была луговая долина, окруженная холмами; с одного из них за происходившим на „поле сражения“ наблюдали петербургская знать, члены царской фамилии, придворные» (Там же. С. 202).
Н. Вётшева
1825
<Гр. А. Е. Комаровской>
(«Давно уж нет мне вдохновенья!..»)
(С. 246)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 15, л. 11 — черновой.
2) ПД, ф. 244, оп. 1, № 104 — беловой (от ст. 21 до конца) — в альбоме А. Е. Шиповой, урожд. Комаровской.
При жизни Жуковского не печаталось.
629
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 43 (ст. 1—14); Пушкин и его современники. СПб., 1909. Т. 3. Вып. 11. С. 84 (от ст. 21 до конца — по автографу № 2).
Печатается впервые полностью по черновому автографу.
Датируется: февраль 1825 г.
Адресат послания — графиня Анна Евграфовна Комаровская (в замуж. Шипова; 1806—1872), дочь известного генерала Е. Ф. Комаровского (1769—1843), знакомого Карамзина, Жуковского, автора «Записок» (см.: ИВ. 1897. С. 69—70). В 1825 г. А. Е. Комаровская была фрейлиной, впоследствии вышла замуж за С. П. Шипова (1789—1876), участника Отечественной войны 1812 г., члена Союза спасения и Союза благоденствия (о нем см.: Черейский. С. 498—499; Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 201, 339).
О стихотворении из альбома А. Е. Комаровской (автограф № 2) см.: Модзалевский Б. Л. Альбом А. Е. Шиповой, рожд. гр. Комаровской // Пушкин и его современники. Вып. 11. С. 79—94; Вацуро В. Э. Литературные альбомы в собрании Пушкинского Дома: 1750—1840-е годы // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 год. Л., 1979. С. 30.
Упоминание об этом стихотворении, проясняющее повод к его созданию, содержится в письме А. И. Тургенева П. А. Вяземскому от 20 февраля 1825 г.: «Он [Жуковский] мне дал вчера два послания: одно к Тутолмину о карете, а другое к фрейлине графине Комаровской, которая нарочно захромала, чтобы освободить больную мать от поездки с нею на бал» (ОА. Т. III. С. 98).
И. Поплавская, Н. Вётшева
«Друзья, без горести на гроб взирайте мой!..»
(С. 247)
Автограф (ПД. № 22729, л. 26 об.) — беловой, с подписью: «Ж.»
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: конец декабря 1825 г.
Основанием для датировки этого неизвестного и не публиковавшегося ранее четверостишия Жуковского является, во-первых, местоположение автографа в рукописи — альбоме А. А. Воейковой 1822—1825 гг. Непосредственно за его текстом на л. 27 Жуковский записывает 12 стихов из «Лалла Рук» (целиком 7-ю строфу и 4 последних стиха 8-й) — с посвятительной надписью А. А. Воейковой: «Кто вас знает, тому знаком и Гений чистой красоты! С кем вы были, для того зажглась навсегда прекрасная утешительная звезда, и эта звезда никогда не утратит своего милого света. 1825. Декабря 29» (подробнее см. примеч. к стихотворению «Лалла Рук»).
Во-вторых, нельзя не учитывать и психологическое состояние Жуковского, в котором родилось это стихотворение — своеобразная автоэпитафия.
После восстания 14 декабря, когда, по словам Жуковского, «мы прожили вековой день» (ПЖТ. С. 211), начинается глубокий мировоззренческий кризис поэта.
630
Все больше вникая в последствия событий, принимая участие в судьбах родственников восставших, с тревогой следя за ухудшением состояния сошедшего с ума Батюшкова, Жуковский понимает трагизм происходящего. «Мы живем во времена испытания. Теперь нет ничего другого для подкрепления души и для сохранения деятельности кроме веры в Провидение. Ибо одна только вера может объяснить то, что вокруг нас происходит», — напишет он Е. Г. Пушкиной 24 февраля 1826 г. (С 7. Т. 6. С. 481). В начале мая этого же года он создает свое завещание и передает его А. И. Тургеневу (ПЖТ. С. 212). Мысли о смерти все чаще посещают Жуковского. Все это было следствием глубокого потрясения после событий 14 декабря 1825 г. (об этом см.: Янушкевич. С. 170—171).
Четверостишие, написанное, по всей вероятности, в конце декабря 1825 г., стало первым отзвуком тяжелых мыслей поэта, выражением тех настроений, в которых он боялся признаться даже близким людям. И в этом смысле неизвестное ранее стихотворение представляет безусловный интерес.
О. Лебедева
1826
Хор девиц Екатерининского института («Расстаемся, расстаемся...»)
(С. 248)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 30, л. 34 об. — черновой.
2) РНБ, оп. 1, № 30, л. 35—35 об. — черновой, без заглавия; л. 35 — план.
Впервые: Дамский журнал. 1826. № 5. Март. С. 215—216 — с заглавием: «Хор, петый девицами, воспитанными в Екатерининском институте, при последнем экзамене по случаю выпуска их 1826 года, февраля 20 дня» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: около 20 февраля 1826 г.
Хор девиц «на выпуск» 1826 г., помимо обычных лейтмотивов (расставания, воспоминания, благодарности имп. Марии Федоровне), включает мотив внезапной кончины императора Александра I.
Сохранилось воспоминание об этом выпуске А. О. Смирновой-Россет. Как обычно, она допускает неточность, называя автором стихов не Жуковского, а Плетнева. «После этого назначен был день прощания, — пишет она, — императрица приехала с государем [Николаем I]. Он был бледен и очень худ, видно было,
631
что он очень озабочен. Мы пели прощальные стихи, сочиненные Плетневым, а Кавос, наш учитель пения, сочинил музыку:
Расстаемся, расстаемся При этих словах слезами прервались наши голоса, и мы не окончили. Государыня взяла за руку молодого императора и сказала: „Au revoir, mes enfants“» («До свидания, дети мои». — фр.; Смирнова-Россет. С. 142). Несмотря на неточности цитирования стихов и указания их автора, мемуаристка восоздает атмосферу этого выпускного акта в Екатерининском институте. В ее воспоминаниях упоминается автор музыки хора на слова Жуковского. Это Катерино Альбертович Кавос (1775—1840), итальянец по происхождению, композитор и дирижер, с 1822 г. инспектор придворных театров.
Ст. 14. Матерь милая являлась... — Имеется в виду императрица Мария Федоровна.
Ст. 17. Был у нас другой хранитель... — Речь идет о недавно умершем императоре Александре I.
Н. Вётшева
«Был у меня товарищ...»
(С. 249)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 5, л. 2 — черновой, карандашом, отличающийся от окончательного текста (см. ниже).
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 116 — беловой, на бумаге с вензелем Николая I, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 12 (ст. 1—5 черновой редакции); С. 66 (ст. 1—5 — беловой).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 136 (беловая редакция).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: июль 1826 г.
Черновой автограф стихотворения находится в небольшом дорожном альбомчике Жуковского с путевыми дневниковыми записями от 9 мая 1826 — 11 июня 1827 г. Карандашный набросок предшествует непосредственно записи от 9 мая, но, по всей вероятности, он был сделан позже, скорее всего как отклик на казнь декабристов 13 июля 1826 г., о чем свидетельствует беловой автограф на бумаге с вензелем Николая I. Именно в июле 1826 г. Жуковский приступает к активной
632
работе над «Запиской о Н. И. Тургеневе»: 8 (20) июля знакомится с материалами «Донесения следственной комиссии» по делу от 14 декабря (ср.: «Чтение отчета» — Дневники. С. 186).
На декабристский подтекст этого стихотворения впервые указала М. Бессараб: «В прижизненных изданиях сочинений Жуковского и в журналах это стихотворение не публиковалось. Видимо, считали, что оно навеяно кровавыми событиями 1826 года: казнью декабристов 13 (25) июля» (Бессараб М. Жуковский: Книга о великом русском поэте. М., 1975. С. 151). Впоследствии эта гипотеза получила свое дальнейшее обоснование и развитие (см.: Корнеев А. «Ты будь мне верный брат»: Жуковский и декабристы // Литературная Россия. 1983. № 6. 4 февраля. С. 17; Янушкевич. С. 180; Фризман Л. Г. Декабристы и русская литература. М., 1988. С. 26—27; Иезуитова. С. 169).
Впервые обративший внимание на стихотворение И. А. Бычков (Бумаги Жуковского. С. 12) считал его оригинальным. П. А. Ефремов, приведя в примечании первую строфу, говорил, что это «начало перевода из Ленау» (С 9. Т. 2. С. 566). А. С. Архангельский, впервые опубликовавший полный текст и датировавший его 1827-м г., не оставил к нему никаких примечаний (ПСС. Т. 11. С. 136).
Как установил Ц. С. Вольпе, стихотворение Жуковского является вольным переводом стихотворения Людвига Уланда «Der gute Kamerad» («Хороший товарищ». — нем.; Стихотворения. Т. 2. С. 535). Это стихотворение Уланда, написанное в 1809 г. и впервые опубликованное в «Poetischer Almanach für das Jahr 1812», стало в Германии популярной народной песней. Связанное с событиями антинаполеоновской освободительной войны в Германии, у Жуковского оно получило новое звучание.
В оригинале 3-стопный ямб переходит в паузник в 1 и 2-м стихах первой и второй строфы. Жуковский последовательно выдерживает размер: 3-стопный ямб с мужскими окончаниями во 2-м и 5-м стихах. Везде последовательно, кроме 1-го стиха, слово «Kamerad» (друг, товарищ) заменено словом «Брат», с эмоциональными определениями: «родной», «родимый», «верный». Многоточия, отсутствующие в подлиннике, создают драматизм рассказа от первого лица.
Для понимания процесса работы Жуковского над переводом характерен черновой вариант, который можно назвать первой редакцией. Ср.:
Был у меня товарищ Ядро куда ж прорвалось? А. Янушкевич
633
1827
Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц, («Миновались, миновались...»)
(С. 250)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 35, л. 6 об. — 8) — черновой.
Впервые: Славянин. 1827. № 9. С. 141—142 — с подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец 1826 — начало 1827 г.
«Прощальная песнь» 1827 г. продолжает традицию других подобных стихотворений, написанных Жуковским для воспитанниц Общества благородных девиц «на выпуск», традиционно проходивший в феврале. Как и в 1826 г., музыку к ней написал композитор и дирижер К. А. Кавос (см. примеч. к стихотворению «Хор, петый <...> при выпуске 1826 г.»). Стихи были присланы из Дрездена, где тогда вместе с братьями Тургеневыми (Александром и Сергеем) находился Жуковский. Это было время его приготовления к должности воспитателя наследника. Он составляет «План учения великого князя», покупает книги для будущих лекций. «Поэзия мною не покинута, — сообщает он в письме к А. П. Елагиной из Дрездена от 7 февраля 1827 г., — хоть я и перестал писать стихи, хотя мои занятия и могут со стороны показаться механическими. Есть в душе какая-то теплота, которая животворит ее» (УС. С. 45). «Прощальная песнь...», вобравшая в себя основные мотивы предыдущей поэзии Жуковского, пронизана теплотой этого чувства.
Н. Вётшева
Приношение
(«Тому, кто Арфою чудесный мир творит!..»)
(С. 251)
Автограф: ЛН. 1932. № 4—6. С. 346 — факсимиле. Подлинник в Веймаре (Goethe und Schiller Archiv).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ЛН. 1932. № 4—6. С. 346.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 24 (5) августа-сентября 1827 г.
Во время своей второй встречи с Гёте в 1827 г. Жуковский был у него несколько раз. Прибыв в Веймар во вторник, 4 сентября н. ст., он уже 5-го дважды посещает его. Во время одного из визитов (вместе с художником Герхардом Рейтерном, своим будущим тестем) он дарит ему картину известного немецкого художника-романтика и естествоиспытателя Карла Густава Каруса (1789—1869), «изображающую одинокую арфу в рамке готического окна, на фоне отдаленных силуэтов
634
стрельчатых соборов, залитых лунным светом» (Жирмунский. С. 80). Картина имела аллегорический смысл, связанный с темой гибели Байрона, символически раскрытой Гёте во второй части «Фауста». На обороте картины Жуковский сделал стихотворную надпись-посвящение, обращенную к Гёте, с параллельным французским переводом, помеченную 5-м сентября 1827 г. Французский текст выглядел так: «Offrande à celui dont la harpe a creé un monde de prodiges, qui a soulevé le voile mistérieux de la création, qui donne la vie au passé et prophétise l’avenir» (Речи и отчет Имп. Московского университета. М., 1853. С. 74; Перевод: Дар тому, арфа которого сотворила мир чудес, кто поднял таинственный покров с творения, кто дает жизнь прошлому и предсказывает будущее. — фр.).
«Подношение», видимо, понравилось Гёте, и он писал об этой картине 30 сентября 1827 г. живописцу и историку искусств Иоганну Генриху Мейеру: «Замечательная картина Каруса выражает восхищенному взору всю романтику, так же как „Геркулес и Телефус“ в совершенстве передает классическое» (Goethes Werke. Bd. 43. Weimar, 1908. S. 94. Подлинник по-немецки). Побывавший у Гёте позднее С. П. Шевырев писал к А. П. Елагиной 29 мая 1829 г.: «Гёте показал мне подарок Жуковского — картину, изображавшую арфу у стула, на котором кто-то сидел и оставил плащ свой. Луна ударяет на струны. Эта мысль взята из его Елены» (РА. 1879. Кн. 1. С. 139).
Н. Реморова
К Гёте
(«Творец великих вдохновений!..»)
(С. 252)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 5, л. 35) — черновой набросок первых трех строф.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. Лейпциг, 1872. С. 115.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 25—26 августа (6—7 сентября) 1827 г.
Стихотворение, написанное на третий день приезда Жуковского в Веймар, было подарено Гёте 7 сентября. Накануне Жуковский был у Гёте, о чем свидетельствует запись в дневнике: «К Гёте. Разговор о Елене, о Бейроне. Гёте ставит его подле Гомера и Шекспира» (Дневники. С. 203). Рано утром 7 сентября Жуковский передал канцлеру фон Мюллеру для Гёте свое стихотворение. В веймарском архиве сохранился немецкий прозаический перевод этого стихотворения, сделанный самим Жуковским, с пометкой: «7 сентября 1827 г.» и характерным для мировоззрения Жуковского посвящением: «Dem guten großen Manne» («Доброму великому человеку» — нем.). Текст этот приведен в «Беседах канцлера Ф. Мюллера» (см.: Петухов Е. В. Письма В. А. Жуковского к канцлеру Фридриху фон Мюллеру // Новый сборник статей по славяноведению... СПб., 1905. С. 337).
В письме к брату Николаю Ивановичу Тургеневу от 8 сентября 1827 г. А. И. Тургенев, сообщая текст этого стихотворения, писал: «В полночь приехал
635
Жуковский <...>. Он зажился три дня в Веймаре в беседе с Гёте <...>. Жуковский жалеет, что меня не было с ним у Гёте. Он был необыкновенно любезен и как отец с ним. Жуковскому хотелось, чтобы я разделил эти минуты с ним; ибо он говорил, что Гёте и Шиллер образовали его...» (Письма А. И. Тургенева к Н. И. Тургеневу. С. 114).
В немецком варианте комплиментарный характер некоторых стихов оказался несколько усиленным. Так, вместо «творец великих вдохновений» поставлено «Offenbarungen» («откровений»); вместо «твое вечернее сиянье» — «Deine herrlich flammende Abendsonne» («твое великолепно пламенеющее вечернее солнце»). Это не особенно понравилось Гёте, и, как пишет Мюллер, по его мнению, он «слишком холодно принял великолепное прощальное стихотворение Жуковского, хотя нашел в нем нечто восточное, глубокое, иератическое (Priesterliches)» (ЛН. 1932. № 4—6. С. 336).
Русского языка Гёте не знал и знакомился с творчеством Жуковского через «Российскую антологию» Бауринга (John Bowring; 1792—1872), первый том которой вышел в 1821 г. В рецензии на другую антологию Бауринга Гёте писал в 1827 г.: «Бауринг <...> еще в 1821 г. подарил нас русской антологией, и <...> мы могли ближе узнать человека, который давно сроднился с нами в любви и приязни: г-на Жуковского. Он любезно почтил нас милыми стихотворениями, и теперь мы имели возможность полюбить и оценить его в более широких границах его творчества» (Стихотворения. Т. 2. С. 537).
Н. Реморова
1828
На мир с Персиею
(«Мы вспомнили прекрасно старину!..»)
(С. 253)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 32, л. 1) — беловой, с заглавием: «К портрету оконченной войны» и датой: «15 марта 1828».
Впервые: МТ. 1828. Ч. 20. № 5. С. 27 (ц. р. — 21 марта 1828 г.) — с заглавием: «На мир с Персиею» и подписью: «Жуковский»; перепечатано: Славянин. 1828. № 17. С. 40. Тексты идентичны.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 15 марта 1828 г.
В С 8 стихотворение напечатано со следующим примечанием: «Стихи эти были петы на концерте, бывшем в Аничковом дворце у государыни императрицы» (Т. 2. С. 415). К сожалению, автора музыки установить не удалось.
636
Исторической основой стихотворения послужили следующие события. Летом 1826 г. иранские войска вторглись в долину р. Куры с намерением захватить все Закавказье и отбросить русских за Терек. Отражал нападение иранской армии Отдельный Кавказский корпус, которым командовал известный генерал А. П. Ермолов. В марте 1827 г. Ермолов был отстранен от службы, а на его место был назначен генерал И. Ф. Паскевич. Получив крупное подкрепление, Паскевич освободил Ереван, Тебриз и направил свои войска на столицу Ирана Тегеран, после чего иранский шах запросил мира. 10 (22) февраля в иранском местечке Туркманчай был подписан мирный договор между Ираном и Россией. Текст договора большей частью был составлен А. С. Грибоедовым, который доставил этот договор 14 марта 1828 г. в Петербург. По условиям Туркманчайского мира Россия получила от Ирана восточную Армению с городами Ереван и Нахичевань (подробнее об этом см.: Троицкий Н. А. Россия в XIX веке. М., 1997. С. 119—120).
Во время пребывания Грибоедова в Петербурге весной 1828 г. Жуковский встречался с ним (см.: ЛН. Т. 58. С. 79). Поэт также поддерживал дружеские отношения и состоял в переписке с И. Ф. Паскевичем (РА. 1875. Т. 111. С. 369).
Ст. 1. Мы вспомнили прекрасно старину!.. — Речь идет, видимо, о русско-иранской войне 1804—1813 гг., завершившейся Гюлистанским мирным договором 1813 г.
Ст. 5—6. И Русской — в том краю, где был // Утешен мир дугой завета... — В Библии речь идет о всемирном потопе, ковчеге и о завете, который заключил Яхве с Ноем и его семьей в Араратских горах. Здесь имеется в виду Туркманчайский мирный договор между Россией и Ираном, по которому к России были присоединены Дагестан и северный Азербайджан — территории, прилежащие к Араратским горам.
И. Поплавская
<Записка к Н. И. Гнедичу>
III (С. 253)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 9. Т. 2. С. 559—560.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: конец марта 1828 г.
В октябре 1827 г. Н. И. Гнедич приезжает в Одессу для лечения на водах «грудной болезни». В письме от 27 октября 1827 г. к своей племяннице А. П. Зонтаг, жившей в Одессе, Жуковский сообщает: «Скажите Гнедичу, что я получил письмо его и вместо того, чтобы писать к нему особенно, решился обнять его в вашем письме и вам поручить пожать ему дружески руку. Это значит, что я от себя поручил его вашей дружбе. Радуюсь, что он с вами — это поможет ему вылечиться. Радуюсь, что вы с ним познакомились. С ним будет у вас лад. Скажите ему, что
637
я весьма жалею, что его здесь не нашел и что его возвращение меня много, много обрадует» (УС. С. 102).
Основанием для датировки стихотворной записки Жуковского к Гнедичу, в которой развиваются мотивы вышеприведенного письма, является прямое упоминание о ней в письме к А. П. Зонтаг от 2 апреля 1828 г.: «Поклонитесь Гнедичу. Получил ли он мои гекзаметры?» (УС. С. 104). Так как в предшествующих письмах от января-февраля 1828 г. к Зонтаг не шла речь о Гнедиче и адресованном к нему гекзаметрическом послании, то можно предположить, что Жуковский сочинил и отправил его в марте, скорее всего к Пасхе (в 1828 г. она была 25 марта).
Подтверждением этого предположения может служить письмо Гнедича Жуковскому от 18 апреля 1828 г.: «Прости любезнейший друг Василий Андреевич! Долее, нежели хотел бы, не отвечал на любезную, прекрасную эпистолу твою <...>, отвечать на твои стихи подлою прозою краснела авторская совесть <...>. Спасибо за рецепт, мне предлагаемый и составленный тобою, профессор и доктор поэзии и царских чертогов обитатель <...>. Итак из рецепта остается годное мне для употребления
Память древности светлой, величие Понта, беседы чем я и пользуюсь...»
(РС. 1903. № 7. Июль. С. 119—120).
А. Янушкевич
Государыне Императрице Александре Федоровне
(«Ты памятник себе святой соорудила...»)
(С. 254)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 2. С. 403—404.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: апрель 1828 г.
В С 8 в примечании к этому стихотворению указано: «Оно относится к апрелю 1828 г. и написано по случаю открытия на Васильевском острове поныне существующего „Дома призрения бедных Императрицы Александры Федоровны“» (Т. 2. С. 523).
В стихотворении благотворительная деятельность императрицы рассматривается в религиозно-этическом и эстетическом контексте и затем получает продолжение в таких произведениях, как «Видение», «Утешение», «Пери».
Ст. 14—16. Ты знаешь: сеем здесь, а жнем на небесах ~ Заступнее за нас, чем славы гордый прах... — Известная евангельская цитата. Ср.: Мф 18: 18—19; Мк 12: 42—44; Лк 6: 35, 38.
Ст. 38. С делами славными супруга твоего... — Речь идет об императоре Николае I.
И. Поплавская
638
У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны («Итак, Твой гроб с мольбой объемлю...»)
(С. 255)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 37) — черновой.
Впервые: МВ. 1828. Ч. 12. № 21—22. С. 192 — фрагмент стихотворения от слов: «Благодарим, благодарим...» и до конца, с подписью: «Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 4 — отдел «Элегии», с заглавием: «Чувства перед гробом Государыни Императрицы Марии Федоровны». В С 5 (Т. 4. С. 239—244) — среди стихотворений 1829 г., с заглавием: «У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны. В ночь накануне Ея погребения».
Датируется: 12—13 ноября 1828 г.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, жена Павла I, мать императоров Александра I и Николая I, скончалась 28 ноября 1828 г. в Петербурге, а погребение ее состоялось 13 ноября в Петропавловском соборе. В С 8 в примечаниях к этому стихотворению указывается на существование отдельного издания, процензурованного 14 ноября, то есть на другой день после погребения (см.: Т. 2. С. 523), которое нами не обнаружено.
Сам Жуковский в письме к Ю. А. Нелединскому-Мелецкому от 20 ноября 1828 г. так воссоздал историю создания стихотворения: «Считаю обязанностью священною доставить вам то, что я написал на кончину нашей Государыни, нашей незабвенной благотворительницы. Вы были первый, который меня ей представили. Благодаря вам, я имел счастие пользоваться ее милостями; благодаря вам, открылся для меня после случай к ней приблизиться и видеть вблизи эту трогательную благость, эту кроткую снисходительность, которая так сильно всех близких к ней привязывала. Кто бы мог вообразить, чтоб она так скоро нас могла оставить! По сию пору это непонятно. Старики с нею ожили, молодые с нею начали жить — для всех вырвана из жизни главная составная часть ее. Для чего не могли вы видеть ее, так как я видел, несколько минут спустя после ее тихой кончины. Вы бы увидели перед собою лицо, просветлевшее в минуту смерти, на котором смерть, так сказать, написала настоящее имя свое, которое есть преображение. Накануне ее погребения я провел ночь у ее гроба: над таким гробом Евангелие понятно. Оно есть слово жизни. Где два соберутся во имя мое, там и я. Это я слышал над ее гробом. В моих стихах нет ничего искусственного, вам они будут по сердцу» (С 7. Т. 6. С. 519).
М. П. Погодин в примечании к первой публикации стихотворения сообщал о смерти императрицы следующее: «В воскресенье 28 октября жители Москвы узнали о кончине Императрицы Марии Федоровны. Невозможно описать впечатления, произведенного в городе сим горестным известием. Знатные и простолюдины, богатые и бедные оплакивали искренно Государыню, о которой в продолжение пятидесятилетней ее жизни в России знали только по одним благодеяниям» (МВ. 1828. Ч. 12. № 21—22. С. 191).
639
4-го ноября тело императрицы было положено в гроб и выставлено в Зимнем дворце для прощания. Как отмечает Н. К. Шильдер, «во время нахождения тела в Зимнем дворце допущены были повседневно на поклонение всякого звания люди. Вынос тела из Зимнего дворца в Петропавловский собор и отпевание последовали 13-го ноября. Процессия шествовала от дворца по Миллионной, Царицыну лугу, Суворовской площади к Троицкому мосту в крепость. За колесницею следовал император Николай в траурной епанче, с распущенною шляпою с длинным флером. Это было последнее погребение члена императорской фамилии, совершенное при соблюдении всего старинного церемониала, установившегося со времени кончины Петра Великого» (Шильдер. Т. 2. С. 184).
В память о покойной матери Николай I учредил в 1828 г. Мариинский знак отличия беспорочной службы. Эта награда вручалась женщинам за долговременную и усердную службу в учреждениях покойной императрицы, а также в других благотворительных и воспитательных заведениях, состоящих в непосредственном ведении государя императора и членов императорской фамилии. О личности и благотворительной деятельности Марии Федоровны см.: Загарин. С. 186—188.
Ст. 48—49. Сходящий сладкий голос внемлю: // Не возмущайтеся душой!.. — Ин 14; Лк 24: 37—38.
Ст. 100—101. И некогда потомки с нами // Все повторят: благодарим! — В МВ было напечатано: «И внуки повторят за нами: // И с ними свет: благодарим!»
И. Поплавская
Видение
(«Блеском утра озаренный...»)
(С. 258)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 38) — черновой, сделанный карандашом.
Впервые: СЦ на 1829 год. Отд. II. С. 49—50 — с подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 отнесено к 1829 г.
Датируется: декабрь 1828 г.
В С 8 в примечаниях указывается: «... стихотворение относится к первому посещению императрицей Александрой Федоровной принятых 6 декабря 1828 г. под ее покровительство учебных заведений, бывших прежде под управлением скончавшейся императрицы Марии Федоровны» (Т. 2. С. 523).
И. М. Семенко указывает на романтическую идеализацию благотворительности в этом стихотворении (СС 2. Т. 1. С. 416). А. С. Янушкевич связывает это стихотворение со всем комплексом эстетических поисков Жуковского и особенностями его художественного мышления 1825—1830 гг. (Янушкевич. С. 182—183).
И. Поплавская
640
Солнце и Борей
(«Солнцу раз сказал Борей...»)
(С. 259)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 113 — черновой.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 114 — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 64—65.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1828 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи и общее содержание стихотворения.
С формальной точки зрения стихотворение напоминает басню, но таковой не является. Казалось бы, в нем есть два символических персонажа, обозначенных, как в басне, прописными буквами: оживляющее землю «теплотой своих лучей» Солнце и холодный северный ветер Борей, говорящий о себе: «С ревом, свистом я летаю, // Всем верчу, все возмущаю, // Все дрожит передо мной! // Так не я ли царь земной?..» Есть здесь и характерное для басни «повествование действия», отражающее противостояние этих персонажей, есть и мораль, вытекающая из изображаемого действия и претендующая на обобщающий смысл: «Видишь: злобы самовластной // Милость кроткая сильней».
Но есть в этой басенной мудрости и нечто, мешающее ее внесоциальному и вневременному восприятию. Понятие «самовластье» сразу переносит наше сознание в политическую атмосферу России последекабрьской эпохи. В конце 20-х — начале 30-х гг. отношения Жуковского с Николаем I резко обострились. Поэт многократно пытается оказать помощь сосланным декабристам и их семьям: в январе 1828 г. он хлопочет перед императором о разрешении на отъезд в Сибирь для жены декабриста И. Д. Якушкина — А. В. Якушкиной. Он пишет царю обширную «Записку» в защиту заочно приговоренного к смертной казни Н. И. Тургенева, помогает в публикации поэмы И. И. Козлова «Княгиня Наталия Борисовна Долгорукая», героиня которой в XVIII в. добровольно отправилась в Сибирь за сосланным супругом; встречается со ссыльным А. Мицкевичем, неоднократно и демонстративно говорит в перлюстрируемых письмах к А. И. Тургеневу о безнравственности правительства. Все это были тщетные попытки просветителя воззвать к разуму и милосердию, убедить царя в том, что «злобы самовластной // Милость кроткая сильней». Ради этих строк стихотворение и писалось. Но для публикации оно не годилось: слишком лично и слишком дерзко, да и цензура вряд ли бы его пропустила.
Н. Реморова
641
Умирающий лебедь
(«День уж к вечеру склонялся...»)
(С. 260)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 113 об. — черновой.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 115 — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 65—66.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1828 г.
Совершенно очевидно, что работа над стихотворениями «Солнце и Борей» и «Умирающий лебедь» шла практически одновременно. Первоначально были написаны черновики обоих стихотворений (л. 113 и 113 об.), потом так же последовательно они были переписаны набело (л. 114, 115), и вслед за этим (л. 115 об.) Жуковский приступил к написанию «Звезды и кометы».
Несомненно, что поводом к созданию «Умирающего лебедя» явились те же грустные размышления поэта о состоянии общественной и личной жизни в России, которые отражены в стихотворении «Солнце и Борей», и так же, как в нем, основная мысль выражена в последних строках. Но обращена она не столько к общественной сфере, сколько к личной, касающейся мыслей Жуковского о своем собственном положении поэта и одновременно воспитателя будущего монарха, что он считал своей высокой миссией, но в успешном исходе ее все более и более сомневался.
Именно к концу 1820-х гг. перед поэтом остро встает вопрос о необходимости отстоять свое человеческое достоинство, не задохнуться в «омерзительном придворном воздухе». В неопубликованном дневнике за 1828 г. он записывает: «Жить при дворе есть учиться или мудрости или подлости. Надобно быть или рабом владыки или рабом долга. В первом случае унижаешь себя. В последнем случае — сохранение своего достоинства. Но это сохранение не без тяжелых ощущений» (РГАЛИ, оп. 1, № 36, л. 6). Жуковский отказывается признать власть «проклятого шпионства», считая единственным судьей над собой свою совесть. В письме к царю от 30 марта 1830 г. поэт писал: «Стихи мои останутся верным памятником и моей жизни и, смею прибавить, славнейших дней Александрова времени. Я жил как писал: остался чист и мыслями и делами» (ПСС. Т. 12. С. 19). В аллегорической форме эти настроения выразились в «Умирающем лебеде»: «Кто на свете жил прекрасно, // Тот прекрасно и умрет». Сам образ-символ умирающего лебедя найдет свое продолжение и развитие в одном из последних стихотворений поэта — «Царскосельский лебедь».
Н. Реморова
642
Звезда и комета
(«„Посторонись! дорогу дай!“...»)
(С. 261)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 115 об.) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66 (ст. 1—6).
Впервые полностью: ПСС. Т. 3. С. 76.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1828 г.
Как было нами установлено (ПМиЖ. 1983. № 10. С. 56—59), басня «Звезда и комета» — вольный перевод стихотворения немецкого поэта Теофиля Конрада Пфеффеля (Pfeffel, 1736—1809) «Der Komet und der Fixstern», находящегося на с. 71 седьмой части его сочинений, хранящейся в библиотеке Жуковского (Описание. № 1837).
В переводе сохранена основная система образов, их соотношение и основная идейная направленность произведения: «повествование действия» строится как столкновение звезды (у Пфеффеля «der Fixstern» — «неподвижная звезда») и «бродящей кометы» (в оригинале она даже прямо названа: «der Vagabund» — «бродяга»), уподобляемое столкновению человеческой мудрости и бессмысленной болтовни глупца. В переводе текст стихотворения увеличен более чем вдвое: у Пфеффеля — 6 строк 6-стопного ямба с парной (первая и вторая строки) и опоясывающей рифмовкой; у Жуковского — 14 строк разностопного ямба с вольной рифмовкой.
Увеличение объема в переводе связано с расширением и углублением характеристик действующих лиц, их определенной психологизацией и некоторой детализацией действия. Так, если в оригинале звезда характеризуется как неподвижная, твердо стоящая «на своем посту» («blieb auf einem Posten stehen»), то в переводе акцент сделан (и это подчеркнуто в тексте самим Жуковским) на присущей звезде способности сиять собственным светом («Осталася в своих лучах среди небес»). Если в оригинале звезда в ответ на «вопли» («Geschrey») кометы просто молчит, то в переводе остается «не давшей ей ответа». У Пфеффеля действия кометы являются своего рода знаком, символом поступков «наглого глупца», но и сама комета и ее поступки обрисованы крайне скупо. В переводе комета — символ болтливого и насмешливого глупца, что вытекает из ее слов и действия в самом рассказе басни. Откровенно эмоционально-оценочный характер имеет авторская характеристика, даваемая персонажам и их поступкам: если звезда «осталася в своих лучах среди небес», то «светом не своим блестящая комета // Промчалась вдаль, а там и след ее исчез».
В переводе-переделке данной пфеффелевской басни обращает на себя внимание еще одна немаловажная деталь: мораль басни для Жуковского периода ее создания (1828 г.) имеет далеко не условный общечеловеческий смысл. В ней очень сильно личностное субъективное начало, проявляющееся не в характерном для ранних басен стремлении «русифицировать обстановку» (В. И. Резанов), но в попытке выразить те идеи, которые он в период осложнившихся отношений с царем
643
высказывал в своих дневниках, письмах, некоторых стихотворениях (см., напр., стихотворения «Солнце и Борей» и «Умирающий лебедь»). Нет сомнения, что «Звезда и комета» — отклик на вполне конкретные обстоятельства жизни Жуковского, и вероятнее всего, на распространяемые, как он считал, Булгариным, слухи о его участии в «литературных ссорах». Принципиальный противник «журнальной драки», Жуковский, не желавший «покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу», выразил свое отношение к тем, кто срамит литературу непристойными перебранками, в форме басни.
Н. Реморова
«Меня ты хочешь знать, я всё и ничего!..»
(С. 261)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 117—117 об.) — беловой, с небольшими поправками в ст. 27 (вместо: «Бываю тягостен, бываю и легок» — «Я легок и тяжел, безумен и умен»); на отдельном листке плотной бумаги, без заглавия и даты.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66 (ст. 1—4).
Впервые полностью: ПСС. Т. 3. С. 76.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1828 г.
И. А. Бычков, приведя первые четыре стиха при описании автографа, указал: «Без заголовка. Загадка в стихах» (Бумаги Жуковского. С. 66). Впервые опубликовавший полный текст стихотворения А. С. Архангельский без всяких пояснений отнес его к 1828 г. (ПСС. Т. 3. С. 76). Скорее всего, он опирался в своей датировке на положение автографа в рукописи. Не имея никаких аргументов в пользу другой датировки, присоединяемся к мнению редактора ПСС.
Стихотворение Жуковского принадлежит к популярному роду «загадок в стихах». Мастером этого жанра в европейской литературе был Ф. Шиллер, создавший в 1801—1804 гг. для переведенной им пьесы К. Гоцци «Принцесса Турандот» 15 загадок с ответами (см.: Шиллер Ф. Собр. соч. В 7 т. М., 1955. Т. 1. С. 331—338, 754—755), две из которых, кстати, перевел Жуковский в 1831 г. (см. примеч. к «Двум загадкам»).
Стихотворная загадка Жуковского, основанная на игре слов-палиндромов: «сон — нос», и по своему местоположению в конволюте рукописи, и по характеру примыкает к неопубликованному стихотворному наброску «Есть в русском царстве граф Орлов...» (см. раздел: «Из неопубликованного»).
А. Янушкевич
644
1829
ИЗ «СОБИРАТЕЛЯ»
«Собиратель» — журнал, созданный Жуковским в 1829 г. с педагогическими целями. Это было своеобразное «Зерцало для князя», традиция которого тесно связана с европейской просветительской мыслью (Фенелон, Энгель, Ансильон и др.). Идея «просвещенного монарха» в сознании Жуковского была откликом его раздумий как наставника великого князя Александра Николаевича (будущего «Царя-Освободителя» Александра II). И если с помощью шести выпусков сборника FWДН Жуковский обучал немецкую принцессу Шарлотту (великую княгиню Александру Федоровну, впоследствии русскую императрицу) русскому языку, то «Собиратель» был новым этапом его просветительской миссии.
Вышло в свет всего 2 номера, оба — в 1829 г. О тщательности подготовки поэта к его изданию свидетельствуют специальные рукописные папки с «бумагами, относящимися к журналу „Собиратель“» (см.: РНБ, оп. 1, № 125, л. 1—28; РГАЛИ, оп. 1, № 3, л. 1—3). Жуковский разрабатывает «план журнала» (РНБ, оп. 1, № 125, л. 1), определяет его структуру: «1. Отрывки <...>. 2. Выписки <...>. 3. Переписка <...>. 4. Анекдоты <...>. 5. Смесь <...>» (Там же).
Однако оба вышедших номера имеют лишь 2 первых раздела: «Отрывки» и «Выписки», каждый из которых включает несколько пронумерованных римскими цифрами рубрик. За исключением отрывка из поэмы А. С. Пушкина «Полтава» под заглавием: «Полтавский бой» (№ 2. С. 13—17), все остальное содержание журнала — творчество его издателя. И в этом смысле «Собиратель» — «журнал одного автора». Жуковский пытается путем особого подбора «выписок», «отрывков»: от древних (Гомер, Саллюстий, Фукидид, Теренций, Сенека) до своих современников (Карамзин, Байрон, Гёте, Мицкевич) воссоздать своеобразную летопись человеческой мысли, вместе с ними размышляет об истории, природе человека, о назначении поэзии.
Его поэтические сочинения в «Собирателе» — переводы небольших стихотворений разных авторов, опыты поэтической миниатюры — в общем контексте журнала имеют свое место и назначение. Он включает сюда фрагменты своих уже известных произведений. Так, в рубрике «Поэзия» (№ 1) появляется его четверостишие из «Певца во стане русских воинов»:
Певцы сотрудники вождям; Рядом с размышлениями Шиллера, Гёте, Байрона, Штольберга, Оссиана, Гердера, Мицкевича эта автореминисценция органично вписывается в оригинальную антологию под заглавием «Поэзия». Важно и то, что отбирает Жуковский для выписок, и то, как он оформляет эти выписки в подборки, и, конечно же, то, что он переводит на русский язык, как делает «чужое» — «своим».
645
Памятники
I. «То место, где был добрый, свято!..»
II. «Кто скрыт во глубине сих грозных пирамид?..»
III. «Смертный! смерти учись на могиле вечного града!..»
(С. 263)
Автограф неизвестен.
Копия (РГАЛИ, оп. 1, № 3, л. 1—1 об.) — рукою неустановленного лица, авторизованная.
Впервые (за исключением № III): Собиратель. 1829. № 1. С. 14 — с параллельным текстом (№ I, II), указанием источника для № I: «Goethe». № III при жизни Жуковского не печаталось.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации со сверкой по авторизованной копии (№ III печатается впервые).
Датируется: 1829 г.
В подборку «Памятники», составляющую вторую часть общего раздела «Выписки» из 1-го номера «Собирателя», Жуковский включил четыре текста: немецкий (без перевода) — из Шлегеля; французский — с указанием: «Paroles de Periclès», два последних: «То место, где был добрый, свято!..» и «Кто скрыт во глубине сих гордых пирамид?..» даны en regard, в переводе Жуковского. Миниатюра № III в «Собиратель» не вошла, оставшись в рукописи «бумаг, относящихся к „Собирателю“».
Как удалось установить, переведенное из Гёте четверостишие «То место, где был добрый, свято!..» восходит к его драме «Торквато Тассо» (1789) и является переложением стихов 80—82 (действие I, явл. 1-е) этого произведения. Ср.:
Die Stätte, die ein guter Mensch betrat, А. Янушкевич
Мысли (Из Гёте)
I. «Чист душой ты был вчера...»
II. «Будь не солнечен наш глаз...»
(С. 264)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 125, л. 3 об.) — беловой.
Впервые: Собиратель. 1829. № 2. С. 19 — в рубрике: «VII. Мысли, заимствованные из древних и новых классиков», с параллельным немецким текстом и указанием источника: «Goethe».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
646
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1829 г.
Источник обоих четверостиший — «Кроткие ксении» («Lahme Xenien») Гёте. Ксениями (от греческого — xenia: 1) подарок гостям; 2) юмористическая миниатюра в стихах) Гёте и Шиллер назвали серию сатирических эпиграмм на политические и эстетические темы, впервые опубликованных в «Альманахе муз на 1797 г.» и вызвавших отклик в обществе. Считается, что наиболее резкие из эпиграмм принадлежали Шиллеру.
Гёте и в дальнейшем широко использовал жанр стихотворной миниатюры, восходящий у него как к античной, так и к народной традиции, к так называемым «шпрухам» (от нем. der Spruch — изречение, афоризм, сентенция), известным еще со времен Средневековья и заключавшим в себе меткие суждения о жизни, моральные сентенции. Свои миниатюры Гёте назвал «кроткими ксениями» и выражал в них свои мысли по разным жизненным поводам, преимущественно связанным с историко-литературными, общеэстетическими и естественно-научными проблемами, подаваемыми через эмоционально насыщенные поэтические образы и символы.
Первая переведенная Жуковским миниатюра взята из 4-го раздела «кротких ксений»:
Liegt dir Gestern klar und offen, Если вчера тебе всё было ясно и открыто, В своей миниатюре Гёте утверждает мысль о счастье как результате постоянной, упорной деятельности, мысль, входящую в круг идей «Фауста», над которым автор в эти годы интенсивно работает (ср. в «Фаусте»: «В деянии начало бытия»). Графически выделив в тексте ксении «вчера» и «сегодня», автор не выделяет «завтра», ибо оно существует лишь в потенции и, наступив, превращается в «сегодня» и требует новой самоотдачи.
Внешне перевод Жуковского близок к оригиналу. В нем сохранен объем миниатюры, существенные для автора понятия «вчера», «сегодня» и «завтра» как выражение бесконечности времени, в которой действуют общие законы бытия. Однако в переводе четверостишие приобретает более общий смысл, а понятие счастья как высшего мгновения творчества заменяется понятием добродетели, столь важным для моральной философии Жуковского. Проблема добродетели и самоусовершенствования входит в перевод Жуковского как органическая часть его просветительской программы и «урока царям».
647
Вторая миниатюра взята из III раздела «Кротких ксений» и связана с гётевским «Учением о цвете», в которое включалось и изучение глаза как органа, воспринимающего свет. «Гёте был убежден в наличии связи между идеями природы и идеями наблюдателя и исследователя» (Конради К.-О. Гёте: Жизнь и творчество. М., 1987. Т. 2. С. 494), и поэтому четверостишие включил в вводную главу к «Учению о свете». Ср.:
Wär’ nicht das Auge sonnenhaft, Если бы глаз не был солнцесодержащим, В оригинале первое двустишие построено как утверждение некоего положения и естественно завершается точкой. Второе — риторический вопрос, ответ на который предопределен представлением о божественной сущности человека и который, с точки зрения автора, подтверждает его научный тезис. Не случайно Гёте, говоря о человеческом глазе, употребляет слово sonnenhaft, что буквально значит «содержащий солнце». Жуковский превращает оба двустишия в два одинаково сформулированных риторических вопроса, предполагающих равнозначный ответ. По смыслу перевод достаточно близок к оригиналу, однако Жуковский заменяет во втором стихе лишенный экспрессивной окраски глагол erblicken (увидеть) на «любоваться», а в третьей строке появляется «Дух Божий». Натурфилософская концепция света у Жуковского тесно связана с Божественным Промыслом и духовной жизнью индивидуума.
Изменен в миниатюре и размер стиха. В оригинале это разностопный ямб со схемой 4454 и перекрестной рифмовкой; в переводе — четырехстопный хорей с тем же чередованием рифм.
Н. Реморова
Смертный и боги
(«Клеанту ум вскружил Платон...»
(С. 264)
Автограф неизвестен.
Впервые: Собиратель. 1829. № 2. С. 12—13.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 1829 г.
648
Стихотворение является пятым (в журнале дано под римской цифрой V) в разделе «Отрывки» и соотносится с предыдущим (четвертым) — под заглавием: «Gott und Natur», которое напечатано без перевода. В нем выражена вера в гармонию мироздания, которое прославляется каждым живым существом, утверждается невозможность смертного проникнуть в тайны Божественного. Наконец, звучит призыв к читателям «в золотое время юности» стремиться к вершинам знания: «Посвятите себя только истине: требуют истину и дают истину Бог, история и природа». Это достаточно дидактическое стихотворение как бы вступает в диалог с озорным и, по всей вероятности, оригинальным — «Смертный и боги».
То, что в немецком стихотворении неизвестного автора утверждалось как неоспоримая истина, как догма, в стихотворении Жуковского дано в шутливой травестированной форме. Возникает своеобразный диалог смертного и богов. Человек (смертный) как бы приходит к этой мысли путем непосредственного опыта.
И здесь мы позволим себе не согласиться с утверждением Ц. С. Вольпе, что стихотворение «написано под влиянием идей Гёте о гармонии сфер» (Стихотворения. Т. 2. С. 515). Исследователь имеет в виду «Фауста» Гёте. Во-первых, мысль о непознаваемости тайн мироздания не характерна для Гёте. Во-вторых, характер отношения Жуковского к личности и творчеству немецкого поэта вряд ли мог допустить возможность подобной травестийной интерпретации его идей со стороны русского поэта, пусть даже и не всегда их до конца разделявшего.
Н. Реморова
Homer
(«Веки идут, и веки уходят, а пенье Гомера...»)
(С. 265)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 125, л. 4 — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 177.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1829 г.
Перевод четверостишия немецкого просветителя И. Г. Гердера (1744—1803), взятого Жуковским из 10-й части серии «Zur schönen Literatur und Kunst» (Johann Gottfried von Herder’s Sämmtliche Werke. Bd. 1—33. Tübingen, 1805—1810 — Th. 10. S. 53). экземпляр этого издания находится в библиотеке Жуковского с многочисленными его пометами (см.: Описание. № 12780). Вот его текст:
Homer
Zeiten hinab und Zeiten hinan, tönt ewig Homerus 649
Это четверостишие было без перевода включено Жуковским в «Собиратель» (№ 2. С. 29), где многие тексты в разделах «Отрывки», «Мысли», «Выписки» давались на языке оригинала.
Перевод четверостишия остался в рукописях поэта, в папке бумаг для журнала «Собиратель». Вероятно, поэт первоначально намеревался напечатать перевод, но передумал и ограничился оригиналом. Перевод точно передает смысл и форму подлинника.
Н. Реморова
«Некогда муз угостил у себя Геродот дружелюбно!..»
(С. 265)
Автограф: РНБ, оп. 1, № 30, л. 40 — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 93.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1829 г.
Двустишие является переводом дистиха И. Г. Гердера, взятого Жуковским из 10-й части серии «Zur schönen Literatur und Kunst» (S. 95). См примеч. к стих. «Homer». Вот его текст:
Als Herodotus einst die Musen freundlich bewirthet. Это двустишие без перевода было включено в «Собиратель» (№ 1. С. 19) в раздел IV — «История».
Перевод дистиха расположен в рукописи на л. 40, где также находятся наброски перевода первых строк 24-й песни «Илиады» и отрывок из Оссиана «Барды поют...», опубликованный в том же номере «Собирателя» (С. 16), что и немецкий текст дистиха.
Весь контекст рукописи убедительно доказывает, что перевод дистиха Гердера готовился для «Собирателя» и был создан на рубеже 1828—1829 гг. Чем руководствовался Ц. С. Вольпе, указав в комментариях к двустишию: «конец 1830, после 27 ноября» (Стихотворения. Т. 2. С. 538), — не ясно. Тем более, что в комментарии нет указания на несогласие с датировкой А. С. Архангельского — 1829 г. (ПСС. Т. 3. С. 79, 150), что соответствует истине, однако в последующих комментариях к редким публикациям двустишия принятой оказалась датировка Вольпе (см., например: СС 1. Т. 1. С. 379).
Ст. 2. Каждая муза ему книгу оставила в дар. — История Греции Геродота (ок. 480—426 до н. э.) состоит из 9 книг, каждая из которых названа по имени одной из девяти муз.
Н. Реморова
650
Главк Диомеду
(«Друг, для чего о породе моей меня вопрошаешь?..»)
(С. 266)
Автограф неизвестен.
Копия (РГАЛИ, оп. 1, № 3, л. 1) — рукою неустановленного лица, авторизованная, без заглавия.
Впервые: Собиратель. 1829. № 1. С. 13 — с заглавием: «Главк Диомеду» и указанием под стихами: «Илиада, II. VI».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по авторизованной копии.
Датируется: 1829 г.
Фрагмент из 6-й песни Гомеровой «Илиады» (ст. 145—149) Жуковский превращает в самостоятельное стихотворение, дав ему при публикации заглавие. Показательно, что при последующих переводах «Илиады» (1829, 1849—1851 гг.) он больше не обращался к этому отрывку.
На страницах «Собирателя» это стихотворение находится в рубрике «Ничтожность человека на земле». Три отрывка: библейский — «Дни человека яко трава...» (Пс 102: 15—16), из «Илиады» Гомера и из «Песен в Сельме» Оссиана: «Зачем пробуждаешь меня, ветер весенний...», следующие друг за другом, воссоздают своеобразные этапы человеческой рефлексии о превратностях судьбы.
Разумеется, Жуковский не случайно выбирает именно этот отрывок из «Илиады». По мнению комментатора гомеровской поэмы, это «одно из многих встречающихся у Гомера пессимистических суждений о судьбе человека» (Гомер. Илиада / Пер. Н. И. Гнедича; Изд. подгот. А. И. Зайцев. Л., 1990. С. 465. Сер. «Лит. памятники»). Вместе с тем это и символическая сцена примирения противников, что в атмосфере последекабрьских событий могло иметь определенный аллюзионный смысл.
В своей работе над переводом фрагмента Жуковский не мог не учитывать опыта своих предшественников, прежде всего Н. И. Гнедича. Ср.:
Сын благородный Тидея, почто вопрошаешь о роде? (Гнедич Н. И. Стихотворения. Л., 1956. С. 424).
Сравнение показывает, что Жуковский, сняв обращение к сыну Тидея, придал отрывку более обобщенный характер. Очевидна определенная ориентация Жуковского на переложенные им стихи из 102-го Псалма: «Дни человека яко трава. Как сельный цвет отцветает он. Ветер пройдет над ним, и его не будет, и место, на коем он цвел, не узнает его» (Собиратель. 1829. № 1. С. 13).
А. Янушкевич
651
1830
Стихи, написанные для лотереи в пользу бедных
(С. 267)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 31, л. 1) — черновой, на отдельном листке, с датой: «1830».
При жизни Жуковского не печатались.
Печатаются впервые.
Датируются: 1830 г.
Лотереи с розыгрышем одного или нескольких предметов в пользу конкретного лица или в пользу бедных были одним из любимых развлечений и форм благотворительности при русском дворе. В ноябре 1817 г. в дневнике Жуковского зафиксировано его участие в одной из таких лотерей: «В лотерее лучшим лотом было петинетовое платье; его выиграла Государыня, которая из него потом сделала лотерею, назначив его наперед жене Адлерберга» (Дневники. С. 58).
В. А. Соллогуб вспоминает, что лотереи были одним из любимых развлечений императора Николая I: «... иногда устроивалось следующее развлечение, которое государь особенно любил и принимал в нем участие как главное действующее лицо. Из английского магазина во дворец требовались разного рода вещи: золотые и серебряные изделия, статуэтки, малахитовые чернильницы, разнородные веера, пряжки и т. д. <...>. Надо сказать, что под каждой из названных мною выше вещей вместо номера лежало название карты: двойка бубен, или десятка треф, или валет червей и проч. — Господа, — обращался к окружавшим его столик царедворцам Государь, — кто из вас желает купить у меня девятку червей?.. Славная карточка! <...> Когда все карты были распроданы, Государь вставал и в сопровождении одного из дежурных подходил к столам, на которых были размещены вещи; дежурный адъютант <...> называл имена карт, <...> а Государь сам лично вручал их выигравшим. Из денег, вырученных за проданные карты, выплачивались вещи, взятые из английского магазина; остальные — обыкновенно очень порядочная сумма — раздавались петербургским бедным» (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 488—489).
Для двух подобных лотерей 1826 г. Жуковский написал два экспромта: «Тому блаженства будет на год...» и «По милости своей...» (см. примеч. в наст. томе), которые, очевидно, были приложены к соответствующим лотам. Наконец, известно, что одну такую лотерею Жуковский в 1838 г. организовал сам, выставив на ней в качестве лота свой портрет кисти К. П. Брюллова, чтобы выкупить на вырученные деньги Т. Г. Шевченко из крепостной неволи (об этом см.: Смирнова-Россет. С. 19, 640; Т. Г. Шевченко в воспоминаниях современников. М., 1962. С. 58; РС. 1902. № 4. С. 121—133).
Лотерея, для которой Жуковский написал публикуемые стихи, оставила свой след в воспоминаниях А. О. Смирновой-Россет: «Потом я пошла осматривать город [Новая Ладога] и вдруг вижу огромного роста мужчину в белых штанах, в
652
ботфортах и треуголке с черным пером и вижу, что он следует примеру Амоса Федоровича [имеется в виду Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин, персонаж комедии Н. В. Гоголя „Ревизор“; здесь ошибка памяти мемуаристки, поскольку речь идет о явной аналогии с Городничим. — О. Л.] и в каждой лавке съест изюмцу, то черносливу, „чтобы быть лениву“. — Какая прекрасная рифма: чернослив и ленив, и это очень пользительно. — Это сочинил Жуковский на лотерее у наследника, где я выиграла ужасный малахитовый кувшин, который Шереметев не постыдился пожертвовать в пользу бедных» (Смирнова-Россет. С. 438).
Закавыченные слова «чтобы быть лениву» в сочетании со словом «черносливу» — неточная цитата из экспромта № 5 (ср.: «Ах, как будешь ты счастлив, // Убирая чернослив»), свидетельствующая, что в данном фрагменте «Автобиографических записок» речь идет именно о той лотерее, к которой Жуковский написал публикуемые экспромты. К сожалению, мемуары А. О. Смирновой-Россет не дают возможности уточнить датировку этого текста.
№ 1. ...бергамоты... — Сорт груши.
№ 7. ...шептала. — «Сушеные персики, привозимые из Азии» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1980. Т. 4. С. 628).
О. Лебедева
1831
«Звезды небес...»
(С. 269)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 81) — черновой, без даты и заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПСС. Т. 11. С. 135.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: начало 1831 г.
Две первых строки: «Звезды небес, // Тихая ночь!» завершали стихотворение «9 марта 1823», связанное с последним предсмертным свиданием Жуковского с Машей Протасовой. Еще А. Н. Веселовский указал на связь этих двух стихотворений (Веселовский. С. 238). Впервые опубликовавший этот текст А. С. Архангельский датировал его промежутком между 1822-м и 1831 г. и отнес к числу незавершенных (ПСС. Т. 11. С. 135). Ц. С. Вольпе воспроизвел этот текст, исправив неверное прочтение отдельных стихов в ПСС и отнеся его безусловно к 1831 г. на основании положения автографа в рукописи (Стихотворения. Т. 2. С. 534). Однако он включил это стихотворение в раздел «Варианты и другие редакции», так как, по его мнению, «Жуковский пытался продолжить стихотворение „19 марта 1823“, ощущая, что два последние стиха, сами по себе, в конце стихотворения могут ощущаться привеском» (Там же).
653
Как удалось установить немецкому слависту Х. Эйхштедт, стихотворение Жуковского является переводом «пятистрофного стихотворения» неизвестного автора, скрывшегося за подписью «X», под заглавием «Erwarten» из сборника песен Августа Вейрауха: «Elf deutsche Lieder von Schiller, Goethe und anderen, in Musik gesetzt und dem hochwohlgeb. Frl. Jenny von Lilienfeld dankbarlichst zugeeignet von August Heinrich von Weyrauch. Dorpat... den 28 Juli 1822» (№ 11). См.: Eichstädt. S. 82—84.
Из всего стихотворения «Ожидание» («Erwarten») Жуковский перевел лишь первую строфу. Трудно сказать, хотел ли он ею закончить «9 марта 1823» или же двумя первыми стихами придал тексту стихотворения законченную незаконченность. Ясно одно: так как при жизни он не публиковал ни один из текстов, то их можно рассматривать как два самостоятельных произведения, имеющих между собою внутреннюю связь.
Стихотворение «Звезды небес...» возникло не случайно в 1831 г., скорее всего, в самом его начале, как воспоминание о дерптских впечатлениях, связанных с последними днями жизни Маши Протасовой. В письме к А. П. Елагиной от 1 января 1831 г., поздравляя ее с Новым годом, Жуковский пишет, что «провел эти последние минуты прошлого и первые минуты нового между двумя гробами» (имеется в виду смерть Маши и Саши Протасовых). И далее поэт приводит обширные выписки из предсмертного дневника Маши, в том числе запись от 4 марта 1823 г.: «Ich schicke ihnen die Weyrauch’schen Lieder zum Geschenke...» («Я посылаю вам на память песни Вейрауха» — нем.: УС. С. 51—52).
По всей вероятности, именно это воспоминание и стало импульсом для обращения поэта в 1831 г. к переводу песни из сборника Августа Вейрауха. И в свете этого появление стихотворения «Звезды небес...» как самостоятельного текста не выглядит загадочным и малопонятным.
А. Янушкевич
«В долину к пастырям смиренным...»
(С. 269)
Автографы:
1) ПД. № 27807, л. 40 об. — первая черновая редакция первых трех строф (см. ниже).
2) РНБ, оп. 1, № 30, л. 81 — черновой всего текста, без заглавия и даты.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. Т. 2. № 9. Стб. 1702 — без заключительных четырех стихов, с произвольным редакторским заглавием: «Явление (Отрывок)». Публикация К. С. Сербиновича. Заключительные четыре стиха были впервые опубликованы И. А. Бычковым: Бумаги Жуковского. С. 85.
Впервые полностью: С 9. Т. 2. С. 512—513 — с заглавием: «Явление» и подзаголовком: «Из Шиллера».
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу, без заглавия.
Датируется: начало 1831 г.
654
Основанием для датировки стихотворения является его положение в рукописи: на л. 81 (автограф № 2) рядом с ним находится автограф стихотворения «Звезды небес...», навеянного Жуковскому воспоминанием о М. А. Протасовой в канун 1831 г. (см. примеч. к стихотворению «Звезды небес...»).
Стихотворение «В долину к пастырям смиренным...» является переводом стихотворения Ф. Шиллера «Das Mädchen aus der Fremde» («Девушка с чужбины»; 1796), которое можно назвать своеобразным эстетическим манифестом Шиллера, в аллегорической форме изображающем поэзию. «Этим стихотворением должна была открыться книга его избранных стихов. Смерть Шиллера помешала выходу книги» (Шиллер Ф. Собр. соч.: В 7 т. М., 1955. Т. 1. С. 744).
Перевод Жуковского 1831 г. соответствует пяти строфам шиллеровского 6-строфного стихотворения; четвертую строфу Жуковский выпустил в своем переводе. История интереса русского поэта к этому тексту Шиллера восходит к концу 1817 г.: именно в это время в «Книге Александры Воейковой» (автограф № 1) появляется первый неполный вариант перевода. Датировать этот текст концом 1817 г. позволяет его положение в рукописи: на л. 40 черновому наброску перевода предшествуют беловые автографы двух переводов из Гёте: «Новая любовь — новая жизнь» и «Кто слёз на хлеб свой не ронял...», осуществленных Жуковским в сентябре — октябре 1817 г. (см. примеч. к указ. стихотворениям). Поскольку эта ранняя редакция перевода никогда не печаталась, считаем необходимым привести ее здесь:
В долину, к пастухам в селенье Она не в тех странах родилась; При ней веселость оживала; Ранняя редакция перевода больше соответствует метрике и строфике немецкого подлинника, написанного четверостишиями 4-стопного ямба с чередованием женских и мужских рифм; перевод 1831 г. выполнен белым 4-стопным ямбом в астрофической форме.
После того как Жуковский набросал первые три строфы перевода стихотворения Шиллера в 1817 г., этот текст еще раз оставил свой след в его поэтическом сознании и письменном наследии. В мае 1821 г., во время пребывания Жуковского в Берлине, кронпринц Фридрих
655
Вильгельм (будущий король прусский Фридрих Вильгельм IV, брат великой княгини Александры Федоровны) по просьбе Жуковского записал в альбом, подаренный поэту великой княгиней, 6 стихов из стихотворения Шиллера «Das Mädchen aus der Fremde»:
Beseeligend war ihre Nähe, d. 28 May 1821 nach dem Wunsche meines theuern Schukowsky. F.W. (РБ. 1912. № 7—8. С. 140)
[Перевод:
Присутствие ее делало счастливым, 28 мая 1821 г. по желанию моего дорогого Жуковского. Ф.<ридрих> В.<ильгельм> — нем.]
Характерно, что 4 заключительные стиха этого фрагмента являются той самой четвертой строфой стихотворения Шиллера, перед которой оборвана ранняя редакция перевода Жуковского 1817 г. и которая не переведена русским поэтом в 1831 г. Можно высказать предположение, что и в 1817-м, и в 1831 г. эта строфа имела для Жуковского слишком личный автобиографический смысл. В 1817 г. поэт мог отождествить образ «девушки с чужбины» с М. А. Протасовой, недавно вышедшей замуж за И. Ф. Мойера, а после записи Фридриха Вильгельма в альбоме, подаренном Жуковскому великой княгиней Александрой Федоровной, этот образ мог приобрести в сознании Жуковского ассоциативную связь с его царственной ученицей.
О. Лебедева
ДВЕ ЗАГАДКИ
I. «Не человечьими руками...»
II. «На пажити необозримой...»
(С. 270)
Автографы:
1) ПД. Библиотека Жуковского (собрание А. Ф. Онегина-Отто), F. Schillers sämmtliche Werke. Bd. 1—12. Stuttgart und Tübingen, J. G. Gotta, 1812—1815. Bd. 9/1. S. 150 — черновой, карандашом на полях страницы и между строк немецкого текста.
2) РНБ, оп. 1, № 30, л. 44 — беловой.
656
Копия (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, № 287, л. 2) — рукою неизвестного лица, с пометами П. А. Вяземского.
Впервые: Муравейник. 1831. № 3. С. 31—32 — с заглавием: «Две загадки», без подписи.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по беловому автографу.
Датируется: между 10 и 17 марта 1831 г.
Текст «Двух загадок» датируется по положению в беловой рукописи: на л. 40 записана часть белового автографа баллады «Кубок» с датой: «10 марта 1831», на л. 47 — автограф баллады «Жалобы Цереры» с датой: «17 марта [1831 г.]».
Перевод двух стихотворений (1 и 3) из цикла Ф. Шиллера «Parabeln und Rätseln» («Притчи и загадки»), весьма свободный по своему характеру: сохранив размер оригинала (4-стопный ямб), Жуковский перевел загадки Шиллера в астрофической форме (в подлиннике загадка 1 содержит три, загадка 3 — четыре катрена), снял заключающие шиллеровские тексты вопросы (ср. в загадке 1: «So sprich, wo sich die Brücke findet, // Und wer sie künstlich hat gefügt?» [«Так скажи, где находится мост // И кто его искусно воздвиг?» — нем.]; в загадке 3: «Die Herde, kannst du sie mir deuten, // Und auch den Hirten zeig mir an» [«Можешь ли ты указать мне стада // И пастуха покажи мне также» — нем.]); кроме того, при сохранении основных образных мотивов загадки 3 (в переводе Жуковского — 2) поэт перекомпоновал их и увеличил количество стихов до 20 (у Шиллера — 16) за счет распространения и детализации образов. Ср.: «Auf einer großen Weide gehen // Viel Tausend Schafe silberweiß» [«На огромном лугу бродят // Многие тысячи серебряно-белых овец» — нем.] — «На пажити необозримой, // Не убавляясь никогда, // Скитаются неисчислимо // Сереброрунные стада».
Ответы: на загадку 1 — радуга; на загадку 2 — звезды и месяц.
Ст. 17—20. У них есть вождь — Овен прекрасный ~ И Дева — чудо из чудес... — Овен, Пес, Лев и Дева — названия созвездий (кроме созвездия Гончих Псов — все зодиакальные).
О. Лебедева
Приход весны
(«Зелень нивы, рощи лепет...»)
(С. 271)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 49 об.) — беловой, с заглавием: «Приход весны», без даты.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. Т. 2. № 9. Стб. 1701. Публикация К. С. Сербиновича с произвольным заглавием: «Появление весны».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: между 17 и 19 марта 1831 г.
657
Основанием для датировки является положение автографа в рабочей тетради Жуковского 1831 г. Автограф стихотворения «Приход весны» расположен между черновых строф баллад «Доника» (л. 48) и «Жалоба Цереры» (л. 45—49 об.) — с датами при начале: «17 марта» и в конце: «19 марта» [1831 г.].
Стихотворение «Приход весны» является переводом стихотворения Людвига Уланда «Lob des Frühlings» («Похвала весне»), с некоторыми формальными отступлениями от оригинала: сохраняя 4-стопный хорей подлинника, Жуковский дополняет безударными слогами синкопированные в немецком подлиннике вторую и четвертую стопы и слегка меняет схему рифмовки: АБАввБ — в подлиннике, ааБввБ — в переводе. В смысловом отношении существенных отступлений нет.
О. Лебедева
<Помпея и Геркуланум>
(«Что за чудо свершилось? Земля, мы тебя умоляли...»)
(С. 271)
Автографы:
1) ПД. Библиотека В. А. Жуковского (Описание. № 2754) — Friedrich von Schillers sämmtliche Werke. Bde 1—12. Stuttgart; Tübingen, 1812—1815. Bd. 9/1. S. 151 — черновой, на нижнем поле страницы.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 127 — беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 (ст. 1—2).
Впервые полностью: БЖ. Ч. 3. С. 532. Публикация О. Б. Лебедевой.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: март 1831 г.
Хронологические ориентиры для датировки текста дает время создания двух четко датируемых текстов переводов Жуковского из Шиллера, черновые автографы которых находятся в том же 9-м томе (полутом 1-й) Полного собрания сочинений Шиллера из библиотеки поэта. Между 10 и 17 марта 1831 г. был осуществлен перевод второй из «Двух загадок» (см. примеч.), а 15—17 марта 1831 г. — перевод повести «Перчатка». Хотя из т. 9 страницы с автографом «Перчатки» (С. 129—130) «кем-то давно вырваны», как это следует из записи А. Ф. Онегина-Отто на форзаце описанного тома, они обнаружены нами в архиве Помяловского (РНБ, ф. 608, оп. 1, № 4876). Вероятно, все черновые автографы в 9-м томе собрания сочинений Шиллера относятся к марту 1831 г. (кроме уже упомянутых, в 9-м томе есть еще черновой автограф баллады «Кубок» — окончена 10 марта 1831 г. — и первоначальный вариант перевода романса «Сражение с змеем»).
Стихотворение «Что за чудо свершилось?..» представляет собой неполный (из 56 стихов подлинника Жуковский перевел 22), но в смысловом и интонационном отношении вполне законченный перевод исторической элегии Ф. Шиллера «Pompeji und Herkulanum»; беловая рукопись в РНБ оформлена как законченный текст на отдельном листе. С формальной точки зрения к метрике и строфике оригинала
658
русский поэт весьма близок: и немецкий подлинник и русский перевод написаны элегическим дистихом. Однако с точки зрения интонационной перевод Жуковского характеризуется более напряженной эмфатикой: увеличивая количество вопросительных и восклицательных знаков, русский поэт переводит эпическую элегию Шиллера в характерную для его собственной элегической поэтики вопросно-ответную интонационную систему. О характере перевода подробнее см.: БЖ. Ч. 3. С. 532—535.
Ст. 11—12. Мимы, где вы? Спешите на сцену! Готовую жертву, // Сын Атреев, сверши! Выступи, хор Эвменид!.. — Имеется в виду трагедия «Хоэфоры», вторая в трилогии древнегреческого трагика Эсхила «Орестейя». «Сын Атреев» — Орест, убивающий свою мать Клитемнестру; за это преступление его преследуют богини мщения Эринии, которые в третьей части — трагедии «Эвмениды» — превращаются в благожелательные божества Эвмениды, после того как Орест искупает свою вину.
О. Лебедева
Замок на берегу моря
(«„Ты видел ли замок на бреге морском?..“»)
(С. 272)
Автограф неизвестен.
Впервые: Муравейник. 1831. № 4. С. 22.
В прижизненных изданиях: С 4, 5 (в С 4 — отдел «Романсы и песни», в С 5 — в подборке произведений 1832 г., в оглавлении — с подзаголовком, указывающим на источник перевода: «Из Уланда».
Датируется: 28 марта 1831 г.
Перевод стихотворения «Das Schloß am Meere» («Замок у моря») Л. Уланда, написанного в 1805 г. и опубликованного в «Musenalmanach für das Jahr 1807» (Hrsg. von Leo von Seckendorf. Regensburg). В рукописном перечне стихотворений 1831 г. перевод датирован 28 марта (см.: РНБ, № 35, л. 8 — рукою Жуковского). Жуковский изменил ритмику и строфику оригинала (стихотворение Уланда написано куплетной строфой, паузником, с чередованием 4- и 3-стопных стихов; у Уланда 8 строф по 4 стиха, у Жуковского 6 по 3 стиха; как отмечает С. А. Матяш, трехстишиями Жуковский, как правило, пользовался в стихах, отличающихся лаконизмом и остротой лирического переживания (Матяш С. А. Метрика и строфика Жуковского. С. 45). При этом Жуковский довольно точно передал содержание подлинника. Перевод сделан с небольшими сокращениями. В «Общем оглавлении» первого прижизненного собрания сочинений стихотворение отнесено в отдел «Романсы и песни». Соответственно Жуковский последовательно использует принцип движения лирической темы, характерный для народной песни, так называемое амебейное построение, основанное на параллелизме композиционно значимых частей и образов (отсюда и изменение — уменьшение — объема стихотворения, которое становится, по сравнению с подлинником, более емким и четким в своей архитектонике). Явления природы переданы, как и в подлиннике, в свете
659
восприятия лирического героя, но в переводе текст Уланда психологизирован, картина отношения героя к окружающему миру сложнее и глубже, многозначнее. Жуковский блестяще передает поэтическое впечатление «песенной» метрикой, гармонией стиха, звукописью, элегическими интонациями (очень большое значение придается вопросительной интонации, обращениям, единообразию музыкальных периодов, мелодическим переходам находящихся под ударением звуков (напр., «Царя и царицу я видел...»). При этом переводчик избегает стилевых штампов («украшений»), используя «прозаическое» перечисление деталей картины. Все это Жуковский «заимствует» из собственной поэтической системы.
И. Айзикова
Исповедь батистового платка
(«Я родился простым зерном...»)
(С. 272)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 36, л. 9 об. — 10) — черновой, с датой: «22 июля».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 99—100.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 22 июля 1831 г.
Автограф стихотворения находится в окружении произведений, написанных в 1831 г., что и позволяет его отнести к этому году. В шутливых натурфилософских и бытовых (галантно-ритуальных) метаморфозах (от зерна, брошенного в землю, до платка княжны Урусовой, разыгранного в лотерею) используются мотивы идиллии «Овсяный кисель» (см. примеч.). Для этого стихотворения характерна общая эстетическая концепция поэтического мира Жуковского: шутливый дидактизм стихотворения «на случай» и расширение картины мира до универсальных масштабов.
Ст. 25—28. Пока я цвел и созревал ~ И думал век прожить на воле... — В рукописном тексте имеются следующие исправления и разночтения с печатным текстом этих стихов:
Я так беспечно созревал Ст. 48. Княжне Урусовой достался... — Софья Александровна Урусова (1804— 1889), с 1827 г. — фрейлина императрицы Александры Федоровны; с 1833 г. — жена князя Л. Л. Радзивилла. Подробнее см.: Черейский. С. 456.
Н. Вётшева
660
Детский остров
(«Как весело, весело!..»)
(С. 275)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 75) — черновой, без заглавия, с датой: «22 июля».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. Кн. 9. Стб. 1701—1702.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 22 июля 1831 г.
Это стихотворение, как и следующее за ним — «Остров» («Цветет и расцветает...»), написано от лица императорских детей, которым Николай I подарил остров на Царскосельском пруду. Подобные дары, имевшие игровое и воспитательное значение, были нередки в летних резиденциях. Екатерина II проиллюстрировала собственную притчу о царевиче Хлоре и поиске розы без шипов на натуре, заказав устройство «тематического» сада А. А. Самборскому и Н. А. Львову. Природный ландшафт в соединении с архитектурой стал сказочным городком, учившим преодолению препятствий, борьбе со злом (см.: Несин В., Сауткина Г. Павловск императорский и великокняжеский. СПб., 1996. С. 25—32). «Александрова дача» в Павловске представляла собой аллегорическую модель мира с системой нравственных ориентиров человека.
Масштаб и значение игрового пространства «детского острова» гораздо скромнее по сравнению с развернутым садово-архитектурным сюжетом «Александровой дачи». «Августейшие дети» сами построили посредине острова домик и сделали нужную для него мебель. В стихотворении создается образ мини-космоса «заветного острова», в котором акцентируются идиллические мотивы спокойного, умиротворенного «союза земли и воды». Этому способствует безрифменно-стилизованная стихотворная форма, где лирическим субъектом является обобщенное «мы» без конкретной ссылки на августейших владельцев. Впоследствии цесаревич (будущий император Александр II) поставил в этом домике бюст Жуковского как воспоминание о счастливейших днях детства (см.: Загарин. С. 424).
Н. Вётшева
Пери
(«Перед дверию Эдема...»)
(С. 275)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 1, № 36, л. 20) — авторизованная, с датой рукою Жуковского: «22 августа».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 100—103.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: 22 августа 1831 г.
661
Три стихотворения Жуковского: «Пери», «Песнь бедуинки» и «Мечта» — имеют общую творческую историю. Все они написаны рукою неустановленного лица с пометами Жуковского на отдельном листе в линейку. В архивной папке-конволюте № 36 имеются и другие автографы поэта, написанные на такой же бумаге и датированные 1831 г.
Думается, стихотворение «Пери» и примыкающие к нему тексты написаны в 20-х числах августа 1831 г. Появление их в этом году было не случайно: они были созданы к 10-летию Берлинского придворного праздника на сюжет поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (см. примеч. к стихотворению «Лалла Рук»). По всей вероятности, они были предназначены для петербургской дворцовой инсценировки из «Лалла Рук», продолжая традицию живых картин (об этом см.: ЛН. Т. 91. М., 1981. С. 669—673).
Как было установлено немецким славистом Дитрихом Герхардтом, все три стихотворения восходят к одному источнику — к альбому: Die lebender Bilder und pantomimischen Darstellungen bei dem Festspiel: Lalla Rookh <...> nach der Natur gezeichnet von W. Hensel... Berlin, 1823 — и являются переводом стихотворных надписей Самюэля Генриха Шпикера (Spicker; 1786—1858) к «живым картинам и пантомимическим представлениям на празднике Лалла Рук» (подробнее см.: Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeiten. Göttingen, 1966. S. 31—34).
Из дневников поэта известно, что с автором стихов Самюэлем Шпикером и художником Вильгельмом Гензелем (Hensel, 1794—1864), сделавшим рисунки к альбому, Жуковский встречался неоднократно: сначала в Берлине, накануне и после праздника Лалла Рук в 1821 г. (Дневники. С. 106, 108, 119), а затем во время заграничных путешествий 1833-го (Дневники. С. 312) и 1838 г. (Там же. С. 376).
Стихотворение «Пери» представляет собой перевод нескольких пояснительных текстов-романсов Шпикера (ЛН. Т. 91. С. 671). Они включают три картины («Bild») с общим заглавием «Die Peri und das Paradies» (в переводе Жуковского «Erstes Bild» — ст. 1—16; «Zweites Bild» — ст. 17—48; «Drittes Bild» — ст. 49—88). Жуковский достаточно близок к немецкому оригиналу Шпикера.
А. Янушкевич
Песнь бедуинки
(«В степь за мной последуй, царь!..»)
(С. 278)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 1, № 36, л. 20 об.) — авторизованная, без даты.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 103.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: около 22 августа 1831 г.
«Песнь бедуинки» написана на обороте листа с текстом стихотворения «Пери», датированного 22 августа (см. примеч. к стихотворению «Пери»). Вполне возможно,
662
что эта дата относится ко всем трем произведениям: «Пери», «Песнь бедуинки», «Мечта», так как они имеют общую творческую историю, один источник и т. д.
«Песнь бедуинки» является почти дословным переводом «Романса Нурмагала» («Romanze der Nurmahal») С. Шпикера — заключительной песни, которую поет героиня на празднике Лалла Рук. Как указывает М. П. Алексеев, «в конечном счете, „Песнь бедуинки“ Жуковского — это перевод с перевода, и снова восходит к „Лалле Рук“ Мура» (ЛН. Т. 91. С. 673). Сохранив ритмическую основу стиха Шпикера, Жуковский несколько ослабляет восточный колорит «Романса», заменив немецкое «Wüste» («пустыня») на русское «степь».
А. Янушкевич
Мечта
(«Всем владеет обаянье!..»)
(С. 279)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 1, № 36, л. 20 об.) — авторизованная, с зачеркнутыми вариантами первого стиха: «Власть Мечты непобедима», «Всемогущий Чародей».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 103.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: около 22 августа 1831 г.
Как и «Песнь бедуинки», стихотворение «Мечта» написано на обороте листа с текстом «Пери», что и определяет его датировку и творческую историю (см. примеч. к стихотворению «Пери»).
«Мечта» — перевод первой половины стихотворной надписи С. Шпикера к первой картине, иллюстрировавшей содержание начальной вставной повести в «Лалла Рук» — «Покровенный пророк Хорасана» («Der verschleierte Prophet von Khorassan»).
Переведя из 16-ти стихов оригинала Шпикера лишь первые восемь, Жуковский придает мотиву покрова более символический характер, связывая его со своей романтической эстетикой (см.: Янушкевич. С. 147—148; Канунова Ф. З. Мотив «завесы» в поэзии Жуковского: Эстетика «невыразимого» и религия // Гуманитарные науки в Сибири: Сер. филологическая. 1996. № 4. С. 12—19). Заглавие «Мечта» лишь подчеркивает суггестивность лирической философии Жуковского. Но связь с источником «живых картин» выстраивает для этого программного стихотворения [имеется в виду «Лалла Рук»] «более прозаическую генеалогию» (Вацуро. С. 149).
А. Янушкевич
663
Остров
(«Цветет и расцветает...»)
(С. 279)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 14, л. 1) — беловой, с датой: «26 августа».
Копия (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, № 287, л. 3) — рукою неизвестного лица, с пометками П. А. Вяземского.
Впервые: Муравейник. 1831. № 5. С. 40.
В прижизненные собрания сочинений не входило
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 26 августа 1831 г.
Это стихотворение, как и предшествующее — «Детский остров» («Как весело, весело!..»), воспевает остров на Царскосельском пруду, подаренный наследнику и царским детям. В первоначальной редакции после каждой строфы был еще рефрен, придававший стихотворению песенную интонацию. Жуковский целенаправленно вычеркивает рефрены, нейтрализуя тем самым мотив движения и стремления («По влаге вод зыбучей // Плыви, плыви со мной, // О, мой челнок летучий, // Плыви на остров мой...») и усиливая идеальную поэтическую атмосферу острова с помощью постоянно повторяющегося указательного местоимения «там» (10 раз на 28 стихов).
Небольшое лирическое пространство концентрирует постоянные натурфилософские лейтмотивы Жуковского: целостность и гармоничность бытия в смене природных циклов, органическую включенность человека в жизнь природы, персонификацию основных ценностных понятий («Радость», «Младость»). Жуковский в двух взаимосвязанных стихотворениях о «детском острове» оставляет лишь природный план и идиллический топос, исключая тему реального культурного освоения «игрового пространства». Тем самым реальный «детский остров» превращается в остров Утопии.
Н. Вётшева
А. О. Россет-Смирновой
(«Милостивая государыня Александра Иосифовна!..»)
(С. 280)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1871. № 2. Стб. 1879 — в составе воспоминаний А. О. Смирновой-Россет, с пропуском ст. 33—37; Голос минувшего. 1917. № 11—12. С. 153 (ст. 33—37) — в составе «Рассказов А. О. Смирновой в записи Я. П. Полонского».
Впервые полностью: СС 1. Т. 1. С. 382—383.
Печатается по СС 1.
Датируется: июль 1831 г.
Послание адресовано Александре Осиповне Россет (в замуж. Смирновой; 1809—1882), фрейлине императрицы Александры Федоровны, бывшей в дружеских
664
отношениях с А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, В. А. Жуковским и оставившей о них интересные воспоминания (см.: Смирнова-Россет. С. 18—72). В составе этих воспоминаний находится и данное послание.
Ему предпослан рассказ об атмосфере летних встреч 1831 г. Жуковского, Пушкина и Россет в Царском Селе, о том, как Жуковский писал ей «Галиматью». В письме к П. А. Вяземскому от 3 августа 1831 г. А. С. Пушкин воссоздает обстановку возникновения этого шутливого послания: «У Жуковского зубы болят, он бранится с Россети; она выгоняет его из своей комнаты, а он пишет ей арзамасские извинения гекзаметрами» (Пушкин. Т. 14. С. 651). Это письмо дает основание датировать гекзаметрическое послание Жуковского июлем 1831 г.
Вероятно, подобные «галиматьи» Жуковский писал неоднократно. Так, в С 7 (Т. 6. С. 521) приводится подобное недатированное стихотворное письмо, с примечанием: «Стихи <...> взяты нами с подлинной рукописи, хранившейся в альбоме А. М. Васильчиковой» (С. 684). Вот его текст, не публиковавшийся в собраниях сочинений поэта:
И я веселой жизнью жил, Ст. 3—4. ...записки французской известной // Вам герцогини Абрантес... — Речь идет о мемуарах французской писательницы, герцогини Луизы Аделаиды Констанс д’Абрантес (d’Abrantès, 1784—1838), жены генерала Жюно, герцога д’Абрантеса: Mémoires ou Souvenirs historiques sur Napoléon, la Révolution, le Directoire, le Consulat, L’Empire et la Restauration. P., 1831—1835 (Мемуары или исторические воспоминания о Наполеоне, Революции, Директории, Консулате, Империи и Реставрации. — фр.).
665
Ст. 29. ...и я, как мятежный поляк... — Ассоциация с польским восстанием 1830—1831 гг., которому Жуковский посвятил стихотворения «Русская слава» и «Старая песня на новый лад».
А. Янушкевич
Старая песня на новый лад
(На голос: «Гром победы, раздавайся!»)
(«Раздавайся, гром победы!..»)
(С. 281)
Автографы:
1) РНБ, оп. 2, № 26, л. 1 об. — 2 об. — черновой, с датой: «5 сентября».
2) РГАЛИ, оп. 1, № 32, л. 7 — 7 об. — беловой, с заглавием: «Русская песнь на взятие Варшавы».
Впервые:
1) Русская песнь на взятие Варшавы (На голос: Гром победы, раздавайся!). СПб.: Тип. Греча, 1831 (ц. р. от 6 сентября 1831 г.).
2) Северная пчела. 1831. 8 сентября. № 201 — с заглавием: «Русская песнь на взятие Варшавы» (На голос: «Гром победы, раздавайся!»), без подписи (ц. р. от 7 сентября 1831 г.).
3) На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. СПб., 1831 — с заглавием: «Старая песня на новый лад» (На голос: «Гром победы, раздавайся!»), с датой: «5-го сентября 1831 года» и подписью: «В. Ж.» (ц. р. от 7 сентября 1831 г.).
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по изданию: «На взятие Варшавы». СПб., 1831.
Датируется: 5 сентября 1831 г.
В списке стихотворений 1831 г. отмечено: «На взятие Варшавы. 5 сентября» (РНБ, оп. 1, № 35, л. 8 об.). Стихи написаны по поводу подавления польского бунта, который разразился 17 ноября 1830 г. Решающий бой, приведший к взятию Варшавы, произошел 26 августа 1831 г., в 19-ю годовщину Бородинского сражения (Жуковский отметил это совпадение в ст. 24: «Русь кричит: Бородино!»).
Высылая стихотворение А. И. Тургеневу, Жуковский писал: «... посылаю тебе Русское ура! Варшава наша. Честь России опять сияет по-старому. Какое великолепное военное дело. Наша армия чудо! Вот мои стихи; один экземпляр для тебя, другой для Ивана Ивановича [Дмитриева. — Н. С.], третий Карамзиным вместе с Вяземским. Нет более. Скоро пришлю свои стихи, эти же, напечатанные вместе со стихами Пушкина, чудесными. Нас разом прорвало, и есть от чего» (ПЖТ. С. 259).
И. И. Дмитриев откликнулся стихами: «Василию Андреевичу Жуковскому по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы» [второе — «Русская слава». — Н. С.]. Приведем одну строфу:
666
Взыграй же, дух! Жуковский, дай мне руку! (Дмитриев И. И. Полн. собр. стихотворений.
Жуковский ответил И. И. Дмитриеву 16 октября 1831 г.: «... слава отечества опять вспыхнула ярким светом. В стихах моих, написанных на взятие Варшавы, нет ничего замечательного, и они бледны стоя рядом со стихами Пушкина; но я ни одних стихов не писал с таким живым чувством, ибо написал их в первую минуту по получении известия, воскресившего душу, так долго бывшую под гнетом грустных ощущений всякого рода [Война и мир, и внешних бурь напор. — В. Ж.]; в славе отечества есть что-то жизнедательное. И в эту первую минуту всякое слово, и самое обыкновенное, казалось поэтическим; и я с необыкновенным чувством написал первый стих, взятый у Державина: раздавайся гром победы. Я слышал эти слова, глядя на Екатерину, и они, можно сказать, были выражением всего ее века; сладостно было повторить их в обстоятельствах, достойных времен Екатерины» (РА. 1866. Стб. 1635—1636). Пение стихов Г. Р. Державина (из «Описания торжества в доме князя Потемкина», откуда позаимствован и видоизменен первый стих «Старой песни...»), Жуковский слышал в 1791 г. в Таврическом дворце на празднике в честь взятия турецкой крепости Измаил.
При совместной публикации с А. С. Пушкиным, где тот дал стихотворения «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», Жуковский изменил название, более привязав его к подзаголовку и подчеркнув параллель с военными победами времен Екатерины II, и упорядочил синтаксический строй, уточнив смысл некоторых мест (эдиционная практика, за редким исключением, прежде опиралась на ранний вариант, отдавая предпочтение конкретному заглавию — «На взятие Варшавы»).
Стихотворение, едва ли не одновременно опубликованное в трех изданиях, вскоре было переведено на немецкий язык и напечатано наряду со стихами А. С. Пушкина «Клеветникам России» и «Одой» А. С. Хомякова в брошюре «Der Polen Aufstand und Warschau’s Fall 1831» [Польское восстание и падение Варшавы в 1831 г. — нем.]. Spb., 1831 (ц. р. от 22 сентября 1831 г.) под заглавием: «Der Polenkrieg» [«Польская война». — нем.].
2 октября 1831 г. Жуковского приветствовал граф И. Ф. Паскевич, за взятие Варшавы дарованный титулом светлейшего князя Варшавского: «Искренность поэта раскрыла для меня в живой, яркой картине всю великость и влияние настоящих событий и ту исполинскую славу, блеск коей столь неоспоримо принадлежит вновь оружию Российскому, вопреки завистливых толков и враждебного желания недругов наших. <...>
Прошу Вас принять нелицемерную мою благодарность за присланные строфы и сообщить таковую же Александру Сергеевичу Пушкину, столь много обязавшему
667
меня двумя отличными своими сочинениями. Стихи истинно прекрасные и богаты чувствами народной гордости. Сладкозвучные лиры первостепенных поэтов наших долго отказывались бряцать во славу подвигов Русского оружия. Так померкнула заря достопамятных событий персидской и турецкой войн <...>. Приятно видеть, что настоящие дела храбрых сильнее возбудили огонь истинной поэзии и возвеличены волшебным талантом певцов, украшающих Россию.
По желанию Вашему, я имел счастие передать Его Императорскому Высочеству один экземпляр полученных мною стихов» (РА. 1875. № 11. С. 369). В последней фразе речь идет о великом князе Михаиле Павловиче.
П. А. Вяземский оставил в своей записной книжке строки нелицеприятные: «14 сентября 1831 г.: Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинели по домам с поздравительными одами) и не совестно ли певцу в стане Русских воинов и певцу в Кремле сравнивать нынешнее событие с Бородиным? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного. Это дело весьма важно в государственном отношении, но тут нет ни на грош поэзии. <...> Зачем перекладывать в стихи то, что очень кстати в политической газете. <...> Я уверен, что в стихах Жуковского нет царедворческого побуждения, тут просто русское невежество. Какая тут чёрт народная поэзия в том, что нас выгнали из Варшавы за то, что мы не умели владеть ею, и что после нескольких месячных маршев, контр-маршев мы опять вступили в этот городок. <...> Мы удивительные самохвалы. <...> Как мы ни радуйся, а всё похожи мы на дворню, которая в лакейской поет и поздравляет барина с именинами, с пожалованием чина и проч. Одни песни 12-го года могли быть несколько на другой лад, и потому Жуковскому стыдно запеть иначе». 15 сентября 1831 г.: «Стихи Жуковского навели на меня тоску. <...> Как ни говори, а стихи Жуковского — une question de vie et de mort [вопрос жизни и смерти — фр.] между нами. Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть. Разумеется, Жуковский слишком под игом обстоятельств, слишком под влиянием лживой атмосферы, чтобы сохранить свои мысли во всей чистоте и девственности их» (Вяземский. Т. 9. С. 155—159).
Позиция Жуковского по польскому вопросу была подробно изложена им в дневниковой записи от 21 февраля 1831 г. (см.: В. А. Жуковский. Из дневников 1827—1840 гг. Публикация А. С. Янушкевича // Наше наследие. 1994. № 32. С. 41—42).
Ст. 8. Наш железный Русский фрунт!.. — Строй, от нем.: die Front.
Ст. 11—12. Лях, бунтующий пред нами, // Помнит Русских имена... — Лях — поляк (по имени легендарного польского князя). Имеется в виду подавление польского бунта в 1794 г.
Ст. 25. Чу! как, пламенея, тромбы... — Тромб — здесь: сухой смерч.
Ст. 29. Что нам ваши палисады?.. — Палисады — изгороди.
Ст. 33—34. Спи во гробе, Забалканский! // Честь тебе — Стамбул дрожал!.. — Имеется в виду Иван Иванович Дибич (1785—1831) — граф Забалканский, генерал-фельдмаршал. Как главнокомандующий действующей армией в Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. в августе 1829 г. двинул войско на оставшийся без прикрытия
668
Стамбул, в связи с чем турецкое правительство поспешило заключить мир с Россией. Будучи главнокомандующим при подавлении польского мятежа, скончался 29 мая 1831 г.
Ст. 35—36. Путь твой кончил Эриванский, // И на грудь Варшавы стал... — Имеется в виду Иван Федорович Паскевич (1782—1856), главнокомандующий действующей армией в русско-персидскую войну 1826—1828 гг., в 1827—1830 гг. наместник на Кавказе, с 1828 г. — граф Эриванский, с 1829 г. — генерал-фельдмаршал. После смерти И. И. Дибича заступил на пост главнокомандующего, с 1831 г. наместник в Царстве Польском.
Ст. 41—43. За Араксом наши грани, // Арарат, чудесный плен // Арзерума, Эривани... — Аракс — правый приток Куры; персидская крепость Аббас-Абада на Араксе, в десяти верстах от Нахичевани, была взята 8 июля 1827 г. Арарат — гора в Армении. Эривань (Ереван), столицу Эриванского ханства, взяли 1 октября 1827 г. Покорение Нахичевани и Эривани послужило основанием для включения в Российскую империю восточной Армении.
Ранний вариант ст. 42—43: «Арарата чудный плен, И орлы средь Эривани...»
Город Арзерум (Эрзерум, — ныне опять в Турции) был взят 27 июня 1829 г. Ср. «Путешествие в Арзрум» А. С. Пушкина.
Эти стихи (с прибавлением следующего, 44-го: «И разгром Варшавских стен...») были вырезаны под портретом Паскевича, рисованного Ф. Реймерсом и гравированного Н. И. Уткиным в январе 1832 г. (см.: С 9. Т. 2. С. 568—569).
Ст. 59. И с своими сыновьями... — Сыновья Николая I: Александр (1818—1881), Константин (1827—1892), Николай (1831—1891).
Н. Серебренников
Русская слава
(«Святая Русь, Славян могучий род...»)
(С. 283)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 129 — черновой.
2) РНБ, оп. 2, № 26, л. 3—5 — черновой.
Впервые: Русская слава. СПб.: Тип. Александра Смирдина, 1831. 8 с. (ц. р. — 17 сентября 1831 г.) — с обозначением авторства Жуковского: «Стихотворение Жуковского» и с эпиграфом: «Слава Русская жива!»
В прижизненных изданиях: С 4—5 (в С 4 — отдел «Лирические стихотворения»; в С 5 датировано 1831 г.).
Датируется: 12 сентября 1831 г.
В росписи стихотворений 1831 г. Жуковский отметил «Русскую славу» датой: «12 сентября» (РНБ, оп. 1, № 35, л. 8 об.).
Отправляя А. И. Тургеневу стихотворение, Жуковский писал: «Посылаю тебе последние стихи мои. Приложенные экземпляры раздай по надписям. <...> Вот история моих стихов, которую сообщи словесно тем, коим будешь раздавать экземпляры.
669
Петербургский бунт усмирен был одним словом Государя: минута истинно героическая. Загорелся бунт в колониях: начальники все перебиты, и бунтовщики не хотят никого слушать. Государь едет туда один. Это было за день до рождения великого князя Николая. В самый день этот поутру мой Федор сказывает мне, что родился великий князь. Я бегу на половину Императрицы, чтобы узнать, правда ли это; между тем уверен, что Государю еще и думать нельзя возвратиться. Что же? Подхожу к дверям спальни; они отворяются, и он сам выходит, держа на руках новорожденного и à la lettre [буквально — фр.] задыхаясь от радости. Он успел возвратиться в одни сутки, одним словом кончив бунт, находясь посреди тысячи мятежников и сказав им, что они будут наказаны без пощады, что они приняли с трепетом, лежа у ног его (ранцами вверх, как рассказывал мне Арендт). Какой быстрый переход и к чему! Я пошел за Государем вслед и видел, как он положил своего младенца в колыбель, крестил его и над ним плакал. Я тогда же ему сказал: „Государь! Это перелом. Все пойдет лучше. Бог прислал Вам об этом вестника“. Это явление описано в последних двух строфах моей пиесы: к колыбели младенца пришел я от колыбели России. <...> Но падение Варшавы было то огниво, которое высекло из души моей эти стихи, которые, как ты сам увидишь, принадлежат к моим лучшим» (ПЖТ. С. 259—561).
«Русскую славу» Жуковского высоко оценил И. И. Дмитриев (см. примеч. к «Старой песне на новый лад»).
Ст. 4. Черновой вариант: «Была ль тебе чужда какая слава?»
Ст. 5. Призвал Варяга Славянин... — Имеется в виду основание русского государства, традиционно связываемое с приходом варяжских военачальников на новгородское княжение в 862 г.
Ст. 6—10. Черновой вариант:
Взыграли вьюг полночных чада; Полночь — знак Севера. Эвксин — греческое название Черного моря. Здесь Жуковский говорит о легендарном походе Олега в 907 г. на Константинополь (Царьград); согласно позднейшим исследованиям, Олегу приписан поход 860 г., совершенный князем Аскольдом. Щит выставлялся на воротах в знак мира.
Ст. 9—10. Но вышел Святославов сын, // И поднял знамя Благодати... — Князь Святослав Игоревич (ок. 933—972), правивший с 945 г., в 970—971 гг. продолжал воевать с Византией. Его сын Владимир Святославич (953—1015; в крещении Василий), великий князь с 980 г., в 988 г., взяв византийскую колонию Херсонес (Корсунь), женился на византийской царевне Анне и принял христианство. Однако последняя русско-ромейская война произошла в 1043 г.
Ст. 11. Была пора: губительный раздор... — Имеются в виду междоусобные княжеские войны.
670
Ст. 16. Губил Половчанин без страха... — Половцы (кипчаки, куманы) — тюркоязычный народ, в XI—XIII вв. обитавший в южнорусских степях. Войны с половцами вспыхивали с 1055 г. по 1219-й.
Ст. 20. Душой великой Мономаха... — Владимир II Всеволодович (1053—1125; в крещении Василий), великий князь с 1113 г., назывался Мономахом по матери, дочери византийского императора Константина X Мономаха. Укрепил государственные границы и замирился с половецким союзом, во многом обуздал междоусобицу и упрочил законодательство.
Ст. 21—22. Была пора: Татарин злой шагнул // Через рубеж хранительныя Волги... — Черновой вариант ст. 22: «Через рубеж христолюбивой Волги...» Впервые русские столкнулись в боях с татаро-монгольскими войсками в 1223 г. на Днепре и в Приазовье. В 1237 г., разгромив государство волжских булгар, монголы вторглись на Русь.
Ст. 24. ... стыд мучительный и долгий!.. — Монгольский протекторат над Русью длился по 1480 г.
Ст. 25—26. Бесчестным Русь давя ярмом, // Баскак носился в край из края... — Баскак — представитель монгольского хана, надзирающий за местной русской властью: баскачество было упразднено в 1331 г.
Ст. 27—28. Катилась в прах глава святая // Князей под Ханским топором... — В 1240—1330-е гг. в Золотой Орде было убито не менее двенадцати князей. Упоминание топора и святости — не только поэтические образы: в 1245 г. отсекли голову великому князю киевскому Михаилу Всеволодовичу Черному, в 1270-м рязанскому князю Роману Олеговичу, в 1339-м великому князю владимирскому Александру II Михайловичу Тверскому и тверскому князю Федору Александровичу, чья память поминается церковью как святая. Также канонизирован ряд князей, как погибших в ханской ставке, так и приявших смерть на боевом посту.
Ст. 30. И битва грянула Донская... — Битва на Куликовом поле 8 сентября 1380 г. Русскими войсками командовал великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович.
Ст. 31—32. Была пора: коварный, вражий Лях // На Русский трон накликал Самозванца... — Лях — поляк (по имени легендарного польского князя). Самозванец — Лжедимитрий (ок. 1580—1606), некто, выдававший себя за царевича Димитрия Иоанновича, чудесно спасшегося от смерти. Обычно придерживаются устоявшейся с тех времен официальной версии, что это беглый монах Григорий (Юрий Богданович Отрепьев), но идентификация самозванца с кем-либо остается спорной. Сигизмунд III тайно нарушил мирный договор с Россией, и Лжедимитрий, поддержанный польским ополчением, вступил в Москву. 21 июля 1605 г. самозванец короновался и правил до своей гибели 17 мая 1606 г.
Ст. 33—34. Заграбил все; и Русь в его цепях, // В Цари позвать дерзнула чужестранца... — Государственная казна была полностью истощена Лжедимитрием. В 1609 г. Сигизмунд III развязал открытую войну с Россией; в 1610 г. боярская дума постановила избрать на российский престол польского королевича Владислава (1595—1648). Василий IV был низложен.
671
Ст. 37—38. И брошен был венец наш Царский // К ногам презренным Короля... — Черновой вариант ст. 38: «К ногам Густава Короля...» Густав II Адольф (1594— 1632) — король Швеции с 1611 г., тогда же, в противодействие Польше, выдвинутый группой бояр на российский престол. Снятое упоминание о Густаве позволяет отнести эти стихи к польскому королю Сигизмунду III Вазе (1566—1632), который в 1610 г. претендовал на правление Россией вместе с сыном.
Ст. 41—42. Была пора: привел к нам рати Швед; // Пред горстью их бежали мы толпами... — В войне со шведами в 1610—1617 гг. Россия потеряла выход к Балтийскому морю. Северная война 1700—1721 гг. началась для России требованием Петра I вернуть хотя бы город Нарву и попыткою взять его силой. Обороняя город, Карл XII 19 ноября 1700 г. разбил 34-тысячную русскую армию при ее полуторном преимуществе.
Ст. 43. Жестка далась наука нам побед... — Вероятный отголосок слов Петра I: «Шведы наконец научат и нас, как их побеждать».
Ст. 46. Пришлец и бунтовщик лукавый... — Карл XII (1682—1718) — король Швеции с 1697 г.; Мазепа Иван Степанович (1644—1709) — в 1687—1708 гг. гетман Левобережной Украины, в октябре 1708 г. перешедший на сторону шведов.
Ст. 50. Ответ им с пушками Полтавы... — Битва под г. Полтавой 27 июня 1709 г. завершилась сокрушительным разгромом шведских войск.
Ст. 53. Те дни, когда громил Царьград Олег... — См. примеч. к ст. 6—10.
Ст. 54. И выл Дунай под лодкой Святослава... — См. примеч. к ст. 9. В 967 и 970 гг. Святослав завоевывал Болгарию.
Ст. 55. Рымник, Чесма, Кагульский бой... — Имеются в виду победы, одержанные в Русско-турецких войнах 1768—1774 и 1787—1791 гг. 26 июня 1770 г. русская эскадра под командованием генерал-аншефа гр. А. Г. Орлова разбила турецкий флот в бухте Чесма и обеспечила блокаду пролива Дарданеллы и российское господство в Эгейском море. 21 июля 1770 г. генерал-аншеф гр. П. А. Румянцев разгромил турецкое войско при р. Кагул, создав условия для выхода к устью Дуная. 11 сентября 1789 г. А. В. Суворов при р. Рымник нанес поражение турецкому войску, позволив России выйти к Черному морю у г. Аккерман.
Ст. 56. Орлы во граде Леонида... — Леонид (508—480 гг. до н. э.) — царь Спарты с 488 г., геройски погибший в бою с персидскими захватчиками при Фермопилах. Подразумевается восстание греков против турецкого владычества, вспыхнувшее в 1770 г. на полуострове Пелопоннес ввиду присутствия русской эскадры в Эгейском море.
Ст. 57. Возобновленная Таврида... — Вследствие Русско-турецкой войны 1768— 1774 гг. татарский Крым (Таврида) в 1771 г. обрел независимость под протекторатом России и в 1783 г. усилиями генерал-фельдмаршала кн. Г. А. Потемкина был присоединен к Российской империи. Русской Таврида ранее была лишь отчасти и недолго: Херсонес в 988 г. и Корчев (совр. Керчь) как часть Тмутараканского княжества с конца X по конец XI в.
Ст. 58. День Измаила роковой... — Турецкая крепость Измаил в устье р. Дунай была взята под предводительством А. В. Суворова 11 декабря 1790 г.
672
Ст. 59—60. И в Праге, кровью залитой, // Москвы отмщенная обида... — Прага — предместье Варшавы. 24 октября 1794 г. русские войска под командованием А. В. Суворова подавили польский мятеж. См. ст. 31—40.
Черновой вариант: «И брань с природою самой // На Альпах русского Алкида». Здесь, очевидно, сказалось примечание Д. В. Дашкова к «Певцу во стане русских воинов»: «Кому из современников наших не известны подвиги Российского Аннибала, преодолевшего самую природу на вершинах Альпийских» (С 3. Т. 1. С. 395). Имеется в виду швейцарский поход А. В. Суворова, который в 1799 г., выиграв в Италии битвы с французскими войсками, перешел через Альпы на помощь австрийцам.
Ст. 62. От Запада узрели мы Батыя... — Имеется в виду Наполеон I Бонапарт, который сравнивается с монгольским полководцем Батыем (1208—1255), в 1237—1240 гг. захватившим ряд русских княжеств.
Ст. 63. Народов тмы прорвали нашу грань... — 12 июня 1812 г. французские войска перешли границу России. Вскоре интервенция получила название «нашествия двунадесяти (то есть двенадцати) языков».
Ст. 65. Дошли к нам Царские слова... — Александр I дал обет не вступать в переговоры с Наполеоном, пока хоть один неприятельский солдат находится в пределах России.
Ст. 71—72. Пришла пора: чудясь, узрели нас // И Арарат, и Тавра великаны... — Напоминание о русско-персидской войне 1826—1828 гг. Тавр — горная гряда в южной Армении, образующая водораздел между истоками Евфрата и Тигра.
Ст. 73—74. И близок был Стамбула смертный час: // Наш богатырь шагнул через Балканы... — Во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. русские войска под командованием генерал-фельдмаршала гр. И. И. Дибича в июле 1829 г. перешли Балканские горы и 8 августа взяли Адрианополь (Эдырне): путь на Стамбул был открыт, и Турция запросила мир, принятый Россией.
Ст. 75. Знамена развернул мятеж... — 17 ноября 1830 г. началось восстание в польских землях, присоединенных к России.
Ст. 77—80. Но пир был дан на поле славы ~ И та ж была судьба Варшавы... — См. примеч. к ст. 59—60, 75. 26 августа 1831 г. Варшава была взята русскими войсками, и вскоре восстание было подавлено.
Ст. 81. Трудна пора: война и грозный мор... — Имеются в виду Русско-турецкая война 1828—1829 гг., польский бунт 1830—1831 гг., а также пандемия холеры, распространившаяся по югу России в 1829—1830 гг. К лету 1831 г. началась в Санкт-Петербурге и западных губерниях.
Ст. 83. Народ в беде ударил к бунту сбор... — В 1830—1831 гг. в Севастополе, Новгородской губернии и Санкт-Петербурге возникли холерные бунты.
Ст. 84. Мятежники знамена посрамили... — Черновой вариант: «Солдаты честь знамен своих забыли...» Имеется в виду холерный бунт в новгородских военных колониях в июле 1831 г.
Ст. 85—88. Явился Царь ~ ...и пали в прах... — Речь идет о появлении Николая I в новгородских военных округах 25 июля 1831 г. (см. преамбулу).
673
Ст. 89. Новорожденный сын в руках!.. — Великий князь Николай Николаевич (1831—1891) родился 27 июля.
Ст. 91—94. Черновой вариант:
Благослови, наш Царь, твое дитя! Н. Серебренников
К Ив. Ив. Дмитриеву
(«Нет, не прошла, певец наш вечно юный...»)
(С. 286)
Автограф (РНБ, оп. 2, № 26, л. 5 об. — 6) — черновой, без заглавия; вверху листа синим карандашом запись рукою неустановленного лица: «К И. И. Дмитриеву».
Копия (РГАЛИ, ф. 130, оп. 1, № 99, л. 1) — рукою неустановленного лица.
Впервые: СЦ на 1832 год. С. 11—13 — с заглавием: «Ответ Ивану Ивановичу Дмитриеву» и подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 4—5 — с заглавием: «К Ив. Ив. Дмитриеву» (в С 4 — отдел «Смесь»; в С 5 отнесено к 1821 г.).
Датируется: 16 октября 1831 г.
Основанием для датировки стихотворения служит хронологический список стихотворений 1831 г., составленный и продатированный самим Жуковским: под № 44 в нем указано: «Дмитриеву — 16 октября» (РНБ, оп. 1, № 35, л. 8 об.).
На подавление польского восстания 1830—1831 г. Жуковский откликнулся двумя стихотворениями: «Старая песня на новый лад» и «Русская слава» (см. примеч. к ним), которые послал И. И. Дмитриеву. Последний, в свою очередь, написал стихотворение: «Василию Андреевичу Жуковскому, по случаю получения от него двух стихотворений на взятие Варшавы» (СЦ на 1832 год. С. 10), послужившее поводом для создания комментируемого стихотворения.
Посылая И. И. Дмитриеву текст своего произведения, Жуковский писал 16 октября 1831 г.: «Ваши стихи расшевелили всю мою душу: примите мою искреннюю благодарность за то чувство, которое вы во мне пробудили. Жуковский, дай мне руку: в этих словах, сказанных мне Дмитриевым, так много магического; они мне кажутся подписью всей прошедшей моей жизни, в лучших годах которой Дмитриев и Карамзин играют такую светлую роль. <...> Ваши стихи, коими Вы меня так обрадовали, свежи, как все ваши прежние. Что мне отвечать на них?» [Далее следует текст стихотворения] (РА. 1866. Стб. 1635—1636). И. И. Дмитриев откликнулся на письмо и стихи Жуковского ответным письмом от 21 октября 1831 г.: «Всею душою благодарю превосходного и вместе милого и добродушного поэта за лестные для меня звуки лиры его. Я не однажды читал милый ответ и, проходя 12 строф, право, два раза плакал» (Дмитриев И. И. Сочинения: В 2 т.
674
СПб., 1893. Т. 2. С. 301). Судя по всему, цитированное письмо является ответом на еще какое-то письмо Жуковского, в котором, возможно, содержалось предложение опубликовать стихотворения Жуковского и Дмитриева вместе, с изменением текста стихотворения Жуковского. Ср.: «Согласен на ваше предложение, но в таком случае прошу вас, любезный Василий Андреевич, переменить и в моих [стихах] два стиха» (Там же. С. 301). При публикации в СЦ на 1832 г. стихи Дмитриева были напечатаны без предложенной им правки, Жуковский же изменил 4-ю и 5-ю строфы (см. Стихотворение Жуковского «К Ив. Ив. Дмитриеву» было специально отмечено И. В. Киреевским в рецензии «Русские альманахи на 1832 год»: «Этот „Ответ“ Жуковского исполнен самых свежих красот, самого поэтического чувства и самого трогательного воспоминания» (Европеец. 1832. № 2. С. 288).
Ст. 1—2. Нет, не прошла, певец наш вечно юный, // Твоя пора... — Ср. в стихотворении Дмитриева «Василию Андреевичу Жуковскому...»: «Пришла пора: увянул, стал безгласен...»
Ст. 9. Державина струнам родные, пели... — Ср. в стихотворении Дмитриева: «И я вослед Державину певал...»
Ст. 13. Ты нам воспел, как «буйные Титаны... — Этот и три следующих стиха — слегка измененная цитата из стихотворения И. И. Дмитриева «Глас патриота на взятие Варшавы» (1794): «Где буйны, гордые Титаны, // Смутившие Астреи дни? // Стремглав низверженны, попранны // В прах, в прах! Рекла... и где они?» Об этом своем стихотворении Дмитриев вспоминает в послании к Жуковскому.
Ст. 13—20. Ты нам воспел, как «буйные Титаны ~ В час славы руку подаешь... — В черновом автографе стихотворения Жуковского «К Ив. Ив. Дмитриеву» и в письме к нему же от 16 октября 1831 г. (РА. 1866. Стб. 1636) ст. 13—20 читались иначе:
В досужный час, венком из роз обвитый, Игривую шутливость пробуждала Видимо, смена редакции этих двух строф и была тем самым предложением, на которое Дмитриев ответил согласием в письме от 21 октября 1831 г.: необходимость такой переработки текста явно продиктована общим пафосным тоном стихотворения и его одической темой.
Ст. 23—24. Тогда, явясь, сорвал передо мною // Покров с поэзии поэт... — Здесь Жуковский имеет в виду стихи Дмитриева, которого он считал одним из своих литературных
675
учителей. Ср. в письме Жуковского к Дмитриеву от 11 февраля 1823 г.: «Ваши стихи Размышление по случаю грома, переведенные из Гёте, были первые, выученные мною наизусть в русском классе, и первые же мною написанные стихи (без соблюдения стоп) были их подражанием <...>. Вы мой учитель в поэзии. Не назову себя вашим достойным учеником, но имею право благодарить вас за то, что вы способствовали мне познакомиться с живыми наслаждениями поэзии» (РА. 1866. Стб. 1632).
Ст. 30. Был с нами он, теперь уж не земной... — Имеется в виду Н. М. Карамзин, чье имя совершенно закономерно возникает в стихотворении, адресованном И. И. Дмитриеву (ср. также стихотворение «К И. И. Дмитриеву» в т. 1 наст. изд.). Имена Карамзина и Дмитриева для Жуковского всегда стояли рядом: «Вы останетесь для меня на всю мою жизнь второю ипостасью нашего незабвенного Николая Михайловича» — писал Жуковский Дмитриеву 19 февраля 1834 г. (РА. 1866. Стб. 1638).
Ст. 37—40. Лежит венец на мраморе могилы ~ Святое имя: Карамзин... — Ср. в письме Жуковского к Е. А. Карамзиной от июля 1826 г., написанном вскоре после смерти Н. М. Карамзина: «Лучшее мое чувство, чистое и высокое, как религия, была моя к нему привязанность. Смерть этого чувства ни ослабить, ни изменить не может; она переменила только его имя!» (С 7. Т. 6. С. 511). Однако рецензенту журнала «Московский телеграф» пафос этой строфы показался чрезмерным: «<...> Не чересчур ли много восторга в другом стихотворении, где тот же поэт заставляет нас молиться могиле Карамзина, которого он называет святым?» (МТ. 1832. Ч. 43. № 1. С. 117).
О. Лебедева
«Поэт наш прав: альбом — кладбище...»
(С. 288)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 118) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 66. Ст. 1—4.
Впервые полностью: Стихотворения. Т. 2. С. 268.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 31 октября — 6 ноября 1831 г.
Стихотворение посвящено Каролине Карловне Яниш (в замуж. Павловой; 1807—1893), поэтессе и переводчице, поддерживавшей дружеские отношения со многими писателями и поэтами (Е. А. Баратынским, Н. М. Языковым и др.) и переводившей их стихи на немецкий язык. Жуковский познакомился с К. К. Яниш во время пребывания в Москве зимой 1831 г. в свите великого князя Александра Николаевича. Основание для датировки стихотворения дают две записи в дневнике Жуковского за 1831 г.: «Каролина Яниш» (31 октября) и «У Каролины» (6 ноября; Дневники. С. 216). Во время одного из этих визитов, вероятно, стихотворение Жуковского и было записано в альбом К. К. Яниш. Сюжет мадригала Жуковского
676
спровоцирован стихотворением Е. А. Баратынского «В альбом» (Галатея. 1829. № 2. С. 90), посвященным Яниш и в первой публикации начинавшимся стихами: «Альбом, заметить не грешно, // Весьма походит на кладбище...» Это стихотворение Баратынского вызвало отклик П. А. Вяземского: «Еще немногими строками // Был обозначен твой альбом, // Еще немногими годами // Ты рассчитался с бытием» («Доброе желание»; впервые: Галатея. 1829. № 27. С. 37; см. также: Вяземский. Т. 4. С. 47), а также Н. М. Языкова в виде альбомного стихотворения, посвященного К. К. Яниш: «Мой гордый стих торжественно стоял. // Здесь, окружен великих именами // Он трепетен, падущий перед вами» («К<аролин>е К<арловн>е Я<ниш>», май или июнь 1829 г.; впервые: Литературная газета. 1830. 30 июня). Несколько позже в конце 1829 — начале 1830 г. П. А. Вяземский посвятил К. К. Яниш еще одно большое стихотворение «В альбом Каролине Карловне Яниш» (Вяземский. Т. 4. С. 90—91). В эту серию записей русских поэтов в альбоме Яниш входит и комментируемое стихотворение Жуковского.
Ст. 1—4. Поэт наш прав: альбом — кладбище ~ Находит верное жилище... — Парафраз первого четверостишия мадригала Баратынского:
Альбом походит на кладбище: Ст. 11—12. Певец чертей // Жуковский... — Лейтмотивная самохарактеристика Жуковского, подчеркивающего германский фантастический колорит своих баллад. Ср. в письме к А. И. Тургеневу от 20 октября 1814 г.: «<...> вчера родилась у меня еще баллада-приемыш, то есть перевод с английского. Уж то-то черти, то-то гробы!» (ПЖТ. С. 128; речь идет о балладе «Старушка»); ср. также в письме А. С. Стурдзе от 10 марта 1849 г.: «<...> я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) <...>» (СС 1. Т. 4. С. 664). Подробнее о развитии этого мотива самохарактеристики Жуковского см.: Веселовский. С. 301—303.
О. Лебедева
«Тронься, тронься, пробудись!..»
(С. 288)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 79) — беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. № 9. Стб. 1703. Публикация К. С. Сербиновича — с заглавием «К равнодушной красавице».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1831 г.
Творческая история этого четверостишия полна загадок. Впервые опубликовавший его К. С. Сербинович, известный своими текстологическими вольностями
677
в С 6, дал четверостишию заглавие: «К равнодушной красавице», никак не оговорив это. Вслед за ним всегда точный И. А. Бычков при описании автографа РНБ почему-то дал ему то же заглавие (Бумаги Жуковского. С. 95), хотя нам его обнаружить не удалось: автограф заглавия не имеет. В дальнейшем П. А. Ефремов сохраняет это заглавие (см.: С 9. Т. 2. С. 514). И только А. С. Архангельский, обратившись к рукописи, снял заглавие (ПСС. Т. 3. С. 141), но почему-то ст. 3 прочитал: «Образ сладостный, без жизни...», хотя в автографе он отчетливо читается: «Образ сладостный, дыши...» и рифмуется со ст. 4: «Пламеней огнем души!..» (у Сербиновича: «спеши» — «души»). Трудно сказать, чем определяются все эти разночтения: возможно, в руках Сербиновича был какой-то неизвестный автограф, но в публикации текста мы опираемся на существующий сегодня автограф, сняв заглавие и сделав исправления в тексте.
Датировка достаточно приблизительна. Текст стихотворения находится в альбоме Жуковского с черновыми автографами произведений 1822—1831 гг., в самом его конце и соотносится с другими произведениями 1831 г. Вслед за А. С. Архангельским (ПСС. Т. 3. С. 141) мы склонились к датировке 1831-м г.
Как установила Х. Эйхштедт (Eichstädt. S. 84), источником четверостишия является песня № 4 из собрания Августа Вейрауха под заглавием: «Der neue Pygmalion». Ср.:
Athme, athme mild, o mild! Вздохни, вздохни, кротко, кротко, Не исключено, что, как и два других стихотворения («Я на тебя с тоской гляжу...» и «Чего ты ждешь, мой трубадур...»), находящиеся в рукописи друг за другом, четверостишие «Тронься, тронься, пробудись!..» было предназначено для живых картин к 10-летию Берлинского праздника Лалла Рук.
А. Янушкевич
«Я на тебя с тоской гляжу...»
(С. 288)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 79) — беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1873. № 9. Стб. 1702. Публикация К. С. Сербиновича — с заглавием: «Признание».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1831 г.
678
Творческая история стихотворения во многом напоминает судьбу предыдущего четверостишия: «Тронься, тронься, пробудись!..» (в рукописи они идут друг за другом). Заглавие, возникшее в публикации К. С. Сербиновича, а вслед за ним у Ефремова (С 9. Т. 2. С. 514), в известном сегодня автографе отсутствует. В самом тексте есть разночтения: у Сербиновича и Ефремова ст. 4 читается: «О друг, пойми мое признанье!» (может быть, отсюда возникло и заглавие. Курсив мой. — А. Я.); в ПСС дважды, в ст. 2 и 4, повторяется последнее слово: «молчанье» (ПСС. Т. 3. С. 141), хотя в автографе отчетливо в ст. 2 читается: «мечтанье».
А. Янушкевич
«Чего ты ждешь, мой трубадур?..»
(С. 289)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 80), беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: бумаги Жуковского. С. 95—96.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1831 г.
Стихотворение вместе с двумя предыдущими составляет своеобразный поэтический триптих, связанный с темой любовного томления, признания, диалога влюбленных. Всё это позволяет предполагать их некое «утилитарное» предназначение — для живых картин на придворном празднике. Возможно, для этого стихотворения, как и для предыдущих, имелся какой-то иностранный источник.
А. Янушкевич
1833
Орел и голубка («С утеса молодой орел...»)
(С. 290)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 37, л. 20 об.) — черновой, выполненный вначале карандашом, а затем по карандашу чернилами — с заглавием: «Орел и голубка» и датой: «13 (25) января».
Впервые: С 4 (Т. 6. С. 73) — в разделе «Смесь», с тем же заглавием.
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 — в подборке произведений 1833 г., с подзаголовком: «Баснь» и указанием источника: «Из Гёте».
Датируется: 13 (25) января 1833 г.
Стихотворение «Орел и голубка» было написано во время заграничного путешествия Жуковского, его пребывания в Швейцарии. Это был период мучительных
679
раздумий поэта о нравственном смысле истории и предназначении человека в мировой цивилизации. В самом начале нового 1833 г. он заканчивает письмо к наследнику, где развивает принципы своей «горной философии». «Но человек, — пишет поэт, — создан не для тихой счастливой, а для деятельной нравственной жизни; он должен завоевывать свое достоинство, должен пробиваться к добру сквозь страсти и неразлучные с ними заблуждения и бедствия» (ПСС. Т. 12. С. 28). В день написания «Орла и голубки» он продолжает работу над переводом «Элевзинского праздника» Шиллера. Ср.: «Продолжал Eleus<isches> Fest» (Дневники. С. 253). Мысль о развитии цивилизации и рождении гражданского самосознания получает поэтическое развитие в этом переводе. Нравственные проблемы личности выдвигаются в центр духовных поисков Жуковского. Стихотворение «Орел и голубка» органично вписывается в этот процесс.
«Орел и голубка» — достаточно близкий перевод одноименного стихотворения Гёте «Adler und Taube». Стихотворение Гёте написано в 1773 г., в штюрмерский период его творчества, и примыкает к группе стихотворений и юношеских гимнов, в которых отразилось стремление молодого поэта к самоопределению во всех сферах жизни, и штюрмерский бунт против окружающей действительности сочетается с поиском идеала, нарочито раскованная поэтическая форма с восхищением простотой народной песни и античной поэзии, поэтизация творческой свободы художника с пониманием своей зависимости от обстоятельств.
В «Adler und Taube», как и в написанном несколько раньше стихотворении «Der Wandrer» («Странник»; в переводе Жуковского — «Путешественник и поселянка»), гимническое, бунтарское начало приглушено, и противостояние героя, стремящегося к вершинам и далям, спокойному, близкому к природе существованию не принимает характера непримиримого конфликта. Ведь именно «всеисцеляющая природа» («allheilende Natur») с помощью «всепроникающего бальзама» («allgegenwärt’ger Balsam») способна умерить страдания и дать покой.
Гёте не писал басни, и в стихотворении нет традиционно варьируемой «басенной мудрости», но есть диалог двух сознаний, двух мироощущений. Этому подчинена вся система образов, отражающих не характеры, но определенные общественные и этико-философские тенденции.
Не басню переводил и Жуковский. В атмосфере глубоких раздумий о сути человеческой цивилизации и предназначении человека он как бы «примеряет» концепцию стихотворения Гёте к себе. Перевод сделан Жуковским накануне дня рождения. В письме к А. П. Зонтаг от 29 января (в день рождения) Жуковский замечает: «Нынче мне стукнуло 49 лет <...> не жил, а попал в старики» (УС. С. 109). История собственной жизни («Жизнь моя вообще была так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я как будто не покидал молодости; а вот уже надобно сказать решительное прости этой молодости, и быть стариком, не будучи старым» — Там же.) и жизнь человеческого общества соотносятся в размышлениях поэта. В этом-то жизненном контексте, во многом обусловившем немногочисленные отступления от оригинала, и рождается интерес к данному произведению Гёте.
680
Стихотворение Гёте написано нерифмованным вольным ямбом с неупорядоченным чередованием клаузул. Жуковский в переводе достаточно точно воссоздает этот особый тип нерифмованного ямба, к использованию которого до этого он прибегал (вслед за оригиналом) только в 1819 г. при переводе «Der Wandrer». В стихотворении Гёте 53 стиха, у Жуковского — 68. В первой части (ст. 1—20) «прибавка» не имеет семантической нагрузки и связана с необходимостью членения более длинных, чем в оригинале, строк перевода. Первое семантически значимое увеличение количества строк связано с желанием сделать более эмоциональным описание орла, ощутившего свое бессилие. Вместо трех строк оригинала у Жуковского пять. Во втором случае изменение текста связано с описанием голубиной пары и речи голубки, обращенной к орлу. Голубка Жуковского предстает более естественной и доброжелательной, чем в оригинале.
Более пространно и эмоционально даны в переводе и риторические вопросы голубки, предназначенные для доказательства «истинности счастья», которое может обрести каждый в этом райском уголке природы, где есть всё, «что нам для счастия простого нужно». 16 гетевских строк переводчик превращает в 23 стиха, развивая основные принципы «философии умеренности»: «Умеренность прямое счастье; // С умеренностью мы // Везде и всем довольны». Поэт расширяет и более детально прописывает ту часть стихотворения, которая больше говорила его собственному сердцу, его душе, всегда открытой для помощи другим, но истомившейся в ожидании простого человеческого счастья. Как и у Гёте, у Жуковского диалог двух концепций жизни, двух мироощущений определяет структуру произведения, что и не позволяет ему превратиться в басню.
Н. Реморова
Князю Дмитрию Владимировичу Голицыну
(«Друг человечества и твердый друг закона...»)
(С. 292)
Автограф неизвестен.
Впервые: Молва. 1833. № 45.
В прижизненные собрания сочинений не входило
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 12 апреля 1833 г.
Стихи были присланы Жуковским из-за границы, когда Москва подносила своему военному генерал-губернатору бюст, отмечая его заслуги перед отечеством. Под стихами — дата: «12 апреля 1833 г.»
Жуковский был хорошо знаком с князем Д. В. Голицыным и его семейством. В дневнике имена князя и его жены Татьяны Васильевны (урожд. княжны Васильчиковой; 1782—1841) упоминаются неоднократно, особенно во время посещения поэтом Москвы. Так, путешествуя с наследником по России в 1837 г., Жуковский в период пребывания в Москве 23 июля — 8 августа ежедневно встречается с Д. В. Голицыным, обсуждает задуманный князем «прожект» описания Москвы
681
(Дневники. С. 344—347). Он высоко ценил его деятельность на посту военного губернатора Москвы, и послание стало отражением этого признания государственной деятельности Д. В. Голицына.
Дмитрий Владимирович Голицын (1771—1844) — генерал-адъютант, активный участник Отечественной войны 1812 г. и зарубежных походов русской армии 1813—1814 гг. С 1820 г. — московский военный генерал-губернатор, с 1821 — член Государственного совета. Не был чужд и художественных интересов. Так при его «иждивении» и активном участии в Москве «основалась Итальянская опера» (Вяземский П. А. Воспоминание о Булгаковых // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988. С. 273.).Выразительный портрет московского губернатора дал в своих «Воспоминаниях» В. А. Соллогуб: «В то время [речь идет о 1835—1836 гг. — Н. С.] Москвой управлял, в Москве царствовал, если можно так выразиться, князь Дмитрий Владимирович Голицын, один из важнейших в то время сановников в России. Это был в полном смысле настоящий русский вельможа, благосклонный, приветливый и в то же время недоступный. Только люди, стоящие на самой вершине, умеют соединять эти совершенно разнородные правила. Москва обожала своего генерал-губернатора и в то же время трепетала перед ним» (Соллогуб В. А. Повести. Воспоминания. Л., 1988. С. 416).
Ст. 11—12. Знакомая Москве бессмертия звезда // Еропкина и Чернышова! — Речь идет о предшественниках князя Д. В. Голицына на посту московских градоначальников. Еропкин Петр Дмитриевич (1724—1805) — московский генерал-губернатор. Чернышов Захар Григорьевич (1722—1784) — граф, генерал-фельдмаршал, градоначальник Москвы.
Н. Серебренников
Русская народная песня («Боже, Царя храни!..»)
(С. 292)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 131) — черновой.
Копия (ПД, ф. 357, оп. 2, № 129) — рукою А. Ф. Львова, с заглавием: «Молитва русского народа», с нотами.
Впервые:
1) Русская народная песня (Вместо Английской God save the King). М., 1833 (ц. р. от 5 декабря 1833 г.) — с обозначением: «Слова г. Жуковского — музыка г. Львова».
Аранжировки (отдельные издания):
— для хора с полным оркестром;
— для хора с фортепиано;
— для одного голоса с фортепиано;
— для фортепиано на четыре руки.
2) Северная пчела. 1834. № 4 за 5 января — с заглавием: «Песнь Русских» в тексте заметки и обозначением авторства В. А. Жуковского.
682
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 141) — в подборке произведений 1834 г. как 1-я из «Народных песен».
Датируется: первая половина ноября 1833 г.
В своих записках «Артистическая жизнь моя до 56 лет» композитор А. Ф. Львов (1798—1870) вспоминает, как в 1833 г. Николай I поручил ему написать русский гимн: «Написав мелодию, я пошел к Жуковскому, который сочинил слова, но, как не музыкант, не приноровил слов к минору окончания первого колена. Однако, положив гармонию простую, но твердую, я просил графа Бенкендорфа гимн послушать. Он сказал Государю, который вместе с Императрицею и Великим Князем Михаилом приехали слушать гимн в певческий корпус, где я приготовил весь хор и два оркестра военной музыки. Государь, прослушав несколько раз, сказал мне: c’est superbe [это прекрасно — фр.]» (РА. 1884. № 4. С. 243). Слушание состоялось 23 ноября, а поскольку на редакцию гимна и репетиции оркестра и хора, при известной срочности подготовки, должно было уйти около недели, написание «Русской народной песни» датируется приблизительно первой половиной ноября 1833 г.
Сохранились план и черновик оригинальной вариации будущего гимна (РНБ, оп. 1, № 41, л. 1 об. — 4), где Жуковский попытался разработать монархическую тему более широко, упирая на то, чтобы царь был «Святой образец», утвердивший свой трон «на любви» и «мощно державой своей» управлявший:
Всевышний, царя сохрани (первый стих в дальнейшем получил и иной вариант: «Господь нам Царя сохрани...»)
Даруй нам, чтоб Царский престол А после стихов о наследнике и пожелания счастья русской державе возлагались надежды,
Чтоб Божий окрепнул закон, Но мелодика и чувство преемственности с прежним, «александровским», гимном, который Николай I называл «размазнею» (РА. 1909. № 12. С. 528), потребовали от Жуковского большого искусства в воплощении социального заказа. Так появился другой гимн, написанный вновь Жуковским. По мнению К. К. Зейдлица,
683
«никто не мог сложить русский народный гимн лучше Жуковского, который всею душою был предан монархическому правлению» (Зейдлиц. С. 154).
Первое публичное исполнение гимна произошло 11 декабря 1833 г. Афиша гласила: «В Большом театре, в счет абонемента. В понедельник, 11 декабря, Императорскими русскими актерами представлено будет: „Хороша и дурна, и глупа, и умна“, водевиль в одном действии, переделанный с французского Дмитрием Ленским. После оного Императорскими французскими актерами представлено будет: „Simple histoire“, vaudeville en 1 acte de Scribe [„Простая история“, водевиль в 1-м действии Скриба — фр.]. В заключение спектакля дан будет „Праздник в лагере“, большой военный разнохарактерный дивертисмент, в котором г. Бантышев будет петь в первый раз народную русскую песню с хором „Боже, Царя храни“, слова В. А. Жуковского, музыка г. Львова. Сверх оркестров Императорского Московского театра будут участвовать в сем представлении полковые музыки. В оном дивертисменте будут танцевать: № 1 по-русски, № 2 татарский танец, № 3 — армянский, по-казацки, по-цыгански» (цит. по: Бернштейн Ник. История национальных гимнов. Пг., 1914. С. 7). Газета «Молва» от 12 декабря сообщила: «Вчера 11 декабря Большой Петровский театр был свидетелем великолепного и трогательного зрелища, торжества благоговейной любви народа русского к царю русскому...»
25 декабря 1833 г., на Рождество и в день празднования победы над Наполеоном, «Боже, Царя храни!..» в новом варианте было пето в залах Зимнего дворца при окроплении знамен, а 31 декабря великий князь Михаил Павлович отдал приказ № 188: «Государю Императору благоугодно было изъявить свое соизволение, чтобы на парадах, смотрах, разводах и в прочих случаях, вместо употребляемого ныне гимна, взятого с национального английского (Боже, Царя храни), играли музыканты вновь сочиненную на сей же гимн музыку» (Бернштейн Н. Указ. соч. С. 9).
Жуковский подчеркивал, что песня принадлежит не ему, а народу, и возражал, например, А. П. Зонтаг: «Милая, какая же это моя песня? Она народная!» (РА. 1909. № 12. С. 526). Публикатор этого письма А. П. Петерсон между тем заметил: «А народ ничего не знал про нее» (Там же). Важное уточнение сделал на этот счет А. Ф. Львов, заметивший, что гимн «после 10 лет сделался народным...» (РА. 1884. № 4. С. 247).
Передавая свое ощущение от услышанного в Германии российского гимна, Жуковский 25 июня (7 июля) 1848 г. писал: «... песня народная, особенно посвященная царю и в его лице всему царству, повторяемая при всяком важном событии народной жизни, имеет глубокое, ей одной присвоенное значение. <...> Когда зазвучит для тебя народное слово: Боже, Царя храни! вся твоя Россия, с ее минувшими днями славы, с ее настоящим могуществом, с ее священным будущим, явится перед тобою в лице твоего Государя. <...> И мне было сладко подумать о своем великом семействе, о нашей России, где <...> благоговение перед святынею Божией правды и истории и благоговение перед святынею власти державной, из них исходящей, сохранилось неприкосновенным, в залог настоящего могущества и будущего
684
благоденствия, и в душе моей глубоко, глубоко отозвалися слова нашей народной песни, всю эту святыню выражающие: Боже, Царя храни!» (ПСС. Т. 10. С. 114. Курсив Жуковского).
А незадолго до смерти он написал А. Ф. Львову: «Наша совместная двойная работа переживет нас долго. Народная песня, раз раздавшись, получив права гражданства, останется навсегда, пока будет жив народ, который ее присвоил. Из всех моих стихов эти смиренные пять, благодаря Вашей музыке, переживут всех братий своих. Где не слышал я этого пения? В Перми, в Тобольске, у подошвы Чатырдага, в Стокгольме, в Лондоне и Риме!» (цит. по: Барановский А. «Боже, Царя храни!»: Дело о плагиате монархического гимна // Родина. 1996. № 12. С. 97).
Н. Серебренников
1834
Песнь на присягу Наследника
(«На древней высоте Кремля...»)
(С. 293)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 1, № 26, л. 132—132 об., 134—134 об.) — рукою неизвестного лица, с заглавием: «Присяга Наследника».
Впервые: С 4 (Т. 6. С. 12—13) — в отделе «Смесь», с заглавием: «Песнь на присягу Наследника».
В прижизненных изданиях: С 4—5 В С 5 (Т. 5. С. 139—140) — с тем же заглавием, в подборке стихотворений 1834 г.
Датируется: середина апреля — 22 апреля 1834 г.
Присяга 16-летнего Александра Николаевича (1818—1881) на верность царствующему отцу Николаю I была произнесена на Пасху 22 апреля 1834 г., но стихотворение, вероятно, написано загодя, когда не уточнилась дата присяги: день рождения цесаревича 17 апреля упоминается как свершаемый «ныне», а обращение к России, долженствующей участвовать в обряде, и вовсе дано в будущем времени.
Торжество происходило в большой церкви Зимнего дворца перед вечернею службой, а после вечерни наследник, встреченный в Георгиевском Большом тронном зале гимном «Боже, Царя храни!», дал присягу на верность русскому оружию.
В честь события Жуковский поднес царственному воспитаннику символический подарок — передарил альбом, данный ему наследником прусского престола Фридрихом Вильгельмом, и, в частности, сделал там такую запись: «Христос воскресе! Это благовестительное слово встретило вас при входе вашем в храм, где надлежало совершиться вашему первому решительному действию, вашей присяге. Но что же и весь мир, как не храм Божий? Что наша жизнь, как не всегдашняя присяга перед Богом? <...> Ваша присяга произнесена, Бог вас слышал: теперь всё
685
свойство вашей жизни должно перемениться. Беззаботное ребячество кончилось, время спокойной безусловной покорности чужому руководству прошло, и хоть вам еще нельзя обойтись без помощи руководителей, но уже для вас настала более трудная пора произвольной покорности долгу; совесть вступила для вас в строгие права свои, ответственность за себя теперь вы приняли на самого себя, ибо вы ясно понимали то, что говорили перед Святым Евангелием, в присутствии Государя и отца, перед надеющимся на вас отечеством... Но вам остается еще несколько лет свободных [до подлинного совершеннолетия в 21 год. — Н. С.], и ваша существенная теперь обязанность, ваша верность данной присяге должна состоять единственно в том, чтобы по совести воспользоваться остающимися годами свободы, чтобы утвердить свой характер, дать зрелость уму, скопить необходимые для будущего знания и правила поступков, чтобы, одним словом, приготовиться к высшему своему назначению. <...> И в самом деле что было истинно в ту минуту, когда вы присягали? Одна ваша присяга. Всё прочее было одно блестящее привидение; люди, окружавшие вас, и вы сами должны исчезнуть и слишком скоро: вы уже на опыте знаете, как время летит быстро. <...> Но присяга, данная перед Богом и исполненная перед людьми, останется жива с нашею душою, следственно останется жива вечно, не умрет и в памяти людей...» (РС. 1902. № 4. С. 171, 173).
Воспитатели цесаревича в связи с этим событием были награждены. Данное в 1831 г. Жуковскому ежегодное пособие в полторы тысячи рублей теперь увеличилось вдвое и стало пожизненным.
В 1852 г. П. А. Плетнев в статье «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского» посвятил «Песни на присягу Наследника» следующие строки: «Его умилительная песнь, оканчивающаяся прекрасным обращением к России, перешла в достояние народной памяти» (Переписка. Т. 3. С. 103).
Ст. 1—4. На древней высоте Кремля ~ Прекрасный день Его рожденья... — Александр Николаевич родился в среду на Пасхальной седмице. В вышеуказанном альбоме Жуковский напомнил цесаревичу и собственное послание «Государыне великой княгине Александре Федоровне на рождение великого князя Александра Николаевича». Он подчеркивал, что наследник «родился среди ликующего Кремля, среди воспоминаний прошлого, он появился как прелестная надежда в будущем...» (С 8. Т. 6. С. 289); «Тогда Кремлевская площадь кипела народом, который на мою поднятую из окна рюмку шампанского отвечал громким ура, и ему вторил Ивановский колокол с братиею...» (Там же. С. 452).
Ст. 8—13. России светлую надежду ~ В храм Божий входит царский сын... — Ср. копийный вариант:
Потомства красную надежду.
Святой Москвы державный брат, Подходит к трону Царский Сын...
686
Ст. 20. С Ним вместе, верная Россия... — После этого стиха в копийном варианте была еще строфа:
А ты на празднике Любви, Ст. 22. Нося, пример владыкам славный... — Ср. копийный вариант: «Наследнику предтеча славный...»
Н. Серебренников
Народные песни
I. «Боже, Царя храни!..»
II. «Слава на небе солнцу высокому...»
III. «Боже, Царя храни!..»
(С. 294)
Автографы:
1) См. 2) Автограф неизвестен.
3) См. Впервые: С 4 (Т. 6. С. 14—16) — отдел «Смесь», под общим заглавием: «Народные песни».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 5. С. 141—142) — в подборке произведений 1834 г., под тем же заглавием и в той же последовательности, что и в С 4.
Датируется: 1834 г.
При создании цикла Жуковский, по сути, претендовал на его непреходящее значение, но тем не менее часть 1-я явно отображала идею николаевского царствования, и в стилизованной под народный лад 2-й части автор исходил из положения вещей в 1834 г.: упоминание одного (как бы главенствующего) великого князя относится к младшему брату царя Михаилу Павловичу. Часть 3-я, написанная еще в 1813 г., обращена, в отличие от первой, единственно к Богу, и, таким образом, официальная формула российской государственности: «православие, самодержавие, народность» получила у Жуковского переосмысление по восходящим ценностям: самодержавие — народность — православие (что чрезвычайно схоже с нарождающейся в это время концепцией славянофильства).
II.
Ст. 2. На земле Государю великому! — Имеется в виду император Николай I.
Ст. 4. На земле Государыне ласковой!.. — Т. е. Императрице Александре Федоровне, жене Николая I.
687
Ст. 6. На земле Государю Наследнику!.. — Александру Николаевичу, будущему императору Александру II.
Ст. 8. Сыновьям, дочерям Государевым... — Сыновья, кроме Александра: Константин (1827—1892), Николай (1831—1891), Михаил (1832—1909). Дочери: Мария (1819—1876), Ольга (1822—1892), Александра (1825—1844).
Ст. 9. И Великому Князю с Княгинею!.. — Михаил Павлович (1798—1849), генерал-фельдцейхмейстер, и его жена с 1824 г. — Елена Павловна (урожд. Фридерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская; 1806—1873).
Н. Серебренников
Многолетие
(«Многи лета, многи лета...»)
(С. 295)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 41, л. 4 об. — 6) — черновой.
Впервые: С 4 (Т. 6. С. 20—21) — в отделе «Смесь», с заглавием: «Многолетие».
В прижизненных изданиях: С 4—5. В С 5 (Т. 5. С. 143—144) — в подборке произведений 1834 г., с тем же заглавием.
Датируется: 1834 г.
Жуковский, вне определенного адресата, обозревает лишь абсолютистский период русского самодержавия (в 1830-е гг. дифференциации понятий «самодержавие» и «абсолютизм» не существовало, но периоды допетровский и начинающийся с Петра I различались явственно). Судя по обращению к внешнеполитическим событиям, это связано с акцентированием укрепившейся российской государственности, и императоры Александр и Николай должны были смотреться в едином ряду с наименованными Великими — Петром I и Екатериной II, и, таким образом, возникала символическая фигура великого русского монарха (см. также примеч. к «Народной песне» и «Грянем песню круговую...»).
Ст. 13—16. С ней во дни Петровы шведу ~ Днем Полтавы отплатил... — Речь идет о царствовании Петра I и его победе под Полтавой.
Ст. 19. И Кагульские дружины... — В Русско-турецкую войну 1768—1774 г. генерал-аншеф граф П. А. Румянцев 21 июля 1770 г. разбил турецкую армию при р. Кагул.
Ст. 20. И Суворовский Рымник... — В Русско-турецкую войну 1787—1791 гг. генерал-аншеф А. В. Суворов 11 сентября 1789 г. разгромил турецкие войска при р. Рымник, за что получил титул графа Рымникского.
Ст. 21—22. С нею грозно запылала // Венценосная Москва... — Имеются в виду пожары, бушевавшие в сентябре — октябре 1812 г. в наполеоновской Москве, прежней столице и традиционном месте коронования российских императоров.
Ст. 23—24. И небесной карой пала // На врагов ее глава... — Подразумевается разгром французской армии как Божья кара, в частности за попытку уничтожить Кремль, воспринимаемый Жуковским как место священное (см.: «Певец в Кремле»; ст. 38).
688
Ст. 25—26. В наши дни перешагнула // С нею рать Балканов грань... — В Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. русские войска под командованием генерал-фельдмаршала графа И. И. Дибича в июле 1829 г. перешли Балканские горы.
Ст. 27. Потрясла врата Стамбула... — После взятия Адрианополя 8 августа 1829 г. русским войскам был открыт путь на Стамбул.
Ст. 28. Повалила Эривань... — В русско-персидскую войну 1826—1828 гг. русская армия под командованием генерал-аншефа И. Ф. Паскевича 1 октября 1817 г. взяла г. Эривань (ныне Ереван).
Н. Серебренников
Народная песня
(«Многи лета, многи лета...»)
(С. 296)
Автограф неизвестен.
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 130—130 об. — рукою неизвестного лица, с правкой Жуковского.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 132 об. — 133, 134 об. — 135 — рукою неизвестного лица.
Впервые: С 4 (Т. 1. С. 32—33) — отдел «Романсы и песни», с заглавием: «Народная песня».
В прижизненных изданиях: С 4. В С 5 не вошла.
Печатается по С 4 со сверкой по копиям.
Датируется: приблизительно 1834 г.
По написании «Многолетия» (см. примеч.) Жуковский в «Народной песне» решился на новшества: первое двустишие послужило нерифмованным зачином, и далее при внутренней рифме в нечетных стихах сами они остались нерифмованными, а после заключительного двустишия, повторяющего первое, дан «хор» (из основного текста исключенный), где вместо хорея появился ямб с двумя добавочными стопами в последнем стихе каждой строфы.
Сравнительно с «Многолетием» обращение к России XVIII—XIX вв. получило ясное обоснование в упрочении государственной мощи, шире явлен обзор событий, вплоть до прошлогодних, и символическая фигура монарха сменилась образом современного государя как достойного преемника былой славы. В С 4, вместо отдела «Смесь», куда было внесено «Многолетие», Жуковский включил «Народную песню» в более основательный «песенный» отдел, но при составлении С 5 выбрал из двух стихотворений «Многолетие», более традиционное.
Ст. 12. Наш Орел вождем полков... — Упоминанием российского герба, введенного в 1497 г., Жуковский говорит об укреплении государственной власти при Иоанне IV и свержении монгольского протектората.
Ст. 18. И в Париже Русский штык... — Русские войска вошли в Париж 19 марта 1814 г.
689
Ст. 21—22. И в ограду Царю-граду // На Босфоре Русский флаг... — В 1831 г. против турецкого владычества восстал паша автономного Египта, успешно развивший наступление на Стамбул. Турция запросила российскую помощь в обороне столицы, и в феврале 1833 г. русская эскадра вошла в Босфор. По восьмилетнему договору от 8 июля 1833 г. через проливы Босфор и Дарданеллы был запрещен проход всех военных судов, кроме российских.
Ст. 28. После этого стиха в черновом варианте читаем:
ХОР
Будь над Россией, Провиденье, Стой твердо, трон Самодержавный, Н. Серебренников
Песня русских солдат
(«Боже! Царя храни!..»)
(С. 297)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 125—125 об.) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 — 2-я и 3-я строфы, без указания, что 1-я и 4-я строфы входят в Государственный гимн.
Печатается по автографу.
Датируется: предположительно 1834 г.
Стихотворение явилось как бы частным вариантом Государственного гимна, воинскую тему которого Жуковский претворил в самостоятельное произведение.
Н. Серебренников
«Грянем песню круговую...»
(С. 297)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 131 об.) — черновой.
Печатается впервые.
Датируется: предположительно 1834 г.
В отличие от обращения к царю как символу российского самодержавия в стихотворении «Многолетие» и развития этой темы применительно к современности в «Народной песне», Жуковский создает здесь стилизованно-фольклорный образ
690
Николая I, смешивая вымышленные черты («Богатырь и великан...», «И на пушки сам вперед...») с реальными.
Ст. 11—12. В ратный стан командой грянет — // Огласит весь ратный стан... — По общему мнению, Николай I обладал громкой и четкой речью.
Ст. 13—14. Злися в море непогода — // Смех ему тревога вод... — Имеется в виду мужественное поведение Николая I при полуторасуточном шторме 4—5 октября 1828 г., застигнувшем корабль с императором на пути из Варны в Одессу.
Ст. 15—16. Буря встань среди народа — // Взглядом он уймет народ... — Напоминание о личном участии императора в усмирении холерного бунта в Санкт-Петербурге 23 июня 1831 г., когда, мучимый головной болью и тошнотой (что можно было счесть и за признаки холеры), Николай I приехал на Сенную площадь, поставил народ на колени и потребовал молиться о прегрешении.
Ст. 18. И на пушки сам вперед... — Присутствие Николая I в мае — октябре 1828 г. на передовых позициях в Русско-турецкой войне Жуковский представил в очень утрированном виде.
Ст. 19—20. А по нужде и с чумою // Подерется за народ... — Чума в России проявилась в 1829—1830 гг. по линии Одесса — Севастополь — Закавказье — Нижнее Поволжье. Вероятно, Жуковский подразумевает и борьбу с пандемией холеры в 1829—1831 гг. и, в частности, приезд Николая I в октябре 1830 г. в холерную Москву.
Ст. 25—26. Сыновьям пример он славы, // Благонравья дочерям!.. — См. примеч. к «Народным песням».
Н. Серебренников
1835
Д. В. Давыдову, при посылке издания «Для немногих»
(«Мой друг, усастый воин...»)
(С. 299)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: БЗ. 1858. № 7. С. 198 — с заглавием: «Д. В. Давыдову, 1835 года, при посылке издания „Для немногих“».
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 1835 г.
В публикации БЗ отсутствуют какие-либо примечания, позволяющие говорить о творческой истории стихотворения. Известно, что Денис Давыдов как бывший арзамасец (прозвище «Армянин») неоднократно обращался к Жуковскому с просьбой отредактировать тексты его произведений. Уже свой первый сборник, озаглавленный первоначально «Элегии и мелкие стихотворения Дениса Давыдова» (1817—1818), он посылал на суд Жуковского, который изменил его название
691
и сделал поправки в нумерации элегий (см.: Денис Давыдов. Стихотворения / Вст. ст., подгот. текста и примеч. В. Э. Вацуро. Л., 1984. С. 185—186. «Библиотека поэта». Большая сер.). И впоследствии, в 1820-е гг. (см.: Там же. С. 202, 212, 213, 215), Давыдов обращался к Жуковскому с просьбой: «Взгляни на сии стихи, исправь их и пришли ко мне исправленные, как ты делал в старину с моими поэтическими и прозаическими вздорами» (письмо от 20 декабря 1829 г. — РС. 1903. № 8. С. 446).
Жуковский, высоко ценивший дарование и личность поэта-гусара (ср. его характеристики Давыдова в «Певце во стане русских воинов» и «Бородинской годовщине»), в конце 1820-х гг. уже не решался править его произведения: «Ты шутишь, требуя, чтобы я поправил стихи твои. Всё равно, когда бы ты сказал мне: поправь (по правилам малярного искусства) улыбку младенца, луч дня на волнах ручья, свет заходящего солнца на высоте утеса и пр. и пр. Нет, голубчик, не проведешь» (письмо от 10 декабря 1829 г. — СС 1. Т. 4. С. 595).
О какой рукописи Давыдова идет речь в этом послании Жуковского, со всей определенностью сказать невозможно, но можно сделать предположение, что это тетрадь автографов (см.: описание Т—63, Т—69 в указ. изд. стихотворений Д. Давыдова), включающая перевод стихотворения Антуана Венсана Арно «Листок» (впервые опубликовано: БдЧ. 1837. Т. 22. Отд. 1. С. 10), которое еще в 1818 г. было переведено Жуковским (см. примеч. к стихотворению «Листок»). Вероятно, этим объясняется посылка Жуковским в 1835 г. сборника FWДН, шесть выпусков которого появились в 1818 г. В составе второго из них был опубликован en regard «Листок» (Из Арно).
Ст. 15—16. И выговоров строгих // Не шли ко мне, Денис!.. — Имеется в виду письмо Д. В. Давыдова от 27 декабря 1829 г., где он упрекал Жуковского за отказ «заменить слитками» своего «золота» «некоторые пятна грязи, обезобразивающие» его произведения, прибавляя при этом: «„... ты архипастырь наш, président de la chambre du conseil“ [председатель суда — фр.], что определишь, то и будет, а я спорить и прекословить не буду» (РС. 1903. № 8. С. 447).
А. Янушкевич
1836
Ночной смотр
(«В двенадцать часов по ночам...»)
(С. 300)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 48—48 об. — первая черновая редакция (см. ниже).
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 49—49 об. — вторая беловая редакция.
Впервые: Совр. 1836. № 1. С. 14—16 (ц. р. 31 марта 1836 г.) — с подписью: «Жуковский».
692
В прижизненных изданиях: С 4 (Т. 6. С. 101—103 — в отделе «Смесь», с ошибочным заглавием: «Ночной сторож»); С 5 (Т. 5. С. 277—279 — в подборке стих. 1836 г., с подзаголовком: «Из Цедлица»).
Датируется: начало 1836 г.
Перевод одноименного стихотворения Й. Х. фон Цедлица (1790—1862) «Die nächtliche Heerschau» из его поэтической книги «Посмертные венки» («Todten-Kränze. Kanzone».Wien, 1828). В первой половине марта 1836 г. Жуковский писал Пушкину: «А ты мою пиесу унес и уже в цензуру хватил. Нет, голубчик, в первую книжку ее никак не помещай. Она годится, может быть, после, но для дебюту никак нельзя. Прошу тебя не помещать в 1 номер» (Пушкин. Т. 16. С. 91). Однако Пушкин, восторгавшийся «Ночным смотром», вопреки пожеланиям Жуковского, напечатал его в 1-м номере Совр.
В первой черновой редакции перевода (которая, возможно, была переделана в связи с публикацией в Совр.) Жуковский, очевидно, стремился сохранить ритм оригинала и перевел паузник Цедлица трехстопным ямбом, наиболее соответствующим размеру подлинника (Стихотворения. Т. 1. С. 386):
В двенадцатом часу И будит барабан В двенадцатом часу В двенадцатом часу 693
На нем мундир без ленты, По фрунту на коне Глядит на войско вождь, И войску отдают Однако, по-видимому, Жуковского не удовлетворил этот вариант, хотя он ближе по своему поэтическому смыслу оригиналу. Трехстопный амфибрахий и белый стих в окончательной редакции перевода Жуковского более соответствовали не только дольнику Цедлица (С. А. Матяш), но и значительно возросшей экспрессивности тона и углубленной драматизации наполеоновской темы. Растянутым 60-ти строкам «вялого дольника» (С. С. Аверинцев) у Жуковского соответствует напряженный и тревожный ритм 48 стихов. В переводе значительно усилена динамика повествования. Тревога и даже ужас происходящего переданы не внешним нагнетанием страшных деталей, а напряженным, тревожным ритмом, значительно отличающимся от вялой описательно-перечислительной интонации Цедлица (см.: Аверинцев С. С. Размышления над переводами Жуковского // Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 554). Путь от первой ко второй редакции — это не только изменение тональности, но и глубокая трансформация наполеоновской темы у Жуковского. Сравним для примера подлинник и перевод:
694
Цедлиц
Die alten, todten Soldaten Und die im tiefen Norden Жуковский
Встают молодцы егеря,
(Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 346).
У Жуковского не «старые мертвые солдаты просыпаются в гробу». В отличие от Цедлица, Жуковский конкретизирует само понятие «могучей пехоты», широко развертывает его. Ритм, настойчивые повторы глагола «встают» создают впечатление огромной военной мощи наполеоновской армии, погребенной во всем мире. То же самое — по отношению к коннице. У Жуковского «могучая конница» представлена так:
Седые гусары встают, Выделенные стихи, отсутствующие у Цедлица, меняют картину, раздвигают художественное пространство стихотворения, а вместе с этим расширяют масштаб Наполеоновских войн и наполеоновских жертв. С помощью особого поэтического синтаксиса, психологизирующего художественное восприятие текста, создается монументальная картина мощи наполеоновской армии, верно сражавшейся за своего вождя и — погубленной им.
В переводе Жуковского расширяется не только художественное пространство, но и временны́е рамки изображаемого события. Вместо единственного числа у Цедлица: «Nachts um die zwölfte Stunde» у Жуковского множественное число; событие, изображенное им, многократно повторяется: «В двенадцать часов по ночам...» В черновом варианте это выражено еще более четко: «Из гроба каждой ночью...» — и повторяется во всех трех случаях, вплоть до последнего, итогового:
Так смотрит каждой ночью В канонической редакции это остается, хотя и локализуется: «по ночам». Все это усиливает драматизм и эпический размах повествования и одновременно значительно мифологизирует образ Наполеона, укрупняет его, расширяет историко-философскую концепцию произведения до судьбы и роли выдающейся личности в истории, ее ответственности перед историей и народом.
695
Характер перевода Жуковского свидетельствует о том, что природа поэтико-мифологического начала в трактовке наполеоновской темы у Жуковского и Цедлица различна. В 3-ей, решающей части стихотворения, где говорится о встающем из гроба полководце, Цедлиц вводит два важных штриха, определенным образом мифологизирующих образ Наполеона, поднимающих его онтологическую значимость. Так, в самый момент «генерального смотра» Наполеоном своих войск Цедлиц освещает место встречи усопшего императора с его огромной армией символическим лунным светом:
Der Mond mit gelbem Lichte В черновом варианте Жуковский сохраняет следы этой символики:
Глядит на войско вождь, В окончательном варианте Жуковский опускает эти стихи. Он отказывается от какого бы то ни было «украшения» (поэтизации) этого важнейшего, ключевого момента произведения. У русского поэта все просто и драматично:
Он с маленькой шляпой и шпагой; И едет за ним не просто «все войско», как у Цедлица, а вся громада армии Наполеона:
И маршалы едут за ним, «Генеральный смотр» — это признание верности и преданности вождю, его полководческому гению, его личности и вместе с тем — это ужасающая картина, раскрывающая драму наполеоновского дела и «наполеоновской идеи», если учитывать перспективы ее развития в русской литературе XIX века (Толстой, Достоевский).
Очень важным отступлением от Цедлица, связанным, как представляется, с отказом от идеализации Наполеона за счет мифопоэтической символики текста,
696
является перевод последнего четверостишия «Ночного смотра». Сравним подлинник и перевод: Dies ist die große Parade Так к старым солдатам своим Очевидна существенная разница. У Цедлица при изображении фантастического смотра погребенных наполеоновских войск используется мотив «Елисейских полей». Это — поэтический образ, который трактуется как противоположность страшному Аду и месту пребывания «безгрешных теней погибших воинов», полководцев, оставивших благую память о себе (см.: Менар Рене. Мифы в искусстве старом и новом. М., 1992. С. 38). С самого начала работы над переводом Жуковский опускает этот мотив, так же как и параллель Наполеона с Цезарем.
Природа мифологизации в «Ночном смотре» Жуковского иная. Встреча Наполеона со своим многочисленным войском после его гибели, ужас, созданный поэтическим ритмом стиха, особым синтаксисом, оригинальной пространственно-временной архитектоникой, — все это наполняет «Die große Parade» высокой символикой Страшного суда, драматический результат которого в поэтической оппозиции «Франция — Св. Елена» (пароль — лозунг). В создании особой природы мистической фантастико-символической поэтики «Ночного смотра» свою роль сыграл опыт Жуковского-балладника, во многом определивший оригинальность его перевода.
Таким образом, наполеоновская тема и сам образ Наполеона у Жуковского по сравнению со стихотворениями 1810—1820-х гг. укрупняются, мифологизируются, приобретают историческую значительность, наполняются глубоким философским смыслом о судьбе великой личности, ее исторической значимости, мнимом и подлинном бессмертии.
В конце своего творческого пути Жуковский вновь обращается к этой теме в «Агасфере». «Ночной смотр» — важное звено в трактовке наполеоновского мотива и сюжета в творчестве Жуковского.
«Ночной смотр» Жуковского был высоко оценен самыми большими литературными авторитетами. Пушкин с восторгом отозвался о стихотворении Жуковского, с радостью напечатал его в «Современнике». Д. Давыдов писал об этом 14 апреля 1836 г.: «Мне Пушкин пишет, что ты в журнал его дал такие стихи, что мой белый локон дыбом станет от восторга» (РА. 1871. Стб. 0187). Белинский в своем предварительном отзыве о «Современнике» А. С. Пушкина заметил: «„Ночной смотр“ Жуковского есть одно из тех стихотворений, которых у нас теперь в целый год является не более одного или двух.<...> Это истинное перло поэзии как по глубокой поэтической мысли, так и по простоте, благородству и высокости выражения. Мы очень жалеем, что право собственности и величина пьесы не позволяют нам выписать его» (Белинский. Т. 2. С. 179). В стихотворении М. Ю. Лермонтова «Воздушный корабль» видны следы влияния Жуковского. Однако трактовка образа
697
Наполеона, односторонне сочувственная, отличалась от восприятия его личности Жуковским.
Положено на музыку М. И. Глинкой.
Ф. Канунова
1837
<ИЗ АЛЬБОМА, ПОДАРЕННОГО ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ>
I. Роза
II. Лавр
III. Надгробие юноше
IV. Голос младенца из гроба
V. «О веселая младость! VI. «Фидий, иль сам громовержец VII. Судьба
VIII. Завистник
IX. «Он лежал без движенья, (С. 302)
Автографы:
1) ПД. № 28466, л. 5 об. — 6 — черновой. Стихотворения расположены в том же порядке, что и в данной публикации, но без нумерации. Заглавия имеют 6 из 9 стихотворений (№ 1—4, 7, 8).
2) НБ ТГУ. Библиотека В. А. Жуковского: Herder J. G. Sämmtliche Werke. Zur schönen Literatur und Kunst. T. 10. S. 14, 38, 52, 54 — на свободных частях страниц карандашные наброски перевода стихотворений «Роза», «Лавр», «Фидий, иль сам громовержец...» (см.: Описание. № 12780).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Русский. 1867. 24 апреля. С. 164. Публикация М. П. Погодина — со многими неточностями и своевольными заглавиями некоторых текстов.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 27 февраля — середина апреля 1837 г.
Публикация М. П. Погодина в газете «Русский» была значительно уточнена П. А. Ефремовым в С 8 (Т. 3. С. 246—247) по «спискам П. И. Бартенева», но нумерация и заглавия первой публикации были сохранены. После установления нами того факта, что 7 из 9 стихотворений являются переводами, тексты были выверены по автографу № 1 с учетом набросков на страницах сочинений Гердера (автограф № 2). Подробно об этом см.: БЖ. Ч. 1. С. 182—209. Выверенный текст впервые
698
целостно опубликован: ПМиЖ. Вып. 8. С. 39—40. Эта публикация и легла в основу наст. изд. стихотворений «<Из альбома, подаренного графине Ростопчиной>».
25 апреля 1838 г. Жуковский, уезжая на долгий срок за границу, подарил поэтессе Евдокии Петровне Ростопчиной (урожд. Сушковой; 1811—1858) незаполненный альбом для стихов, принадлежавший ранее А. С. Пушкину. В дарственной надписи к своему подарку, в своеобразном «предисловии» к альбому читаем: «Посылаю вам, графиня, на память книгу, которая может иметь для вас некоторую цену. Она принадлежала Пушкину, он приготовил ее для новых своих стихов и не успел написать ни одного; мне она досталась из рук смерти; я начал ее; то, что в ней написано, не напечатано нигде. Вы наполните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла своего настоящего назначения. Всё это в старые годы я написал бы стихами, и стихи были бы хороши <...> Но стихи уже не так льются, как бывало...» (ПД. № 28466, л. 3 об.). Ростопчина отвечала посланием «Черновая книга Пушкина: Василию Андреевичу Жуковскому» (Совр. 1839. Т. 15. С. 132). Она выполнила наказ и сохранила альбом, принадлежащий Пушкину, со стихотворениями и записями Жуковского для потомков.
Кроме «Посвящения» к «Ундине», датированного 27-м февраля 1837 г., Жуковский вписал в альбом 9 стихотворений в антологическом духе. Все 9 стихотворений написаны Жуковским в очень короткий срок: между 27 февраля и серединой апреля 1837 г. Судя по характеру автографов, наброски переводов на страницах книги Гердера и запись в альбоме гр. Ростопчиной относятся к этому времени. Последовательность расположения оригиналов в томе и порядок записи стихотворений в альбоме не совпадают, что позволяет говорить о наличии определенной заданности как в выборе стихотворений для перевода, так и расположения их в альбоме. Тем более вряд ли можно считать случайным, что стихотворение «Судьба», главный образ которого лишен античной гармонии, оказалось «вписанным» между переводами из греческой антологии, а стихотворение «Он лежал без движенья...», лишенное античных образов, заключает собой всю группу стихотворений, связанных с памятью А. С. Пушкина, придавая этому лирическому циклу особую завершенность.
I. «Роза» — перевод стихотворения Гердера «Die Rose», находящегося на с. 15 указанного в текстологической справке издания. Перевод достаточно близок к подлиннику; мысль о скоротечности жизни, о ее увядании заложена в оригинале и передана русским поэтом. Но для Жуковского важно было сказать не столько о гибели розы («Stirbt Rose»), сколько о гибели Красоты, символом которой она являлась. Отсюда и появление в окончательном тексте глагола «поблекла», и замена фразы подлинника: «Vorübergegangen ist sie» на: «...напрасно, о дева, // Ищешь ее красоты». Подробнее см.: БЖ. Ч. 1. С. 186—187.
II. «Лавр» — перевод стихотворения Гердера «Der Lorbeerbaum» (с. 39 указ. изд.). Параллельно с немецким текстом на свободной части с. 38 был сделан первоначальный набросок перевода. Продолжение работы ведется в альбоме. И оригинал, и перевод перекликаются со стихотворением «Роза», продолжая тему разрушения
699
красоты в мире, но уже не по воле времени, а под воздействием других могущественных сил. Прекрасной Дафне сохранение ее чистоты дается лишь ценой отказа от себя, от своей изначальной свободы: она навечно превратилась в лавровое дерево.
При всей близости перевода к оригиналу общий тон стихотворения Жуковского отличен от гердеровского. В нем акцент с моления о пощаде, подчеркнутого в оригинале трижды анафорически повторенным: «Schonet meiner» («пощадите меня»), перенесен на прямо выраженное требование: «Чтите мою чистоту». Показательно, что требовательные, звучащие как угроза, слова: «Бойтесь коснуться меня...» и «Чтите мою чистоту...», родившись в самом первом наброске перевода, ни разу не были изменены в процессе работы над стихотворением. Они не принадлежат ни мифологическому источнику, ни немецкому оригиналу. Они звучат из уст самого поэта и обращены ко всем, кто, будучи ослеплен стремлением удовлетворить свои эгоистические желания, нечистым прикосновением может осквернить святыню.
Стихотворение Гердера восходит к эпиграмме Антипатра Фессалоникского (I в. н. э.). Об этом см.: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX в. Л., 1990. С. 144.
III. «Надгробие юноше» — перевод стихотворения Гердера «Der junge Schiffer» («Юный моряк», с. 31 указ. изд.), восходящего к антологической эпиграмме неизвестного поэта эллинистической эпохи (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144). Карандашный набросок перевода в книге отсутствует, но в альбоме текст его сначала был записан карандашом, а потом прямо по карандашу — чернилами.
Замена заглавия в стихотворении представляется совершенно закономерной: оно точнее, чем в оригинале, передает содержание и главную мысль произведения, где речь идет не о юном моряке в буквальном смысле слова, а о юноше, утонувшем в волнах жизни («des Lebens Wellen»), не выстоявшем в жизненном шторме. Перевод близок к оригиналу. Однако вряд ли случайным является внедрение новых эпитетов. Так, в первом стихе к слову «жизнь» добавляется эпитет «ненадежныя», а в четвертом — субстантивированное прилагательное «unglückseliger» («несчастный») заменяется в переводе на «юный, бессильный пловец». Эпитет «бессильный», соотносясь с первым стихом, как бы еще раз подчеркивает ненадежность жизни и незащищенность человека перед ее бурями и судьбой. Эпитафия на смерть юноши — грустное размышление о превратностях судьбы.
IV. «Голос младенца из гроба» перевод стихотворения Гердера (с. 30 указ. изд.) «Grabesstimme eines Kindes, das nach der Geburt starb» («Замогильный голос младенца, который умер после рождения»), восходящего к антологической эпиграмме поэта VI в. н. э. Македония (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).
Перевод делался прямо в альбоме, но значительных вариантов текст не содержит. Мысль о краткости пребывания на земле младенца в оригинале вынесена в заглавие, в самом же стихотворении Гердера практически не подчеркнута. Жуковский при переводе сокращает заглавие, а мотив краткости младенческой жизни
700
переносится им в сам текст. Земля скрыла от мира едва родившегося младенца, жизнь которого была еще короче, чем жизнь прекрасной розы. Стихотворение перекликается в этом смысле с первым стихотворением цикла — «Роза» и развивает тему превратности судьбы.
V. «О веселая младость! о печальная старость!..» — перевод гердеровского двустишия, озаглавленного в оригинале «Jugend und Alter» («Младость и старость»; с. 58 указ. изд.) и восходящего к поэту I—II в. н. э. Безантину (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).
Перевод почти дословен, мысль выражена лаконично и четко и приближена к афоризму. Отказ от воспроизведения заглавия лишь подчеркивает универсальность высказанной мысли и созвучность ее мировосприятию переводчика.
VI. «Фидий, иль сам громовержец к тебе нисходил от Олимпа...» — перевод двустишия Гердера «Auf Jupiters Bildsäule von Phidias» («На Фидиеву статую Юпитера»; с. 53 указ. изд.), восходящего к античному поэту I в. н. э. Филиппу Фессалоникскому (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 144).
Первоначально набросан на свободной части с. 54 рядом с печатным текстом и переписан здесь же на свободном поле с. 53 более крупно и почти без сокращений. В альбоме — беловой автограф. Ни в одном из вариантов не озаглавлен.
Перевод близок к оригиналу. Однако у Гердера имя создателя статуи Зевса Фидия вынесено в заглавие. В тексте же он назван просто художником («Künstler»). Гердеровское двустишие построено как классическая античная эпиграмма — надпись на статуе. Отказавшись от заглавия, Жуковский строит стихотворение как непосредственное обращение к Фидию (V в. до н. э.), великому древнегреческому скульптору эпохи классики, и выдвигает на первый план тему величия художника, который в самом акте творчества подобен Богу и достоин как «взлетать на Олимп» и посещать громовержца, так и того, чтобы сам громовержец «нисходил от Олимпа» к нему, художнику.
Жуковскому важно подчеркнуть многократность и обычность общения художника и бога, и он, работая над текстом (даже в ущерб ритмической точности), в окончательном варианте заменяет использованные в переводе на страницах книги глаголы во 2-м стихе: «взошел <...> узреть» на «взлетал <...> посетить».
VII. «Судьба» — оригинальное стихотворение. Но выросло оно из тем, развиваемых в предыдущих пяти стихотворениях, из размышлений поэта о гибели красоты, о краткости и непрочности человеческой жизни, о могуществе художественного гения.
Тема судьбы — вечная тема. В греческой антологии Гердера имеется несколько стихотворений, прямо озаглавленных «Das Schicksal» (с. 22, 232, 249 указ. изд.). Главная их мысль — бессилие человека перед могуществом высших сил, предопределенность судьбы. Ни одно из них Жуковский не перевел. Он создал свое, главная мысль которого противоположна высказанной в антологических пьесах: «Человек, прямо и смело иди!»
701
Тема судьбы, образ Судьбы возникают на страницах рукописей поэта неоднократно (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 8. С. 42—45). Образ вынашивался постепенно, претерпевая от записи к записи значительные изменения, но с самого начала формировался на основе не античной, а библейской мифологии, и связан с образом колосса на глиняных ногах (Дан 2: 31—34). Также изначально в набросках темы проступает и от варианта к варианту выкристаллизовывается и конкретизируется тема противостояния «величественному великану». При этом в прозаических записях наличествует некое противопоставление того, кто «велик или может подняться» и «посмотреть ему в глаза», тем, кто «низок или, ужаснувшись его, наклонит голову». Первый сам «озарится его блеском», второй — будет «затоптан в прах или раздавлен», что предполагает определенную долю справедливости в распределении «даров судьбы». Совершенно иную расстановку акцентов находим в стихотворении.
Перед нами не просто великан, но колосс, у которого ноги не только «свинцовые», но и «тяжкие». Теперь не поэт сравнивает судьбу с великаном, а она сама, став субъектом действия, «ходит меж нами». Мерные, медлительные гекзаметры как бы передают ее тяжелую поступь. И если в прозаических текстах речь шла о том, что испугавшийся сам «попадет» под ноги великана и будет «затоптан в прах или раздавлен», то в стихотворении судьба «наступит тяжкой ногой на тебя». Никаких «или» не будет: «Будешь затоптан в грязи». Судьба жестока и неумолима.
Такая трактовка образа в стихотворении «Судьба», написанном через 14 лет после последней прозаической записи, несомненно связана с поэтическим осмыслением окружающих поэта событий, воспринимаемых им как трагические, но преломляемых его поэтическим сознанием сквозь призму мирового искусства. Отсюда и соединение, казалось бы, разнородных поэтических традиций. Мудрость древней Эллады и народов Востока, сопряженная с размышлениями о современности, породили оригинальный поэтический сплав, подобный тому, который нашел выражение в «Римских элегиях» Гёте. И не случайно стихотворение «Судьба» с ярко выраженной в нем идеей стойкости, мужества, смелого шествия человека навстречу судьбе перекликается со стихотворением «Лавр», где звучит резкое и требовательное: «Бойтесь коснуться меня. <...> Чтите мою чистоту».
Понять причины решительных изменений во взглядах поэта на судьбу, причины, заставившие его противопоставить античной идее рока свое понимание судьбы и выразить это в достаточно резкой форме, помогает дата, проставленная под имеющим разночтения с печатным вариантом «Посвящением» к «Ундине»: 27 февраля 1837 г. Ровно месяц назад, 27 января, произошла роковая дуэль, на которой был смертельно ранен Пушкин. Через два дня его не стало. 12 марта в письме к И. И. Дмитриеву Жуковский пишет: «Память Пушкина должна быть и всегда будет дорога Отечеству. Как бы много он сделал, если бы судьба ему вынула не такой тяжкий жребий и если бы она не вздумала, после мучительной жизни <...> вдруг ее разрушить. Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник и все шел в гору как человек, и поэзия
702
мужала с ним вместе. Но мелочи ежедневной, обыкновенной жизни: они его убили» (СС 1. Т. 4. С. 632). Пушкинская концепция «самостоянья человека» становится и жизненной философией Жуковского.
Не случайно в письме оказались поставленными рядом такие, казалось бы, разномасштабные понятия, как судьба, вынувшая поэту «тяжкий жребий», и «врали-журналисты». Их устами часто говорила ложь, клевета и зависть.
VIII. «Завистник» — перевод одноименного стихотворения Гердера «Der Neider» (с. 36 указ. изд.), в свою очередь восходящего к античному поэту VI в. н. э. Палладе (Кибальник С. А. Указ. соч. С. 145).
Стихотворение написано трехстопным белым ямбом со сплошной женской клаузулой. Ритмическое «выпадение» «Завистника» из общего трехстопного хореического метрического фона переведенных Жуковским из Гердера стихотворений предопределено оригиналом: «Der Neider» написан не в элегической, а в анакреонтической манере, как писались в то время сатирические стихи, т. е. ямбом. В данном случае — шестистопным. Жуковский, сократив в переводе количество стоп в строке, увеличил число строк, превратив четверостишие в восьмистишие. На страницах гердеровского тома из библиотеки Жуковского набросков перевода нет. В альбом стихотворение вписано с небольшими помарками, связанными с перестановкой слов в ст. 3 и 4.
Как справедливо заметил С. А. Кибальник, «в стихотворении „Завистник“ мы имеем своего рода нравственную оценку убийцы Пушкина, хотя пьеса, разумеется, имеет и более отвлеченный, универсальный смысл» (Ж. и русская культура. С. 269).
IX. «Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе...» — оригинальное стихотворение в антологическом духе. Заглавия в рукописи не имеет. Как и два предыдущих, не озаглавленных поэтом переводных стихотворений, отличается ярко выраженной лиричностью повествования, передающей авторское глубоко личное отношение к теме, к объекту повествования. Это — своеобразные «лирические отступления» в цикле антологических стихотворений, не допускающих «ничего лишнего в чувствах» (А. С. Пушкин) и тяготеющих к обобщенно-эмоциональному строю.
В данном стихотворении рассказ ведется непосредственно от имени автора. Замедленность движения элегического дистиха здесь особенно заметна и подчеркнута обилием enjambement’ов, передающих не только замедленность, но и эмоциональную напряженность повествования.
В стихотворении нет ни одного специфически антологического образа, ни одного мифологического имени. Но преисполненное тихой, величественной скорби, оно звучит как торжественный реквием, завершающий размышления о красоте и ее быстротечности в этом мире («Роза»), о величии художника и святости его искусства («Фидий, иль сам громовержец...»), хрупкости и краткости жизни («Лавр», «Голос младенца из гроба», «Надгробие юноше», «О веселая младость!..»), превратностях
703
судьбы и противостоянии ей («Судьба»). В этом смысле стихотворение «Он лежал без движенья...» — логический и эмоциональный финал всего цикла.
При первой публикации М. П. Погодиным стихотворение было озаглавлено «Покойнику». После того, как была замечена текстуальная близость стихотворения и известного письма Жуковского к С. Л. Пушкину о последних часах жизни А. С. Пушкина, к погодинскому заголовку стало добавляться заключаемое в скобки «уточнение»: «А. С. Пушкину» (С 8. Т. 3. С. 247; ПСС. Т. 4. С. 26), а позднее просто: «Пушкин» (Стихотворения. Т. 2. С. 272).
Представляется принципиально неверным не только придание заглавий произведениям, автором не озаглавленным, но и утверждение, что стихотворение «Он лежал без движенья...» представляет собой «переложение отрывка письма Жуковского» (СС 1. Т. 4. С. 602). Исследователями уже указывалось, что в письме к С. Л. Пушкину автором сознательно был «привнесен элемент художественной концепции», что «Жуковский <...> отбирал детали и располагал их соответственно определенному замыслу» (см.: Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 32). «Элемент художественной концепции» при работе над стихотворением продолжал развиваться и углубляться, происходило переосмысление образа и основной идеи произведения, подобное тому, с каким мы сталкиваемся и при рождении замысла «Судьбы» (подробнее см.: ПМиЖ. Вып. 8. С. 42—45). Представляется нецелесообразным привносить в стихотворение с помощью нового заглавия, даваемого в современных изданиях, сознательно отрицаемую автором конкретность, хотя, конечно, «пушкинский подтекст» присутствует в этом произведении.
Н. Реморова
<К своему портрету>
(«Воспоминание и я — одно и то же...»)
(С. 304)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ОЗ. 1855. Т. 103. Кн. 12. Отд. 2. С. 183 — в составе воспоминаний А. Н. Мокрицкого о К. П. Брюллове, без заглавия.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: апрель 1837 г.
Публикуя воспоминания о своем учителе, известном художнике Карле Брюллове, художник и академик живописи Аполлон Николаевич Мокрицкий (1810—1870) опирался на дневниковые записи 1834—1840 гг. Фрагмент дневника, в котором приводится четверостишие Жуковского, относится к апрелю 1837 г., когда «Карл Великий», как называл Брюллова его ученик, приступил к работе над известным портретом Жуковского.
История создания этого портрета связана с освобождением Т. Г. Шевченко от крепостной неволи. Портрет предназначался для розыгрыша в лотерее с целью
704
получения денег для выкупа. Первые сеансы в мастерской Брюллова состоялись перед самым отъездом Жуковского в путешествие с наследником по России. Закончен был портрет уже после возвращения Жуковского в Петербург. 25 февраля 1838 г. в доме Брюллова Жуковский вручил Шевченко документ, сделавший его вольным (подробнее см.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 275—276; см. также письмо Жуковского к Ю. Ф. Барановой от апреля 1838 г. // СС 1. Т. 4. С. 635—637).
Мокрицкий был знаком с Жуковским еще до создания портрета. Он вместе с другими художниками участвовал в написании картины «Субботнее собрание у Жуковского», где воссоздана обстановка и атмосфера кабинета поэта в Шепелевском доме Зимнего дворца. Передавая свое впечатление от портрета Жуковского работы Брюллова, он создает интересный образ поэта, включая в него и автохарактеристику Жуковского: «Брюллов занялся его портретом. Портрет Жуковского будет одним из лучших его портретов, как по сходству, так и по выражению характера целого. Вы видите дородного мужчину, покойно сидящего в креслах; голова его, склоненная несколько к правому плечу, наклонена вперед; руки сложены одна на другую выше колен так, что левая, покрывая правую, оставляет пальцы ее свободными; в правой руке держит он перчатки. Лицо спокойно, взор, хотя устремленный на зрителя, кажется занят внутренним созерцанием; на челе дума не тяжкая, но отрадная, успокоительная; он, кажется, обдумывая свой подвиг, покоится после понесенных трудов. В этой почтенной голове с обнаженным челом созревали прекрасные творения. Свежесть лица и приятные черты показывают, что жизнь его проходила без разрушительных бурь; а если страсти и волновали нежное его сердце, то теплая вера и голос разума скоро усмиряли их. Прекрасные идеалы и изящные искусства питали душу его, всегда расположенную к добру; художник всё это выразил в портрете. Взгляните на эти уста: они беседуют с вами, подают вам мудрый совет или произносят утешение; но вот изрекли они два-три стиха к портрету:
Воспоминание и я — одно и то же: Взгляните на эти прекрасные руки, эти белые, нежные руки, и не удивляйтесь их нежности: орудием их было легкое перо, за которое он брался, оставляя лиру...» (ОЗ. 1855. Т. 103. Кн. 12. Отд. 2. С. 183).
Судя по некоторым деталям описания (перчатки, отсутствующие в окончательном варианте портрета), Мокрицкий говорит о начальном этапе работы Брюллова, что и позволяет датировать четверостишие Жуковского апрелем 1837 г. По всей вероятности, заглавие, появившееся в С 7 (Т. 5. С. 549), является редакторским.
А. Янушкевич
705
Ермолову
(«Жизнь чудная его в потомство перейдет...»)
(С. 304)
Автограф (ОРК НБ МГУ. Ермолов, XXIX/20) — посвящение на об. титула экземпляра 1-й части С 4.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Московские Ведомости. 1858. № 66 — в составе статьи Г. Н. Геннади о библиотеке Московского университета.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 10 декабря 1837 г.
На титуле книги, подаренной Жуковским известному генералу, герою Отечественной войны 1812 г. А. П. Ермолову (1777—1861), имеется прозаическая дарственная надпись, предшествующая стихотворному посвящению: «Его высокопревосходительству, Алексею Петровичу Ермолову от автора, на память глубокого почтения. Москва, 1837. Декабрь 10». Эта надпись является основанием для датировки четверостишия.
Жуковский посвятил Ермолову три стиха в «Певце во стане русских воинов». О встрече с ним он упоминает в дневниковой записи от 29 октября 1831 г. во время посещения с великим князем Александром Николаевичем Москвы (Дневники. С. 215—216). Имя генерала появляется в неопубликованном дневнике 1841 г.: «6(18) февраля. После обеда разговор с Ермоловым» (РГАЛИ, оп. 1, № 37, л. 84 об.). Одним словом, общение поэта и генерала было достаточно регулярным на протяжении длительного времени.
В подробном комментарии к стихотворению «Ермолову» Ц. С. Вольпе говорит о судьбе этого четверостишия. В. В. Хлопов в статье-воспоминаниях «Вечер с А. П. Ермоловым 23 января 1847 г.» приписывал его А. С. Пушкину (РС. 1874. Т. 10. С. 198). С. И. Храповицкий в 1872 г. опубликовал экспромт из 8 стихов, адресованный А. П. Ермолову, куда включил и искаженный текст четверостишия (РС. 1872. Т. 6. С. 539). Хлопов, а вслед за ним и Ал. Ермолов в своей книге «А. П. Ермолов. Биографический очерк» (СПб., 1912) приводят еще одно четверостишие Жуковского, обращенное к Ермолову. Ни в одно из известных собраний сочинений Жуковского оно не вошло, нет никаких документальных свидетельств, подтверждающих его подлинность, хотя Ц. С. Вольпе, не приводя его текст, в то же время не сомневается в его принадлежности перу Жуковского и считает, что оно было создано до отставки А. П. Ермолова в 1827 г. (Стихотворения. Т. 2. С. 539). Приводим его текст:
<Подпись к портрету А. П. Ермолова>
За ним, пред ним нет пышных титл, (Ермолов Ал. Указ. соч. С. 189).
706
Ст. 4. И лихо летопись свою переплетет. — Именно страсть Ермолова лично переплетать книги и отмечена в последнем стихе четверостишия. Ермолов переплел также и подаренный ему экземпляр стихотворений Жуковского, перешедший вместе со всей библиотекой Ермолова в дар библиотеке Московского университета (Стихотворения. Т. 2. С. 539).
А. Янушкевич
1838
Предсказание
(«Венок ваш, скромною харитою сплетенный...»)
(С. 305)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 7. Т. 2. С. 138 — с указанием: «По подлинной рукописи».
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: предположительно 1838 г.
К сожалению, никаких свидетельств о творческой истории этого стихотворения обнаружить не удалось. Отсутствие автографа затрудняет и датировку, поэтому принимаем датировку, предложенную П. А. Ефремовым. Дневники Жуковского за 1838 г. содержат лишь записи мая-декабря, т. е. периода его заграничного путешествия с великим князем. Скорее всего, стихотворение было написано до отъезда и обращено к одной из великих княжон, возможно, к Марии Николаевне, к которой Жуковский питал особую симпатию, о чем свидетельствует его «Журнал заграничного путешествия», адресованный именно ей.
А. Янушкевич
Stabat mater
(«Горько плача и рыдая...»)
(С. 305)
Автографы:
1) ПД. № 27792, л. 1, 2 об. — черновой, с разбивкой на пронумерованные и отчеркнутые трехстишия (№ 1—12); л. 1 об., 2 — рукою неустановленного лица дан латинский текст с русским подстрочником.
2) РГАЛИ, оп. 2, № 15а, л. 1—3 — фотокопия неизвестного белового автографа, с заглавием: «Stabat mater dolorosa» и подписью: «Жуковский» (л. 2 и 3 перепутаны в нумерации).
Впервые: Совр. 1838. № 1. С. 157—158 — с заглавием: «Stabat mater», подписью: «В. Жуковский» и примечанием внизу страницы 157: «4-го Марта нынешнего года, по желанию Е. И. В. Государыни Вел. княгини Елены Павловны, исполнена
707
была знаменитая музыка этой религиозной Песни — обстоятельство, бывшее поводом к переводу стихов, здесь помещенных».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: март 1838 г.
Примечание к первой публикации стихотворения в Совр. позволяет уточнить некоторые моменты творческой истории этого произведения Жуковского, в частности, дату его создания. Очевидно, что оно было создано в промежуток между 4 марта (дата исполнения «этой религиозной Песни») и 20 марта (дата ц. р. первого номера Совр.). В архиве поэта (РНБ, оп. 2, № 25, л. 1—2 об.) сохранилась рукописная копия параллельного латинского текста молитвы и ее русского перевода под заглавием: «Молитва у Креста». Особенностью этого перевода является его предназначенность для концертного исполнения: весь текст разбит на 7 частей (номеров) с выделением партий хора, трио, арии. Любопытно, что первый стих этого переложения точно совпадает с текстом «Stabat mater» Жуковского.
По всей вероятности, это список с программы для концерта, о которой говорил еще П. А. Ефремов в примечаниях к стихотворению Жуковского: «Недавно нам попалась программа для концерта, напечатанная в 4 д.<олю> л. <иста> в 8 страниц без означения места и времени печатания: „Stabat mater. Музыка Перголези“. В ней только первый стих одинаков с переводом Жуковского» (С 9. Т. 3. С. 517). Скорее всего, об этом исполнении «Stabat mater» говорит в своих «Автобиографических записках» А. О. Смирнова-Россет: «Вел. княгиня Елена, у которой нет слуха, стала вдруг меломанкой, и Львов аранжировал „Stabat mater“ Перголези для оркестра, а известно, что эта вещь была написана великим композитором только для аккомпанемента 4 скрипок. Тем не менее я слушала с большим удовольствием эту трогательную музыку, так полно выражающую страдания Марии, когда она видит своего Сына и своего Бога на кресте» (Смирнова-Россет. С. 559).
Трудно сказать, принимал ли Жуковский участие в создании текста «Молитвы у Креста», но можно высказать предположение, что «Молитва у Креста» была первым вариантом напечатанного в Совр. перевода «Stabat mater». Буквальное совпадение не только первого стиха, но и ст. 12, 25—27, почти реминисцентное переложение хора № 1 и № 4 позволяют говорить об этом. Для наглядности воспроизводим этот текст:
Молитва у Креста
№ 1. Хор.
Горько плача и рыдая № 2. Ария.
О, как тяжко огорченна 708
№ 3. Хор (проза).
Кто без рыдания и плача № 4.
О святая! Мать любови! № 5. Хор.
Пресвятая! мук терпенье № 6. Трио.
Ты пошли мне смерть Христову, № 7. Хор.
Будь Святая приснодева, Очевидно, что текст «Молитвы у Креста» для концертного исполнения создавался задолго до 4-го марта, так как необходимы были репетиции оркестра, хора и солистов для его исполнения. Скорее всего, по поручению великой княгини Елены Павловны Жуковский создал его в феврале 1838 г., к годовщине гибели Пушкина.
Как известно из документальных источников (письма, записки) и со слов самого Жуковского, Елена Павловна (урожд. Фридерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская; 1806—1873; с 1824 г. жена великого князя Михаила Павловича) «очень любила Пушкина» (С 8. Т. 6. С. 17; см. также: Черейский. С. 150; Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980. С. 17—18). В последней из четырех записок Елены Павловны к Жуковскому выражена глубокая скорбь по поводу смерти Пушкина: «Итак, свершилось, и мы потеряли прекраснейшую славу нашего отечества! Я так глубоко этим огорчена, что мне кажется, что во мне соединяются сожаления и его друзей, и поклонников его гения. Тысяча прочувствованных благодарностей
709
Вам, мой добрый г. Жуковский, за заботливость, с которою Вы приучали меня то надеяться, то страшиться. Как она тягостна, эта скорбь, которая нам осталась!» (ЛН. Т. 58. М., 1952. С. 135).
Всё это позволяет высказать и другое предположение: к годовщине гибели Пушкина «Молитва у Креста» прозвучала как реквием, а публикация стихотворного переложения «Stabat mater» в Совр. стала еще одним цветком Жуковского на его могилу (см. примеч. к стихотворению «Цвет завета»). Очевидна связь этого произведения с текстом пушкинской «Легенды» («Был на свете рыцарь бедный...»), генетически связанной с мотивами и образами поэзии Жуковского (см.: Сурат И. «Жил на свете рыцарь бедный...» М., 1990. С. 42—63). Стихи из «Легенды»: «Возвратясь в свой замок дальный, // Жил он будто заключен, // И влюбленный и печальный, // Без причастья умер он...» получают в «Stabat mater» свое логическое завершение. Образ Пушкина-бога: «Ты создан попасть в боги — вперед!..» (Из письма Жуковского к Пушкину от 1 июня 1824 г. // СС 1. Т. 4. С. 509) обрел новое поэтическое воплощение.
Любопытно, что в РГИА (ф. 797, оп. 26, № 195) сохранилась официальная записка от 1856 г. «о недозволении исполнять в концертах стихотворение Жуковского „Stabat mater“, положенное на музыку Львовым».
А. Янушкевич
«Плачь о себе: твоё мы счастье схоронили...»
(С. 307)
Автограф неизвестен.
Впервые: ОЗ. 1840. Т. 12. № 9—10. Отдел «Критика». С. 15 — эпиграф к статье «Сочинения в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой» — с подписью: «В. Жуковский», без двух последних стихов.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, с добавлением двух последних стихов по С 7 (Т. 2. С. 138 — с указанием: «по подлинной рукописи»).
Датируется: конец апреля 1838 г.
Написано на смерть писательницы, графини Сарры Федоровны Толстой (1821—1838), дочери графа Ф. И. Толстого-Американца и его жены, цыганки А. М. Тугаевой.
В библиотеке поэта сохранился экземпляр ее «Сочинений в стихах и прозе», о которых идет речь в статье ОЗ (см.: Описание. № 405). Ранняя смерть и незаурядное дарование определили трагизм судьбы Сарры Толстой в восприятии современников. Она умерла 24 апреля, что и позволяет датировать стихотворение, находившееся в составе письма к отцу, графу Ф. И. Толстому, концом апреля 1838 г., так как в самом начале мая Жуковский уехал с наследником в заграничное путешествие. Скорее всего, письмо к Ф. И. Толстому с выражением соболезнования и стихотворной эпитафией было направлено сразу же после получения известия о смерти его дочери.
710
Образ Сарры Толстой еще при жизни вызывал противоречивые оценки. А. С. Пушкин в письме к жене от 4 мая 1836 г. сообщал: «Видал я свата нашего Толстого, дочь у него также почти сумасшедшая, живет в мечтательном мире, окруженная видениями, переводит с греческого Анакреона, и лечится <г>омеопатически» (Пушкин. Т. 16. С. 111). А. И. Герцен вспоминал: «Я лично знал Толстого и именно в ту эпоху, когда он лишился своей дочери Сарры, необыкновенной девушки, с высоким поэтическим даром» («Былое и думы». Ч. 2. Гл. 14). И впоследствии этот образ приобрел почти легендарный характер. По замечанию Ю. М. Лотмана, это «одна из наиболее ярких личностей XIX в.» (Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 238).
Репутация ее отца, графа Федора Ивановича Толстого (1782—1846), прозванного «Американцем», — фрондёра, вольнодумца, дуэлянта, бретёра, картежника и распутника, история его приключений, взаимоотношений с А. С. Пушкиным и А. С. Грибоедовым вызывали также разные толки. Пожалуй, наиболее точно природу его противоречивости определил еще в 1818 г. П. А. Вяземский: «На свете нравственном загадка» (Вяземский. Т. 3. С. 161). О нем подробнее см.: Черейский. С. 438—439; Толстой С. Л. Федор Толстой Американец. [М.,] 1926; Розанова С. Лев Толстой и графиня Ина // ВЛ. 1997. Май-Июнь. С. 165—172. Смерть дочери потрясла его. «Он всё еще очень печален, Кажется, будто бы время не приносит никакого облегчения его горю...» (Из письма гр. А. И. Остен-Сакен к Т. А. Ергольской от 31 июля 1838 г. // Толстой С. Л. Указ. соч. С. 75).
Жуковский не разделял тех представлений о Толстом, которые находили отражение в многочисленных эпиграммах и анекдотах. После смерти Ф. И. Толстого он писал А. Я. Булгакову: «В нем было много хороших качеств, мне лично были известны одни только эти хорошие качества; всё остальное было ведомо только по преданию; и у меня всегда к нему лежало сердце; и он всегда был добрым приятелем своих приятелей» (С 7. Т. 6. С. 572). В неопубликованном московском дневнике Жуковского (запись от 20 (1) декабря 1840 г.) читаем: «В Американце грусть по Сарре и важное движение человека; кажется, он воскрес или воскресает» (РГАЛИ, оп. 1, № 37, л. 81).
Эти высказывания Жуковского о Федоре Толстом во многом определяют тон его послания.
А. Янушкевич
Посвящается нашему капитану «Геркулеса»
(«Тише, ветер, тише, волны!..»)
(С. 307)
Автограф неизвестен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1877. Т. 2. № 7. С. 368 — с датой: «Мая 28-го 1838 года» и подписью: «Жуковский».
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: 28 мая 1838 г.
711
В примечании к первой публикации стихотворения в РА издатель журнала П. Бартенев пишет: «Стихи эти сообщены в Русский Архив г. Шульцом, списавшим их с своеручного подлинника из альбома вице-адмирала Сергея Петровича Тыринова [sic!], который в 1838 г. командовал пароходом „Геркулес“. На пароходе этом Жуковский плыл из Швеции в Россию. П. Б.» (РА. 1877. Т. 2. № 7. С. 368). В С 7 (Т. 5. С. 549) П. А. Ефремов, опубликовав это стихотворение по тексту РА, фамилию командира «Геркулеса» называет «Тыранов», а в С 10 (С. 330) он превращается в Сергея Ивановича Тыранова.
К сожалению, никаких сведений об адресате стихотворения-посвящения найти не удалось. Правда, в «Некрополе Крымского полуострова» В. И. Чернопятова (М., 1910. С. 291) упоминается вице-адмирал Сергей Петрович Тыртов (ум. 10 января 1903), но вряд ли есть основания для его идентификации с командиром «Геркулеса».
Дневниковая запись от 28 мая (9 июня) 1838 г. достаточно скупо передает впечатления того дня, когда было написано стихотворение: «День прояснился и был весь хорош. Прошли мимо Готланда. Ввечеру пение: Боже, царя храни, хор Меншикову. Образчик любви к поэзии <...>» (Дневники. С. 381. Курсив мой. — А. Я.). По всей вероятности, последняя фраза косвенно намекает на историю создания посвящения: капитан «Геркулеса» обратился к Жуковскому с просьбой написать в его альбом.
Кроме того, дневниковая запись позволяет внести уточнение в примечание издателя РА: пароход плыл не из Швеции в Россию, а из Штеттина (Германия) в Швецию, где предстояла встреча с Николаем I и его свитой.
А. Янушкевич
«Ведая прошлое, видя грядущее, скальд вдохновенный...»
(С. 307)
Автограф (ПД. № 27769, л. 1) — беловой, на отдельном листке бумаги, с подписью: «Жуковский» и датой: «Стокгольм. 1838».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Стихотворения. Т. 2. С. 276 — с примечаниями Ц. С. Вольпе (С. 539—540).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 29 мая — 3 июня 1838 г.
Основанием для датировки стихотворения являются дневниковые записи Жуковского, рассказывающие о его пребывании в столице Швеции в 1838 г. В составе свиты великого князя Александра Николаевича он прибыл в Стокгольм 29 мая (10 июня) и пробыл там до 3 (15) июня (Дневники. С. 382—387). В течение почти недели (с воскресенья до пятницы) он не только участвовал как наставник великого князя в придворных ритуалах (встречи с шведским королем Карлом XIV Бернадотом, королевой, кронпринцем Оскаром, кронпринцессой, обеды), но и
712
знакомился с нравами, обычаями, природой, культурой Швеции. Прозаические «Очерки Швеции» стали воплощением этих наблюдением.
Поэтическим отзвуком шведского путешествия явилось шестистишие, написанное сочетанием гекзаметров с пентаметрами и отражающее стихотворные поиски Жуковского 1830-х гг. на его пути сближения поэзии и прозы. Источником стихотворения стал поэтический текст на шведском языке, написанный рукою Жуковского en regard с переводом. Приводим его целиком; с сохранением орфографии автографа:
Ställd mellan samtiden och efterverlden Собеседником Жуковского в Стокгольме с 1 по 3 июня был шведский поэт и драматург, секретарь Стокгольмской Академии наук Бернгардт фон Бесков (1796—1868). В библиотеке поэта сохранились его многочисленные сочинения на шведском и немецком языках, в том числе известная трагедия «Эрик XIV» (Описание. № 651—656), но среди них приведенного выше шестистишия не оказалось. Не удалось его обнаружить и в других произведениях шведских писателей, находящихся в библиотеке Жуковского (А. Богэрс, Э. Тегнер, Х. Грас и др.). Поэтому вопрос об источнике перевода остается открытым.
А. Янушкевич
ЭОЛОВА АРФА
I. Могила
II. Любовь
III. К младенцу
IV. Утешение
V. К сестрам и братьям
VI. Жалоба
VII. Тоска
VIII. Стремление
(С. 308)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 120—121 об. — черновой.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 122, 123 — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 67—70.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: предположительно конец 1838 г.
713
Все восемь стихотворений представляют определенное поэтическое единство. Записанные в двух отдельных сшитых тетрадях из 14 л. с оборотами, где заполнены лишь л. 120, 120 об., 121, 121 об., 122, 122 об., 123 (тетрадки являются частью большого архивного конволюта со сплошной нумерацией листов), они имеют общее заглавие «Эолова арфа», строгую последовательность, которую обретают в процессе работы над текстом.
Черновой автограф, представляющий самостоятельную рукопись — перегнутый пополам листок такой же серой бумаги (25×40 см.), что и в беловом автографе, воссоздает процесс собирания текстов воедино. Черновые варианты будущих стихотворений: «Жалоба», «Тоска» и «Стремление» еще не имеют заглавия, отсутствуют три первых стихотворения: «Могила», «Любовь», «К младенцу». Не определена последовательность текстов. Вошедшим в окончательный текст «Эоловой арфы» пяти стихотворениям предшествуют зачеркнутые наброски под заглавием: «Цветок в долине» (л. 120) и «Музыка» (л. 120 об.). Последний набросок особенно интересен для создания общей атмосферы будущего цикла, поэтому приведем его целиком:
Музыка
Тебе хвала, тебе благословенье, Публикуя впервые текст стихотворений в «Отчете Имп. Публичной библиотеки за 1884 г.» (Бумаги Жуковского), И. А. Бычков не дает прямой датировки, но в описании рукописи-конволюта, включающей автографы Жуковского разных лет, он обращает внимание на окружение «Эоловой арфы» — произведения 1827—1828 гг. Последующие публикаторы этих стихотворений (А. С. Архангельский, Ц. С. Вольпе, И. М. Семенко и др.) не печатали их как поэтическое единство, с общим заглавием, нередко вычленяя отдельные стихотворения. Так, Ц. С. Вольпе, публикуя стих. «Стремление», замечал: «В этой тетради [имеется в виду рукопись РНБ] Жуковский написал ряд аналогичных „Стремлению“ лирико-философских фрагментов, видимо, предполагая написать целый цикл стихотворений подобного характера. „Стремление“ можно рассматривать как попытку Жуковского перенести в русскую поэзию жанр гномических стихотворений, в той его транскрипции натурфилософских фрагментов, которую создали немецкие романтики (Гёте и др.)» (Стихотворения. Т. 2. С. 537).
Традиционно во всех изданиях эти стихотворения относили к 1828 г. Правда, в СС 1 (Т. 1. С. 394—395), публикуя три текста: «Любовь», «Тоска» и «Стремление», В. П. Петушков без всяких объяснений датировал их написание «предположительно, 1838 г.» (Там же. С. 467—468). Но уже в СС 2 И. М. Семенко (Т. 1.
714
С. 304—306), приведя всю подборку целиком, возвратилась к прежней датировке: «предположительно, в 1828 г.» (Там же. С. 416).
Между тем очевидно, что стихотворная подборка «Эолова арфа» не могла быть написана раньше 1837 г. Все тексты (и чернового и белового автографов) написаны на бумаге с водяным знаком «J. Whatman Turkey Mill. 1837». На этой бумаге Жуковский пишет во время своего заграничного путешествия мая 1838 — июня 1839 гг. Скорее всего, к концу 1838 г. и были созданы эти стихотворения, так как произведения, написанные позднее, Жуковский, как правило, упоминал в дневнике. Может быть, у них был какой-то иностранный источник, установить который пока не удалось, но показателен сам путь Жуковского к циклизации лирики в конце 1830-х гг. (об этом см.: Янушкевич. С. 216—233; Реморова Н. Б. К вопросу о лирическом цикле у В. А. Жуковского // ПМиЖ. Вып. 8. Томск, 1982. С. 38—51)
А. Янушкевич
1839
В Сардамском домике
(«Над бедной хижиною сей...»)
(С. 312)
Автограф (ПД. № 27775, л. 1) — беловой, с заглавием: «В Сардамском домике (Вел. князю Александру Николаевичу)».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: РА. 1867. № 11. Стб. 1398 — без заглавия.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 5 (17) апреля 1839 г.
Стихотворение «В Сардамском домике» было своеобразным прологом к характеристике Петра I в послании «Поэту Ленепсу...» Атмосферу создания этой миниатюры Жуковский описал в письме к императрице Александре Федоровне из Гааги от 17 (29) апреля: «... при взгляде на лачужку, где жил Петр Великий, слезы полились из глаз моих и нам в эту минуту стало понятно, почему между чувствами, проходящими по душе человеческой, одно из самых сладких есть благодарность Государю за отечество; оно именно потому так сладко, что оно совершенно бескорыстное. <...> Петра Великого давно нет, и его Сардамский домик чуть держится, но это место для русского имеет очарование невыразимое...» (Памяти Жуковского. Вып. 1. С. 44—45).
И позднее, в письме великому князю Константину Николаевичу от 5 (17) сентября 1841 г. он разовьет эти мысли: «Ваша правда: маленький домик Петра Великого в Сардаме есть святыня: в него, как вы говорите, всякий, даже и не русский, входит как в церковь, в которой, хотя она в развалинах, ощутительно присутствие божественного. Я помню минуты, которые провел я один в этой низенькой
715
хижине, сидя с каким-то страхом благоговения на том месте, на котором сидел некогда наш Петр с великими мыслями о России. Мне как будто казалось, что величественная тень его стояла надо мною. Стихи, мною написанные, не выражают того, что в эту минуту было у меня в голове и в сердце и от чего спиралось дыхание в груди моей. Но они останутся памятником минуты, важной для России, минуты, в которую правнук Петра пришел на поклонение освященному им месту» (С 7. Т. 6. С. 350).
Тема Петра I, его преобразовательной деятельности занимала Жуковского постоянно, но, пожалуй, особенно активизировалась в конце 1830-х — 1840-х гг. Два месяца спустя после написания стихотворения, по возвращении в Россию, Жуковский, любуясь отстроенным после пожара 1837 г. Зимним дворцом, писал: «... совершенный образец России: огромно, без точности, без общей связи, выражение одной общей воли, которая, повелевая, рабствует. Во всех мелочах отражает тот характер, который дал России Петр Великий: скорей во что бы то ни стало. Мы не идем вперед, а скачем от пункта к пункту, вперед ли, назад ли — все равно» (запись от 27 июня 1839 г. — Дневники. С. 500—501).
В письмах, статьях, дневниковых записях, в записной книжке «Мысли и замечания», рассуждая о путях развития России, Жуковский в 1840-е гг. все время оглядывается назад. Если в письме к великому князю Константину Николаевичу от 5 (17) сентября 1841 г. Жуковский характеризует Петра I как представителя «зиждущей силы», который вспахал дикую почву России и засеял ее семенами, давшими уже богатую жатву (С. 7. Т. 6. С. 350), то под впечатлением событий европейской революции 1848 г. в письмах наследнику, в статье по поводу стихотворения Вяземского «Святая Русь» он говорит об особом пути России и резюмирует: «Для меня теперь стало еще яснее, что ход России не ход Европы, а должен быть ее собственный; это говорит нам вся наша история, вопреки тому насилию, которое сделала нам могучая рука Петра, бросившая нас на дорогу нам чуждую» (письмо к наследнику от 4 июня 1848 г. — С. 8. Т. 6. С. 554).
В «Татевском сборнике С.А. Рачинского» (СПб., 1899) Жуковскому приписано стихотворение «Петр Великий»:
В почтеньи к должности ему подобных нет: со следующим примечанием: «Сообщено Е. В. Сабуровою. Печатается с листка, писанного рукою графа И. М. Вьельгорского и переданного на память его племяннице Е. В. Сабуровой Н. К. Мердером» (С. 83). Как установлено, «это стихотворение послужило надписью к бюсту Петра, подаренному Жуковским наследнику к Новому 1829 году. В ответ великий князь <...> поднёс ему накануне дня рождения собственный список этого стихотворения с надписью: „Моему бесценному Василию Андреевичу Жуковскому, 28-го генваря 1829. Александр“ (ПД. № 27
716
849)». — Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 108. Примеч. 64.
Стихотворение «В Сардамском домике», обращенное к великому князю, имело воспитательный характер, продолжая русскую традицию «урока царям».
А. Янушкевич
Поэту Ленепсу, в ответ на его послание ко мне, писанное на случай («Певец Батавии! с радушием приемлю...»)
(С. 312)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 50 об. — 50 — черновой, на отдельном листе плотной белой бумаги, с обратной нумерацией архивных листов и заглавием: «Поэту Ленепсу в ответ на его послание», без даты.
2) РГБ, ф. 371, к. VI. 10 — беловой, с датой: «1839, апреля 11/23».
Впервые: УЗ, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым. СПб., 1840. С. 440—442 — с заглавием: «Поэту Ленепсу, в ответ на его послание ко мне, писанное на случай посещения Сардама Е. И. В. Великим Князем наследником цесаревичем» и подписью: «Жуковский».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 11 (23) апреля 1839 г.
Стихотворение написано во время путешествия Жуковского в свите наследника великого князя Александра Николаевича по Голландии в апреле 1839 г. и обращено к голландскому поэту и драматургу Якобу ван Леннепу (van Lennep; 1802—1868). 8 (20) апреля Жуковский во время пребывания в Амстердаме записывает в дневнике: «Поэт Ленепс» (Дневники. С. 483). Через три дня, 11 (23) апреля, уже в Гааге фиксирует: «Сочинял стихи Леннепсу, которые прочитал с удовольствием Толстому» (Там же. С. 484). Именно эту дату поставил он на беловом автографе послания. Неправильное написание фамилии адресата Жуковский сохранит в тексте первой и единственной прижизненной публикации.
Как явствует из дневника, в Саардаме, о котором идет речь в стихотворении, Жуковский был 5 (17) апреля (Дневники. С. 481), где, видимо, получил послание от Леннепа.
Ст. 1. Певец Батавии!.. — Латинское название Голландии.
Ст. 7. В сардамской хижине Великий Царь таился... — В 1697 г. в голландском городе Саардаме жил и учился корабельному искусству Петр I.
Ст. 15. И ныне правнук молодой... — Речь идет о великом князя Александре Николаевиче, посетившем во время своего путешествия Сардамский домик Петра (см. примеч. к стих. «В Сардамском домике»).
А. Янушкевич
717
Сельское кладбище («Колокол поздний кончину отшедшего дня возвещает...»)
(С. 314)
Автограф неизвестен.
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 51—54 об. — авторизованная, рукою А. И. Тургенева — с прозаическим предисловием (см. ниже).
2) РГАЛИ, ф. 11 (Аксаковы), № 4, л. 1—4 — рукою А. И. Тургенева (ст. 1—117).
3) ПД. № 27812 — авторизованная корректура для С 5.
Впервые: Совр. 1839. Т. 16. С. 216—226 — с заглавием: «Сельское кладбище. Греева элегия», с авторским предисловием, тремя рисунками и комментарием к ним, с подписью: «В. Жуковский».
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 323—328) — с заглавием: «Сельское кладбище. Элегия (второй перевод из Грея)», в подборке стихотворений 1838 г.
Датируется: 17 (29) мая — 23 июля ст. ст. 1839 г.
Время создания своего произведения Жуковский означил совершенно точно. Второй перевод элегии Т. Грея «Сельское кладбище» Жуковский начал во время путешествия в Англию. 17 (29) мая он посетил кладбище Stock Poges, недалеко от Виндзора, вдохновившее Грея написать элегию: здесь впоследствии он и был похоронен. В дорожном блокноте Жуковский нарисовал план кладбища, переписал некоторые надгробные надписи, сделал четыре карандашных рисунка (РНБ, оп. 2, № 61, л. 33—37), три из которых поместил в Совр. при первой публикации элегии, сопроводив их следующим примечанием: «Здесь прилагаю три рисунка, снятые мною с натуры. На первом изображено кладбище, „Где под навесом нагнувшихся вязов... // Спят непробудно смиренные предки села...“; на втором изображена описанная Греем башня, „Пышно плющом украшенная“; третий рисунок представляет памятник, воздвигнутый Грею, неподалеку от воспетого им кладбища, которого церковь, башня и густые деревья видны в отдалении» (Совр. 1839. Т. 16. С. 226).
Дата посещения кладбища заключает прозаическое предисловие, предпосланное переводу: «Греева элегия переведена мною в 1802 году и напечатана в „Вестнике Европы“, который в 1802 и 1803 году был издаваем Н. М. Карамзиным. Это мое первое напечатанное стихотворение. Оно было посвящено тогда Андрею Ивановичу Тургеневу [в С 5 — примечание: „Он умер в 1803 году“]. Находясь в мае месяце 1839 года в Виндзоре, я посетил кладбище, подавшее Грею мысль написать его элегию (оно находится в деревне Stock Poges неподалеку от Виндзора); там я перечитал прекрасную Грееву поэму и вздумал снова перевести ее как можно ближе к подлиннику. Этот второй перевод, почти через сорок лет после первого, посвящаю Александру Ивановичу Тургеневу [примечание в С 5: „И его уж
718
нет“] в знак нашей с тех пор продолжающейся дружбы и в воспоминание о его брате».
Но работа над переводом продолжалась и после, уже по возвращении в Россию. Запись в дневнике: «23[июля], воскресенье. Поутру кончил Грееву элегию» (Дневники. С. 502) определяет финальную точку в работе над вторым переводом элегии в 1839 г.
Перевод 1839 г., как уже сказано в предисловии, был посвящен Александру Ивановичу Тургеневу, много способствовавшему вместе с П. А. Вяземским тому, чтобы состоялось путешествие и непосредственное знакомство Жуковского с Англией как передовой страной Европы и родиной Байрона (ОА. Т. IV. С. 25, 39, 70—71). Посещение Жуковским Греева кладбища пришлось на конец английского путешествия, и обращение поэта к созданию нового перевода было продиктовано не только впечатлениями от Греевой могилы и воспоминаниями об Андрее Тургеневе. Возвращение к Грею питалось глубокими раздумьями о путях развития европейской цивилизации, об истории и современности Англии, о соотношении буржуазного прагматизма и духовных ценностей, о своеобразии английской поэзии, открывшей мир человеческих чувств. Светлая элегическая тональность перевода выражала память о Пушкине, похороненном на «сельском кладбище» в Михайловском и вводила в перевод элегии Грея контекст пушкинских размышлений о «смиренном кладбище», о жизни и смерти.
Перевод 1839 г. отчетливо проявил своеобразие философской позиции Жуковского: «плененность жизнью» (Топоров. С. 235), мужественное осознание неизбежного расставания с «этой земной, милой, смутной жизнью» и утверждение достоинства человека как высшей ценности и залога его бессмертия, вечной связи между миром живых и усопших.
Новизна перевода — стремление, по словам поэта, «как можно ближе к подлиннику» — сказалась в усилении эпической структуры произведения, что соответствовало тенденции художественного развития Жуковского конца 1830-х гг.: «на смену лиризму песенного типа, характеризующемуся предельной обобщенностью эмоций, приходит более детализированное описание чувства» (Янушкевич. С. 230). Резко уменьшается объем «сладостной» и субъективной лексики: «звучный гул рогов», «звон унылый», «рог унылый» перевода 1802 г. заменяется на «отзывный рог», «рог удаленный». В процессе работы над переводом и подготовки его к печати просматривается тенденция к снятию повышенной чувствительности: «сладостно-светлый» заменяется на «радостно-светлый», «тайная печать» на «знаки», «сладостный лепет» на «сладкий ласкательства лепет», «украшенной башни» на «обвитой башни». Сильнее, чем в переводе 1802 г., развивается эпическая традиция повествования Грея, ориентированная на античность: часто используется конструкция с определениями, стоящими за определяемым словом («колокол поздний», «тишина торжественная», «прах смиренный»), текст насыщается развернутыми причастными и деепричастными оборотами, двухсложными эпитетами и трехсложными определениями. Меняется размер: вместо 6-стопного ямба используется гекзаметр, придающий повествованию неторопливость, размеренность,
719
простоту и колорит старины. Особую значимость приобретает во втором переводе бытовая деталь, соединяющая поэтическое и прозаическое, романтическое и сентиментальное начала. По точному замечанию исследователя, «в „Сельском кладбище“ 1839 г. многолетний поэтический опыт Жуковского, да и целой эпохи, оказался синтезирован и использован для нового воспроизведения или, как говорил Пушкин, для пересоздания элегии Томаса Грея» (Эткинд. С. 73).
В письме к П. А. Вяземскому от 5 (17) июня 1839 г. А. И. Тургенев писал: «С Жуковским провел я несколько приятных задушевных минут, но только минут; они повеяли на меня прежним сердечным счастьем, прежней сердечною дружбою. Этому способствовал и его новый перевод Греевой элегии гекзаметрами, которую он продиктовал мне и подарил оригинал руки его, на английском оригинале написанный. Я почти прослезился, когда он сказал мне, что так как первый посвящен был брату Андрею, то второй, через 40 лет хочет он посвятить мне. <...> Перевод Жуковского гекзаметрами сначала мне как-то не очень понравился, ибо мешал воспоминанию прежних стихов, кои казались мне почти совершенством перевода; но Жуковский сам указал мне на разницу в двух переводах, и я должен признать в последнем более простоты, возвышенности, натуральности и, следовательно, верности...» (ОА. Т. IV. С. 74—75).
Два экземпляра первой публикации (оттиски из Совр.) сохранились в библиотеке поэта (собрание ПД; см.: Описание. № 2517). В одном из них Жуковским перенумерованы строки по пятистишиям; в другом — вырезано прозаическое предисловие и рукою Жуковского сделаны поправки в тексте.
Э. Жилякова
Бородинская годовщина
(«Русский Царь созвал дружины...»)
(С. 317)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 55—59 об. — беловой.
2) РГАЛИ, оп. 1, № 4, л. 1—4 — беловой.
Впервые:
1) Бородинская годовщина. М., 1839 — с обозначением авторства В. Жуковского и датой: «Бородино. 26 августа 1839», без ст. 73—88.
2) Совр. 1839. Т. 16. Отд. VI. С. 205—213 — с подписью: «В. Жуковский» и датой: «Бородино. 26 августа 1839».
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 329—337, с датой: «1839»).
Датируется: 26—28 августа 1839 г. (ст. 73—88 написаны между 29 августа и 5 сентября).
Датировка стихотворения основывается на дневниковых записях Жуковского: «25. Приезд в Бородино»; «26. Бородинский праздник»; «27. Возвращение в Москву», «28. Кончил песню. Печатание» (Дневники. С. 504).
720
26 августа 1839 г. на Бородинском поле, в день 27-летней годовщины сражения с наполеоновскими войсками, состоялось торжественное открытие памятника, водруженного на месте, где находилась батарея генерал-лейтенанта Н. Н. Раевского.
29 августа Жуковский срочно, ко дню именин цесаревича Александра Николаевича (30 августа), выслал ему из Москвы в Бородино уже напечатанное стихотворение со следующим подробным комментарием к нему: «Посылаю Вашему Высочеству подарок в день вашего ангела — стихи на праздник Бородинский, Бородинскую песню, Бородинскому помещику. Праздник, данный войску государем, был так поразителен, что я не мог не тряхнуть стариною. Под стихами стоит 26-е число недаром: я начал их тотчас по возвращении из лагеря в городок, кончил дорогою и теперь бью вам ими челом. Прошу вас поднести один экземпляр Государю Императору. В конце стихов моих несколько выражений взяты из прекрасного, сильного приказа, данного войску; там, в немногих словах, сказано более, нежели во всех двадцати строфах моих. Я хотел описать и то, что видел прежде, и то, что видел теперь, и притом помянуть о случившемся в промежутках Бородинской битвы и Бородинской годовщины. Но выразить величие того зрелища, которое нас всех поразило, никакие стихи не могут: нельзя втеснить в слова той земли, политой русской кровью, на которой мы и стопятидесятитысячная армия стояли и которая так красноречиво говорила своим прахом — прахом славных воинов — и в минуту тишины повсеместной, в минуту молебственного пения, и в минуту великого слова: вечная память царю Александру, и в минуту того неслыханного ура, которое вдруг, со всех сторон, так чудно загремело, как будто вся Россия поднялась и в один голос крикнула: слава!» (С 8. Т. 6. С. 401—402).
5 сентября 1839 г. Жуковский написал великой княгине Марии Николаевне подробный отчет о Бородинском празднике: «Теперь на Бородинском поле была картина иная. Батареи на высотах исчезли; по ним переливается жатва, и один монумент Бородинский ими владычествует. Только там, где так храбро бился Воронцов, потерявший здесь почти всех людей своих, где погиб Тучков, не отысканный между мертвыми, остались признаки укреплений; но они служат подножием церкви, построенной вдовою Тучкова на месте погибели ее мужа, а вместо пушек, тогда здесь гремевших, являются тихие кельи монахинь. <...> Возвратясь из лагеря, я в тот же вечер написал половину моей новой Бородинской песни, на другой день на переезде из Бородина в Москву кончил ее; она была немедленно напечатана; экземпляры отосланы в лагерь, эта песня прочитана была в армии на празднике Бородинского помещика» (Там же. С. 44, 46—48). «Список с этого письма, — продолжал Жуковский, — я посылаю к Плетневу для напечатания вместе с моею Бородинскою песнею. Если Ваше Высочество позволите, это письмо может служить весьма приличным предисловием к моей песне» (Там же. С. 616).
В Совр. «Бородинская годовщина» была опубликована вкупе с отрывком из письма к Марии Николаевне и включала две новых строфы (ст. 73—88), написанные явно между 29 августа и 5 сентября, то есть между письмами к цесаревичу и к великой княгине. В эти дни А. А. Елагин указал Жуковскому «на пропуск Ермолова
721
и Давыдова в этих „поминках“. <...> И Жуковский оправдывался тем, что на них дурно смотрят при дворе» (С 8. Т. 6. С. 628). Д. В. Давыдову он все же посвятил целую строфу, а А. П. Ермолов не был упомянут, вероятно, как здравствующий.
Стихотворение Жуковского и брошюра генерал-майора И. Н. Скобелева «Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» подвигли В. Г. Белинского на написание монархической статьи. Впрочем, о «знаменитом поэте, лавровенчанном ветеране нашей поэзии» Белинский сказал только в самом конце: «„Бородинская годовщина“ есть новая песнь певца русской славы, который в годину великого испытания, родившего настоящее торжество, был органом славы падшим и подвизавшимся героям великой драмы и в котором лета не охладили поэтического жара. Конечно, как стихотворение, обязанное своим появлением не прихотливому порыву фантазии, а навеянное современным событием и ограниченное во времени своего появления, — оно не должно подвергаться в целом строгой критике, — но в нем много сильных и прекрасных строф и стихов, которые нельзя читать без умиления, а недостаточность других вознаграждается поэзиею содержания. Не говоря уже о таланте поэта, само торжество на месте торжества, сама местность, вся дышащая воспоминанием, — не могли не родить поэзии одним простым своим представлением» (Белинский. Т. 3. С. 249).
Позже, в статье «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского» П. А. Плетнев писал: «Стихи „Бородинской годовщины“ можно уподобить самому торжественному Requiem, погружающему душу в созерцательную меланхолию. Перед мысленным взором вашим в стройном шествии являются те незабвенные лица, те чудные события, которыми увековечена память 1812 года. Встреча с ним не приводит нас в радостный трепет, как в „Певце“, но вызывает из глубины души тихое благоговение и слезы благодарности» (Переписка. Т. 3. С. 110). А К. К. Зейдлиц вспоминал, что «нечаянные события всегда делали на душу Жуковского глубокое впечатление, и если он, повинуясь такому волнению, наскоро набрасывал свои мысли на бумагу, то стихи его выходили особенно удачными. Так и новая „Бородинская годовщина“ поражает свежестью картины и верностью передачи общего настроения. Пусть французские историки приписывают себе победу на Бородинском поле, но в словах русского певца, как на мраморном памятнике, изображена истина...» (Зейдлиц. С. 167).
Ст. 7. Войско целое легло... — Число погибших русских воинов в Бородинском сражении составило 44 тысячи (неприятельских — 58 тысяч).
Ст. 21. Мирных инокинь обитель... — примеч. Жуковского: «Спасо-Бородинский монастырь, основанный близ села Семеновского вдовою генерала А. А. Тучкова на той батарее, где он убит, сражаясь храбро. Тело его не было отыскано. Все кости, найденные на сем месте, были зарыты в одну могилу, над которою теперь возвышается церковь, и в этой церкви гробница Тучкова».
Александр Алексеевич Тучков (1777—1812), генерал-майор, командир пехотной бригады, погиб во время контратаки. Церковь Спаса Нерукотворного с гробницей
722
А. А. Тучкова была освящена в 1820 г., а в 1833 г. М. М. Тучковой здесь был основан монастырь, где постриглась и она сама.
Ст. 38—40. И серебряной медали ~ Не видать уж ни на ком... — Здесь говорится лишь о рядовых, а не об офицерах. На медали Александр I велел сделать надпись: «Не нам, не нам, но имени Твоему» (см.: Пс 78: 9; Иер 14: 7).
Ст. 46—47. ...и рать в отчизну // Проводивши... — Русская армия покинула Францию в 1818 г.
Ст. 49. Где Смоленский, вождь спасенья?.. — Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов (1745—1813), светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал, с 20 августа 1812 г. главнокомандующий действующими армиями, скончался во время заграничного похода.
Ст. 50—51. Где герой, пример смиренья, // Введший рать в Париж, Барклай?.. — Михаил Богданович Барклай де Толли (1761—1818) — с 1810-го по сентябрь 1812 г. военный министр, с 1812 г. генерал от инфантерии, командующий 1-й Западной армией. В Бородинской битве как командующий 1-й армией руководил центром и правым крылом. С 1813 г. командующий 3-й Западной армией, с мая 1813-го — русско-прусскими войсками, вошедшими в Париж 19 (31) марта 1814 г., с 1814-го — генерал-фельдмаршал и граф, с 1815 г. князь.
Ст. 52—56. Где... ~ Коновницын, ратных честь?.. — Петр Петрович Коновницын (1764—1822) — генерал-лейтенант, командующий пехотной дивизией. В Бородинской битве командовал корпусом. С сентября 1812 г. дежурный генерал Главного штаба. С 1817 г. генерал от инфантерии, в 1815—1819 гг. военный министр, с 1819 г. граф и член Государственного совета.
Ст. 57—61. Неподкупный... ~ Где Раевский?.. — Николай Николаевич Раевский (1771—1829) — генерал-лейтенант, командующий пехотным корпусом. В Бородинской битве командовал центральным укреплением. С 1813 г. генерал от кавалерии, с 1826 г. член Государственного совета.
Ст. 61—64. ...Витязь Дона... ~ Где наш Вихорь-атаман?.. — Матвей Иванович Платов (1751—1818) — генерал от кавалерии, с 1801 г. атаман Войска Донского, в 1812—1814 гг. командир казачьих полков (см. также Ст. 65—69. Где наездник, вождь летучий ~ Наш Роланд и наш Баярд, // Милорадович?.. — Михаил Андреевич Милорадович (1771—1825) — генерал от инфантерии. В Бородинской битве командовал правым крылом 1-й Западной армии. С 1813 г. граф, с 1818 г. военный губернатор С.-Петербурга. Убит во время декабрьского бунта 1825 г. Жуковский сравнивает его со знаменитыми героями Средневековья: франкским маркграфом Роландом (погиб в 778 г.), героем «Песни о Роланде», и французским полководцем Пьером дю Терайлем Баярдом (1476—1524), получившим прозвище «рыцарь без страха и упрека».
Ст. 69—72. ... Где славный // Дохтуров, отвагой равный // И в Смоленске на стене, // И в святом Бородине?.. — Дмитрий Сергеевич Дохтуров (1756—1816) — генерал от инфантерии, командующий пехотным корпусом. 5 августа 1812 г. (совместно с П. П. Коновницыным) под обстрелом удерживал Малаховские ворота Смоленска,
723
оставив город лишь после приказа. В Бородинской битве командовал центральным участком, а после ранения П. И. Багратиона — 2-й Западной армией, то есть левым крылом.
Ст. 74—75. В бое зрев погибель сына, // Рано Строганов увял... — Речь идет о графе Павле Александровиче Строганове (1774—1817), с 1814 г. генерал-лейтенанте, командующем пехотным корпусом, и его сыне — Александре Павловиче Строганове (1794—1814), убитом под французским городом Краоном. По утверждению мемуариста, гибель сына он, находившийся неподалеку, не видел (Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 325).
Ст. 76. Нет Сен-При; Ланской наш пал... — Эммануил Францевич Сен-При (1776—1814), граф, генерал-майор, начальник штаба 2-й Западной армии. В Бородинской битве был контужен. С октября 1812 г. командующий пехотным корпусом, генерал-лейтенант. Убит под Реймсом. Сергей Николаевич Ланской (1774—1814), генерал-майор, командующий кавалерийской дивизией, умер от раны, полученной под г. Краоном.
Ст. 77. Кончил Тормасов... — Александр Петрович Тормасов (1752—1819) — генерал от кавалерии, командующий 3-й Западной армией, с сентября 1812 г. руководил внутренним управлением войсками, во время болезни М. И. Кутузова исполнял обязанности главнокомандующего, с 1814 г. генерал-губернатор Москвы.
Ст. 77—78. ... могила // Неверовского сокрыла... — Дмитрий Петрович Неверовский (1771—1813) — генерал-майор, командующий пехотной дивизией. В Бородинской битве защищал Семеновские флеши. Убит под Лейпцигом.
Ст. 79. В гробе старец Ланжерон... — Александр Федорович (Луи Александр) Андро де Ланжерон (1763—1831) — генерал от инфантерии, в 1815—1822 гг. Херсонский военный губернатор и главноначальник Бугских и Черноморских войск, в 1822—1823 гг. Новороссийский генерал-губернатор, в Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. командующий валахской группой войск.
Ст. 80. В гробе старец Бенингсон... — Леонтий Леонтьевич Бенингсен (1745— 1826) — с 1812 г. граф, генерал от кавалерии, в августе — ноябре 1812-го исполняющий обязанности начальника Главного штаба, в 1813—1814 гг. командующий дивизией, в 1814—1818 гг. — 2-й Западной армией.
Ст. 81—85. И боец, сын Аполлонов... // Мнил он гроб Багратионов // Проводить в Бородино... ~ Вмиг Давыдова не стало!.. — Речь идет о поэте-гусаре Денисе Васильевиче Давыдове (1784—1839). Хлопоты о переносе праха П. И. Багратиона (см. примеч. к ст. 152—154) на Бородинское поле он начал в 1837 г. и 6 апреля 1839 г. получил уведомление о назначении сопровождать останки своего командира, но 22 апреля, за четыре месяца до торжества, скончался от инсульта. Село Бородино, до перехода во владение цесаревича в 1839 г., принадлежало Давыдовым.
Ст. 88. Как в нем друга жаль друзьям!.. — Жуковского и Д. В. Давыдова связывала четвертьвековая дружба (см. примеч. к стих. «Д. В. Давыдову, при посылке издания „Для немногих“»).
Ст. 91—92. Ты, который трон и нас // Твердым Царским словом спас... — Александр I дал обет не вступать в переговоры с захватчиками, пока хоть один неприятельский
724
солдат находится в пределах империи, и в манифесте от 6 июля 1812 г. призвал ко всеобщему вооружению.
Ст. 93. Вождь вождей, Царей диктатор... — В 1813—1814 гг. Александр I выступал как предводитель антинаполеоновской коалиции и затем играл ведущую роль в им созданном Священном союзе европейских монархов.
Ст. 100—101. Как спасительно Он ввел // Рать Москвы к врагам в столицу!.. — См. примеч. к ст. 51. Александр I вступил в Париж во главе русского войска.
Ст. 102—103. Как незлобно Он десницу // Протянул врагам своим!.. — Возможно, имеется в виду не только дружелюбное отношение Александра I к побежденным французам, но и примиренческая позиция в отношении к Австрии и Англии, в 1815 г. заключившим с Францией тайный противороссийский договор, вскоре выявленный.
Ст. 106—109. В бедном крае, одиноко ~ Гаснет Царь благословенной... — Александр I скончался 19 ноября 1825 г. в Таганроге. Любопытно здесь допущенное слово «одиноко»: в связи с разноречием источников трудно установить, кто действительно был у постели умиравшего, кроме императрицы Елизаветы Алексеевны.
Ст. 113—120. И его как не бывало ~ Там зарыт Наполеон... — Наполеон умер в 1821 г. в плену у англичан на о. Св. Елены, находящемся посреди Атлантического океана. Разрешение перенести в Париж останки бывшего императора состоялось только в 1840 г.
Ст. 123. С новым зрели мы Царем... — Имеется в виду Николай I (1796—1855), правивший с 1825 г.
Ст. 124—125. До Стамбула Русский гром // Был доброшен по Балкану... — В Русско-турецкую войну 1828—1829 гг. русские войска заняли Балканский полуостров и почти вплотную подошли к Стамбулу.
Ст. 126. Миром мстили мы султану... — 2 сентября 1829 г. был подписан Адрианопольский мирный договор с Турцией. Османской империей с 1808 г. правил султан Махмуд II (1784—1839).
Ст. 127—128. И вскатил на Арарат // Пушки храбрый наш солдат... — Арарат — крупнейшая гора в Армении. В словах Жуковского следует видеть поэтический образ, но за этим стоит и несомненный факт, произошедший в русско-персидскую войну 1826—1828 гг.: перетаскивание пушек на руках через горную гряду.
Ст. 129—131. И всё царство Митридата ~ Взял наш северный Аякс... — Митридат VI Эвпатор (132—63 до н. э.) — с 120 г. царь Понта, то есть Черноморского побережья. Территориальные завоевания русских Жуковский явно преувеличивает. Вероятно, имя гомеровского героя упомянуто не в сравнении с главнокомандующим И. Ф. Паскевичем, а как собирательный образ русского солдата.
Ст. 133. Арзерум сдался нам дикий... — Арзерум (Арзрум) был взят во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. 27 июня 1829 г. Ср. у Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года»: «Полки наши пошли в Арзрум, и 27 июня, в годовщину полтавского сражения, в шесть часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделию».
725
Ст. 134. Закипел мятеж великий... — 17 ноября 1830 г. восстала Польша, находившаяся во владении Российской империи.
Ст. 137—138. И, нежданная ограда, // Флот наш был у стен Царьграда... — В 1833 г. русская эскадра вошла в Босфор в связи с тем, что турецкое правительство запросило помощь в обороне столицы от восставшего египетского паши, развившего успешное наступление на Стамбул (Царьград — в традиционном для русских наименовании). По восьмилетнему договору от 1833 г. через проливы Босфор и Дарданеллы был запрещен проход всех военных судов, кроме русских.
Ст. 143—144. Мавзолей наш говорит: // «Здесь был Русский стан разбит»... — Несмотря на упоминание памятного знака в честь погибших в Русско-турецкой войне русских солдат, слово «разбит» следует понимать в значении «расположен».
Ст. 152—154. В гробе спит Багратион. // Здесь он пал, Москву спасая, // И, далеко умирая... — Петр Иванович Багратион (1765—1812) — князь, генерал от инфантерии, командующий 2-й Западной армией. В Бородинской битве командовал левым крылом, был смертельно ранен и 12 сентября 1812 г. скончался в с. Симы Александровского уезда Владимирской губ. См. примеч. к ст. 82—83.
Ст. 155. Слышал весть: Москвы уж нет!.. — Французы вошли в Москву 2 сентября 1812 г.
Ст. 171. Предстоявший алтарю... — Имеется в виду Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов; 1783—1867), с 1825 г. митрополит Московский и Коломенский.
Ст. 177—192. Память вечная... ~ Жизнь за общую нам мать. — Об обете Александра I (ст. 180) см. примеч. к ст. 91—92. В основном (ст. 177—179, 184—192) Жуковский перелагает в стихи слова Николая I из приказа от 26 августа 1839 г.: «Итак, да будет память вечная бессмертному для нас Императору Александру I. Его твердою волею спасена Россия. Вечная слава падшим геройскою смертию товарищам нашим, и да послужит подвиг их примером нам и позднейшему потомству! — Вы же всегда будете надеждою и оплотом вашему Государю и общей матери нашей, России!»
Н. Серебренников
«„Молитвой нашей Бог смягчился“...»
(«С полудороги прилетел ты...»)
(С. 322)
Автограф неизвестен.
Впервые: Совр. 1840. Т. 17. Отд. VII. С. 112—114 — с подписью: «В. Жуковский» и датой: «8 декабря 1839».
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 338—340) — в подборке произведений 1839 г.
Датируется: 8 декабря 1839 г.
По замечанию П. А. Плетнева, это стихотворение «излилось из его сердца по выздоровлению великой княжны Ольги Николаевны от тяжкой болезни» (Переписка.
726
Т. 3. С. 109). В письме к цесаревичу Александру Николаевичу от 14 октября 1839 г. Жуковский сообщал: «Великая княжна Ольга Николаевна оправляется...» (С 8. Т. 6. С. 406).
Великая княжна Ольга Николаевна (1822—1892), вторая дочь императора Николая I, в 1846 г. вышла замуж за наследного принца Фридриха Карла Александра Вюртембергского и стала впоследствии королевой Вюртембергской. Провожала Жуковского в последний путь и оставила о нем воспоминания (см.: Gerhardt. S. 254).
Точкой отталкивания для создания произведения Жуковского послужили стихи лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса (1790—1865), четверостишие которого Жуковский дал эпиграфом, а первую строку из него взял в заглавие. О публикации этих стихов Маркуса ничего не известно. В библиотеке поэта сохранилась брошюра «президента Физико-медицинского общества» М. А. Маркуса: «Речь, произнесенная 21 декабря 1836 года, в день открытия бюста покойного лейб-медика Х. И. Лодера» (М., 1837). См.: Описание. № 213.
Н. Серебренников
1840
<Елизавете Рейтерн>
(«О, молю тебя, Создатель...»)
(С. 325)
Автограф не обнаружен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Музыкальный и театральный вестник. 1883. № 3. С. 9 — в составе статьи гр. А. Соллогуба «Быль».
Печатается п о: Стихотворения. Т. 2. С. 277 (обоснование см. ниже).
Датируется: около 2 июня 1840 г. н. ст.
Комментируя стихотворение, впервые включенное им в собрание произведений Жуковского, Ц. С. Вольпе указал на существование его автографа (ПД. № 956а; см.: Стихотворения. Т. 2. С. 540), однако по приведенному им шифру автограф не обнаружен. Тем не менее, в наст. изд. текст печатается в той редакции, в которой его дает Ц. С. Вольпе, поскольку она, безусловно, восходит к известному ему автографу и имеет разночтения с публикацией в «Музыкальном и театральном вестнике» (ср. ст. 8: «Перед образом Мадонны»). Единственное отклонение от публикации Ц. С. Вольпе — заглавная буква в слове «Создатель», имевшаяся в первой публикации.
Основание для датировки стихотворения «О, молю тебя, Создатель...» дают два письма Жуковского. Одно из них, к А. П. Елагиной от 4 декабря 1840 г., освещает обстоятельства создания стихотворения: «В самый день моего первого отъезда
727
из Дюссельдорфа, когда еще и в мысль не входила мне возможность то, что через несколько часов решилось для меня на всю жизнь, мы играли в одну игру, которая состоит в том, чтобы угадать стихи, написанные навыворот, сохранив порядок слов, но перестановив все буквы. Я написал, без намерения, 8 стихов из Ленау, и отдал их ей для отгадки, и она разобрала эти стихи, а ввечеру того дня они сделались надписью к моей жизни; я их перевел или, лучше сказать, усвоил. Вот они: <...>» (далее следует текст стихотворения. — РБ. 1912. № 7—8. С. 115).
Второе письмо, которое сам Жуковский назвал «реляцией» (он написал его в течение 25 дней — с 10 (22) августа по 5 (17) сентября 1840 г.) к своим муратовским и долбинским родственникам (см.: Русская беседа. 1859. Ч. 3. С. 17—42) и в котором подробно изложил всю историю своей любви к Елизавете Рейтерн, позволяет установить приблизительную дату написания стихотворения. Упомянутый в письме к Елагиной «первый отъезд из Дюссельдорфа пришелся на 2 июня 1840 г.: „... я назначил для отъезда моего субботу (это было 1 июня), но в этот день и я, и всё семейство Рейтерна было приглашено к обеду, от которого нельзя было отказаться; мне жаль было провести последний день с ними не вполне для них, и я остался на воскресенье, с тем, чтобы весь этот день был наш...“» (цит по: Загарин. С. 554). Вечером этого дня, на палубе парохода, состоялось объяснение Жуковского с Г. Рейтерном по поводу взаимных чувств русского поэта и Елизаветы Рейтерн, которое определило решение Жуковского сделать ей официальное предложение: «Какой быстрый и неожиданный перелом в жизни! что был я за четверть часа? Одинокий пассажир парохода <...>, и вдруг в одно мгновение из чаши судьбы Провидение вынуло мне жребий, с которым всё, так давно желанное, разом далось мне» (Там же. С. 555—556).
Стихотворение посвящено будущей жене Жуковского Элизабет фон Рейтерн (в крещении Елизавета Евграфовна; 1821—1856), старшей дочери друга Жуковского, немецкого художника Герхарда Вильгельма фон Рейтерна (1794—1865), бывшего офицера русской службы, с которым Жуковский познакомился в 1816 г. в Дерпте и близко подружился в 1826 г. в Эмсе. С этого момента периодически возобновлявшиеся дружеские отношения русского поэта с семьей Рейтерна продолжались вплоть до 1841 г., когда Жуковский, в качестве мужа Елизаветы Рейтерн, вошел в его семью (бракосочетание Жуковского и Э. фон Рейтерн состоялось 21 апреля 1841 г.).
Как это явствует из приведенного выше письма Жуковского к А. П. Елагиной, стихотворение «Елизавете Рейтерн» является вольным переводом стихотворения «Stumme Liebe» («Немая любовь») немецкого поэта-романтика Николаса Ленау (наст. фамилия — Niembsch von Strehlenau; 1802—1850). Текст подлинника Ленау приведен в РБ. 1912. № 7—8. С. 116.
В формальном отношении перевод Жуковского отличается от подлинника тем, что, сохраняя его размер — 4-стопный хорей, Жуковский выполняет свой перевод белыми стихами со сплошными женскими окончаниями. Двум четверостишиям Ленау с перекрестной, чередующей женские и мужские окончания, рифмой, в переводе
728
Жуковского соответствуют 8 стихов астрофического стихотворения. В образном и смысловом отношении перевод близок к тексту подлинника.
Ст. 8. Пред небесною Мадонной. — Ср. в письме Жуковского к родным от 10 (22) августа — 5 (17) сентября 1840 г.: «Старшая дочь Рейтерна, 19-ти лет, была предо мною точно как райское видение, которым я любовался от полноты души, просто, как видением райским, не позволяя себе и мысли, чтоб этот светлый призрак мог сойти для меня с неба и слиться с моею жизнью. Я любовался ею, как образом Рафаэлевой Мадонны, от которой, после нескольких минут счастия, удаляешься с тихим воспоминанием...» (цит по: Загарин. С. 547).
О. Лебедева
1841
«Друг мой, жизни смысл терпенье...»
(С. 326)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 40, л. 6 об.) — черновой, с вариантами ст. 3—4, 8—9.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 108 (ст. 1—4).
Печатается впервые полностью.
Датируется: конец 1841 г.
Основанием для датировки стихотворения является положение автографа в рукописи: вслед за датированным текстом: «8 (20) октября 1841. Дюссельдорф». Это были первые месяцы женитьбы и переезда поэта в Германию, принесшие не только радости семейной жизни, но и страдания, связанные с болезнью жены.
Философия терпения, духовного стоицизма заполняет пространство его эпистолярия 1841—1845 гг. «Семейная жизнь есть школа терпения», — пишет он наследнику 23 декабря 1841 г. (С 8. Т. 6. С. 426). В письме к А. М. Тургеневу от 6 апреля 1846 г. он развивает эту мысль: «Семейная жизнь есть школа терпения, горн души, в котором она может очиститься. Говорю так оттого, что именно в счастливейшее время жизни испытал много таких тревог, каких сердце не ведало в прежнем, беспечном быте эгоистического одиночества. То, что говорю, не есть однако жалобы, а опыт души, которая из настоящих благ жизни выводит одну только истину, что жизнь есть школа терпения. А терпение, говорит апостол, дает опытность, надежду, надежда же не посрамит» (РС. 1892. Декабрь. С. 388).
Стихотворение стало поэтическим выражением этой стоической философии.
А. Янушкевич
729
1842
1-ое июля 1842
(«Встает Христов знаменоносец...»)
(С. 327)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 40, л. 8 об. — 20 — черновой.
2) ПД, ф. 234 (архив П. А. Плетнева), оп. 8, № 36, л. 2—7 — беловой, с подписью: «Жуковский» и датой: «Дюссельдорф. 1842 июня 22 — июля 4».
Впервые: Москвитянин. 1842. Ч. 6. № 12, С. 261—266 — с примечанием: «Г. Рейтерн имел счастье предоставить Государю Императору на этот день картину, изображающую Георгия Победоносца с надписью церковными буквами: „Блажен еси и добро тебе будет: жена твоя яко лоза плодовита в странах дому твоего; сынове твои яко новосаждения масличныя окрест трапезы твоея и узрити силы сынов твоих“ (Пс 127: 4—6). Картина эта внушила В. А. Жуковскому нижеследующие стихи».
В прижизненных изданиях: С 5 (Т. 5. С. 469—478) — с датой: «1842» и заглавием: «1-ое июля 1842».
Датируется: 12—22 июня ст. стиля 1842 г.
Стихотворение представляет собой торжественное послание царской семье Николая I и Александры Федоровны в связи с их серебряной свадьбой. В письмах к наследнику цесаревичу Александру Николаевичу от 12 и 22 июня по ст. стилю Жуковский подробно говорит о картине Г. Рейтерна, изображающей Георгия Победоносца (С 8. Т. 6. С. 437), а в последнем письме указывает, что «к ней [картине] дополнение — мои стихи» (Там же). И продолжает: «Мы хотели соединиться для поднесения нашего поздравления государю и государыне и поручили за них выразиться Георгию Победоносцу; желаю, чтобы мой письменный Георгий столь же был красноречив, как Рейтернов живописный. <...> я упомянул о своих стихах, которые ваше высочество получите при сем письме» (Там же. С. 438). Так как в первом письме речь о стихах не шла, то это позволяет утверждать: «1-ое июля 1842» было написано в промежутке между 12 и 22 июня 1842 г. Ср. беловой автограф, где даты указаны по новому стилю. Как всегда у Жуковского, стихотворение подобного рода содержит широкий историко-патриотический фон (ср., напр., с посланием «Государыне великой княгине Александре Федоровне...»).
В процессе работы над текстом (к сожалению, черновой автограф, содержащий множество зачеркиваний карандашом, неудобочитаем) Жуковский добивается усиления эмоционально-психологического звучания слова. Напр., вместо «Из залпа потрясли Царьград» — «И дрогнул в ужасе Царьград». В каноническом тексте Жуковский отказывается от следующих стихов:
Из залпа потрясли Царьград, 730Во славу русския войны, (Москвитянин. С. 265, ср.: С 5. С. 474).
Легендарный образ Георгия Победоносца, стержневой в сюжете, мифологизирует послание Жуковского. Реально-исторический пласт стихотворения взаимодействует с символико-мифологическим. Русская история и вписанная в нее судьба царской семьи обретает под пером позднего Жуковского мистико-религиозный смысл (мотивы пророчества, Божьего суда, религиозных обрядов, символика легенды). Все это расширяет поэтический смысл произведения. Этому служат и стихи из Псалтыри, на которые ссылается Жуковский.
Ст. 1—2. Встает Христов знаменоносец, // Георгий наш победоносец... — Георгий Победоносец в христианских и мусульманских преданиях воин-мученик, небесный покровитель «христолюбивого воинства». В легендах он изображается одновременно как богатырь и как проповедник истинной веры. Св. Георгий изображен юношей-воином на белом коне, копьем поражающим дракона. По молитве Георгия укрощенный и обессиленный дракон (символ язычества) падает к ногам святого. Со времен Д. Донского Георгий считается покровителем Москвы. Позже его изображение вошло в состав русского Государственного герба (Веселовский А. Н. Разыскания в области русских духовных стихов: Св. Георгий в легенде, песне и обрядах. СПб., 1880 // Сб. Отдела рус. яз. и словесности. Т. 21. № 2; Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974).
Ст. 22—24. Где венценосный наш креститель // Во Иордан днепровских вод // Свой верный погрузил народ... — Имеется в виду великий князь Владимир Святославич (953—1015), крестивший Русь в 988 г. Он сравнивается с Иоанном Предтечей, или Крестителем.
Ст. 30—31. Когда свирепый бедоносец // На Русь половчанин напал... — Здесь говорится о начале свирепых набегов на Русь половцев (кипчаков), кочевых тюркоязычных племен, опустошавших южные окраины Руси.
Ст. 32—33. Перед врагом неверным стал // Он вместе с бодрым Мономахом... — Великий князь Киевский Владимир Всеволодович Мономах (1053—1125), который вместе со своим сыном Мстиславом с успехом отбивал половцев от границ России (1113—1116 гг.). Жуковский писал об этом: «...войска русских князей, соединенные Мономахом на спасение Отечества, входят в их [половцев. — Ф. К.] степи и там наносят им первый сильный удар» (Черты истории Государства Российского // С 8. Т. 5. С. 497).
Ст. 38—39. ...и время наступило // Неизглаголанное зол... — После смерти Мономаха (1125) началась новая волна ожесточенной борьбы с половцами, с которыми Русь сражалась в XI и XII вв.
Ст. 48—49. На нас ордынец набежал, // И опозорил Русь святую... — Речь идет о татаро-монгольском иге (1242—1480), установленном в результате нашествия Батыя (1208—1255), внука Чингисхана.
731
Ст. 73. Он с Невским опрокинул шведа... — Разгром на Неве русскими войсками во главе с князем Александром Ярославовичем (прозванным впоследствии Невским; 1220—1263) шведского отряда, что обеспечило безопасность русско-шведской границы в условиях татаро-монгольского нашествия.
Ст. 78—79. Он был Тверскому Михаилу // Утешным спутником в Орду... — Жуковский говорит о заключении по инициативе великого князя тверского Михаила (1271—1318) оборонного союза между Новгородом и Тверью, явившегося первой значительной попыткой дать отпор татарам.
Ст. 84—86. Когда Донской народ созвал, // Чтоб дать ордынцу пир кровавый, // В день воскресенья нашей славы... — Воспевается Куликовская битва, произошедшая 8 сентября 1380 г.
Ст. 108. Орды разрушился престол... — Окончательное свержение монголо-татарского ига в 1480 г. в результате военных действий между Иваном III и ханом Золотой Орды Ахметом («Стояние на Угре»).
Ст. 110—111. За грань Урала перелезла // Лихая шайка Ермака... — Ермак Тимофеевич (? — 1585), казачий атаман. Походом со своими казаками 26 октября 1581 г. занял столицу сибирского ханства и тем самым начал освоение Сибири Русским государством.
Ст. 132. Смирился Каспий ... — В результате русско-персидской войны в 1796 г. войска под командованием В. А. Зубова (1771—1804) заняли все Каспийское побережье (Баку, Шемахи, Ганджу).
Ст. 140—141. Ее с победой знамена // Через Кавказ переступили... — Воссозданы действия Отдельного Кавказского корпуса под командованием А. П. Ермолова в 1819—1824 гг., когда в результате удачных походов в горы был разгромлен противник.
Ст. 142—144. И грозно пушки огласил // Пред ней Балкан и Арарат, // И дрогнул в ужасе Царьград... — Сражение в конце июня 1829 г. на Балканском направлении (во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг.), открывшее дорогу на Константинополь.
Ст. 146—147. Законно взяли мы с Тавриды, // Что было взято с нас Ордой... — Крым (Таврида), принадлежащий ранее татарам, в 1783 г. отошел к России.
Ст. 148—149. И за отнятое Литвой // Нам Польша с лихвой заплатила... — В результате войн, которые вела Екатерина II в 1792 и 1795 гг., Польша в значительной своей части перешла к России, и это, по мнению Жуковского, явилось определенной компенсацией ее потерь, понесенных в войне с Речью Посполитой в 1577—1582 гг.
Ст. 150—155. В кровавый день, когда решила // Судьба меж двух родных племен ~ И роковым лишь погашенный // Паденьем одного из двух... — По всей вероятности, говорится о подавлении польского восстания 1830—1831 гг., в ходе которого была ликвидирована конституция 1815 г.
Ст. 166—167. Россия все зовет державы // В могучий с ней союз вступить. — Речь идет о Священном союзе России, Австрии, Пруссии (впоследствии Франции и отчасти
732
Великобритании), целью которого была борьба с революционным движением и обеспечение незыблемости решений Венского конгресса 1814—1815 гг.
Ф. Канунова
1843
«Завидую портрету моему!..»
(С. 334)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 53, л. 10—11 об.) — черновой, без заголовка, с датой: «11 (23) марта» и параллельным переводом на немецкий и французский язык.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 119 (ст. 1—4).
Печатается впервые полностью.
Датируется: 11 (23) марта 1843 г.
Черновой набросок стихотворения в нескольких редакциях находится в контексте произведений 1843 г.: перед ним черновой автограф «Посвящения» к стихотворной повести «Наль и Дамаянти» — с датами: 11 (23) и 15 (27) февраля 1843 г.; после него — автограф повести «Маттео Фальконе», с датами: 17 (29) — 19 (31) марта 1843 г.
Вероятно, стихотворение связано с 60-летним юбилеем поэта (р. 29 января / 9 февраля 1783 г.) и является надписью к портрету Жуковского работы немецкого художника Теодора Гильдебрандта (1804—1874). Этот портрет (погрудное изображение; масло; 76×66) был написан для прусского короля Фридриха Вильгельма IV, давнего приятеля Жуковского (см.: Фомин А. А. Поэт и Король: Переписка В. Жуковского с королем прусским // РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 134—199) и находился во дворце Шарлоттенбург (см.: Verwaltung der Staatlichen Schlößer und Gärten. Der Schinkel-Pavillon im Schlosspark zu Charlottenburg. Berlin, 1976. 2. Aufl. S. 33—34; ср.: Либман М. Я. Жуковский и немецкие художники // Взаимосвязи русского и советского искусства и немецкой художественной культуры. М., 1980. Приложение: Список немецких портретов В. А. Жуковского. С. 312. № 15).
Автопереводы стихотворения на немецкий и французский языки подтверждают предположение о том, что оно должно было быть приложено к портрету.
А. Янушкевич
733
1848
К русскому великану
(«Не тревожься, великан!..»)
(С. 335)
Автограф (РНБ, № 56, л. 1) — черновой, с заглавием: «К великану», с датой: «1848»; первоначальное заглавие: «Северный утёс».
Копии:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 70—70 об. — рукою камердинера Жуковского, Василия Кальянова.
2) РНБ, оп. 2, № 6, л. 4—4 об. — рукою камердинера Жуковского, Василия Кальянова. Дата рукою Жуковского: «1848».
Впервые: СПб Ведомости. 1848. Сентябрь. Оттуда перепечатано: Северная пчела, Русский инвалид. 1848. № 197 от 7 сентября; Москвитянин. 1848. № 9. С. 3, под заглавием: «К русскому великану», с подписью: «В. Жук-ий».
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по: С 5 (Т. 12. С. 159—160), со сверкой по автографу.
Датируется: 1848 г.
Судя по черновому автографу, авторская правка касалась отдельных слов, иногда выражений, уточняющих национальный смысл произведения и углубляющих конфликт ревущего океана (революционного Запада) и непоколебимого утеса-великана (России). Напр.:
Черновой
Мирно стой, стеною твердой Беловой
Мирно стой, утес наш твердый Стремление Жуковского четко выразить конфликт, внимательное отношение к поэтическому смыслу и поэтическому звучанию слова следует из решительного неприятия поэтом переделанных П. А. Вяземским (по предположению Жуковского) двух последних стихов «К русскому великану», появившихся в первых газетных публикациях. В письме к А. Я. Булгакову от 9 октября 1848 г. Жуковский отвергает переделку Вяземского: «Скажи ему, что я совсем не благодарен ему за ту поправку, которую он (вероятно он) сделал в моих стихах, напечатанных в „Северной пчеле“, и это не от авторского самолюбия, а просто оттого, что из смысла сделалась бессмыслица. Вот мои стихи:
Волн ругательные визги 734
Вместо последних двух стихов стоит:
И летучие их брызги Первое, жаль, что энергическое слово брызги не осталось на конце: оно живописно оканчивает картину. После разразит ждешь чего-то, кажется, нет конца. Но главное то, что нет смысла. Если перевести в прозу мои стихи, будет: ругательный визг волн разнесет ветер, а если они нападут на тебя, твой гранит разразит их в брызги. Вместо того поправка говорит: ветер умчит визги волн и разразит их брызги об гранит. Если брызги, то зачем же разбивать их снова? И какая в этом нужда? Хорошо, когда разобьешь в брызги волны — тут есть чем похвалиться! Тут есть сила. А сражаться с брызгами, бить битого — мало чести. Прошу это послать Вяземскому» (С 7. Т. 6. С. 580). Письмо Жуковского возымело действие: в «Москвитянине» текст стихотворения был напечатан без искажений.
Стихи Жуковского, вызванные февральскими революционными событиями 1848 г., воспевают оппозиционность России к революционному Западу, ее монархическую устойчивость. По всей видимости, они оказали влияние на Ф. И. Тютчева, стихотворение которого «Море и утес» весьма близко и по настроению, и по метафорическому строю, и по природе поэтического образа Жуковскому. Напр.:
Жуковский
Не тревожься, великан! На тебя их буря злится, Их гранит твой разразит, Тютчев
Но спокойный и надменный, И озлобленные боем, И эта близость двух поэтов имеет вполне реальную основу. Как явствует из письма П. А. Вяземского к Жуковскому от 18 октября 1848 г. в ответ на неудовольствие последнего в отношении поправок к его стихам, редактором этих стихов оказался Ф. И. Тютчев. «Откровенно признаюсь тебе, — пишет Вяземский, — что меня, Плетнева и Тютчева <...> несколько озадачили и оглушили твои богатые, но слишком крикливые и задорные рифмы: визги и брызги, особенно же в стихотворении торжественном и по содержанию высоком. <...> На другой день после чтения Тютчев принес нам несколько стихов, которыми дополнил он твои и между тем перемену свою в твоих последних двух стихах. <...> В музыкальном отношении
735
и в общем впечатлении, порожденном стихами, я и теперь думаю, что поправка, сделанная Тютчевым, не испортила стихов твоих <...>» (Гиллельсон. С. 61).
Показательно, что Тютчев открыто подчеркивал свою близость к Жуковскому, напечатав последнюю строфу стихотворения «Море и утес» в «Русском инвалиде» сразу после стихотворения Жуковского «Не тревожься, великан!..» в следующей редакции:
Стой же ты, утес могучий, Все стихотворение Тютчева было напечатано в «Москвитянине» (1851. № 11. С. 238) с подзаголовком «В 1848 году». В апреле 1848 г. Тютчев пишет статью «Россия и революция», главный тезис которой — утверждение исконной оппозиционности революции и христианства — был также органически близок Жуковскому (См.: Биография Ф. И. Тютчева. Соч. И. С. Аксакова. М., 1886. С. 135—136).
Ф. Канунова
1851
Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине («Посланником от наших добрых русских...»)
(С. 336)
Автограф неизвестен.
Впервые: Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне, приветствие от русских, встретивших ее в Бадене. 4 с. — синими чернилами на отд. листке, с изображением лаврового листка в заголовке, с датой: «1 (13) июля 1851. Баден-Баден». СПб., 1851. Перепечатано: РА. 1869. № 2. Стб. 379—382.
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой публикации из РА.
Датируется: 1 (13) июля 1851 г.
736
Старшая дочь императора Николая I великая княгиня Мария Николаевна (1819—1876); в первом браке герцогиня Лейхтенбергская, во втором за гр. Г. А. Строгановым — адресат многих писем Жуковского 1838—1851 гг. Специально для нее Жуковский вел журнал во время заграничного путешествия 1838—1839 гг. (см.: РА. 1885. № 3. С. 331—345). К ней обращены его «Очерки Швеции» и статья «Бородинская годовщина».
Как явствует из письма Жуковского к П. А. Плетневу от 7 декабря 1851 г. встреча Жуковского в Бадене с великой княгиней вызвала в его памяти «биографию Лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе» (см. примеч. к стих. «Царскосельский лебедь»): «Об нем я вспомнил, увидя в Бадене в. кн. Марию Николаевну, которая была для меня явление Руси на чужой стороне» (Переписка. Т. 3. С. 732).
Известны два экземпляра первого издания стихотворения:
1) РГАЛИ, ф. 195 (Вяземский), оп. 1, № 6221; 2) ПД. Р. I, оп. 9, № 7 — с дарственной надписью Е. А. Толстой.
А. Янушкевич
Стихотворения, I. Птичка («Птичка летает...»)
II. Котик и козлик («Там котик усатый...»)
III. Жаворонок («На солнце темный лес зардел...»)
IV. Мальчик с пальчик. Сказка («Жил маленький мальчик...»)
(С. 337)
I. Автограф (РНБ, оп. 1, № 51, л. 1 об.) — черновой, без заглавия, под № 1.
II. Автограф (РНБ, оп. 1, № 51, л. 1 об.) — черновой, без заглавия, под № 2.
III. Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 74, карт. 2, № 45) — рукою Н. В. Гоголя.
IV. Автограф (РНБ, оп. 1, № 51, л. 1 об.) — черновой, без заглавия, под № 4
Впервые: Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и Александре Васильевне Жуковским. Карлсруэ, 1852. С. 5—11 — без заглавия, в той же последовательности, с нумерацией.
В прижизненные собрания сочинений не входили.
Печатаются по тексту первой публикации, со сверкой по автографу (кроме № 3).
Датируются: предположительно 1851 г.
Стихотворения посвящены детям поэта — Павлу Васильевичу (1845—1912), впоследствии художнику (о нем см.: Лебедкова А. Павел Васильевич Жуковский, художник // Наше наследие. 1997. № 41. С. 40—44), и Александре Васильевне (в замуж. баронессе Верман; 1842—1899).
737
Автографы стихотворений находятся в тетради, озаглавленной на переплете: «№ 2. Записки. Мысли и замечания. Грамматика. Воспитание» (РНБ, оп. 1, № 51). На л. 2 записано: «1. Воспитание должно образовывать человека, гражданина, христианина. 2. Природа человеческая есть то, что он есть в своем развитии» (подробнее см.: В. А. Жуковский. Мысли и замечания / Публикация А. С. Янушкевича // Наше наследие. 1995. № 33. С. 62—64; раздел № 2 «Воспитание»). В этом смысле детские стихотворения были органической частью педагогической системы Жуковского. Протоиерей о. Иоанн Базаров свидетельствует, что «„Птичка“ и „Котик усатый“ сложена им [Жуковским] для первого учения детей своих русскому произношению» (РА. 1869. С. 110). Жуковский уделял огромное внимание созданию системы обучения — «педагогической поэмы, в которую всё входит и которой никто не может сочинить с таким единством, как сам отец, если только он имеет к тому призвание» (Переписка. Т. 3. С. 648). В письме к А. П. Зонтаг от 30 сентября (11 октября) 1850 г. Жуковский подробно развивает свои дидактические принципы. «Мой труд для моих детей, — замечает он, — <...> может со временем быть полезен и всем в домашнем воспитании; он обхватит систематически весь круг сведений, которые нужно иметь: мальчикам для вступления в гимназию, а девочкам для продолжения своего образования чтением и собственным занятием» (УС. С. 128).
Детские стихотворения органично вписывались в эту систему образования и воспитания. Они способствовали эмоциональному развитию детей, помогали им практически усваивать русский язык. Их создание, судя по целому ряду фактов: история создания «Царскосельского лебедя» (см. примеч.), посылка тетрадей с «Мыслями и замечаниями» в Петербург, отсутствие упоминаний о них в письмах 1849—1850 гг., — относится к середине 1851 г. Именно к этому времени, когда адресаты посвящения были уже способны воспринимать поэзию, Жуковский решил включить их в свою «педагогическую поэму». Кроме 4-х детских стихотворений в книгу «Стихотворений, посвященных Павлу Васильевичу Жуковскому и Александре Васильевне Жуковской» вошло стихотворение «Царскосельский лебедь» и «Народная песня» («Боже, Царя храни!..»). В посмертных изданиях детские стихотворения получили заглавия: «Птичка», «Котик и козлик», «Жаворонок», «Мальчик с пальчик».
Старые друзья поэта мгновенно отреагировали на появление этих стихотворений. П. А. Вяземский в письме Жуковскому от 20 февраля (3 марта) 1852 г. заметил: «Стихи твои прелесть. Жаль только, что к твоему русскому мальчику-пальчику залетели заморские цикады и альфы» (Гиллельсон. С. 70). Более пространно отозвался о сборнике детских стихотворений П. А. Плетнев в письме Жуковскому от 4 (16) февраля 1852 г.: «Эта прелесть перенесла меня туда, „где были дни, каких уж нет“: я вспомнил ваши „Для немногих“. Все эти стихотворения восхитительны. Я однако ж остановлюсь на том, что меня в них останавливало. I и II безукоризненно хороши. II-ое даже едва ли не превосходит I-е по простоте рассказа, точности выражений и картинности предмета. В III-м начальные восемь стихов чудо поэзии, хоть бы даже и не детской. Но в последних четырех стихах не нравится
738
мне „радушно“, потому что мы его придаем как свойство человека, принимающего гостей. Даже слово „воздушно“ не совсем точно. Последний же стих неясен: он заставляет думать, что или всё в Божьем мире внушает жаворонку песни, или в песнях его отражается всё зримое в Божием мире. Таким образом читатель остается в неведении. IV-ое, по своей грации, идет рядом с „Моей Богиней“, но и в нем есть слово „впивал“, которое употреблено не в своем значении. Можно в себя впивать, а впивать во что-нибудь свои губки, кажется, нельзя» (Переписка. Т. 3. С. 727).
Несмотря на то, что все стихотворения были оригинальными и воссоздающими русский колорит, «Мальчик с пальчик» — с «заморскими цикадами и альфами» — был навеян одноименной сказкой Ш. Перро, хотя и не стал ее переложением.
«Птичка» положена на музыку А. С. Аренским (op. 59, № 1), Ц. А. Кюи («Детские песенки»; op. 73, № 5), В. И. Ребиковым («Детский мир»); «Котик и козлик» — Ц. А. Кюи (op. 73, № 6); «Жаворонок» — им же (op. 73, № 17), В. С. Калинниковым («Детская песня», смешанный хор), В. И. Ребиковым («Детский мир»); «Мальчик с пальчик» — А. Т. Гречаниновым («Снежинки» — сборник детских песен; op. 47, № 5).
Э. Жилякова
Царскосельский лебедь
(«Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый...»)
(С. 341)
Автограф неизвестен.
Копии:
1) РГАЛИ, оп. 3, № 1, л. 1 об. — 2 — авторизованная, рукою Е. А. Жуковской, с заглавием: «Царскосельский лебедь» и датой: «Ноябрь — начало декабря 1851 г.», с подписью рукою поэта: «Жуковский».
2) РГАЛИ, оп. 1, № 32, л. 27—28 об. — рукою неустановленного лица, с заглавием: «Царскосельский лебедь. Последнее стихотворение Жуковского».
3) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 16, № 57, л. 1—2 — рукою А. П. Зонтаг, с датой: «Декабрь 1851».
4) РГБ, ф. 74, карт. 2, № 45 — рукою Н. В. Гоголя.
Впервые: Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и Александре Васильевне Жуковским. Карлсруэ, 1852. С. 12—15 — без заглавия, под номером: «V».
Впервые в России: Москвитянин. 1852. Т. 10. Кн. 2. С. 55—58 — с заглавием: «Царскосельский лебедь» и подзаголовком: «Последнее стихотворение Жуковского» — с послесловием от редактора М. П.<огодина> о последних днях жизни поэта и значении его поэзии.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: ноябрь — начало декабря 1851 г.
739
Основанием для датировки стихотворения является не только указание в авторизованной копии, но и слова самого Жуковского из его письма к П. А. Плетневу от 7 (19) декабря 1851 г.: «Посылаю вам новые мои стихи, биографию Лебедя» (Переписка. Т. 3. С. 723). Заглавие в «Москвитянине» и в копии № 2 — по всей вероятности, последняя воля поэта, и поэтому мы оставляем его в качестве канонического.
История создания стихотворения рассказана Жуковским в цитированном выше письме П. А. Плетневу: «Посылаю вам новые мои стихи, биографию Лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе. Об нем я вспомнил, увидя в Бадене Великую княгиню Марию Николаевну, которая была для меня явлением Руси на чужой стороне. Мне хотелось просто написать картину Лебедя в стихах, посылаю его вам; может быть в его стихотворной биографии вы найдете ту же старческую хилость ее автора, какою страдал описанный им лебедь. Во всяком случае прошу принять благосклонно этот лепет вдовицы» (Переписка. Т. 3. С. 723—724). Великая княгиня Мария Николаевна была в Бадене 1 (13) июля 1851 г., в честь ее приезда Жуковский написал стихотворение (см. примеч. к стих. «Ея Императорскому Высочеству, государыне великой княгине Марии Николаевне...»). К этому времени и восходит замысел «Царскосельского лебедя».
Текст стихотворения претерпел изменения после замечаний, сделанных П. А. Плетневым: «В самом деле, что за прелесть русский язык под пером вашим! Сколько восхитительных картин и глубоко трогательных мыслей вы соединили в жизни старика-лебедя. Одно только место, по моему мнению, не худо бы доделать:
Видишь, угасая, как семья младая Второе как затемняет смысл и должно быть заменено хоть словом будто. Третий стих начинается тремя долгими, затрудняющими его чтение. Наконец самая семья, вьющаяся около предмета не метафизического, что относится и к силе дуба. Пусть оба предмета: Царь и дуб, будут сами обвиты, один семьею, а другой плющом — картина сделается точнее» (Переписка. Т. 3. С. 725). Жуковский с благодарностью принял замечания и исправил стихи (Там же. С. 726).
Стихотворение «Царскосельский лебедь» имело реальный источник: под диктовку Жуковского его камердинер Василий Кальянов написал на экземпляре книги, подаренной протоиерею о. Иоанну Базарову: «Этот Лебедь не выдумка, а правда. Я сам видел в Царском Селе старого Лебедя, который всегда был один, никогда не покидал своего уединенного пруда, и когда являлся в обществе молодых лебедей, то они поступали с ним весьма неучтиво. Его называли Екатерининским Лебедем» (РА. 1869. С. 98).
Образ Лебедя в творчестве Жуковского связан с темой поэзии и судьбы поэта. В стихотворениях и рукописях он появляется неоднократно. Жуковский составил список символов, открывающийся образом лебедя: «Поэзия — лебедь, гений — орел, счастие — жаворонок, смирение — голубь, бессмертие — бабочка, уединение
740
— соловей, жизнь — журавль» (РНБ, оп. 1, № 37, л. 24), а рядом сделал прозаический набросок под заглавием: «Картина»: «На лоне озера спокойном недвижим // Сияет [небо] лебедь // Над ним сияет небо...» (Там же).
Тема поэта-лебедя, имеющая автобиографический подтекст, восходит у Жуковского как одному из ключевых источников — к Горацию (Кн. II; ода 20). Не случайно Жуковский отметил ее и отчеркнул текст первых трех строф и последней в экземпляре французского издания Горация (Poésies complètes d’Horace. P., 1803. T. 1. P. 121, 123) из своей библиотеки (Описание. № 1339). Близкий образ находит Жуковский, штудируя в конце 1810-х гг. «Приготовительную школу эстетики» Жан Поля (подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 181—188). В знаменитой «Cantate», сравнивая мужественный дух Гердера с лебедем, Жан Поль говорит: «Время настоящего завершено и округлено для юношей и слабых людей, они не испытывают потребности в будущем, — антипод своей эпохи, победитель ее, уже победил все времена. А тот дух, любимый мною, — он подобен был лебедям, что в суровую пору года не дают пруду застыть, непрерывно плавая по воде» (Жан Поль. Приготовительная школа эстетики. М., 1981. С. 399). 19 мая 1825 г. А. А. Воейкова записала в своем дневнике: «Жуковский сделал сегодня восхитительное сравнение между следом, который лебедь оставляет на воде, и жизнью человека, которая должна всегда протекать бесшумно, оставляя за собою светлый и сияющий след, взирая на который отдыхает душа» (цит. по: Афанасьев. С. 391).
При жизни Жуковского стихотворение получило восторженную оценку. В ответ на присланные стихи «о не детском лебеде» П. А. Вяземский писал поэту: «Ах ты мой старый лебедь, пращур лебединый, да когда же твой голос состареется? Он всё свеж и звучен, как и прежде. <...> Лебедь твой чудно хорош. Да что это за лебедь, вымысел, аллегория или быль? <...> Завидую твоей духовной бодрости и ясности душевной...» (Гиллельсон. С. 70).
«Царскосельский лебедь» был воспринят современниками как предсмертное завещание Жуковского. Не случайно в публикации «Москвитянина» появился даже подзаголовок «Последнее стихотворение Жуковского», хотя это было не так. Протоиерей о. Иоанн Базаров так описывает свое чувство при получении от Жуковского этого стихотворения: «Это была уже не детская басня, но какое-то таинственное описание прежде знакомого лебедя, который жил, был молод, состарился в одиночестве, пропел свою лебединую песню <...>. Прочитав это стихотворение и перевернув страницу, на которой последний (VI) номер составлял „Боже, Царя храни!“, я невольно подумал: неужели это в самом деле предчувствие скорой кончины его самого, так поэтически изображенной в этих последних строках? Как бы то ни было, но после, когда я стоял над бездыханным телом Жуковского, мне невольно вторились его три последние стиха:
И прекрасен мертвый на хребте лежал он, (РА. 1869. С. 110—111).
741
Редактор «Москвитянина» М. П. Погодин в послесловии к опубликованному стихотворению, сообщив о последних днях поэта, писал: «Это стихотворение, в полном смысле слова, было лебединою песнею нашего незабвенного Жуковского. <...> Имя Жуковского принадлежит нашей словесности, нашей истории. Это наше сокровище, умственное, духовное. И жизнь, и смерть, и труды его столько же назидательны, сколько художественны, изящны. Жуковский, вместе с Карамзиным, должен сделаться примером и образцом для молодых наших писателей — и русская словесность сохранит, украсит свое достоинство, завещанное нам нашими отцами» (Москвитянин. 1852. Кн. 2. № 10. С. 57—58).
Ст. 42—43. Памятников гордых битве под Чесмою, // Битве при Кагуле воздвиженье зрел ты... — Чесма — турецкий портовый город; Кагул — приток Дуная. Речь идет о царскосельских памятниках: Чесменской колонне, воздвигнутой в 1771—1778 гг. посреди Большого пруда по проекту А. Ринальди в честь знаменитой победы в Чесменской бухте (25—26 июня 1770 г.), где был разгромлен турецкий флот, и Кагульском обелиске, сооруженном А. Ринальди в честь победы русских войск при реке Кагуле 21 июля 1770 г. Ср.: «Воспоминания в Царском Селе» А. С. Пушкина (ст. 41, 50).
Э. Жилякова
1852
Четыре сына Франции
(«Играет на широкой...»)
(С. 343)
Автограф не существует (см. ниже).
Авторизованные копии:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 71—74, 60—62 — беловая, рукою Василия Кальянова, с небольшой правкой Жуковского (л. 71—74 — ст. 1—100; л. 60—62 — ст. 101—180); в отдельной тетрадке — с заглавием «Четыре сына Франции. Стихи, сочиненные в 1846 году. Вольный перевод»), примеч. на л. 71 об. (см. ниже), имеющим дату рукою Жуковского: «1849. Мая 1 (13). Баден-Баден».
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 64—66 — беловая, рукою Василия Кальянова (ст. 101— 180) с правкой Жуковского; ст. 161—180 — черновой карандашный набросок рукою самого поэта.
3) РНБ, оп. 2, № 6, л. 9—10 об. — беловая, рукою Василия Кальянова; с примечанием вверху рукою неустановленного лица: «Прибавление к „Четырем сынам Франции“, писанное в Марте 1852 года».
Впервые: Москвитянин. 1849. Кн. 1. № 7. Апрель. С. 228—231 — с подписью: «Жуковский» и датой: «1849. 6 (18) февраля. Баден»; без последних 4-х строф.
Впервые полностью: С 7. Т. 5. С. 150—156 — с датой: «1848—1852» и опечаткой в заглавии 4-й строфы: «1846» вместо «1848».
742
В прижизненные собрания сочинений не входило.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1846 — март 1852 г.
В последние годы жизни (1850—1852) Жуковский из-за болезни глаз почти не мог писать сам и все его произведения под диктовку записывал камердинер Василий Кальянов. Не было исключением и комментируемое стихотворение Жуковского. Этот факт творческой биографии заставляет внести коррективы в принятую формулу описания автографов и копий: вместо «автограф неизвестен» — «автограф не существует»; вместо «копии» — «авторизованные копии».
Творческая история стихотворения «Четыре сына Франции» является отражением его общей концепции — раскрыть 60-летнюю историю Франции: с 1789-го по 1849 г., связанную с революционными потрясениями 1789, 1812—1814, 1830, 1848 гг. Четкая датировка внутри текста описываемых в произведении событий выявляет своеобразный «летописный» замысел поэта.
В «Примечании» к ст. 1—100 (см. копия № 1) Жуковский прояснил характер работы над произведением: «Первые четыре строфы этих стихов, которых автор, как мне сказывали, девица Цедлиц, сочинены в 1846 г.; последняя из них заключает в себе пророчество, исполнившееся в феврале 1846 года. Пятая строфа прибавлена мною в начале 1849 года. Она изображает промежуток нескольких месяцев, в которые повторилось многое совершившееся в продолжение последнего полувека: мы видели падение королевского трона во Франции, видели изгнание короля; была провозглашена республика, и с нею самодержавие народное, и самодержавный народ был расстрелян на улицах Парижа; теперь видим тени прежней поры, прежнего терроризма, называемого ныне социализмом, и тень Наполеона в нынешнем Президенте республики. Скажем, что на сцене Франции после ужасной, полувековой трагедии играют ее коротенькую, смешную пародию. Развязка пародии еще неизвестна; представление еще не кончилось; но оно, вероятно, кончится скоро. 1849. Мая 1 (13). Баден-Баден».
Работа над текстом стихотворения продолжалась в четыре этапа: в 1846 г. были написаны первые 4 строфы (ст. 1—60), рассказывающие о событиях французской истории 1789—1830 гг., в начале 1849 г. была добавлена пятая строфа (ст. 61—80) — отзвук событий 1848 г., 6 (18) февраля этого же года в Баден-Бадене была завершена шестая строфа (ст. 81—100), а 1 (13) мая было написано примечание ко всем шести строфам. В таком виде Жуковский отдал стихотворение для публикации в «Москвитянин». Уже незадолго до смерти, в марте 1852 г., Жуковский завершает работу над всем текстом произведения (всего 180 ст.).
При публикации стихотворения в «Москвитянине» Жуковский внес следующие коррективы в рукописное примечание: «Первые четыре строфы этих стихов сочинены в 1846 году. Автор их неизвестен. Переводя эти пророческие 4 строфы, я прибавил к ним пятую. Будет ли она пророчеством? — Мы уже видели народный бунт, изгнание короля и его семейства; видели порывающийся воскреснуть терроризм 1793 года, которого тень явилась в Национальном собрании под страшным именем Горы, наконец видели уже и тень Наполеона, торжествующего над безначалием: все это быстрое повторение
743
многолетнего прошлого совершилось менее нежели в год... Повторится ли остальное?» (Москвитянин. 1849. Кн. 1. № 7. С. 229).
Вопрос об источнике первых 4-х строф, точнее, об их авторе, остается открытым. В архиве поэта (РНБ, оп. 2, № 379, л. 1—2) рукою неустановленного лица под заглавием: «Die Söhne Frankreichs. 1846» записан их немецкий текст, без указания автора. В тексте-источнике 80 стихов, включающих 5 строф. Жуковский почти точно перелагает первые 4 строфы и отбрасывает 5-ю, имеющую характер своеобразного резюме. В отличие от источника он хронометрирует описанные события и уже самостоятельно продолжает их летопись. Меняется заглавие: вместо «Сыны Франции» — «Четыре сына Франции»; при передаче народного крика добавлено эмоциональное: «Ура!»
Попытка обнаружить печатный текст немецкого источника и узнать биографические сведения о его авторе — «девице Цедлиц» не увенчалась успехом. Судя по всему, и сам Жуковский этого не знал, работая с рукописным источником и указав при первой публикации, что «автор неизвестен».
Стихотворение тесно связано с общественной позицией Жуковского 1840-х гг. Очевидец европейских революционных событий 1848 г., он постоянно обращался к опыту Великой французской революции (об этом см.: Янушкевич А. С. В. А. Жуковский и Великая французская революция // Великая французская революция и русская литература. Л., 1990. С. 106—141), к наполеоновской теме (см. примеч. к стих. «Ночной смотр»). Стихотворение «Четыре сына Франции» стало поэтическим постскриптумом к этим размышлениям.
Ст. 2. Террасе Тюльери... — Тюльери (Тюильри; Tuileries), дворец в Париже (1564—1670; архитекторы Ф. Делорм, Л. Лево и др.) — резиденция французских королей. В дни Парижской коммуны 1871 г. большая часть дворца сгорела.
Ст. 4. Сын Франции, дофин... — От фр. dauphin. Во Франции с середины XIV в. до 1830 г. — титул наследника престола. В данном случае речь идет о сыне казненных в Великую французскую революцию короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты — Людовике XVII (1785—1795), ставшем после смерти своего старшего брата дофином.
Ст. 16. У Симона в когтях... — Речь идет о якобинце, сапожнике А. Симоне (1736—1794), в руки которого в июне 1793 г. попал разлученный с матерью 8-летний дофин (Людовик XVII). Симон и его жена грубо обращались с ребенком и были виновниками его преждевременной смерти.
Ст. 17. А мать на гильотине... — Имеется в виду казнь французской королевы Марии-Антуанетты (1755—1793).
Ст. 35. Угаснул император... — Речь идет о сосланном Наполеоне Бонапарте, окончившем свои дни на о-ве Св. Елены.
Ст. 37—40. А сын, томимый прошлым ~ Исчах в тоске души... — Имеется в виду сын Наполеона Бонапарта Франсуа-Шарль-Жозеф Бонапарт (1811—1832), который был провозглашен Наполеоном в 1815 г. своим преемником — Наполеоном II, но никогда не правил и жил при дворе своего деда, австрийского имп. Франца I
744
под титулом герцога Рейхштадтского. Его драматическая судьба стала сюжетной основой пьесы Э. Ростана «Орленок».
Ст. 43—44. Младенец, Людовика // Святого милый внук... — Вероятно, речь идет о сыне Филиппа Эгалите — Луи-Филиппе I (1773—1850), участвовавшем в заговоре против отца и возведенном на престол после Июльской революции 1830 г. Свергнут Февральской революцией 1848 г.
Ст. 57. Ему с клейнодом... — от нем. Kleinod — драгоценность.
Ст. 64. Филипп Egalité... — Филипп Эгалите (Луи-Филипп-Жозеф; 1747—1793), представитель младшей ветви Бурбонов, герцог Орлеанский. В период Великой французской революции отказался от титула, приняв прозвище Эгалите («Равенство»). Как член Конвента голосовал за казнь короля. После измены генерала Дюмурье был казнен.
Ст. 95—96. На тень Горы ступила // Наполеона тень... — Речь идет о созданном в феврале 1849 г. блоке мелкобуржуазных демократов «Новая Гора», считавших себя наследниками идей монтаньяров (фр. montagnards; от montagne — гора) эпохи Великой французской революции.
Ст. 126. Наполеон Второй... — По существу, Наполеон III (Шарль-Луи-Наполеон Бонапарт; 1808—1873), племянник Наполеона I. Используя недовольство крестьян режимом Второй республики, добился своего избрания президентом и совершил военный переворот.
Ст. 134. Бунтующий февраль... — Имеются в виду события февральской революции 1848 г., когда была низвергнута монархия и провозглашена Вторая республика.
Ст. 135—136. Воскрешено волшебством // Второго декабря... — Речь идет о государственном перевороте 2 декабря 1851 г., установившем диктатуру Луи Бонапарта. Жуковский подводит основные итоги этого переворота.
А. Янушкевич
Розы
(«Розы цветущие, розы душистые, как вы прекрасно...»)
(С. 348)
Автограф не существует.
Авторизованные копии:
1) РНБ, оп. 1, № 26, л. 84—84 об. — рукою камердинера Василия Кальянова, на сдвоенном листке желтой бумаги, без даты.
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 25 — рукою неустановленного лица, на сдвоенном листке белой бумаги, с четкой разбивкой на стихи, без даты.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Русская беседа. 1856. № 1. С. 12 — в рубрике: «Из неизданных сочинений В. А. Жуковского» и примечанием издателя (см. ниже).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по авторизованной копии.
Датируется: март 1852 г.
745
В примечании к первой публикации стихотворения дана история его создания: «Стихотворение это написано В. А. Жуковским незадолго до его кончины, по следующему случаю: к 29 января, ко дню рождения поэта, был прислан ему рисунок из разноцветных роз, стебли которых расположились в виде креста. В письме, при котором был прислан рисунок, выражалась скорбь об усилении телесных страданий поэта, и потом сказано: „Венок из роз в его соединении с крестом, из которых цветы произрастают и к которому они снова возвращаются, живо представлял нам образ друга страдающего, но сохранившего среди самых страданий живость и свежесть души“. Письмо заключалось сими словами: „Пусть же поэт переложит в слова мысли наши, которые мы едва могли выразить образно, и впишет их сам в венок, для него сплетенный“. Заметим, что рисунок, назначаемый к 29-му января, опоздал и был получен Жуковским в марте, — а в апреле уже не стало поэта» (Русская беседа. 1856. № 1. С. 12).
Как явствует из примечаний к опубликованным тут же статьям Жуковского «О меланхолии в жизни и в поэзии» (С. 13—28) и «Нечто о привидениях» (С. 28—43), стихотворение «Розы» было предоставлено редакции журнала Е. А. Жуковской (из неизданных сочинений ее покойного мужа). По всей вероятности, ею была сообщена история написания этого последнего стихотворения Жуковского.
А. Янушкевич
ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕЗАВЕРШЕННЫХ РУКОПИСЕЙ
Раздел «Из черновых и незавершенных рукописей» — естественное звено в творческом развитии Жуковского-лирика. Его творческая лаборатория наполнена многочисленными незаконченными опытами в разных лирических жанрах, которые не укладываются в традиционные определения, а нередко просто не поддаются расшифровке. Учесть все эти наброски не представляется возможным, так как рукописи поэта не систематизированы и даже не всегда описаны. Наконец, проблемы атрибуции текста, его датировки рождают множество вопросов.
Данный раздел — первый опыт систематизации всего того, что было не завершено или осталось в рукописях поэта и что удалось выявить в процессе нашей работы над настоящим изданием. Еще в ПСС (Т. 11. С. 71—140) А. С. Архангельский ввел раздел: «Дополнения: Из неизданных и черновых рукописей поэта», куда включил произведения разных жанров и объемов — от четверостишия «Завидую портрету моему...» до прозаической комедии в 4-х действиях «Ложный стыд» (из Коцебу). К сожалению, весь этот материал был лишен самых необходимых примечаний, датировка была или слишком приблизительной: «1800—1810», «1806—1814», или произвольной, а как выяснилось, тексты, заканчивающиеся
746
многоточием, просто усечены и иногда являются лишь началом достаточно больших по объему набросков.
Всё это и определило появление подобного раздела в конце второго тома лирики Жуковского. Главная задача раздела — максимально полно представить черновые и незавершенные лирические произведения Жуковского. Во-вторых, попытаться датировать выявленные наброски и на основании этого представить их в хронологическом порядке, отвечающем эдиционным принципам данного издания. Наконец, насколько это возможно, наметить ориентиры для будущего комментирования и исследования представленных произведений через выявление их адресатов, поводов к написанию, общей атмосферы создания и т. д.
<Объяснение портного в любви>
(«О ты, которая пришила...»)
(С. 350)
Копии:
1) РГАЛИ, ф. 72 (Блудов), оп. 2, № 5, л. 1 — рукою Д. Н. Блудова, с заглавием: «Портной».
2) РГАЛИ, ф. 195 (Вяземский), оп. 1, № 5618, л. 1 — рукою неустановленного лица, с тем же заглавием.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 9. Т. 1. С. 514 — без заглавия.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1801 — первая половина 1802 г.
Впервые на это стихотворение обратил внимание биограф Д. Н. Блудова Е. П. Ковалевский в своей книге «Граф Блудов и его время» (СПб., 1866). Рассказывая о дружбе Жуковского и совсем еще юного чиновника Московского архива Министерства иностранных дел Д. Н. Блудова (1785—1864), впоследствии крупного государственного деятеля, Ковалевский замечает: «Они не только читали, но часто сочиняли вместе. <...> Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова написано им обще с Жуковским; это была песня „Объяснение портного в любви“, и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л-у, сын портного; что этот Л-у был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, особенно для немца, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своею любовью. Жуковский не служил в Архиве. Он поступил на службу в какое-то странное место, над которым сам очень трунил: если не ошибаюсь, в Московскую соляную контору; Л-у знал он через Блудова. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению в любви <...>. По какому-то странному случаю песня эта, конечно, не предназначавшаяся для печати попала в старинные песенники; но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней» (Там же. С. 22).
747
Как удалось установить еще дореволюционным издателям сочинений Жуковского, адресатом «Объяснения портного в любви» (под таким заглавием, как правило, печаталось это стихотворение) был некий Любенау (см.: С 9. Т. 1. С. 513), которому и приписывалось авторство этой песни. Сложнее обстоит дело с выяснением доли участия в этом сочинении Жуковского. Стихи были написаны до отъезда Блудова на службу в Петербург (осенью 1802 г.). Ему в период создания «Объяснения...» было около 17 лет. 19-летний Жуковский был уже на пороге своей поэтической славы, пришедшей после публикации в декабрьском номере ВЕ элегии «Сельское кладбище». Сам стиль шутливо-пародийного «Объяснения...» выдает будущего автора долбинских юмористических посланий и арзамасской галиматьи.
Поэтому вряд ли можно сомневаться в самом активном участии Жуковского в написании этого стихотворения.
А. Янушкевич
<Экспромт к глазам А. М. Соковниной>
(«Твои глаза хвалить мне должно...»)
(С. 351)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 2, № 34, л. 1) — рукою неустановленного лица, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Отчет ИПБ за 1893 г. СПб., 1896. С. 122.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: 1802 — начало 1803 г.
Об отношении Жуковского к семейству Соковниных писалось неоднократно. Их дом в Москве был для молодого поэта и его пансионских друзей, прежде всего братьев Андрея и Александра Тургеневых, почти родным: здесь рождались их первые любовные увлечения, бурлил юношеский энтузиазм, переживались драмы разочарований. Одним словом, этот дом и его обитатели стояли у истоков их жизненной и литературной судьбы (подробнее см. Анна Михайловна Соковнина (в замуж. Павлова; 1784—1873) «сделалась предметом увлечения обоих братьев Тургеневых, а до некоторой степени и Жуковского, который также стал бывать у Соковниных» (Письма Андрея Тургенева. С. 373). Однако это любовное соперничество было своеобразным литературным романом. Вскоре у Андрея Тургенева начался романа с Е. М. Соковниной; Жуковский увлекся М. Н. Свечиной. Но «Экспромт к глазам А. М. Соковниной» передает атмосферу любовного томления юного поэта и определяет некоторые черты его миросозерцания.
Обративший внимание на это стихотворение Жуковского А. Н. Веселовский так прокомментировал его: «В 1802—1803 гг. братьев [Тургеневых] не было в Москве: один в Пб и Вене, другой в Геттингене, а Жуковский бывает у Соковниных, играет у них в театре, играет в фанты и пишет экспромт к глазам Анны Михайловны
748
<...>. Эти стихотворные шутки <...> следует отнести к 1802—1803-м, не к 1803—1804 гг. Смерть Андрея Тургенева (в июле 1803 г.) исключает шутливый характер экспромтов и письма» (Веселовский. С. 73).
В архиве поэта (РНБ, оп. 2, № 140) сохранились копии его шутливых записок к А. М. Соковниной, относящиеся к этому же времени.
А. Янушкевич
«Заступ, заступ, рой могилу!..»
(С. 351)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 23) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 20 (ст. 1—5).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 129.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: первая половина 1806 г.
Основание для датировки — положение наброска среди других черновых автографов этого периода: набросок записан рядом с черновыми вариантами элегии «Вечер», «Сафиной оды», «Идиллии», созданными в мае — июне 1806 г.
В отрывке разрабатывается одна из ведущих тем ранней лирики Жуковского — тема смерти, бренности всего живого. Фрагмент черновой, в нем практически отсутствуют знаки препинания, есть зачеркивания (например, ст. 7 читался: «Этот череп величался...»; ст. 8: «Прежде славный и надменный...»
Разумеется, набросок Жуковского имел и литературные истоки, прежде всего связанные с чтением посланий Горация и шекспировского «Гамлета» (ср. песнь могильщика).
И. Айзикова
<Записка к И. П. Черкасову>
(«Герой Володьковский да знает...»)
(С. 352)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 31) — черновой набросок, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 20 (ст. 1—4); ПСС (Т. 11. С. 129; ст. 1—10).
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу, полностью (ст. 1—12).
Датируется: осень 1806 г.
Основанием для датировки является положение наброска стихотворения среди других черновых набросков осени 1806 г., прежде всего «Песни барда над гробом славянских воинов» (первоначальное заглавие «Песни барда над гробом славян-победителей»).
749
Адресатом послания является Иван Петрович Черкасов («герой Володьковский»), барон (ок. 1761 — после 1830), хозяин поместья Володьково, находившегося в близком соседстве от тульских поместий рода Буниных. Подробнее о нем и его взаимоотношениях с Жуковским см. «Записка» — одно из первых шутливых стихотворений Жуковского, образец так называемой домашней поэзии.
И. Айзикова
Басня
(«Однажды в гору, в круть, измученные жаром...»)
(С. 352)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 35 об. — черновой, зачеркнут.
2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 36 об. — перебеленный, с поправками, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—3) — с указанием: «Басня, без заголовка (в трех редакциях)».
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 9.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: октябрь 1806 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи: на обороте листа — черновой набросок басни «Каплун и сокол» (из Лафонтена), перебеленный 27 октября 1806 г. (см. Отрывок представляет собой почти полный перевод басни Лафонтена «Le coche et la mouche» («Рыдван и муха»), в свою очередь восходящей к басням Эзопа («Комар и вол») и Федра («Муха и ослица»).
Под заглавием «Муха и дорожные» эта басня была переведена И. А. Крыловым (впервые: Драматический вестник. 1808. Ч. 3. № 63, С. 85—87; впоследствии вошла в его собрание басен: кн. III, № 17).
Жуковский значительно сократил объем басни и не перевел мораль, которая у Крылова звучала так:
Куда людей на свете много есть, По верному замечанию В. И. Резанова, «Жуковский стремится внести в свой пересказ больше оживления, для чего заставляет свою муху говорить» (Резанов. Вып. 2. С. 470).
А. Янушкевич
750
«Назад тому с десяток лет...»
(С. 353)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 36 об., 37, 38) — четыре наброска: 2 — черновых, 2 — беловых, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7) — с указанием: «Сказка».
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 179—180.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: осень 1806 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи — среди черновых набросков осени 1806 г. «Назад тому с десяток лет...» записано вслед за наброском «Басни» («Однажды в гору, в круть...»), который датируется тоже осенью 1806 г. (см. примеч. к стих.).
В. И. Резанов, обративший особое внимание на этот набросок, дал ему следующее жанровое определение: «самостоятельная идиллия, по примеру Карамзина, выступившего с сентиментальным рассказцем „Фрол Силин, благодетельный человек“» (Резанов. Вып. 2. С. 488). В описании рукописи, сделанном И. А. Бычковым, отрывок назван «сказкой». Об интересе Жуковского к жанру идиллии говорилось неоднократно (см.: Резанов. С. 255—256, 486—490; Вацуро В. Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л., 1978. С. 120—128). Нельзя не согласиться с мнением исследователя о том, что «идиллическое миросозерцание, как особая концепция бытия, присуще поэту на всем протяжении его творчества, включая работу над переводом гомеровского эпоса» (Янушкевич. С. 159). В наброске о Тите — «добром человеке» главными становятся важнейшие идиллические мотивы: семья, гармония человека с природой, чувствительность человека как основа его добродетели.
И. Айзикова
<Миртил и Палемон>
(«В прохладну ночь Миртил на холме отдыхал...»)
(С. 354)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 50) — черновой, с обилием вариантов (даны в квадратных скобках).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7).
Впервые полностью: Резанов. Вып. 2. С. 443.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1806 г.
Основанием для датировки является положение автографа в рукописи, среди басенных переводов из Флориана и Лафонтена 1806 г. И хотя черновой набросок сделан на листе бумаги с водяным знаком 1804 г., думается, он органично связан с «лирическим взрывом» 1806 г., когда Жуковский написал свыше 40 произведений.
751
Как установил В. И. Резанов, набросок является началом перевода идиллии швейцарского поэта Саломона Геснера (1730—1788) «Миртил и Тирсис» (Salomon Geßners Schriften. Zürich, 1801. Bd. 3. S. 84). Как справедливо замечает Резанов, «идиллия, видимо, нравилась ему [Жуковскому], возбудила его собственную творческую фантазию — и в ней родились поэтические образы, дополнившие собою немецкий подлинник: у Жуковского перед героем, которого он называет Палемоном — имя, также навеянное, по-видимому, Геснером [У Геснера есть идиллия „Palemon“. — Примеч. В. И. Резанова], — расстилаются озаренные луною равнины и холмы, видна речка, рыбачья хижина, поросшие деревьями скалы; пейзаж этот, очевидно, отражает личные впечатления Жуковского от окрестностей Мишенского, которые были недавно воспеты нашим поэтом в его элегии „Вечер“» (Резанов. Вып. 2. С. 486—487). Ср. идиллию «Палемон» (1818) у В. И. Панаева (Поэты 1820—1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 185—186).
Но, пожалуй, в аспекте творческой эволюции поэта не менее важны еще два момента: во-первых, то, что прозаическую идиллию Геснера Жуковский перелагает стихами и тем самым предвосхищает свои опыты переложения прозы на язык поэзии (об этом см.: Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Неопубликованные стихотворные переложения западноевропейской прозы в творчестве В. А. Жуковского 1830—1840-х годов // РЛ. 1982. № 2. С. 153—163). Во-вторых, очевиден ранний интерес Жуковского к жанру идиллии (см. примеч. к наброску «Назад тому с десяток лет...») и к европейскому классику этого жанра С. Геснеру. Подробнее о русской рецепции его творчества см.: Резанов. Вып. 2. С. 482—485; Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 59—84.
А. Янушкевич
«Был зайчик косолап, зверь добрый, но чудак!..»
(С. 354)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 39 об.) — черновой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—7).
Впервые полностью: Резанов. Вып. 2. С. 443.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: февраль 1807 г.
Датировка отрывка определяется его положением в рукописи (см. примеч. к басне «Прогна и Филомела»).
Как установил В. И. Резанов, «это начало довольно длинной басни Флориана — „Le Lièvre, ses amis et les deux Chevreuils“» («Заяц, его друзья и две Косули»; кн. III, № 7). Говоря о работе Жуковского по переложению начала этой Флориановой басни (13 стихов подлинника русский переводчик излагает 12-ю), исследователь добавляет: «Привожу этот его черновой отрывок <...>, который любопытен еще и в том отношении, что показывает, с какой легкостью переводил наш поэт басни, —
752
зачеркнутого и исправленного очень немного, вполне удовлетворительный пересказ почти сразу на бумагу...» (Резанов. Вып. 2. С. 443).
А. Янушкевич
Прогна и Филомела
(«Случилось прошлою весной...»)
(С. 355)
Автографы:
1) РНБ, оп. 1, № 12, л. 40 об. — черновой набросок.
2) РНБ, оп. 1, № 12, л. 41 — перебеленный текст чернового наброска, с многочисленными исправлениями, с заглавием: «Прогна и Филомела».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 21 (ст. 1—5).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 130.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: февраль 1807 г.
Датировка отрывка определяется его положением в рукописи — непосредственно за черновым автографом романса «Дубрава шумит», имеющим точную дату: «12 февраля <1807 г.>».
Отрывок является переводом басни Лафонтена «Philomèle et Progné» (кн. III, № 15). По существу, Жуковский перевел почти весь текст подлинника, за исключением самой концовки из 3-х стихов (об этом подробнее см.: Резанов. Вып. 2. С. 467—469).
Летом 1811 г. эту же басню перевел К. Н. Батюшков (ВЕ. 1811. Ч. 60. № 23. С. 186—187). Как и в случае с переводом «Сна могольца» Лафонтена (см. Прогна и Филомела — К заглавию басни Батюшков сделал следующее примечание: «Филомела и Прогна — дочери Пандиона. Терей, супруг последней, влюбился в Филомелу, заключил ее в замок, во Фракии находящийся, обесчестил и отрезал язык. Боги, сжалившись над участию несчастных сестер, превратили Филомелу в соловья, а Прогну в ласточку» (Батюшков. Т. 1. С. 387). Современную трактовку мифа см.: Мифы народов мира. М., 1982. Т. 2. С. 337.
А. Янушкевич
«Мой друг, часы летят — и юность погибает!..»
(С. 356)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 12, л. 50) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 23 (ст. 1—5).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 131.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: начало 1807 г. (по положению в рукописи).
753
В стихотворении разрабатывается один из основных мотивов ранней лирики Жуковского — неизбежность и возможность ранней смерти, связанные и с впечатлением от ранней смерти друга — Андрея Тургенева, и с общеэлегическими настроениями «Сельского кладбища» и «Вечера».
В первой строке в автографе к слову «юность» дается вариант: «младость», но ни тот, ни другой вариант не зачеркнут. В ст. 6. слова: «Хоть каждый день» зачеркнуты и другого варианта не подобрано.
И. Айзикова
Романс
(«На верху горы утесистой...»)
(С. 356)
Автограф (РГИА, ф. 1673 (А. С. Шишков), оп. 1, № 276, л. 1—2) — черновой, с заглавием: «Романс».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: около 1808 г.
В списке стихотворений, относящихся к 1808 г., имеется заголовок: «Романс» (РНБ, оп. 1, № 13, л. 5). Этот заголовок сопровождал первоначально несколько произведений Жуковского 1808 г. — «Мальвина», «Тоска по милом», но в качестве заглавия он в списке упоминается однажды. Вообще раздел «Романсы и песни» определяет жанровую рубрикацию в прижизненных собраниях сочинений Жуковского — от С 1 до С 4. Но уже к 1808 г. в сознании Жуковского «романс» всё очевиднее соотносится с балладой. Опираясь на труды немецких представителей эстетики, прежде всего Эшенбурга, он пишет: «Романс и баллада суть не иное что, как легкие лирические повествования важных или неважных, трогательных или веселых, трагических или смешных происшествий, — повествования, которых вся приятность зависит от искусства и живости повествования» (Резанов. Вып. 2. С. 287). Поиск материала для сюжетного повествования ведет его к русской истории. Опыты Карамзина, Каменева, Радищева, Востокова стимулируют создание романса на сюжет русского Средневековья.
Выполненный на бумаге с водяным знаком 1799 г., характерным для раннего Жуковского почерком, черновой автограф вполне законченного стихотворения, озаглавленного автором «Романс», по-видимому, можно предположительно отнести к 1808 г., времени, когда Жуковский идет к синтезу поэзии и истории, ищет «новые формы лирического выражения» (Янушкевич. С. 53), работает над созданием первой «русской баллады» — «Людмила».
В связи с этим отметим в данном стихотворении весьма примечательный синтез романсных и балладных поэтических принципов. Сюжетность, повествовательность, особая балладная атмосфера таинственности, всеобщей подвижности, «всматривания», «вслушивания» в окружающий мир органично соединяются здесь с гармонией и музыкальностью стиха. Судя по рукописи, «Романс» почти
754
сразу рождался в куплетной форме (только первые 12 стихов записаны без разбивки: кроме того, 6-я строфа вместо 6-ти стихов содержала 7, что можно объяснить черновым характером автографа: вероятно, один из стихов, скорее всего 54-й был записан как вариант и остался невычеркнутым).
Показательным является и факт создания оригинального сюжета, в котором намечаются важнейшие для будущего балладного творчества Жуковского мотивы, на материале русской истории (см. планы к поэме «Владимир» // ПЖТ. С. 66—67). Характер работы над текстом свидетельствует о стремлении поэта воссоздать национальный русский колорит, картину «русской старины», тон «русского старинного преданья». Например, в ст. 10 первоначально вместо: «в ущельях теремов» было: «в ущельях падших стен»; вариант ст. 29: «Все его совета ждали» был зачеркнут, и появилось: «Все его руки страшилися». Любопытна работа Жуковского над подбором имени «прекрасного рыцаря» — Святослав, Венеслав, Славостан и, наконец, — Рютомир (стремящийся к миру). Всё это были подходы к «русским балладам» Жуковского, и в этом смысле «Романс» — своеобразный пролог к «Людмиле» и «Светлане».
И. Айзикова
Описание крючка удочки, по-русски и по-французски
(«Вот ясный толк для вас...»)
(С. 360)
Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 13, л. 1 об. — 2), беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 117—118.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1805—1810 г.
Датировка предположительная. Н. В. Соловьев, публикуя текст стихотворения под произвольным заглавием, сохраненным в наст. изд. в конъектурных скобках, счел его адресованным Е. А. и А. А. Воейковым — дочерям А. А. Протасовой-Воейковой (Соловьев. Т. 2. С. 117). Это представляется маловероятным, поскольку в таком случае оно должно было быть написано в первой половине 1820-х гг. (Е. А. Воейкова родилась в 1815; А. А. Воейкова — в 1817 г.). Между тем текст стихотворения записан на листке бумаги с водяным знаком 1801 г., а на л. 1 рукописи расположен французский текст, записанный рукою одной из сестер Протасовых (скорее всего, Саши).
Типологически текст стихотворения, в котором чередуются русские и французские куплеты, представляется более близким к образцам «домашней поэзии» Жуковского 1810-х гг. (таких, например, как баллада «Елена Ивановна Протасова, или Дружба, нетерпение и капуста» — 1811 г.). Отнести стихотворение к 1805—1810 г. позволяют и ст. 37—38: «Недавно Дон Кишот // На Русь его закинул...», в которых, возможно, имеется в виду перевод романа Сервантеса «Дон Кихот», выполненный Жуковским по французской переделке Флориана (первый том перевода вышел
755
в свет в 1804 г.; последующие — в 1805 г.). Более точно датировать стихотворение не представляется возможным.
Ст. 9—16. Ce signe est un crochet ~ Qu’on ne lui voit d’attrait... — Перевод:
Это всего-навсего крючок, Ст. 25—28. Un autre à ce crochet ~ Cherche en vain le loquet... — Перевод:
Другой, желая поймать Ст. 29. Осиплый граф Хвостов... — Имеется в виду поэт граф Д. И. Хвостов (1757—1835), излюбленный объект пародий и иронических выпадов поэтов карамзинской школы. Хотя апогей «хвостовианы» приходится на период «Арзамаса» (1815—1817 гг.), пародии на стихи Хвостова начали появляться уже в первой половине 1800-х гг. (см.: Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX века: В 2 т. / Сост. В. Орлов. М.; Л., 1931. Т. 1. С. 155—159; Арзамас—2. Кн. 1. С. 21—22).
Ст. 33—36. Un autre met du sang ~ Le remet dans son rang... — Перевод:
Другой проливает кровь Ст. 41—48. Mais vous qui m’écoutez ~ Le poisson est content... — Перевод:
Но вы, которые меня слушаете, О. Лебедева
756
<Начало поэмы: Вельмира>
(«Вам скучно? Разложите...»)
(С. 361)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 14, л. 106) — беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 37 (ст. 1—5).
Впервые полностью: РА. 1900. Ч. 3. С. 194 — Публикация И. А. Бычкова, с указанием: «Писано в 1812 г.»
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: вторая половина 1812 г.
Основанием для датировки является положение рукописи в альбоме: ей предшествует начало баллады «Ахилл», датируемое 1812 г., после нее записано стихотворение «Нина к своему супругу в день его рождения» — с датой: «1812 года 1 июня».
Набросок сделан в балладный период творчества Жуковского, характеризующийся экспериментами в области лироэпических жанров. Любопытно в связи с этим отметить, что в небольшом фрагменте самим Жуковским дважды снято его собственное жанровое определение задуманного произведения, вынесенное к тому же в заглавие: повествователь обещает «сказать друзьям» «чудесную сказку». Однако при этом с самого начала программным оказывается отрицание явной фантастики, одного из важнейших художественных приемов сказки, который активно осваивается поэтом в балладах.
И. Айзикова
<К. Н. Батюшкову>
(«С холодных невских берегов...»)
(С. 362)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 15, л. 70 об.) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 47 (ст. 1—7).
Печатается впервые полностью.
Датируется: вторая половина марта 1814 г.
По всей вероятности, послание обращено к К. Н. Батюшкову и связано с его пребыванием в составе русской армии в Париже (с 19 марта по 17 мая 1814 г.). Уже ст. 3—4: «Посылка другу пук стихов // На память старины священной» вызывают в памяти начало послания Жуковского «К Батюшкову» (май 1812 г.): «А милому собрату // В подарок пук стихов». Сам характер наброска (стихотворный размер, образная система) перекликается с посланием Батюшкова «К Дашкову». Ср. характеристику Москвы у Батюшкова и Жуковского: «И новой славы наших дней...» — «И славной жертвы наших дней...»; «Трикраты прах ее священной...» — «На память старины священной...» и т. д.
757
Наиболее реальное время датировки — вторая половина марта, после 19 числа, так как речь идет о вьюгах, снегах, которые еще естественны в это время в средней полосе России: Жуковский жил тогда в Муратове. К сожалению, не сохранилась переписка Жуковского и Батюшкова этого периода, поэтому публикуемый набросок послания восполняет в определенной мере этот пробел во взаимоотношениях поэтов. Скорее всего, Жуковский не завершил и не обработал этот набросок, так как никаких следов знакомства с ним Батюшкова не обнаружено.
А. Янушкевич
«Остатки доброго в сей гроб положены!..»
(С. 362)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, оп. 1, № 15, л. 24) — рукою В. И. Губарева.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПСС. Т. 11. С. 134.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: предположительно конец 1814 г.
Впервые указав на это стихотворение, А. И. Бычков определил его как «Надгробие». Действительно, содержание вполне подтверждает установку на создание эпитафии. На вопрос о том, кто был ее «адресатом» и когда она была создана (а эти вопросы взаимосвязаны), ответить гораздо сложнее. Эпитафия находится в пачке стихотворений долбинской осени 1814 г., когда Жуковский поселился в имении своей племянницы А. П. Киреевской и пережил взлет творческого вдохновения (см. А. П. Киреевская в это время переживала тяжелый кризис, связанный с памятью о муже и отце ее трех малолетних детей — В. И. Киреевском, который умер в 1812 г., спасая больных и раненых русских и французов в Орле. В. И. Киреевский был старше своей жены на 16 лет и много сделал для ее просвещения, читая с ней исторические книги и Библию. Дружеские отношения связывали Жуковского с отцом будущих деятелей русской общественной мысли и литературы — Ивана и Петра Киреевских. Можно предположить, что «эпитафия» посвящена памяти В. И. Киреевского и предназначена для его надгробного памятника, поэтому и написана она была в Долбине в конце 1814 г.
Н. Вётшева
К Ваничке
(«В час добрый! Для тебя, мой милый Ваня, жить...»)
(С. 363)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 99, Елагины, оп. 1, карт. 22, № 12, л. 13 об.) — рукою М. А. Мойер.
При жизни Жуковского не печаталось.
758
Печатается впервые.
Датируется: между 4 октября 1814 и 6 января 1815 г.
Основанием для датировки служит местоположение копии текста в рукописи. В архиве Елагиных сохранилась переплетенная тетрадь с копиями стихотворений Жуковского 1814—1819 гг., заполненная рукою М. А. Протасовой-Мойер. На титульном листе тетради запись: «Часть 2. Дерпт», бумага с водяным знаком «1817». Этот сборник стихотворений Жуковского, переписанных М. А. Мойер, открывается долбинскими стихотворениями 1814 г. («Эолова арфа», «К Вяземскому. Ответ на его послание к друзьям», «Добрый совет. В альбом В. А. А.<збукину>», «Теон и Эсхин», «Росписка Маши» и др.), расположенными на лл. 2—16. Среди этих стихотворений, на л. 13 об., находится и текст ранее неизвестного стихотворного обращения Жуковского к И. В. Киреевскому, старшему сыну его племянницы А. П. Юшковой (в первом браке Киреевской, во втором — Елагиной), которому посвящено стихотворение «Младенец» (1806; см.: Т. 1. С. 113, 510) и который упоминается в долбинском стихотворении «Прощание» (1815; см.: Там же. С. 400, 743). Более точно датировать стихотворение «К Ваничке» не представляется возможным: копии текстов Жуковского в тетради не расположены в строгом хронологическом порядке по числам и месяцам, хотя годовая хронология в них сохраняется. Таким образом, приблизительное время создания стихотворения определяется датами так называемой «долбинской осени» — от начала октября 1814 до 6 января 1815 г.
Подробнее об отношениях Жуковского и И. В. Киреевского см. примечания к стих. О. Лебедева
<К А. А. Прокоповичу-Антонскому>
(«Хранитель, друг моих весенних дней...»)
(С. 363)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 90) — черновой набросок, с датой вверху листа: «Генваря 8. 1815»).
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 60 (ст. 1—7).
Печатается впервые полностью.
Датируется: 8 января 1815 г.
Адресатом этого незаконченного послания, по всей вероятности, является директор Московского университетского благородного пансиона, бывший в годы учебы там Жуковского инспектором и его наставником в поэтической деятельности, — А. А. Антонский-Прокопович (1762—1848). В его квартире при Благородном пансионе, в комнате, которая помещалась во флигеле, выходящем в Газетный переулок (см.: Осокин В. «Его стихов пленительная сладость...»: В. А. Жуковский в Москве и Подмосковье. М., 1984. С. 59, 63), Жуковский жил в предвоенные годы,
759
во время редактирования журнала ВЕ, приезжая в Москву. Этот дом, где Жуковский занимал сначала тесную каморку, а потом три комнаты, был ему дорог как воспоминание о поэтической юности. Столь же дорог был ему и образ наставника. Стремление Антонского-Прокоповича — воспитывать литературные интересы пансионеров — оказало безусловное воздействие на формирование поэтического творчества Жуковского (см.: Загарин. С. 11—12). «Теперь еще одна просьба. Одна об общем нашем благодетеле Антонском. <...> Я всегда храню к нему в сердце благодарное уважение», — писал Жуковский А. И. Тургеневу 21 июня 1814 г. (ПЖТ. С. 121).
Замысел написания послания к Антонскому-Прокоповичу относится уже к концу 1814 г. В списке задуманных произведений читаем: «Послание к Антонскому», «К Антонскому» (см.: РНБ, оп. 1, № 77, л. 25—25 об.). Однако работа над посланием, вероятно, началась по приезде Жуковского в Москву в самом начале января 1815 г. Это была первая встреча Жуковского со столицей после пожара 1812 г. «Теперь пишу из священной нашей столицы, покрытой прахом славы, в которую въехал я с гордостию Русского и с каким-то особенным чувством, мне одному принадлежащим, как певцу ее величия», — сообщал он 25 января А. И. Тургеневу (ПЖТ. С. 135). Послепожарная Москва вызвала в сознании поэта память о юности, о наставнике, о доме, который был для него родным и который уже больше не существовал. Характерно, что на обороте листа с черновым наброском (л. 90 об.) имеется запись: «К Антонскому».
В архиве поэта (РНБ, оп. 1, № 78, л. 44) сохранился план этого послания, начинающийся словами: «Мы свиделись в Москве. Я искал тебя в том месте, где моя молодость была облаготворена тобою. Его нет — пепел развалины и молчание...»
А. Янушкевич
<В альбом Императрице Марии Федоровне («Что пышные сады Царей...»)
(С. 364)
Автограф неизвестен.
Копия (РГАЛИ, оп. 1, № 1, л. 1, 1 об., 2) — рукою неизвестного лица, с подписью: «Жуковский».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: 2 сентября 1815 г.
В архивном описании единицы хранения, содержащей копию этого стихотворения, авторство Жуковского точно не установлено и дается предположительно, хотя после текста есть указание: «Жуковский». К первым словам заглавия: «В альбом» имеется следующее зачеркнутое примечание, с выносным астериском и подписью «В»: «Находящийся в Розовом павильоне Павловского сада. Каждый посетитель
760
имеет право вписывать в него свои мысли и чувствования, родившиеся в прогулке по живописным здешним садам».
Розовый павильон в Павловске был местом литературных чтений и музицирования при императрице Марии Федоровне (см. примеч. к стихотворению «О дивной розе без шипов...» в наст. изд.). По воспоминаниям современников, в альбом Розового павильона вписывали свои стихи известные поэты того времени, в том числе и Жуковский. «Лет десять тому назад, — сообщает мемуаристка, — я посетила эти места. Партер заглох, и розанов не было; но всё оставалось в прежнем виде внутри Розового павильона. Известный мне альбом лежал на том же столике. В нём писали Жуковский и Крылов» (Муханова М. С. Записки // РА. 1878. № 3. С. 307).
По всей вероятности, стихи были переписаны из этого альбома автором примечания (как правило, так подписывался при публикации текстов Жуковского П. А. Вяземский), а копия сделана рукою В. Ф. Вяземской (в архиве Вяземского находятся копии других стихотворений Жуковского, переписанные ею).
Как известно из свидетельств самого Жуковского, его представление императрице Марии Федоровне произошло 4—5 сентября 1815 г. (скорее всего, 5-го, так как речь идет о воскресенье). Ср.: «Теперь о свидании с Императрицею. Уваров, на другой день моего приезда [из Дерпта; 24 августа. — А. Я.], написал к ней, что я в Петербурге, и получил приказ представить меня в следующее воскресенье. <...> и мы с Уваровым отправились в воскресенье во втором часу во дворец» (УС. С. 15). Зная заранее об этой встрече с императрицей, Жуковский приготовил, по всей вероятности, накануне (2-го сентября) стихотворение для ее альбома.
Альбомный мадригал, несмотря на некоторую заданность поэтической установки, имеет очевидные переклички со стилем павловских стихотворений Жуковского, обращенных к императрице Марии Федоровне. С одной стороны, он продолжает мотив возвращения из заграничных походов сына императрицы Александра I, заявленный еще в послании «Государыне Императрице Марии Федоровне» (см. т. 1 наст. изд. С. 257—259). Ср.: послание — «Придёт, придёт, свершив за правду битвы, // Защитник Царств, любовь Царей, Твой Сын...»; «В альбом...» — «Придёт, придёт Он в отчий дом, // К Ея стопам положит гром...»
С другой стороны, предвосхищает лексико-стилистическую и образную систему элегии «Славянка» и «Отчетов о луне», обращенных к императрице Марии Федоровне. В этом отношении стихотворение «В альбом Императрице Марии Федоровне. 2-ое сентября 1815» является прологом к павловским стихотворениям 1815—1820 гг.
А. Янушкевич
«Вот Пушкин, добрый наш поэт!..»
(С. 366)
Автограф (ПД. № 27773, л. 1) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: предположительно 1816 г.
761
Четверостишие Жуковского обращено к поэту Василию Львовичу Пушкину (1766—1830), дяде А. С. Пушкина, автору поэмы «Опасный сосед» (1811), которая из-за своего фривольного содержания могла быть напечатана в Мюнхене лишь в 1815 г. (литографическое издание).
Эта поэма, заглавие которой и обыгрывается в экспромте Жуковского, стала своеобразной визитной карточкой В. Л. Пушкина. Современники отмечали в ней яркость бытовых сцен, стремительность повествования, выразительность сатирических образов. Не случайно они увидели в ней «Гогартов оригинал, с которого копию снять невозможно» (Московские ведомости. 1830. № 70. 30 августа. С. 3120). «Вот стихи! Какая быстрота, какое движение! И это написала вялая муза Василия Львовича!» — восклицал К. Н. Батюшков (Батюшков. Т. 2. С. 174). Подробнее см.: Михайлова Н. И. Василий Львович Пушкин // Василий Пушкин. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 12—14.
В первой половине марта 1816 г. Василий Львович Пушкин становится арзамасцем под прозвищем «Вот» (из баллады Жуковского «Светлана»), а вскоре ему была оказана честь стать старостой «Арзамаса», «с приобщением к его титулу двух односложных слов я и вас» — «Вот я вас!» В протоколе «Арзамаса», рассказывающем об этом событии, говорилось: «Вытребовать у него список известной его проказы с веселою Музою, именуемой Опасный сосед, переписать ее чистым почерком, переплести в бархат и признать ее арзамасскою кормчею книгою» (Арзамас—2. Кн. 1. С. 345—346). Жуковский, по всей вероятности, посвятил свое четверостишие приезду В. Л. Пушкина в Петербург вместе с Н. М. Карамзиным и П. А. Вяземским в начале 1816 г. Это было время его славы как автора «Опасного соседа», и сама церемония его приема в «Арзамас» (подробнее см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 80—88) подчеркивала это. Своим четверостишием Жуковский как бы устраивал его «презентацию» в «Арзамасе».
А. Янушкевич
<Послание к П. А. Вяземскому>
(«Хоть мы в такие дни живем...»)
(С. 366)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, ф. 550, оп. III. Q. XIV. 153, л. 20—23 об.) — рукою неустановленного лица, без подписи.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИОРЯС. 1911. Т. 16. Кн. 2. С. 33—38. Публикация И. А. Бычкова.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: сентябрь 1816 г.
Датировка и атрибуция адресата предположительны. В стихотворении идет речь о лете, проведенном Жуковским в Дерпте. Известно, что поэт провел в Дерпте
762
два лета: июль — август 1815 г. и почти весь 1816 г. (с апреля по декабрь). Об этом см.: ПЖТ. С. 146—171; Петухов. С. 71; РС. 1883. № 9. С. 535—536.
И. А. Бычков, впервые опубликовавший стихотворение под условным заглавием «Послание» (ИОРЯС. 1911. Т. 16, Кн. 2. С. 33—38) и давший описание его рукописной копии (Отчет Имп. Публичной библиотеки за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191), отнес его к лету 1815 г.
Однако некоторые реалии текста свидетельствуют о том, что он был создан позже, скорее всего, в сентябре 1816 г. В частности, это первые четыре стиха послания, которые явно имеют в виду конкретные судьбы известных Жуковскому поэтов (ср.: «Хоть мы в такие дни живем, // Что нашу братью, стиходеев, // Сажают в крепость как злодеев // И как безумных в желтый дом...»). За 1815 г. не известны никакие крупные политические дела поэтов (типа процесса В. Ф. Раевского, заключенного в Тираспольскую крепость в 1822 г.) или слухи о безумии (подобно известию о безумии К. Н. Батюшкова, распространившемуся в том же 1822 г.). Но вот 17 сентября (по ст. ст.) 1816 г. умер В. А. Озеров, о безумии которого много говорили в дружеском кругу Жуковского (см. 763
письме Вяземский сообщает Тургеневу о своем намерении издавать сочинения покойного Озерова (2-я часть этого издания вышла в СПб. в 1816 г.; 1-я — с биографией Озерова, написанной Вяземским, — в 1817 г.). И далее имена ссыльного Мещёвского и безумного Озерова сближены в контексте письма, предельно реминисцентного первому четверостишию комментируемого послания, по своей общей мысли о невыносимой участи русских поэтов вообще: «... государство, где Озеровы принуждены для куска хлеба служить в лесном департаменте и где найдешь не одного Мещёвского, а сотни...» (ОА. Т. I. С. 53—54).
Все это позволяет предположительно атрибутировать послание Жуковского как обращенное к П. А. Вяземскому и отнести время его создания к сентябрю 1816 г.
Ст. 9. Ты имя мудрого мне дал... — Этот стих можно рассматривать как косвенное подтверждение того, что послание Жуковского обращено к П. А. Вяземскому. Хотя ни в одном из известных стихотворных посвящений последнего Жуковскому эпитет «мудрый» прямо не присутствует, но в стихотворении Вяземского «К Батюшкову» (1815) «почетный наш поэт» — Жуковский отождествлен с Горацием, символическим воплощением житейской мудрости, и Эпиктетом, столь же устойчивым выражением мудрости философической: «Почетный наш Поэт, // <...> Жуковский в ранни годы // Гораций-Эпиктет» (Вяземский. Т. 3. С. 103—104).
Ст. 11. На диком Гохланде скучал... — Гохланд (Hogland, Suursaari) — скалистый остров в Финском заливе, ближе к эстонскому берегу; принадлежал к Выборгской губернии. Гохланд весь состоит из гранитных утесов, покрытых сосновым и еловым лесом. На эстонском побережье напротив Гохланда расположен город Вызу (Войзек, Выйзика), где находилась мыза одного из ближайших дерптских друзей Жуковского, Тимофея фон Бока, который в августе 1816 г. договорился с Жуковским о его приезде в Выйзику, однако этот визит, видимо, состоялся позже (см. примеч. к стих. «Т. Е. Боку» («Мой милый Бок...»).
Ст. 61—62. Что ехать я хотел, хотел, // Да лето в Дерпте просидел... — Во второй половине июня 1816 г. Жуковский писал А. И. Тургеневу о своем скором отъезде в Ревель (ПЖТ. С. 157) и о планах в течение июля и августа, после морских купаний в Ревеле, совершить поездку по Лифляндской Швейцарии (округ г. Вендена, ныне Цесиса — ПЖТ. С. 158). Однако в письме А. П. Киреевской, датированном «летом 1816», эти две поездки упомянуты в обратном порядке — сначала путешествие по Лифляндской Швейцарии, предпринятое, скорее всего, в одиночку, а потом — морские купания в Ревеле, куда Жуковский ездил вместе с Протасовыми и И. Ф. Мойером (РС. 1883. № 9. С. 535—536); так что к середине июля Жуковский, вероятно, был уже в Дерпте.
Ст. 75—77. И между тем как в телескоп ~ Смотрели наши астрономы... — Знакомство Жуковского с известным астрономом Ф. В. Струве, экстраординарным профессором Дерптского университета, удостоверено письмом Жуковского к А. И. Тургеневу от 12 апреля 1815 г. (ПЖТ. С. 146).
Ст. 115. К пункту последнему, к портретам... — Этот стих, как и ст. 12—15: «Ты говоришь, что два портрета ~ Тебе пришлю я дружбы ради...», является ответом на
764
просьбу, высказанную, видимо, Вяземским, прислать портреты М. А. Протасовой и А. А. Воейковой, рисованные Жуковским. Как известно, в 1816 г. Жуковский брал уроки рисования и гравирования у дерптского художника Зенфа (Петухов. С. 74).
Ст. 132—133. Заочно рисовать кого-то // Я раз пятнадцать начинал... — Косвенное подтверждение даты создания послания: в течение 1816 г. семейство Воейковых в Дерпте отсутствовало. А. А. и А. Ф. Воейковы путешествовали по югу России (см.: РС. 1883. № 8. С. 228; ПЖТ. С. 157). А. А. Воейкова вернулась в Дерпт лишь к октябрю 1816 г., о чем свидетельствует ее приписка к письму Жуковского А. П. Киреевской от 23 октября 1816 г. (РС. 1883. № 9. С. 539).
О. Лебедева
«Аглая грация, в России потаскушка...»
(С. 370)
Автограф неизветен.
Копии:
1) ПД, ф. 588, № 9625, л. 10 — рукою А. П. Зонтаг в ее альбоме.
2) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 16 — рукою М. А. Мойер, с датой: «1816 ноябрь».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: ноябрь 1816 г.
В тетради рукописей из архива Елагиных, содержащей копии стихотворений Жуковского, вероятно переписанных для А. П. Киреевской-Елагиной ее родственницей и подругой М. А. Протасовой-Мойер, кроме даты: «1816 ноябрь», есть еще помета: «Дерпт». Жуковский в это время действительно находился в Дерпте, но утверждать с полной уверенностью, что эпиграмма на Шаликова родилась именно здесь в ноябре 1816 г., вряд ли возможно, хотя исключить такое предположение тоже нельзя. Она могла возникнуть как отклик на сатирическую характеристику А. Ф. Воейкова из «Дома сумасшедших», в одну из палат которого был заключен и Шаликов: он «<...> кличет граций здешних мест // И, мяуча сладострастно, // Размазню без масла ест» (Арзамас—2. Кн. 2. С. 169).
Несомненно одно: эпиграмма на поэта-сентименталиста и издателя альманаха «Аглая» князя П. И. Шаликова (1767 или 1768 — 1852) была создана в атмосфере «Арзамаса», где его личность имела знаковый характер как выражение ложной чувствительности и эпигонства. Альманах Шаликова «Аглая» (1808—1812) рождал естественные ассоциации с одноименным альманахом Н. М. Карамзина, издававшимся в 1794—1795 гг., и воспринимался как плагиат. Здесь можно указать на эпиграмму некоего Гартмана, созданную между 1808 и 1812 гг. и, вероятно, известную в литературных кругах:
765
О Карамзин! Твоя младая, (Русская эпиграмма: XVIII — начало XIX века.
(Курсив автора, намекающий не только на красную обложку журнала, но и на женщину легкого поведения.)
Каламбурное обыгрывание заглавия шаликовского альманаха через соотношение с именем одной из трех харит (граций) присутствовало уже в арзамасской сатире К. Н. Батюшкова «Видение на берегах Леты». К стихам, адресованным Шаликову: «Увы, я пастушок <...> Вот мой Амур, моя Аглая», было сделано примечание: «Аглая, несчастная Грация, вовсе не дева, а журн<ал> кн. Шаликова» (Батюшков. Т. 1. С. 374). Жуковский лишь заострил эту характеристику, хотя можно предположить, что Батюшков был знаком с эпиграммой Жуковского и прибавил примечание позднее.
Ст. 2. О Шаликов Петрушка... — Каламбурное обыгрывание имени князя Шаликова — Петр через соотношение с известным героем народного кукольного театра.
А. Янушкевич
«За множество твоих картин...»
(С. 371)
Автограф неизвестен.
Копии:
1) ПД, ф. 588, № 9625, л. 20 об. — рукою А. А. Воейковой в альбоме А. П. Зонтаг.
2) РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 12, л. 16 — рукою М. А. Мойер.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: ноябрь 1816 г.
Текст эпиграммы в копии № 2 идет вслед за эпиграммой «Аглая грация, в России потаскушка...» и имеет ту же творческую историю и основания для датировки (см. примеч.).
Героями эпиграммы выступают два объекта арзамасской сатиры — стихотворец граф Д. И. Хвостов (1756—1835), член «Беседы любителей русского слова», символ графоманства, и писатель, историк, собиратель древностей, издатель, художник-дилетант П. П. Свиньин (1787—1839), склонный к сенсационным вымыслам и отличавшийся плодовитостью в своих многочисленных «Путешествиях...» и в живописи. В 1815 г. вышел его «Опыт живописного путешествия по Северной Америке», вызвавший отклики в арзамасских выступлениях (см.: Арзамас—2.
766
Кн. 1. С. 269, 310). По всей вероятности, Жуковскому была знакома сатирическая характеристика Свиньина из «Дома сумасшедших» А. Ф. Воейкова:
Вот чужих статей писатель (Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX-го века. М.; Л.: Academia, 1931. Т. 1. С. 526).
Эпиграмма Жуковского своей параллельной характеристикой Хвостова и Свиньина закрепляла арзамасскую традицию высмеивания графоманства и эпигонства.
А. Янушкевич
В. А. Жуковский в день рождения своего нашел перстень, [1] «Нельзя ль вам моего решить недоуменья?..»
[2] «Нашелся ль, дайте мне ответ...»
(С. 371)
Автограф неизвестен.
Копия (РНБ, ф. 550, оп. III. Q XIV. 153, л. 14—15) — рукою М. Н. Дириной, с подписью: «Ж.»
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ИОРЯС. СПб., 1911. Т. XVI. Кн. 2. С. 38—40. Публикация И. А. Бычкова.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по копии.
Датируется: конец января — начало февраля 1817 г.
Датировка предположительная. И. А. Бычков, при первой публикации этих текстов, поступивших в Имп. Публичную библиотеку в составе архива М. Н. Дириной-Рейц, дерптской знакомой Н. М. Языкова и посетительницы салона А. А. Воейковой, счел Дерпт наиболее вероятным местом их создания (Отчет ИПБ за 1902 г. СПб., 1910. С. 188—191; ср.: ИОРЯС. Т. XVI. С. 38).
В таком случае они могли быть написаны только в 1817 г. — единственный день рождения, который Жуковский провел в Дерпте, приходится на 1817 г., время после свадьбы М. А. Протасовой и И. Ф. Мойера (венчание состоялось 14 января; день рождения Жуковского — 29 января, а уехал он из Дерпта лишь в сентябре
767
1817 г. — см.: ПЖТ. С. 179). Таким образом, если предположить, что эти стихотворения были написаны в Дерпте, так как находятся в дерптском альбоме М. Н. Дириной, то время их создания определяется днем рождения Жуковского — 29 января 1817 г.
Точно установить, кто был адресатом послания, не удалось, но можно предположить, что оно адресовано А. А. Воейковой, которая и подарила «мизенцу» Жуковского перстень с Аполлоновой головой, поскольку в ст. 40—45 упоминается близкое соседство с дарителем перстня: известно, что местопребыванием Жуковского в Дерпте была так называемая «чердачная горница» в доме Воейковых.
О. Лебедева
«Варвара Павловна, Графиня и княжна!..»
(С. 373)
Автограф (ПД. № 27807. Книга Александры Воейковой, л. 48) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: между 14 и 24 марта 1818 г.
Основанием для датировки незавершенного наброска послания служат, во-первых, его положение в рукописи (в контексте стихотворений «Горная дорога», «Тленность», «Деревенский сторож в полночь», над которыми Жуковский работал весной 1818 г.), а во-вторых, реалии самого текста, свидетельствующие о его тесной сюжетной связи с тремя посланиями «К Варваре Павловне Ушаковой и гр. Прасковье Александровне Хилковой...», созданными в течение кратковременного пребывания Жуковского в Гатчине с царским двором (вторая половина марта 1818 г. — см. примеч. к этим посланиям).
Публикуемый набросок послания, адресованного тем же фрейлинам (какая «княжна» имеется в виду, установить не удалось, но, скорее всего, это Е. Г. Волконская (Лизета), которая является адресатом последующих посланий), содержит и сюжетные переклички с тремя вышеупомянутыми текстами: здесь также фигурируют герои романа М. Коттен «Матильда, или Крестовые походы», который Жуковский читал в Гатчине: Малек-Адель, Матильда, Гильом, Лузиньян. Это позволяет хронологически соотнести публикуемый набросок с периодом работы Жуковского над тремя гетчинскими посланиями к В. П. Ушаковой и П. А. Хилковой.
Ст. 4, 10—11. Той сказки, где герой прелестный Сатана? <...>; Он вздумал грешника навек отнять от рая // И отнял, хитростью безумца обольщая!.. — Вероятно, в этих стихах речь идет о балладе «Громобой», первой части старинной повести в двух балладах «Двенадцать спящих дев», только что вышедшей первым отдельным изданием в полном текстовом составе (СПб., 1817). Ср. характеристики Сатаны в балладе «Громобой»: «С хвостом, когтьми, рогами» — «Страшный мой герой с рогами и хвостом» — в публикуемом наброске; «И обольстителю душой // За злато поклонился» («Громобой») — «Хитростью безумца обольщая» (публикуемый текст). Ср. также именование жертвы обольщения «грешником» в обоих текстах. Сам
768
факт того, что Жуковский приглашает фрейлин послушать чтение давно завершенной баллады «Громобой» в связи с общим интересом к роману М. Коттен и в контексте своих опытов иронического преложения романной прозы в «домашней» поэзии, свидетельствует о тесной эстетической соотнесенности в поэтическом сознании Жуковского образцов «домашней» и профессиональной «повествовательной» поэзии (как известно, источником баллады «Двенадцать спящих дев» был прозаический роман немецкого писателя Х. Г. Шписа «Die zwölf schlafenden Jungfrauen, eine Geister Geschichte»).
Н. Вётшева, О. Лебедева
Всевысочайшему существу («Господь мой, Бог — Бог сил несчетных...»)
(С. 373)
Автограф неизвестен.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 1, карт. 22, № 16, л. 1—1 об.) — рукою М. А. Протасовой, на отдельном двойном листке.
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: предположительно 1810-е гг.
Атрибуция текста Жуковскому предположительна. Никаких свидетельств его работы над стихотворением не обнаружено, хотя известно, что в 1810—1816 гг. он читал философские и историко-литературные труды И. Г. Гердера и намеревался переводить его стихотворения (ПЖТ. С. 88, 164; Арзамас. С. 70). Поэтому целесообразно было бы включить этот текст в раздел «Dubia».
В пользу авторства Жуковского можно выдвинуть следующие аргументы: устойчивый интерес русского поэта к наследию немецкого просветителя И. Г. Гердера (подробнее см.: Реморова. С. 125—234), отсутствие в копии указания имени автора перевода — все тексты Жуковского, переписанные сестрами Протасовыми, имеют эту особенность, тогда как их копии стихотворений других поэтов обязательно снабжены указанием автора текста. Наконец, в пользу авторства Жуковского говорит и то обстоятельство, что текст перевода из Гердера имеет явные переклички со стихотворением «Гимн» Дж. Томсона, над переводом которого поэт работал в 1808 г., а также содержит один из излюбленных словесных лейтмотивов лирики Жуковского — непостижимости творения и невыразимости лирической эмоции.
Текст Гердера, явившийся источником перевода Жуковского, напечатан в одном из томов Полного собрания сочинений немецкого поэта, частью которого располагал Жуковский (J. G. von Herder’s sämmtliche Werke. Bd. 23. Tübingen, 1809. S. 457—458; см. также: Описание, № 1279). В этом томе опубликована одна из последних историко-литературных работ немецкого просветителя «Früchte aus den sogenannt goldnen Zeiten des achtzehnten Jahrhundert» («Плоды так называемого
769
золотого века XVIII столетия»; 1801—1803), к которой приложен своеобразный издательский некролог под заглавием «Tod Herders» («Смерть Гердера»). В нем процитирован текст, послуживший источником перевода. В некрологе имеется указание, выделенное жирным шрифтом, на то, что это стихотворение стало последним поэтическим произведением Гердера: «In prophetischem Geist schrieb er diese Strophen — die letzten seines Lebens» («В пророческом восторге написал он эти строфы — последние в своей жизни»).
Не исключено, что по смерти Гердера (1803) этот некролог мог быть напечатан отдельно и стал известен Жуковскому до того, как он обзавелся Полным собранием сочинений немецкого поэта. Поскольку текст стихотворения Гердера не является широко известным, приводим его в подлиннике, с нашим подстрочным переводом:
«Er mißt den Himmel, stillt die Meere; In neue Gegenden entzückt (Он измеряет небеса, умиротворяет моря; // Суд и Право предстоят Ему! // Он Господь! Бог воинств! // Он есть Сущий! Где есть Бог, подобный ему? // Восхищенный в новые области, // Мой восторженный взгляд замечает окрест // Отблеск всевышнего Божества, его мир, // И это небо, его шатер! // Мой слабый дух, склоненный во прах, // Не постигает его чуда и молчит).
Жуковский в целом точно передает содержание подлинника, в отдельных случаях лишь дополняя и распространяя его (10 стихов Гердера он перелагает в 16). Сохраняет он и общий рисунок стиха Гердера — разностопный ямб, хотя изменяет строфику и систему рифм.
Отсутствие каких-либо конкретных свидетельств о времени создания перевода побудило составителей принять ту датировку, с которой текст был описан в архиве РГБ, — 1810-е гг.
О. Лебедева
«Спеша без всякого роптанья...»
(С. 374)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 54 об.) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 87 (ст. 1—10).
Впервые полностью: С 10. С. 996 — с подзаголовком: «Княжне ***».
770
Печатается по тексту С 10, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июля 1820 г.
Датировка предположительная: на основании местоположения в рукописи (на л. 54 — дата: «27 июля», а контекст рукописи — павловские послания 1820 г.).
По всей вероятности, адресат послания — фрейлина, гр. Е. П. Шувалова, участница многочисленных спектаклей и «живых картин» в Павловске (см. примеч. к стих. «К графине Шуваловой. После ее дебюта в роли мертвеца»).
Н. Вётшева
«Согласен я: мой мирт уныл!..»
(С. 375)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 55) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 88 (ст. 1—3).
Впервые полностью: С 10. С. 996 — с заглавием: «Мирт».
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июля — август 1820 г.
Черновой незавершенный текст датируется по местоположению в рукописи, что представляется возможным благодаря последовательной хронологии текстов в «павловской тетради» (№ 29).
Адресат послания — возможно, фрейлина, графиня С. А. Самойлова, увлечение которой пришлось на 1819 г. Летом 1820 г. становится ясно, что на любовь Жуковского Самойлова не ответила взаимностью, а осенью этого же года стала невестой гр. А. А. Бобринского, за которого и выходит в апреле следующего года замуж.
Стихотворение, точнее его набросок, отражает расставание Жуковского с иллюзиями и объектом этих иллюзий.
Ст. 1. <...> мой мирт уныл... — Мирт (мирта) — род вечнозеленых кустарников и деревьев. В библейской традиции — эмблема для обозначения славы и благоденствия Церкви Христовой. Но, вероятно, Жуковский использует символику мирта, связанную с брачным украшением на Востоке (см.: Библейская энциклопедия. М., 1990. С. 475—476). Эпитет «уныл» подчеркивает разрушение упований Жуковского на брак с С. А. Самойловой.
Н. Вётшева
«И Феб и музы известились...»
(С. 375)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 55 об.) — черновой.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 88 (ст. 1—4).
Впервые полностью: ПСС. Т. 11. С. 135.
Печатается по тексту первой полной публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: конец июля — август 1820 г.
771
Датировка предположительная — по местоположению в рукописи (см. примеч. к стих. «Согласен я: мой мирт уныл!..»). Содержание наброска также связано с атмосферой павловских посланий 1820 г., обращенных к фрейлинам.
Ст. 16. Княжна Хованская, Хилкова... — Фрейлины имп. Марии Федоровны — княжна Софья Сергеевна Хованская (в замуж. кн. Гагарина) и княжна Прасковья Александровна Хилкова.
Н. Вётшева
«Оставьте вы свою привычку...»
(С. 376)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 29, л. 59) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: С 10. С. 996 — в разделе: «Дополнения».
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: июль-август 1820 г.
Основание для датировки — местоположение автографа в контексте летних павловских посланий 1820 г. и шутливый характер содержания, связанный с общей атмосферой стихотворений этого времени, адресованных фрейлинам.
По всей вероятности, послание обращено к фрейлине вел. княгини Александры Федоровны, гр. Е. П. Шуваловой (в замуж. гр. Шлиффен; 1801—1858), адресату нескольких посланий Жуковского, написанных на смерть ее чижиков (см. примеч. к стих. «Эпитафия Мими», «На смерть чижика»).
Н. Вётшева
«Гельвеция, приветствую тебя...»
(С. 376)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 99) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 63 (ст. 1—4) — с примечанием: «Набросок небольшого стихотворения, относящегося, по всему вероятию, ко времени первого путешествия Жуковского по Швейцарии, т. е. к 1821 г.»
Печатается впервые полностью.
Датируется: конец июля 1821 г.
Набросок стихотворения находится в отдельной тетрадке в 8-ю долю листа; на л. 99—100 — программа путешествия по Швейцарии.
В дневнике Жуковского периода первого заграничного путешествия 1821— 1822 гг. записи от 25 июля н. ст. предшествует заголовок: «Швейцария» (Дневники. С. 121). Это была первая встреча поэта со страной, ее природой и культурой, хотя заочное литературное знакомство, выразившееся в чтении произведений Бонне, Зульцера, Циммермана, увлечении творчеством А. Галлера и С. Геснера, произошло значительно раньше (см.: Резанов. Вып. 2. С. 243—248, 254, 486—490).
772
Но именно во время путешествия 1821 г. Жуковский открыл визуально Швейцарию и, по справедливому замечанию исследователя, «главным „собеседником“ Жуковского в Швейцарии оставалась альпийская природа, в которой он по-карамзински искал философский смысл и уже по-своему — источник поэтических образов и настроений» (Данилевский Р. Ю. Россия и Швейцария: Литературные связи XVIII—XIX вв. Л., 1984. С. 143). В дневниковых записях и письмах к вел. княгине Александре Федоровне свои впечатления от картин швейцарской природы Жуковский насыщает настроением тихой печали, что нашло отражение в наброске стихотворения. Естественным дополнением этих впечатлений стали его швейцарские рисунки (см.: РБ. 1912. Ноябрь-декабрь. С. 57—58).
По всей вероятности, стихотворный набросок был лишь фрагментом большого замысла произведения о путешествии по Швейцарии и Италии. Его подробный план сохранился в архиве поэта. Вот его начало, совпадающее с наброском: «Приветствую тебя, Гельвеция — барка плывет — воды зеленые — вдали за туманом...» и т. д. (РНБ, оп. 1, № 26, л. 1).
Ст. 1. Гельвеция, приветствую тебя... — Helvetia — лат. название Швейцарии, до сих пор сохранившееся на почтовых марках.
А. Янушкевич
<Послание к И. И. Козлову>
(«Меня ты, друг, предупредил...»)
(С. 377)
Автограф (РГАЛИ, оп. 1, № 17) — беловой, без заглавия.
Копия (ПД. Р. I, оп. 9, № 55, л. 1) — рукою неустановленного лица, с заглавием: «Ответ Жуковского поэту Козлову».
При жизни Жуковского не печаталось.
Печатается впервые.
Датируется: предположительно конец 1823 г.
В жизни поэта Ивана Ивановича Козлова (1779—1840) Жуковский занимал совершенно особое место. Прикованный к постели, ослепший, Козлов не только постоянно ощущал моральную и материальную его поддержку, но и видел в нем своего «ангела-хранителя», поэтического вдохновителя. В сохранившихся дневниках Козлова за 1819—1820, 1825, 1830, 1833, 1837—1838, 1840 гг. имя Жуковского всегда связано с рождением новых поэтических замыслов, чтением новых произведений, освобождением от физических страданий. Вот лишь несколько характерных записей: «Пришел Жуковский: мы беседовали чрезвычайно интересно — я был очень взволнован»; «Читал с Жуковским „Гяура“. Как я люблю этого милого Жуковского»; «Я страдал. Столь любимый мною Жуковский прибыл из Павловска. Я ему читал мой перевод „Bride of Abydos“ [„Абидосской невесты“ Байрона]. Он мне дал прекрасные стихи, которые он написал для Великой княгини по поводу цветка»; «Жуковский оставался у меня долго... Он мне сообщил,
773
что Императрица пожаловала мне перстень» и т. д. (СиН. СПб., 1906. Кн. 11. С. 40—41).
Как справедливо заметил К. Я. Грот, «с В. А. Жуковским Козлов <...> был в самой нежной дружбе, которая основывалась не только на взаимной симпатии характеров и сходстве душевного склада, но и на общности вкусов и поэтического настроения, на единомыслии в главных вопросах жизни. Поэтому частое общение с нашим славным поэтом было потребностью и источником духовных наслаждений для Козлова» (Там же. С. 40). В своем обзоре русской литературы 1823 г., предназначенном для царственных особ, Жуковский дал развернутую характеристику «слепца Козлова», подчеркнув, что «для него открылся внутренний богатый мир в то время, когда исчез внешний», и обращал внимание на его тяжелое материальное положение (Эстетика и критика. С. 312—313).
Жуковский не только закрыл глаза умирающему другу, проводил его в последний путь, но и сделал все возможное для издания его произведений и материального обеспечения его семьи. Статья «О стихотворениях И. И. Козлова» стала своеобразным памятником Жуковского на могилу поэта-страдальца.
Переписка поэтов дает представление об их человеческих отношениях и творческих связях. Известны поэтические послания Козлова, обращенные к Жуковскому, в частности его обширное стихотворное послание «К другу В<асилию> А<ндреевичу> Ж<уковскому> по возвращении его из путешествия». Впервые публикуемое «Послание к И. И. Козлову» дополняет картину этих отношений.
К сожалению, о времени создания этого небольшого стихотворного послания говорить можно только предположительно. Никаких документальных свидетельств об этой встрече ни в письмах, ни в дневниках поэтов не зафиксировано, да и характер автографа и копии не вносит никакой ясности в этот вопрос. Можно только гипотетически, на основании содержания самого текста, сказать, что, вероятно, речь идет о времени написания стихотворения «Я Музу юную, бывало...», т. е. о конце 1823 г. Ср.: «Приду я с музой молодою...»; «Хочу я с музою согреться...» Это стихотворение Жуковский считал своей эстетической программой (см. примеч. к стих.), и поэтому было естественным его желание познакомить с ним друга-поэта. Встречи поэтов в это время были довольно регулярны.
А. Янушкевич
«Перу, княжна, я отдаю...»
(С. 377)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 16) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 90 (ст. 1—4) — с указанием: «Неконченный набросок стихотворения, в альбоме».
Печатается впервые полностью.
Датируется: лето 1823 г.
774
В рукописи альбомный экспромт находится в контексте черновых автографов павловских стихотворений лета 1823 г. Даты: «12 мая 1822 г. в Павловске» (л. 3), наброски стихотворной повести «Замок Смальгольм» (июль 1822), черновики стихотворений «Ангел и Певец» и «Я Музу юную, бывало...», которые окружают стихотворение, и «Прощальной песни, петой воспитанницами Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года» (л. 19), идущей вслед за ним, — позволяют говорить о лете 1823 г. как наиболее вероятном для датировки этого наброска.
Тематически и стилистически стихотворение перекликается с посланием «<Гр. А. Е. Комаровской>», с эстетическим манифестом «Я Музу юную, бывало...» и, вероятно, обращено к одной из фрейлин.
Н. Вётшева
Послание к Тутолмину
(«Давно уж знает свет...»)
(С. 378)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 15, л. 3, 4 об.) — черновой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 43 (ст. 1—6).
Печатается впервые полностью.
Датируется: февраль (не позднее 19-го) 1825 г.
20 февраля 1825 г. А. И. Тургенев сообщает П. А. Вяземскому: «Жуковский мне дал вчера два послания: одно к Тутолмину о карете, а другое к фрейлине графине Комаровской <...>» (ОА. Т. 3. С. 98). Нет никаких сомнений: речь идет именно об этом стихотворении, что и позволяет его датировать первой половиной февраля. Учитывая, что Жуковский свои стихотворные экспромты, записки, просьбы писал непосредственно накануне описываемого события, можно уточнить эту датировку и говорить о 19 февраля 1825 г.
Адресат послания — Иван Васильевич Тутолмин (1761—1839), камергер, член Государственного совета, был также председателем совета в Екатерининском институте (см.: Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. ГИХЛ, 1955. Т. 1. С. 114). Так как выпускные экзамены в Екатерининском институте обычно происходили в феврале, а Жуковский традиционно писал для них свои «Прощальные песни...», то можно предполагать, что его просьба об экипаже могла быть связана с этим событием.
Н. Вётшева
«Забавляйтесь, как хотите...»
(С. 379)
Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 18, л. 1) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Соловьев. Т. 2. С. 121.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: середина 1822 — апрель 1826 г.
775
Датировка предположительная. Основание для нее дает запись на обороте листка с текстом экспромта: «Екатерине Александровне Воейковой», имеющая в виду адресата — старшую дочь А. А. и А. Ф. Воейковых — Катю (1815—1844). Скорее всего, стихотворная записка Жуковского была написана в тот период жизни Жуковского, когда он делил квартиру с семейством Воейковых в Петербурге, куда Воейковы переехали из Дерпта в 1820 г. (в доме купца Меншикова на углу Невского проспекта и Караванной улицы; современный адрес — Невский пр., № 64. См.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 176—177).
Жуковский прожил в этой квартире, расположенной неподалеку от места его службы, Аничкова дворца, примерно с середины 1822 г. (квартира была нанята вскоре после возвращения Жуковского из первого заграничного путешествия — в Петербург поэт приехал 6 (18) февраля 1822 г.; см.: Дневники. С. 178) по первую декаду мая 1826 г., когда он отправился во второе заграничное путешествие (11 мая 1826 г.; Дневники. С. 178).
Хотя стихотворение адресовано Е. А. Воейковой, но множественное число личного местоимения «вы» свидетельствует о том, что оно обращено к обеим дочерям Воейковых — Кате и Саше (А. А. Воейкова родилась в 1817 г., умерла в 1893 г.), которым в указанный промежуток времени было от 7 до 11 и от 5 до 9 лет; так что они вполне могли читать сказки Шарля Перро (1628—1723), упомянутого в ст. 2 экспромта: «Перед вами ваш Перо».
О. Лебедева
«По милости своей...»
(С. 379)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 36 об.) — беловой, с исправлением одного слова.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 92.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1826—1828 гг.
Основанием для датировки является положение этого стихотворного экспромта в рукописи: между «Хором девиц Екатерининского института <...> 1826 года февраля 20 дня» и автографом стихотворения «У гроба Государыни Императрицы Марии Федоровны» (октябрь 1828 г.). Других хронологических ориентиров для датировки стихотворения не обнаружено.
Адресат стихотворения — граф Матвей Юрьевич Виельгорский (1794—1866), камергер, виолончелист. «Знавшие его артисты и придворные, сенаторы и живописцы с редким единодушием вспоминали о возвышенной душе, просвещенном уме, добросердечии графа» (Щербакова Т. Михаил и Матвей Виельгорские. М., 1990. С. 69). Жуковский был частым посетителем музыкально-литературного салона брата Матвея Виельгорского — Михаила Юрьевича, в доме которого на Итальянской
776
площади он жил. По точному замечанию, «общение с Жуковским было душевной потребностью» Матвея Юрьевича Виельгорского (Там же. С. 73).
По форме стихотворение представляет собой благодарственную шутливую записку о полученном для лотереи благотворительном призе. Первоначально вместо «глины горской» было «глины курской», по местонахождению родового имения Виельгорских.
Датировка ориентировочная, но вероятнее всего, стихотворение написано в конце 1827 г., когда Жуковский возвратился из заграничного путешествия (Дневники. С. 205).
Н. Вётшева
«Тому блаженства будет на год...»
(С. 380)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 30, л. 36 об.) — беловой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 92.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 1826—1828 г.
И по своему характеру, и местоположению автографа — это характерный экспромт для лотереи (об этом см. примеч. к «Стихам, написанным для лотереи в пользу бедных».
Н. Вётшева
<Альбом>
(«Тот истинный мудрец, кто выдумал альбом!..»)
(С. 380)
Автограф (ПД. Р. I, оп. 9, № 45) — на отдельном листке, без заглавия и даты.
Копия (РГБ, ф. 99 (Елагины), оп. 2, карт. 25, № 22, л. 12 об. — 13) — рукою А. А. Воейковой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Соловьев. Т. 1. С. 10—11 — с пояснением: «В бумагах „Светланы“ [А. А. Воейковой] мы нашли черновое неотделанное стихотворение, написанное его рукою, дающее любопытную характеристику модных тогда, дружеских альбомов».
Печатается по тексту первой публикации, с уточнением по автографу.
Датируется: предположительно серединой 1820-х гг.
О датировке стихотворения можно говорить достаточно условно. Во всяком случае, оно было создано до смерти А. А. Воейковой в феврале 1829 г. По всей вероятности, стихи написаны по просьбе А. А. Воейковой для альбома ее подруги Прасковьи (Полины) Васильевны Толстой (урожд. Барыковой; 1796—1879), о чем свидетельствует их копия. Эта копия сделана в «Альбоме Полины», и ей предшествует
777
французский текст стихотворения, который послужил источником для экспромта Жуковского. Приводим его целиком:
L’invention des albums n’est pas un badinage; Как нетрудно убедиться, Жуковский достаточно свободно обошелся с текстом-источником. Он сжал 16 строк французского текста до 10 стихов и сделал их экспозицией для поэтической рефлексии о характере современного альбома. Не исключено, что французские стихи были творчеством самой П. В. Толстой и Жуковский писал на заданную ею тему.
Так как дружеские отношения П. В. Толстой и А. А. Воейковой приходятся на последние годы жизни Александры Андреевны, то написание альбомного экспромта можно датировать серединой 1820-х гг.
Жуковский называл П. В. Толстую «Полиной»; вместе с ней после смерти племянницы (А. А. Протасовой-Воейковой) заботился о ее детях (см.: ПЖТ. С. 253—254; УС. С. 49), сохранились его письма к ней от 1831—1851 гг. (см.: РВ. 1889. № 2. С. 855—856; РС. 1889. № 3. С. 581; Записки ОР РГБ. М., 1952. Вып. 14. С. 41), что позволяет говорить о неслучайности появления этого стихотворения именно в «Альбоме Полины».
О. Лебедева, А. Янушкевич
<Филоктет>
(«Мрачен Лемнос, хромоногого бога Ифеста обитель...»)
(С. 381)
Автографы:
1) РГАЛИ, оп. 1, № 30, л. 1, 8 об. — черновой (ст. 1—17).
2) РНБ, оп. 1, № 26, л. 126 — беловой, без заглавия.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 71 (ст. 1—4).
778
Впервые полностью: БЖ. Ч. 3. С. 536—537. Публикация О. Б. Лебедевой.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по беловому автографу.
Датируется: конец марта — начало апреля 1831 г.
Основание для датировки текста дает его черновой автограф, записанный в тетрадке из восьми сшитых листов желтой линованной бумаги без водяных знаков (идентичной той бумаге, на какой записан и беловой автограф стихотворения), в которой находится также беловой автограф баллады «Покаяние» — с датами: «29 марта — 5 апреля 1831 г.»).
Отрывок «Филоктет» представляет собою, скорее всего, незавершенный опыт эпического переложения трагедии Софокла «Филоктет», перевод которой Жуковский предпринял приблизительно в это время (см.: БЖ. Ч. 3. С. 527—532). Об обширности замысла Жуковского свидетельствуют наброски плана будущей повести, расположенные на л. 8 об. чернового автографа и крайне плохо поддающиеся расшифровке. О соотношении драматургического перевода трагедии «Филоктет» и комментируемого отрывка см. подробнее: БЖ. Ч. 3. С. 537—541.
О. Лебедева
«Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера и темной...»
(С. 381)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 37, л. 26) — черновой.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: ПСС. Т. 11. С. 136 (ст. 1—6) — с неточностями в прочтении автографа.
Печатается впервые полностью.
Датируется: конец февраля — начало марта 1833 г.
Как установлено И. Ю. Виницким в его книге «Утехи меланхолии», отрывок является переводом первых 16 стихов лирической поэмы английского поэта Джона Мильтона (Milton, 1608—1674) «L’Allegro» (Ученые записки Московского культурологического лицея. М., 1997. Вып 2. № 1310. С. 131—132). Время создания перевода — конец февраля — начало марта 1833 г., что связано с четвертой годовщиной со дня смерти Александры Воейковой, умершей в Ливорно 14 (26) февраля 1829 г. (Там же. С. 135). Мысли о Саше, о ее могиле сопровождают поэта в течение всего путешествия по Швейцарии и Италии. 19 (31) октября 1832 г. он пишет надгробную надпись на могилу племянницы (ПЖТ. С. 267); 14 (26) марта 1833 г. он вновь обращается с просьбой к А. И. Тургеневу «положить доску с надписью сверху» могилы А. А. Воейковой (Там же. С. 276). 14 (26) апреля он записывает в дневнике при посещении Ливорно: «Я отправился на кладбище. Долг свой милому праху Саши заплатил только биением сердца при приближении. Остальное смущено поспешностию, помехою; я срисовал милой гроб наш» (Дневники. С. 274).
779
Первое обращение Жуковского к лирическому диптиху Мильтона «L’Allegro» и «Il Penseroso» относится еще к 1811 г. в «Стихах, присланных с комедиями, которые К *** хотели играть» (см. Замысел задуманного (о чем говорит запись «Allegro» и «Penseroso» на обороте верхней обложки тетради) и начатого в Швейцарии перевода связан с особым настроением поэта, включающим воспоминания о прошедшей юности, любви к Маше, смерти Саши и невозможности посетить ее могилу в Ливорно, наконец, раздумья о жизни и поэзии, о единстве радостного и грустного содержания его религиозно-поэтического мироощущения. «Перевод мильтоновского диптиха <...> мог стать не только реквиемом умершим, но и символическим портретом самой души поэта» (Виницкий И. Ю. Указ. соч. С. 137). Перевод отрывка из поэмы Мильтона гекзаметром во многом связан с эпическими замыслами Жуковского, с чтением «Паломничества Чайльд Гарольда» Байрона, планами поэмы «Италия» (подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 448).
Тема Меланхолии — сквозная для русской сентиментальной и романтической поэзии — занимает важное место в творчестве Жуковского и связана с философским осмыслением особого типа отношения к жизни, сопряженного с настроением грусти, скорби по утратам, просветления в печали. Развитие этой темы от начала 1800-х гг. восходит прежде всего к английской традиции, в частности к Мильтону, предвосхитившему разработку этой темы Голдсмитом, Попом, Драйденом, Греем и оказавшему особое влияние на всю европейскую предромантическую литературу (см.: Топоров. С. 276).
Ст. 1. Прочь отсель, Меланхолия, дочь Цербера... — Цербер (Кербер), в греческой мифологии пёс, страж Аида, чудовище с тремя головами, символ мрака.
Ст. 2. Ночи, рожденна во мраке Стигийской пещеры... — Пещера на берегу Стикса в царстве Аида.
Ст. 6. Там под Эбеневой тенью... — Эбеновое дерево; поэт.: черный, темный.
Ст. 7. ...во мгле Киммерийской... — Киммерийская мгла от названия легендарного народа (см. «Одиссею» Гомера), живущего на крайнем Западе у океана, куда никогда не проникают лучи солнца.
Ст. 9. Ты в небесах Эфрозиной слывуща... — Благоразумная богиня, воплощающая вечноюное, радостное и доброе начало.
Э. Жилякова
«Какая хитрая обманщица надежда!..»
(С. 382)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 123) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 70 (ст. 1—6).
Печатается впервые полностью.
Датируется: предположительно конец 1836 г.
780
Никаких точных свидетельств о времени создания этого стихотворения нет. Его автограф находится в архивном конволюте произведений разных лет, что не позволяет датировать его по положению в рукописи.
Известно, что одна из «героинь» этого шутливого экспромта поэтесса Е. П. Ростопчина (о ней подробнее см. примеч. к стих. «<Из альбома, подаренного графине Ростопчиной>») приехала в Петербург осенью 1836 г. и именно в конце этого года была в центре внимания литературной общественности Петербурга. По воспоминаниям ее брата С. П. Сушкова, «от зимы с 1836 на 1837 г. сохранились в моей памяти неизгладимые воспоминания о происходивших нередко у Ростопчиных обедах, на которые собирались Жуковский, Пушкин, князь Вяземский, А. И. Тургенев, князь Одоевский, Плетнев, графы Виельгорские, Мятлев, Соболевский, граф В. Соллогуб и еще некоторые другие лица. <...> Все эти наши литературные знаменитости относились с искренним теплым сочувствием и лестными похвалами к молодой талантливой писательнице» (цит. по: Ростопчина Е. П. Талисман. Л., 1987. С. 269). По всей вероятности, в это время и было написано стихотворение Жуковского, так как впоследствии он относился к поэтессе более серьезно и уважительно, видя в ней едва ли не преемницу Пушкина. Сам стиль стихотворения напоминает «макаронический язык» Мятлева, читавшего отрывки из своих шутливых произведений, предвосхищавших «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже».
Ст. 9. <...> Дьё иммортель... — От фр.: Dieux immortels — О бессмертные боги! В автографе Жуковский рядом с русской транскрипцией дает параллельно французское выражение, которое зачеркивает.
Ст. 10—11. ... коза, медведь, мужик Долбила, // Иван Гвоздила... Жуковский перечисляет героев лубочных народных картинок «Коза и медведь», «Ратник Гвоздила», «Милицейский Долбила» (см.: Ровинский Д. А. Русские народные картинки: В 5 т. СПб., 1881—1893. Т. 1. № 179 б.; Т. 2. С. 452. Стб. 315—316). Заметим, кстати, что И. П. Мятлев незадолго до этого сочинил басню «Медведь и Коза», которая пользовалась большим успехом. Так, И. И. Козлов записывает в своем дневнике 1 июня 1834 г.: «Иван Мятлев <...> мне читал прелестные свои вещи и смешную басню „Медведь и Коза“» (СиН. 1906. Кн. 11. С. 53).
Ст. 12. И де зепу тре ле... — От фр.: Deux époux très laids — два очень уродливых супруга. Первоначально в автографе рядом с русской транскрипцией был дан и французский текст. Сюжет восходит также к лубочной картинке.
Ст. 17. Herr Jesus!.. — О Боже! Боже мой! (нем).
Ст. 18. Она картинка с Каменного моста... — Вероятно, имеется в виду Каменный мост в Петербурге, где продавались лубочные картинки, о которых идет речь выше.
А. Янушкевич
781
«Есть в русском царстве граф Орлов...»
(С. 382)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 26, л. 119) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 68 (ст. 1—8).
Печатается впервые полностью.
Датируется: вторая половина 1837 г.
Стихотворение-шарада адресовано графу Алексею Федоровичу Орлову (1786— 1861), участнику Отечественной войны 1812 г., с 1817 г. генерал-майору, с 1836 — члену Государственного совета, с 1844 — шефу жандармов и начальнику III отделения, генерал-адъютанту. По долгу своей службы при дворе Жуковский постоянно общался с Орловым, находился с ним в свите наследника во время путешествий по России и Европе.
По всей вероятности, стихотворение относится ко времени после путешествия с наследником по России в мае — октябре 1837 г. На об. л. 119, где набросано стихотворение, находятся чернильные эскизы видов Муратова с окрестностями. Судя по дневниковым записям, в Муратово Жуковский приезжал 19 августа (Дневники. С. 350). Предположительная датировка основывается только на этом свидетельстве, так как автограф стихотворной шарады находится в составе рукописи, включающей произведения разных лет и не имеющей хронологической последовательности.
А. Янушкевич
«Прими, России верный сын...»
(С. 383)
Автограф не обнаружен.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Гофман. С. 172—173.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: около 20 октября 1838 г.
Публикуя текст этого стихотворного экспромта по черновому автографу, М. Л. Гофман заметил: «Это стихотворение мы предположительно датируем 1838—1839 гг. Относится оно, по всей вероятности, к графу Виельгорскому» (Гофман. С. 172). К сожалению, в Онегинском собрании, хранящемся в настоящее время в ПД (ф. 244), в составе которого автограф был описан, текст стихотворения не обнаружен.
Выдвинутое предположение исследователя не лишено оснований, хотя и требует уточнений. Речь в стихотворении идет о графе Матвее Юрьевиче Виельгорском (1794—1866), известном виолончелисте и певце, шталмейстере, а с 1839 г. управляющем двором великой княгини Марии Николаевны, приятеле Жуковского. 6 октября 1838 г. по ст. стилю он приезжает в итальянский город Комо, известный своим мягким климатом и великолепными ландшафтами, где находились
782
в это время его брат Михаил Юрьевич и тяжелобольной племянник Иосиф, соученик наследника цесаревича Александра Николаевича. Морально поддержав их, он из-за простуды 20 октября уезжает в Рим, откуда возвращается в Россию. 14 октября в Комо приезжает Жуковский, и буквально сразу же в его дневнике появляется запись: «Видел Вьельгорских» (Дневники. С. 424). Именно к этому времени относится публикуемое послание.
В Риме Жуковский не мог провожать Матвея Виельгорского, так как из Комо его путь в свите наследника лежал в Милан, поэтому послание передает атмосферу комских впечатлений и написано на отъезд приятеля. Дневниковые записи Жуковского от 3 (15) — 13 (25) октября воссоздают настроение пребывания в Комо, где в связи с прибытием наследника собрался «караван» русских. Торжественные обеды, прогулки на пароходе по озеру, рисованье на вилле, где остановились Виельгорские, беседы, встреча с Ф. И. Тютчевым (Дневники. С. 424—429) естественно вписываются в события этих дней.
Организатором всех увеселений был русский генеральный консул в Венеции Василий Иванович Фрейганг (1783—1849), который, по словам Жуковского, «угощал нас солнцем, горами и озером, как своим добром» (Там же. С. 429). Далее поэт цитирует «замечательные стихи», обращенные к консулу:
О Фрейганг, комский господин, (Там же. Запись от 14 (26) октября).
По всей вероятности, это был экспромт самого Жуковского, так как его отзвуки слышны в послании к Матвею Виельгорскому. Каламбурное обыгрывание русской пословицы «первый блин комом» через название итальянского города Комо вновь возникает в этом стихотворении.
А. Янушкевич
«Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера...»
(С. 384)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 40, л. 6) — беловой, с датой: «8 (20) октября 1841. Дюссельдорф».
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 107.
Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.
Датируется: 8 (20) октября 1841 г.
В апреле 1831 г. А. С. Пушкин писал П. А. Плетневу о Жуковском: «Если все еще его несет вдохновение, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах; прелесть простоты и вымысла!» (Пушкин. Т. 14. С. 163). Жуковский совету последовал и спустя десять лет избрал сюжет из
783
«Пролога», сборника житий и поучений, использованный Н. С. Лесковым в повести «Гора» (1888), написанной вскоре после публикации стихотворения в «Бумагах Жуковского» (1887).
Ст. 7. Черновой вариант: «Я, инок недостойный, Поликарп...»
Н. Серебренников
«Помнишь ли, друг мой, Егора Петровича Щетку?..»
(С. 384)
Автограф (РНБ, оп. 1, № 40, л. 6) — черновой набросок.
При жизни Жуковского не печаталось.
Впервые: Бумаги Жуковского. С. 107 (ст. 1—3); ПСС. Т. 11. С. 137 (ст. 1—4).
Печатается впервые полностью.
Датируется: конец 1841 г.
Черновому наброску этого стихотворения предшествует автограф стихотворения «Всесилен Бог. Пред Ним всесильна вера», точно датированный: «8 (20) октября 1841. Дюссельдорф». Следом идет набросок стихотворения «Друг мой, жизни смысл терпенье...», относящийся к концу 1841 г. Все это позволяет предположительно датировать и этот набросок концом 1841 г.
Стихотворение повествует о петербургской жизни Жуковского осени 1818 г., когда он вместе с овдовевшим А. А. Плещеевым поселился в доме вблизи Кашина моста, расположенном на углу Крюкова канала и Екатерингофского проспекта (ныне проспект Римского-Корсакова, 43), из окон которого открывался вид на Никольский Морской Богоявленский собор («у Николы Морского»). На «субботы» Жуковского в этом доме собирался весь литературный Петербург (См.: Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 145—146).
По всей вероятности, набросок, рассказывающий о молодости поэта, обращен к П. А. Плетневу, который был посетителем этого дома в 1818 г. и переписка с которым была постоянной после отъезда поэта за границу.
О герое стихотворения (если это лицо реальное) сведений обнаружить не удалось.
А. Янушкевич
на выступление в поход 1815 г. 17 февраля
Остановись, скажи, где странствиям конец?
Когда сменяешь ты лавровый
На золотой венец?
Давно вступить с тобой в связь дружбы я желал, —
Ужели тщетно я надеялся и ждал? —
Скажи — певец Российских муз любимый! —
В степях Киргизских Орд и при водах Урала, —
В уединенных тех местах,
Где некогда мне жить судьба повелевала,
Утехою одной мне ты, Жуковский, был, —
Твоею лирою мой слабый дух живился,
Он Оссияна зреть на поле битвы мнил
И в мыслях в Росский стан к тебе переносился! —
Желанья моего увидеть исполненье, —
Мой дар тебе есть: дружба-уваженье —
Богатого чем бедный может подарить.
при посылке стихотворений в первом издании 1815 г.
Певца невинности, любви и красоты?
Вы оправдали кисть его воображенья,
Одели истиной прелестные мечты.
Когда он воспевал младую добродетель,
И непорочность чувств, и тайну прелесть глаз,
Не зря вас, он был ваш мечтательный свидетель,
Не зная вас, писал для вас он и об вас.
Могуществом мечты в волшебном сновиденье
Поэт вас угадал. Так греческий слепец
Киприды верное создал изображенье.
Поэту древнему и слава и венец!
Пускай и в наши дни, из роз и лавров свитый,
Венец приосенит Жуковского главу:
Счастливее его, но мене знаменитый,
Вас вижу наяву.
Стихи, петые на празднике,
данном в С.-Петербурге английским послом, лордом Каткартом
Валов покорных воздымать,
Когда ладья его летела
С фортуной к берегу пристать.
Срывал с царей красу порфир,
Сдвигал народы в легионы
И мыслил весь заграбить мир.
Над обесславленной землей,
Давно ли царства упадали
При громах силы роковой.
Ты жажду власти утолил <...>
Вослед тирану полетело,
Как гром, проклятие племен (II. 57—60).
Забыт разбитый истукан!
Лишь пред изгнанником зияет
Неумолимый океан.
Схватив железный свой венец,
Он бездну видит пред очами,
И гибнет, гибнет наконец (II, 59).
Прилетала в прежни годы.
Всё тогда, леса и воды,
Всё имело голос свой.
Bat sich Prometheus herab, seinem Geschlechte zum Trost;
Aber den Göttern so leicht, doch schwer zu ertragen den Menschen,
Ward nun ihr Schlummer uns Schlaf, ward nun ihr Schlaf uns zum Tod.
С неба низвел Прометей роду людскому служить.
Что было в пору богам, человеку пришлось не по силам:
Стала Дремота их сном, смертию стал нам их Сон.
Удалой молодец,
Хоть и много он пьет,
А ни слова не врет.
Но в Кремле наш певец —
Что болтливый скворец,
Хоть ни капли не пьет,
А что слово, то врет.
Сложив с себя перуны,
Пред тем склонитесь алтарем,
Пред коим Царь наш юный,
Прияв державу и венец,
Одетый в багряницу,
Воздел горе десницу.
Облобызайте сей алтарь!
Он нам благотворитель!
Им дан России добрый Царь,
Им дан земле хранитель!
Светила полуночи!
Утехой вечною горят
Их к вам склоненны очи!
И он, сей вождь, который был
Меж вами столь недавно,
Ужасный бог для вражьих сил —
Своей дружине славной
Из света руку подает!
Ich habe gelebt und geliebet.
Я жила и любила.
Hab’ ich nicht geliebet und gelebt?
Разве я не любила и не жила?
Протокол двадцатого арзамасского заседания
Протокол несостоявшегося заседания. Июнь 1817 г.
Протокол заседания. Начало июля 1817 г.
Протокол заседания. 14 или 15 июля 1817 г.
Слышимо душой,
Очаровывает нас
Тайною мечтой.
Jene Tage der ersten Liebe,
Ach, wer bringt nur eine Stunde
Jener holden Zeit zurück!
Und mit stets erneuter Klage
Traur’ ich um’s verlorne Glück.
Jene holde Zeit zurück.
Те дни первой любви,
Ах, кто возвратит лишь один час
Того милого времени назад!
И в постоянно обновленных жалобах
Грущу о потерянном счастье.
То милое время назад.
Разговор на дороге, ведущей в Базель,
в виду развалин замка Ретлера, вечером
и гр. Прасковье Александровне Хилковой
В Гатчине
на рождение в. кн. Александра Николаевича
Послание
Гряди в наш мир, младенец, гость желанный!
Тебя узрев, коленопреклонен,
Младой отец пред матерью спасенной
В жару любви рыдает, слов лишен.
Перед твоей невинностью смиренной
Безмолвная праматерь слезы льет!
Немногие в свете любимы
Друзьями, как ты. С умиленьем смотрю
Как все непритворно...
Кантата Карла Вильгельма Рамлера
Seine Tage sind abgekürzet;
Seine Seele ist voll Jammer;
Sein Leben ist nahe bei der Hölle
Wann wir zu dir schreien,
Wann wir unsere Hände erheben
Zu deinem heiligen Chor.
Die matt gequälte Seele von dir! — Wehe! Wehe!
Schmach und Verfolgung
Ohne Murren tragen,
Nach deinem Beispiel will ich selbst mit Freuden
Den Tod erleiden (S. 176)
Что мне страданья? Что мне стыд и бедность?
Что мне гоненье? Что мне Ужас смерти?
Тронут ли сердце?
Чтоб мы им душу питали С чистой любовью.
Обетованный добрым свет!
Но кто к нему достигнет?
О, Примиритель! Бог любви!
....................................
Простри, простри мне руку!
Дай единым,
Сладким взглядом
В мир прекрасный
Облегчить мне
Расставанье с жизнью здешней.
К тебе я прихожу, ручей <...>
Напой меня, напой тобою <...>
Творца бессмертной Россиады,
Священный Гребеневский ключ,
Поил водой ты стихотворства.
В Киев и там в Днепре утопил любовь к Арзамасу.
Реин давно замолчал, да и мы не очень воркуем...
В одном убежище вкушают тишину!
Их разлучила жизнь, но смерть соединила,
Две чистые души теперь слились в одну.
Элегия
Erzeugt im Gehirne des Thoren!
Im Herzen kündet es laut sich an:
Zu was Besserm sind wir geboren!
Und was die innere Stimme spricht,
Das täuscht die hoffende Seele nicht.
Мы дух предаем с колыбели,
Недаром твердит сердце вещее нам:
Для высшей мы созданы цели!
Что внутренний голос нам внятно твердит,
То нам неизменной судьбою горит...
(Отрывок)
от депутата Жуковского
их сиятельствам, графине Самойловой, графине Шуваловой,
княжне Козловской и княжне Волконской,
от некоторого жалкого стихотворца прошение
Захочет муза невпопад,
Я повяжу ее тобою —
Хотя и прост такой наряд,
Но он приятен будет взгляду,
И я ручаюсь за Балладу.
Ужель оно изображенье
Для нас всей участи земной?
Как? этой прелести живой
Назначено так измениться,
Сим ясным взорам помутиться,
Ланитным розам побледнеть,
Младым устам охолодеть,
И не манить души улыбкой?
Итак, прекрасное ошибкой
На землю к нам заведено!
Поспешным странником оно
Нас посещает ненароком,
Минуты здесь не отдохнет,
Лишь повернется и уйдет
Переживаемое роком.
А то, к чему так манит он,
Столь часто тайное стремленье,
Оно нам только заблужденье,
И лишь изменчивости глас
С душой от странствия усталой
О бреге жизни небывалой
[1 нрзб.] несчастий говорит.
А наша лучшая надежда
Одна лишь тленности одежда
И лишь мертвец под нею скрыт.
высочеств
Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей;
В дни мира, новый Грей,
Пленяет нас задумчивой цевницей.
Он в пламенных чертах ее изображал;
И в чувствах сердца лишь законы почерпал,
Законам никаким другим не покоренный».
Писал в пророческом, веселом вдохновенье;
Что Муза мне тайком шептала в сновиденье,
То вслух пересказал его приятный глас.
Но, шаг ему отдав в уме и дарованье,
Счастливейшим себя я смело назову:
Он видит вас теперь в одном воспоминанье,
А я вас вижу наяву».
Не зная вас, писал для вас он и об вас.
Могуществом мечты в волшебном сновиденье
Поэт вас угадал. <...>
Пускай и в наши дни, из роз и лавров свитый,
Венец приосенит Жуковского главу:
Счастливее его, но мене знаменитый,
Вас вижу наяву.
СПб., 1880. Т. 3. С. 111)
Как ангел, хороша, как дух нас мучишь злой,
Ты именем своим о мудрости вещаешь
И до безумия пленяешь красотой.
«Напрасно я мечтою льстился...»
Прямую прелесть жизни сей,
И ряд веселых фонарей
Дорогу вашу всю осветит.
«Вчера я вас не убедил...»
Послание к Государыне Императрице Марии Федоровне
Voulez vous effrayez les hommes
Notre ténèbreux enchanteur?
Il suffit que votre génie
Les fasse tous mourir d’envie
Sans les faire mourir de peur.
В сердцах, не чуждых любви! Четырежды
Блажен, в ком бьет с неизменной силой
Чистый твой ключ, всеблагая нимфа
Жуковский пел о Монплезире,
Соседство моря возносил
И у гофмаршала просил
Себе светелочки просторной,
Веселой, милой, нехолодной» и пр.
Счастие прекрасной
Розой расцветет.
Когда в умолкший тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь входит Лалла Рук
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою...
О юность легкая моя! <...>
Благодарю тебя, тобою,
Среди тревог и в тишине
Я насладился... и вполне...
Бед и радостей земных?..
О небесный жизнедатель!
Мне знаком ты; для других
Нет тебе именованья:
Ты без имени им друг!
Для меня ж тебе названье
Сердце дало: Лалла Рук.
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Скажи с любовью: были.
Durch ihr Mitleben einst verschönert haben,
Sprich nicht mit Schmerz: sie sind nicht mehr;
Sprich dankerfüllt: sie waren.
Элегия
Великолепно в гневе и в покое.
Ты в урагане — зеркало Творца,
В полярных льдах и в синем южном зное
Всегда неповторимое, живое...
(«Сладостно было принять мне табак твой, о выспренний Гнедич!..»)
«Я также, Николай Гомерович почтенный...»
Der Tag in wallende Fluthen,
Labend auf brennende Gluthen,
Weht nun die Kühle uns an.
Und hoch vom himmlischen Bogen
Kommt her die Mutter gezogen,
Hesperus wandelt so sacht
Im süssen Frieden der Nacht.
Und wehre den nagenden Schmerzen,
Fülle die schlagenden Herzen,
Die armen, mit seeliger Ruh’.
Mit deinem fächelnden Schwingen,
Mit sanft einschläferndem Singen,
Wiege die Kinderchen dein
O, wiege, wiege sie ein!
День в бурлящие волны,
Освежая пылающий зной,
Обвевает уже нас прохлада.
И свыше, с небесного свода
Нисходит Мать,
Геспер так тихо восходит
В сладком мире ночи.
И исцели гложущую боль,
Наполни бьющиеся сердца,
Бедные, блаженным покоем.
Твоими овевающими крыльями,
Нежно усыпляющим пением
Убаюкай твоих деток,
О, убаюкай, убаюкай их!
именитого ПАУКА ФАДЕЯ, служившего целые сутки
комнатным пауком у Ея превосходительства Варвары Павловны Ушаковой,
отличного благонравием, обжорством и пузом и кончившего дни свои
в пузырьке, в котором Ея превосходительству благоугодно было
его закупорить и поминутно кувыркать.
1823-го года сентября 13
В поднебесной стороне,
И незванное летало
Вдохновение ко мне.
Общества благородных девиц, при выпуске 1824 года
Смотря, как мотылек вертляной,
Благоуханною поляной
С цветочка на цветок порхал!
Он красотой их любовался,
Он ароматом их дышал,
Но ни с одним не оставался!
И равнодушно улетал
Туда, где небеса сияли
И где на радужных крылах
Друзья эфирные играли
В веселых с запада лучах;
Под небом светлым или ясным,
Куда ему назначил рок,
Пускай летит наш мотылек!
А я...
Ко стате иль не к стате
Прекрасный цвет воспоминаний
И думы сердца милый цвет...
на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня
Мы с приютом детских лет,
Мы судьбе, зовущей в свет,
Невозвратно отдаемся.
Был у нас другой хранитель,
Он уж взят на небеса,
Небеса его обитель...
По милости небес.
Ударили тревогу,
Мы шли с ним рядом в ногу,
Ружье наперевес.
Кого из нас двоих?
Ему была судьбина.
Он лег у ног моих,
Хотел подать мне руку [далее нрзб.].
при выпуске 1827 года
«Здравствуй, мой друг, Николай Иванович Гнедич! Не сетуй...»
Женщины милой с душой поэтической, песни Гомера,
В ночь накануне Ея погребения
Их песни жизнь победам;
И внуки, внемля их струнам,
В слезах дивятся дедам.
Ist eingeweiht; nach hundert Jahren klingt
Sein Wort und seine That dem Enkel wieder.
Wirkst du Heute kräftig frei,
Kannst du auf ein Morgen hoffen,
Das nicht minder glücklich sei.
Если сегодня ты действуешь в полную силу,
То и завтра можешь надеяться,
Что будешь не менее счастлив.
Die Sonne könnt’ es nie erblicken;
Läg’ nicht in uns des Gottes eigne Kraft,
Wie könnt uns Göttliches entzücken?
Он не мог бы увидеть солнце,
Если бы в нас не была вложена собственно божественная сила,
Как могло бы нас восхищать божественное?
Einiges Lied; ihn krönt jeder olympische Kranz.
Lange sann die Natur, und schuf, und als sie geschaffen,
Ruhete sie und sprach: einen Homerus der Welt!
Schenkten zum Danke sie ihm jede derselben ein Buch.
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают.
Являлась каждою весной,
При первом жаворонков пенье,
Девица, диво красотой!
Отколь она, никто не знал;
Придет — долина обновилась;
Уйдет — и след ее пропал.
И сладкий жар бежал в сердца;
Но робость некую вселяла
Она величием лица.
Und alle Herzen wurden weit;
Sie brachte Blumen mit und Früchte
Gereift auf einer andern Flur,
In einem andern Sonnenlichte,
In einer glücklichen Natur.
Все сердца раскрывались перед ней;
Она несла с собой цветы и плоды,
Созревшие на иной ниве,
В свете иного солнца,
Среди счастливой природы.
С моими сверстниками в поле!
О будущем не помышлял
И думал век прожить на воле.
Мечтал и о мечтах стихами
Довольно складно говорил!..
Зачем же не в то время с вами
Мне рок знакомым быть судил!
В свои магические сети
Меня схватила бы Россети,
И муза б ожила моя!
О как бы разбренчался я
На лире, счастливый невольник.
Но молодость, увы! прошла,
И я теперь в любви раскольник.
Россети страшно как мила...
А я не потерял свободы!
И вместо пламенныя оды
На блеск живых ея очей,
Без всяких нежных комплиментов,
Даю, как добрый, без процентов
Взаймы ей тысячу рублей.
Пускай с певцом воскликнет патриот:
Хвала и честь Екатерины внуку!
С ним русский лавр цвесть будет в род и род...
Л., 1967. С. 369).
Уж море грекам не ограда;
Ревет испуганный Эвксин...
И наш железный исполин
Прибил свой щит к вратам Царьграда.
Покойно спи, младенец, в колыбели!
Бедам конец! Судьбину укротя,
С тобой с небес к нам ангелы слетели.
По ним бренчал Эрот своей струной,
[Касался их Эрот своей струной — РА. 1866. Стб. 1636]
И резвые внимали им хариты,
Склоняся на руку главой.
Камена в них, согласная с певцом,
Веселостью гостей его сзывала
[И баснями гостей его пленяла — РА. 1866. Стб. 1636]
Перед домашним камельком.
Для всех открытое жилище,
Он также множеством имен
Самолюбиво испещрен.
Nimm mich, nimm den regen Geist!
Nur der Geist auf Leben weist!
Athme, zartes Marmorbild!
Возьми меня, возьми живой дух!
Только дух указывает на жизнь!
Вздохни, нежный мраморный образ!
Басня
(Вместо Английской God save the King)
Во здравьи на долгие дни <...>
Нетленною славою цвел,
Чтоб долго
Царица жила,
Народной
Любовью цвела,
Добро повсеместно творя,
В трудах услаждая Царя <...>
Чтоб Правды воздвигнут был трон,
Чтоб враг нам грозить перестал...
В великий праздник Воскресенья
Что видит ныне Петроград,
Пируя день Его рожденья?
Пославший миру искупленье,
Усынови, благослови,
Отца и Сына, Провиденье.
Даруй Царю благословенье:
Им да блаженствует народ!
Царь наш, великий Царь, будь славен в род и род!
Будь страх врагам, Орел наш славный;
Правь и владычествуй, закон,
Жизнь отдавай, народ, за Русь и Царский трон.
Из гроба, каждой ночью,
Выходит барабанщик.
Идет он скорым шагом,
Сначала бьет он зорю,
Потом он бьет к молитве,
Потом он бьет тревогу.
В гробах солдатов старых,
Зарытых в русском снеге,
Под небом итальянским,
В песках горя(ю)чих Нила,
В пустынях аравийских...
И строятся солдаты.
Из гроба, каждой ночью,
Встает трубач и трубит.
И старые рейтары
Могилы покидают
И, сев на коней, мчатся
Воздушным эскадроном.
Из гроба, каждой ночью,
Выходит полководец;
[На нем простая шпага]
[Под серым иберроком],
Коротенькая шпага
И маленькая шляпа,
Сертук поверх мундира.
Он едет тихим шагом,
За ним все генералы,
И, честь отдавши, войско,
В молчании глубоком,
Перед вождем проходит
Колоннами густыми.
Крестом сложивши руки,
И светятся чудесным
Глаза его сияньем,
Потом он генералов
Становит в круг и шепчет
Им свой пароль и лозунг.
Они пароль и лозунг;
И Франция пароль их,
И лозунг их: Елена.
Так смотрит каждой ночью
Свое земное войско
Умерший император.
Erwachen im Grab davon.
Erstarrt im Schnee und Eis,
Und die in Welschland liegen,
Wo ihnen die Erde zu heiß.
Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов,
Встают с африканских степей,
С горючих песков Палестины.
Встают усачи кирасиры;
И с Севера, с Юга летят,
С Востока и с Запада мчатся
На легких воздушных конях
Один за другим эскадроны.
Свое земное войско
Умерший император.
Erhellt den weiten Plan:
Der Mann im kleinen Hütchen
Sieht sich die Truppen an.
Крестом сложивши руки,
И светятся чудесным
Глаза его сияньем.
На старом коне боевом
Он медленно едет по фрунту;
И маршалы едут за ним...
И едут за ним адъютанты;
И армия честь отдает.
Становится он перед нею;
И с музыкой мимо его
Проходят полки за полками.
Im eliseischen Feld,
Die um die zwölfte Stunde
Der todte Cäsar hält.
На смотр генеральный из гроба
В двенадцать часов по ночам
Встает император усопший.
о печальная старость!..»
к тебе нисходил от Олимпа...»
как будто по тяжкой работе...»
Я образ, я мечта,
Чем старе становлюсь, тем я
Кажусь моложе.
Не громок он средь гордой знати;
Но за него усердный глас молитв
Непобедимой русской рати.
Предстояла пресвятая
Богоматерь у креста.
Душу полную страданья,
Сожаленья и стенанья
Поразил ей острый меч.
И печально сокрушенна,
Матерь благодатная,
Ты скорбела и стенала,
Над мученьем трепетала
Сына — Бога Твоего!
воззрит на Матерь Христову
в толиком сокрушении? Кто
возможет без скорби зреть Ея
благодатную? — Пред очами
Ея Иисус предан орудиям казни
за грехи людей своих; —
Сладкое чадо изъязвленно, —
скончавается, и се, — бездыханно. —
Влей мне в душу силу скорби,
Чтоб с тобой я плакать мог;
Чтоб к Тому горел любовью,
Кто своей честною кровью
Искупил меня и спас. —
И распятою томленье
Мне на сердце впечатлей;
Удели мне часть страданий
Что Твой Сын среди терзаний
Смертью крестной заключил.
Дай, чтоб слезы сожаленья
Мог я лить от сокрушенья
До кончины дней моих;
Чтоб сподобился я ныне
Об Твоем распятом Сыне
Разделить Твой горький плач;
Бремя слезного рыданья,
Иго тяжкого стенанья
Несть с Тобою удостой;
Да постражду, и в сею жизнь нову
Чрез нее я перейду;
Да мученьем насладиться,
Смерть вкусить, Крестом упиться
И вселиться в лучший мир.
От карающего гнева
В день суда моим щитом!
Крест да будет мой хранитель,
И твоя мне, Искупитель,
Да сияет благодать;
Да, совлекшись уз телесных,
Я в обителях небесных
Славой рая озарюсь.
Аминь.
Ar scalden med sin evigt gröna krans.
Han väger oberstücken, mensuors värden,
Och skonast, af allt jordiskt lof ärhans.
Toi sängers trollstaf öppnas jordens grifter,
Och hjetten lefver omi Scaldens svrifter.
Волшебница с небесной красотой,
Пролей мне в душу вдохновенье,
Согрей меня поэзии мечтой!
Дай мне вкусить твоих очарований,
В гармонию мне душу обрати...
Его назвал Великим свет
За то, что с высоты властительного трона,
Неподсудимый, Он был верный раб закона —
посещения Сардама Е. И. В. Великим Князем наследником цесаревичем
Элегия
Второй перевод из Грея
Но трон султана не раздавлен,
Лишь туркам памятник поставлен
И с честию отомщены
Все стародавние обиды.
Вкруг шумящий
Волн могучие потоки
Вкруг ревущий океан
Вихрей бунт встревожил воды
Ветр, озливший их, умчит:
Их (волны) гранит твой разразит
На тебя нападших, в брызги.
О гранит твой разразит.
Мирно стой, утес наш твердой,
Отшибая грудью гордой
Вкруг ревущий океан!
На тебя их вой и рев;
Повалить тебя грозится
Обезумевший их гнев.
На тебя нападших, в брызги!
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
Мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
Как на приступ роковой,
Снова волны лезут с воем
На гранит громадный твой.
Потерпи лишь час, другой.
Не всегда ж волне гремучей
Воевать с твоей пятой.
Утомясь потехой злою,
Присмиреет вновь волна,
И без пены, и без вою,
Под гигантскою пятою
Вновь уляжется она.
Марии Николаевне приветствие от русских,
встретивших ее в Бадене
посвященные Павлу Васильевичу и Александре Васильевне Жуковским
Вкруг Царевой силы вьется, как зеленый
Плющ вкруг силы дуба и проч.
Широко раскинув крылья, как летящий,
В небеса вперяя взор уж негорящий...»
Которые везде хотят себя приплесть
И любят хлопотать, где их совсем не просят.
Который мужчина и женщина
Готовы погрузить до дна души,
Чтобы выудить тайну;
При виде его можно было бы подумать,
Что он ее поймает беспрепятственно,
Но он попадает по такому адресу,
Который вовсе не имеет привлекательности (фр.).
На этот крючок славу,
Тщетно ищет задвижку [на двери, ведущей]
В храм памяти (фр.).
На крючок, который он наживляет,
Но часто искажение [замысла]
Возвращает его на свое место (фр.).
Создания всегда пленительные,
Ваши крючки — просто черти,
И когда вы их бросаете,
Безусловно, в тот же момент
Рыбка на них ловится,
Но вот что поразительно:
Рыбка этим довольна (фр.).
2-ое сентября 1815>
Любезна, кротка дщерь Аглая
Повсюду умницей слыла;
Но лишь с князьями стала знаться
И в красной шали к нам являться,
Она, увы! с ума сошла.
Л., 1988. С. 160)
И маляр чужих картин,
Книг безграмотных издатель,
Северный орел — Свиньин.
Он фальшивою монетой
Целый век перебивал
И, оплеванный всем светом,
На цепи приют сыскал
Аполлонову голову; при оном была записочка, в которой объяснено,
что перстень не ему, а его мизенцу
Подражание Гердеру, написавшему сии стихи в последний день своей жизни
Gericht und Recht ist um ihn her!
Er ist der Herr! Der Gott der Heere!
Er ist! — Wo ist ein Gott, wie Er?
Schaut mein begeistertes Aug’ umher — erblickt
Den Abglanz hoher Gottheit, ihre Welt,
Und diesen Himmel, ihr Gezelt!
Mein schwacher Geist, in Staub gebeugt,
Faßt ihre Wunder nicht und schweigt.
Gloire à l’inventeur dont l’œil perçant et sage
A vu que dans ce siècle où l’on a tant d’amis
On les oublie parfois, ce qui est bien permis,
Vu qu’ils sont trop nombreux; mais qu’un ami résiste
Quelque temps à l’oubli lorsqu’il est sur la liste.
Moyennant un album, quand on est oisif,
On fait appel d’amis, c’est un plaisir bien vif.
Mais je l’entends d’ici, ce misanthrop austère
Qui me crie: ah! Monsieur, cependant nos grands pères,
Qui n’avoient point d’albums, ayant un moyen meilleur,
Les noms de leurs amis s’écrivoient sur le cœur.
Ils étoient plus heureux. — Oh, le plaisant reproche!
Des amis dans le coeur; pourquoi pas dans sa poche?
Mais un album se perd et les amis — et bien
C’est un inconvénient, tout doit avoir le sien.
Цвети со всем своим ты домом;
Ты нам испёк прекрасный блин,
Но чуть твой блин не вышел Комом.