311

ПРИМЕЧАНИЯ
К ТЕКСТАМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

В состав данного тома включены так называемые «эпические стихотворения», которые сам Жуковский выделял в «Общем оглавлении» своего последнего прижизненного собрания сочинений (С 5), но в силу избранного хронологического принципа так и не собрал их вместе. В посмертных собраниях сочинений эти тексты также не обрели свою целостность и оказались в разных томах, соседствуя то с лирическими, то с драматическими его произведениями.

Между тем в творческом наследии поэта «эпические стихотворения» — особый и самостоятельный раздел его сочинений. Обращаясь к эпосу народов мира: а это и наследие античной культуры (Вергилий, Овидий, Гомер), и памятник Древней Руси («Слово о полку Игореве»), и испанские романсы о Сиде, и восточный (индийский и персидский) эпос, и «Божественная комедия» Данте, и «Потерянный рай» Мильтона, и «Конрад Валленрод» Мицкевича, Жуковский решал не только просветительскую задачу, знакомя русского читателя с образцами мировой литературы. Он осваивал различные модели эпической поэзии, экспериментировал в области формы (фрагмент, отрывок, цикл романсов, поэма, сюжетная книга и т. д.) и стиха (гекзаметр, белый пятистопный ямб, прозиметрические структуры).

Наконец, он, пытаясь уже в конце жизни соединить многие из этих текстов в единую «Книгу повестей для юношества», по всей вероятности, привлекая к этой работе Гоголя (см. его замысел «Учебной книги словесности для юношества»), актуализирует проблему воспитательного, дидактического начала в искусстве, видя именно в эпосе народов мира материал для гуманистической проповеди.

Собранные в единый том и расположенные в хронологическом порядке, эти произведения позволяют наглядно увидеть направление поисков Жуковского на протяжении 30 лет — от «Слова о полку Игореве» (1817) до «Рустема и Зораба» (1846—1847 гг.).

Среди произведений, представленных в данном томе, есть тексты как опубликованные (и неоднократно) при жизни Жуковского или же посмертно («Слово о полку Игореве»), так и оставшиеся в его творческой лаборатории (например, перевод гердеровского «Сида», наброски переводов из Данте и Мильтона). Фрагмент перевода из «Конрада Валленрода» Мицкевича до недавнего времени не был атрибутирован. В основной корпус нами были включены тексты законченные, в том числе и неопубликованные при жизни поэта; в раздел «Из черновых и неопубликованных текстов» — наброски переводов, не получившие завершения и не перебеленные.

При комментировании произведений особое внимание было уделено материалам личной библиотеки поэта, так как все «эпические стихотворения» являются переложениями и имеют печатный источник, текст-оригинал. Пометы, а нередко маргиналии в этих книгах, иногда приобретающие характер автографа, — как в случае с гердеровским «Сидом», «Божественной комедией» и «Потерянным раем» — дают интересный материал для творческой истории произведения.

312

Слово о полку Игореве

(«Не прилично ли будет нам, братия...»)
(С. 9)

Автограф (РНБ. Оп. 1. № 27. Л. 2—14) — черновой, с многочисленными поправками в несколько слоев. Параллельно приводится древнерусский текст, разделенный Жуковским на стихи.

Копии:

1) ПД. Ф. 244. Оп. 1. № 1093 — авторизованная, на белой бумаге верже, с водяным знаком АО 1817 и АО 1818. Основной текст написан рукою неустановленного лица. Этой же рукою проставлены (но не везде) номера стихов. Жуковский заполняет оставленные пропуски, исправляет описки и ошибки, дает новые варианты. Кроме того, имеются замечания А. С. Пушкина (подробнее см.: Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 127—149).

2) ПД. Ф. 244. Оп. 8. № 93 — писарская (текст списан дважды).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1882. Кн. 2. Апрель-июнь. С. 1—16 второй пагинации — с заглавием: «Слово о полку Игореве, в переводе Александра Сергеевича Пушкина. С предисловием Е. В. Барсова». Отд. оттиск (М., 1883).

Впервые (с обоснованием авторства В. А. Жуковского): Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. СПб., 1887. Приложение. С. 182—199 — с заглавием: «Переложение “Слова о полку Игореве”». Публикация И. А. Бычкова.

Печатается по тексту авторизованной копии.

Датируется: январь-сентябрь 1817 г.

История работы Жуковского над переложением «Слова о полку Игореве» полна загадок. Прежде всего, удивляет отсутствие каких-либо прямых упоминаний об этом в письмах и дневниковых записях поэта. Даже в переписке с Александром Ивановичем Тургеневым, с которым он делится всеми своими замыслами, «Слово...» не упомянуто ни разу. Эти обстоятельства творческой истории произведения не позволяли точно датировать работу над ним. Традиционно начиная с И. А. Бычкова, датировавшего перевод лишь на основании сорта бумаги чернового автографа (Бумаги Жуковского. С. 80), исследователи и комментаторы называют 1817—1819 гг. Но, как справедливо заметила Р. В. Иезуитова, «датировка эта предположительная, а главное — слишком широкая, явно не достаточно документированная» (Иезуитова. С. 127—128). На основании изучения рукописных материалов дневникового и творческого характера исследователь предлагает свою датировку — январь 1817 г.

Как известно, первое свидетельство знакомства Жуковского с текстом «Слова...» — экземпляр его первого издания, сделанного гр. А. И. Мусиным-Пушкиным («Ироическая песнь о походе на Половцев удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанная старинным Русским языком в исходе XII столетия, с переложения на употребляемое наречие. М., 1800»), со следующей дарственной надписью: «Песнь древнего барда новому трубадуру дарит Андрей Тургенев в знак дружбы на память любви. 1800, 24 ноября». Пометы, в том числе записи в этой книге, находящейся в библиотеке поэта, позволяют говорить, что и позднее, вероятно,

313

во время работы над переложением, он обращался к ней (подробнее см.: Дмитриев Л. А. История первого издания «Слова о полку Игореве»: Материалы и исследования. М.; Л., 1960. С. 25—27; Иезуитова. С. 130).

Работа над исторической поэмой «Владимир» (1810—1815 гг.) активизировала интерес Жуковского к «Слову...». В письме к Александру Тургеневу от 12 сентября 1810 г. в связи с чтением «Нестора» Шлёцера он защищает «Слово...» от сомнений в его подлинности: «... особливо странно то, что он [Шлёцер] сомневается в существовании песни Игоревым воинам, тогда как она давно напечатана и имеет, кажется мне, наружность неотрицаемой истины (autenticité)», и, приводя список летописей и исторических книг, имеющихся у него, замечает: «есть у меня <...> и песнь Игорю» (ПЖТ. С. 59—60).

Среди рукописных «Материалов для Владимира» Жуковский трижды упоминает этот памятник русской словесной культуры в характерных формулировках: «Чтение песни Игоря», «Перевод Игоря», «Приготовление к Игорю» (РНБ. Оп. 1. № 77. Л. 24). Контекст записей, как убедительно показала Р. В. Иезуитова, позволяет приурочить их к январю 1817 г. (Иезуитова. С. 127—128).

Но, думается, само переложение вряд ли было сделано сразу же. Скорее всего, это лишь указание на начало работы, «приготовление» к ней. Обстоятельства жизни Жуковского в Дерпте, где он находился в январе-апреле 1817 г. в связи со свадьбой Маши Протасовой и И. Ф. Мойера, не благоприятствовали творчеству. «Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прежняя вся истрепалась, а новой я еще не нажил...»; «Если я во все время нашей разлуки не написал ничего, то не изъясняй этого прежним: с этим прежним я сладил. Мое теперешнее положение есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с нею и деятельность» (ПЖТ. С. 176—177. Курсив Жуковского) — эти фрагменты из писем к А. И. Тургеневу от марта-апреля 1817 г. вряд ли свидетельствуют об окончании перевода «Слова...».

Отсутствие документальных источников (писем, дневниковых записей) за май-сентябрь 1817 г., до отъезда в Москву в начале октября, позволяет предположить, что именно в это время, несколько успокоившись, в атмосфере арзамасских заседаний, Жуковский завершил свою работу над переложением «Слова...». Во-первых, этому способствовал замысел арзамасского журнала. Начиная с первой половины октября 1817 г. в его программе появляется запись: «Св<етлана> — Игорева песнь» (Бумаги Жуковского. С. 159—160). Во-вторых, перевод Жуковского оказывается в это время в руках Н. М. Карамзина, который использует его в своем прозаическом переложении содержания «Слова...» для «Истории государства Российского» (т. 3, гл. VII). Многочисленные курсивы в этом тексте — прямые отсылки к переводу Жуковского, хотя в примечаниях это специально не оговорено.

Таким образом, работу Жуковского по переложению «Слова...» можно предположительно датировать январем-сентябрем 1817 г. — от дерптских «приготовлений» до планов арзамасского журнала и знакомства с уже готовым текстом Н. М. Карамзина. Выход в свет первых девяти томов «Истории государства Российского» в начале 1818 г. (как явствует из письма Жуковского от середины февраля 1818 г., он уже получил «последние тома Истории нашего Ливия» // ПЖТ. С. 188) дает косвенное свидетельство о знакомстве Карамзина с этим произведением Жуковского.

Процесс создания переложения и принципы работы Жуковского над текстом «Слова...» достаточно подробно изложены Р. В. Иезуитовой. «Проблема романтического

314

историзма» — точное определение пафоса этого труда Жуковского, предложенное исследователем. Если бы перевод был опубликован сразу же после его окончания и стал известен современникам, то он, безусловно, стал бы событием русской словесной культуры и во многом компенсировал неудачу с исторической поэмой «Владимир». Показательно, что Карамзин, обратившись в своей «Истории...» к тексту Жуковского, особенно опирается на «силу выражения» и «красоты языка» этого «произведения древности». «Соловей старого времени», «вещие персты», «живые струны», «рокотали славу», «шлемом испить Дону», «вступив в златое стремя», «клект», «кровавого вина не достало», «Волгу раскропить веслами», «шестикрыльцы», «Осмомысл», «подпираешь горы», «железными полками», «выронил жемчужную душу свою из мощного тела чрез златое ожерелье», «пригвоздить старого Владимира к горам Киевским», «лелеять корабли на зыбях его», «на берегах сребряных», «одеваешь меня теплыми мглами», «охраняешь гоголями на воде, чайками на струях, чернетьми на ветрах» — все эти выделенные курсивом реминисценции из переложения Жуковского отражали как особое внимание переводчика «Слова...» к «пониманию его особенного метафорического строя» (Иезуитова. С. 130), так и высокую оценку этого произведения Жуковского Н. М. Карамзиным.

Любопытно, что в одном из проектов арзамасского журнала (от середины декабря 1817 — начала января 1818 г.) «Песнь Игоря (Светлана)» включена в раздел не «стихов», а «прозы» (РНБ. Оп. 1. № 80. Л. 1). Если учитывать то обстоятельство, что несколько строк в «Отрывках, найденных в Арзамасе» (название рукописи) писано рукою Жуковского, то можно предположить в этом указании его авторскую волю. Отнесение «Слова...» к «прозе» актуализирует проблему ритмико-интонационного строя переложения Жуковского, стремившегося в черновом автографе к разделению текста оригинала на периоды и строки и поиску русского (стихотворного) эквивалента. Проблема соотношения стихов и прозы, эстетика «повествовательной поэзии», столь важная для Жуковского в 1830-е гг. и определившая его путь к эпосу, возникла, по всей вероятности, уже при переложении «Слова...».

Вопрос о причинах непубликации этого текста при жизни Жуковского остается открытым. Вряд ли, учитывая отношение к переводу Карамзина и включение его в проспекты арзамасского журнала, есть основания говорить об его эстетической неполноценности или критике со стороны друзей. Можно согласиться с мнением о том, что «Жуковский во многом опережает свое время и, видимо, именно поэтому не решается “выдать на публику” одно из самых заветных своих творений — древнюю поэму с непривычным и необычайным для его современников звучанием поэтического слова» (Иезуитова. С. 132), но и публикуемые в это время баллады и идиллии он воспринимал как «новый род поэзии», а его гекзаметрические эксперименты тоже были необычны для современников.

Оценивая в своем «Обзоре русской литературы за 1823 год» «Песнь о полку Игоревом», «новый перевод в прозе и стихах г. Грамматина», Жуковский одобряет его исторические и филологические примечания, но замечает: «... в переводе стихотворном он часто удаляется от оригинала и тем самым его портит. В переводах такого рода нужно одно: буквальная верность, ибо мы хотим только понимать с точностью оригинал; все, что его изменяет, не может иметь никакой для нас цены именно потому, что оно уже новое» (Эстетика и критика. С. 316). Может быть, этим критериям, сформулированным через шесть лет, не отвечал и собственный перевод «Слова...»? Но ответить на этот вопрос положительно не представляется возможным,

315

так как та тщательность, с которой Жуковский работал над языком своего переложения, огромная подготовительная работа по изучению летописных и исторических источников свидетельствовали о стремлении к предельной точности в воссоздании оригинала.

Дальнейшая судьба перевода Жуковского поистине детективна. Его копия оказалась в бумагах А. С. Пушкина, который хотел сделать «критическое издание сей песни, в роде Шлецерова Нестора» (из письма А. И. Тургенева Н. И. Тургеневу от 13 декабря 1836 г. // Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1928. С. 278), а во время разбора бумаг поэта после его смерти была вшита в составленную жандармами тетрадь с другими бумагами Пушкина, связанными с примечаниями к «Слову...» (подробнее см.: Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 148—149; Цявловский М. А. Пушкин и «Слово о полку Игореве» // Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 207—239).

При разборе бумаг Пушкина Жуковский не только оставил среди них свой перевод с его заметками, не сделав никакой пометы о своем авторстве, но, готовя посмертное издание собрания сочинений Пушкина и заказывая писарю копии различных ненапечатанных его произведений, дал списать и эту сложную в текстологическом отношении рукопись.

В 1882 г. эту копию со своим предисловием опубликовал Е. В. Барсов под заглавием: «Слово о полку Игореве, в переводе Александра Сергеевича Пушкина». Этот перевод дважды попал в собрания сочинений Пушкина (суворинское изд. 1887 г., т. 1).

Только в 1884 г. И. А. Бычков, разбирая бумаги Жуковского, обнаружил черновой автограф перевода и опубликовал его в приложении к «Отчету Имп. Публичной библиотеки за 1884 год» (СПб., 1887), тем самым сняв вопрос об авторстве Пушкина.

Начиная с С 9 (СПб., 1894. Т. 4. Приложение. С. 461—478) перевод Жуковского вошел в корпус его произведений и занял свое место во всех последующих собраниях сочинений поэта. В С 9 издатель П. А. Ефремов приводит текст «Слова...» по автографу, т. е. по публикации И. А. Бычкова, с постишными примечаниями внизу страницы, где указаны разночтения с авторизованной копией («список Пушкина»).

Позднее дефинитивным текстом была признана именно эта копия, которая и легла в основу публикаций текста «Слова...» в собраниях сочинений Жуковского.

История рецепции переложения Жуковского связана прежде всего с именами Карамзина и Пушкина. Если автор «Истории государства Российского» включил в свой текст прозаического переложения-экстракта «Слова...» реминисценции из перевода Жуковского, то Пушкин текст Жуковского «внимательно прочитал до конца и все свои возражения отметил подчеркиваниями, значками “NB”, а часто и более ясной критикой» (Рукою Пушкина. С. 149; см. также: Цявловский М. А. Указ. соч. С. 225—229).

Текст «Слова...» Жуковского постоянно входит во все антологии поэтических переложений этого литературного памятника Древней Руси и является объектом исследовательской рефлексии.

По мнению авторитетных ученых, «Перевод “Слова о полку Игореве” Жуковского до сих пор заслуженно считается одним из лучших по точности и художественности» (Дмитриев Л. А., Виноградова В. Л. «Слово о полку Игореве» — величайший памятник мировой культуры // Слово о полку Игореве. (Библиотека поэта. Большая серия). Л., 1952. С. 38).

А. Янушкевич

316

В постишных примечаниях правка Жуковского в авторизованной копии специально не оговаривается (просто: «исправлено», «было»). Ссылки на автограф везде указаны.

Заглавие. <...> полку... — Это слово в древнерусском языке имело несколько значений. Здесь оно употребляется как «поход», в дальнейшем тексте появляется его другое значение: «войско».

Ст. 1. Не прилично ли будет нам, братия... — Исправлено Жуковским из «братие».

Древнерусское «нелепо» обычно переводится как риторический вопрос: «не следует ли?» Впрочем, еще А. С. Пушкин предложил другое прочтение, утвердительное — «неприлично было бы...» (подробнее см.: Цявловский. С. 225—229). Такое толкование в наши дни поддержано Н. А. Мещерским и А. А. Бурыкиным (Мещерский Н. А., Бурыкин А. А. Комментарии к тексту «Слова о полку Игореве» // Там же. С. 441).

Ст. 3. Печальную повесть о битвах Игоря... — Против этого стиха в автографе имеется помета: «Спр. у Кар.» (т. е., вероятно, спросить или справиться у Карамзина).

Ст. 4. Игоря Святославича! — Игорь Святославич (1151—1202), князь новгород-северский, позднее черниговский, принадлежал к роду Ольговичей, потомков Олега Святославича Черниговского.

Ст. 6. По былинам... — Т. е. по действительным событиям.

Ст. 8. Вещий Боян... — Княжеско-дружинный поэт, живший в конце XI — начале XII в. Вероятно, был родовым певцом князей Ольговичей. Приводимые в тексте фрагменты его творений позволяют предположить, что он писал в манере, близкой к поэзии скандинавских скальдов. Свои песенные импровизации он сопровождал игрой на гуслях.

Ст. 10. Растекался мыслию по древу... — Эта ставшая знаменитой метафора поэтического вдохновения содержит, видимо, намек на образ Мирового древа, нередкий в поэзии скальдов. В вершине этого древа обитает орел, у подножия — волк, а в роли «связного» между «верхним» и «нижним» мирами выступает белка. Интересно, что независимо от этого наблюдения, некоторые комментаторы древнерусского текста предлагали слово «мыслию» заменить на «мысию» или «мышию», что в говорах означает белку или других древесных грызунов, например, сонь.

Ст. 15. ...того и песнь прежде пелась... — Исправлено Жуковским из «то». В автографе: «...тот первую песнь пел...».

Ст. 16. Старому ли Ярославу... — Ярослав Владимирович Мудрый (978—1054), великий князь киевский, убежденный противник княжеских междоусобиц.

Ст. 16—17. ...храброму ли Мстиславу, // Сразившему <...> полками касожскими... — Мстислав Владимирович, князь тмутороканский, в 1022 г. победил в поединке Редедю, вождя касогов (одно из северокавказских племен, предки современных черкесов).

Ст. 18. Красному ли Роману Святославичу. — Роман Святославич, внук Ярослава Мудрого, князь тмутараканский, был убит половцами в 1079 г. «Красный» в древнерусском языке значило «красивый».

Ст. 21. И сами они славу князьям рокотали. — В черновом тексте автографа вместо «рокотали» — «звучали». Кроме того, к этому стиху было сделано следующее примечание, позднее зачеркнутое карандашом: «Сие место изображает великое дарование Бояна, о коем мы не имеем никакого понятия: он был богат вымыслами; не следовал одним простым

317

былям, но украшал их воображением. Он показывает любовь наших предков к песням и дает думать, что мы имели своих бардов, прославл.<явших> героев, и что сии песни, петые перед войсками или в собраниях, пелись по жеребью, и здесь означается, в чем состояло это жеребье. Боян же не входил в жеребий: струны его сами знали и пели. Какая похвала!»

Ст. 22. Начнем же, братия, повесть сию... — В копии слово «братия» исправлено из «братие». Далее это исправление последовательно выдерживается.

Ст. 23. От старого Владимира... — Большинство исследователей полагают, что речь идет о Владимире I, крестившем Русь.

Ст. 28. На землю Половецкую за землю Русскую... — Вместо «за землю» первоначально в копии было «на землю». Также вычеркнута запятая перед этим словом.

Ст. 29—42. Тогда Игорь <...> выпить шеломом из Дона»... — Современные исследователи считают, что в рукописи «Слова» здесь были перепутаны страницы. Указанный фрагмент логически должен следовать за ст. 74.

Ст. 30. Увидел он воинов своих, тьмой от него прикрытых... — Вместо «прикрытых» было «покрытых». Речь идет о солнечном затмении, которое произошло 1 мая 1185 г.

Ст. 37. А знаменье заступило ему желание... — В автографе: «А знамение закрыло от него ему желание...»

Безрассудная смелость Игоря тем более поразительна, что в этом случае он не просто пренебрегает грозным для средневекового человека знамением, но как бы отрекается и от судьбы рода: летописцы XII в. отмечали, что смерть князей из рода Ольговичей обычно сопровождалась солнечными затмениями (Робинсон А. Н. Солнечная символика в «Слове о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве»: Памятники литературы и искусства XI—XVII веков. М., 1978. С. 7—58).

Ст. 39—40. ...преломить копье // На конце поля половецкого... — Старинная воинская метафора, означавшая «вступить в битву».

Ст. 42. Или выпить шеломом из Дона»... — В автографе: «Или испить шеломом Дона...»

Другая метафора, нередкая для воинских повестей Древней Руси, которая означала «завоевать местность, где протекает названная река».

Ст. 47. Свивая все славы сего времени... — В древнерусском тексте — «свивая славы оба полы сего времени», что, вероятно, представляет собой метафорическое обозначение поэтической манеры автора «Слова», соединяющего собственный стиль со стилем поэзии Бояна (в основной текст вкрапляются цитаты из его произведений или стилизации в его духе).

Ст. 48. Рыща тропою Трояновой... — Троян, по наиболее вероятному предположению, славянское языческое божество. Д. С. Лихачев толкует это выражение как метафору, означающую, что Боян «носится мыслями по божественным путям» (Лихачев. С. 29).

Ст. 49. ...Игорю, оного Олега внуку... — Исправлено из «того Олега...»

Этот стих — следствие неправильного понимания древнерусского текста «Слова» его первыми издателями, внесшими в эту фразу произвольные дополнения. Под «внуком» в данном случае, видимо, подразумевается Боян. См. ст. 52.

Ст. 52. Тебе бы петь, вещий Боян, внук Велесов! — В черновом автографе этот стих поставлен выше двух предыдущих.

Велес — славянский языческий бог, покровитель скотоводства, а также бог богатства. О том, что Велес был, вероятно, и покровителем поэзии, известно лишь из «Слова».

318

Ст. 53—56. Ржут кони <...> в Путивле... — Фрагмент в манере Бояна, описывающий начало похода Игоря.

Ст. 53. Ржут кони за Сулою... — Подразумеваются половецкие кони, так как Сула была пограничной рекой, отделяющей русские владения от Половецкой степи.

Ст. 55. ...в Новеграде... — Имеется в виду Новгород-Северский, столица Северского княжества.

Ст. 56. ...в Путивле... — Город к югу от Новгорода-Северского, в котором княжил сын Игоря Владимир.

Ст. 57. ...брата Всеволода. — Всеволод Святославич, князь трубчевский и курский (1155—1196), родной брат Игоря, выделялся среди Ольговичей отвагой и воинской доблестью.

Ст. 58. ...буй-тур Всеволод... — Туры, дикие быки, вымершие в XVII веке, в литературе Древней Руси служили символом отваги и силы. «Буй-тур» — «рассвирепевший бык», ср. также «ярый тур». Многократное повторение этого эпитета рядом с именем Всеволода, возможно, указывает на прижизненное прозвище этого могучего и смелого в бою князя.

Ст. 61. Седлай же, брат, борзых коней своих... — В автографе вместо «седлай же» было «седлай».

Ст. 64. Метки в стрельбе мои куряне... — В автографе было: «А куряне мои бодрые кмети...»

Вслед за первыми издателями «Слова» В. А. Жуковский неверно переводит древнерусскую фразу «А мои ти куряни сведоми кмети», где «кметь» означает «воин». Ошибка была впервые исправлена Н. М. Карамзиным во втором издании «Истории государства Российского» (1818). См.: Дмитриев Л. А. Н. М. Карамзин и «Слово о полку Игореве» // ТОДРЛ. М.; Л., 1962. Т. 18. С. 47—48. В черновом автографе В. А. Жуковского слово «кмети» оставлено без перевода.

Ст. 65—74. Под трубами повиты ~ а князю славы». — Эти строки содержат развернутую метафору, характеризующую курян как опытных и всегда готовых к бою воинов. Курские земли непосредственно граничили с Половецкой степью, поэтому их жители были привычны к столкновениям с кочевниками.

Ст. 66. Под шеломами взлелеяны... — Вместо «шеломами» в автографе было «под шлемами».

Ст. 71. Тулы отворены... — Тулы — колчаны.

Ст. 72. Сабли отпущены... — Неточный перевод; в древнерусском тексте и первом издании «изострены».

Ст. 73. Сами скачут, как серые волки в поле... — Вариант: «как серые волки в лесе...».

Ст. 75. Тогда вступил князь Игорь в златое стремя... — Еще одна воинская метафора, означающая начало похода.

Ст. 77. Солнце дорогу ему тьмой заступило... — Вместо «заступило» были варианты: «закрыло» и «сокрыло».

Ст. 78. Ночь, грозою шумя на него, птиц пробудила... — Исправлено «шум» на «шумя». В автографе отсутствовало «на него».

Ст. 79. Рев в стадах звериных... — Следствие принятого в первом издании «Слова» неверного прочтения и истолкования древнерусской фразы «свистъ зверин въста» (поднялся свист зверей). Имеются в виду свист потревоженных сусликов и сурков.

Ст. 80. Див кличет на верху древа... — И в автографе, и в копии после «Див» было «филин», заключенное в скобки А. С. Пушкиным (Рукою Пушкина. С. 130).

319

Этот загадочно-зловещий персонаж не получил пока общепринятого объяснения. Одни исследователи видят в нем языческое божество (славянское или половецкое), другие — дозорного половецкого воина, третьи — птицу (например, филина, как первые издатели «Слова»).

Ст. 81—84. Велит прислушать земле незнаемой ~ истукан тмутараканский! — Перечисляются все земли, заселенные половцами и другими кочевниками. Под «тмутараканьским болваном» древнерусского текста большинство исследователей понимают языческую статую, сохранившуюся со времен античности, или половецкую «каменную бабу» в Тмутаракани или ее окрестностях. Тмутаракань — город на Таманском полуострове, в X—XI вв. принадлежал русским князьям. Позднее из-за набегов половцев Тмутараканское княжество утратило связь с Русью и перешло к Византийской империи.

Ст. 85. ...неготовыми дорогами... — Нападение войска Игоря застало половцев врасплох, они не успели, как обычно в таких случаях, проторить пути для своих обозов.

Ст. 86. ...распущенны лебеди. — Буквальное воспроизведение древнерусского слова, ныне принятое истолкование — «вспугнутые» или «преследуемые лебеди». Лебедь был тотемной птицей половцев (их самоназвание «кумане» и значило «лебединый народ», «потомки лебедя»).

Ст. 91. ...червленые щиты... — Щиты русских воинов в XII в. были овальной или миндалевидной формы и окрашены розово-красной краской — черленью.

Ст. 92—93. О Русская земля! Уж ты за горами // Далеко! — Первые издатели «Слова» восприняли древнерусское выражение «за шеломянем» как имя собственное, название пограничного села. На деле же нередкое в рукописях слово «шеломя» означает «холм, возвышенность».

Ст. 95. Свет-заря запала... — Буквальное воспроизведение древнерусской фразы, которую Д. С. Лихачев переводит как «заря свет уронила» (свет зари погас). (Лихачев. С. 30).

Ст. 98. Галичий говор затих. — В скобках: «убыл».

Ошибка В. А. Жуковского: древнерусское «убудися» означает «пробудился».

Ст. 99. ...щитами перегородили... — Вместо «прегородили» в автографе было «огородили», а в копии первоначально: «городили». Жуковский вписывает приставку.

Ст. 103. ...и паволоки, и драгие оксамиты... — Драгоценные шелковые и бархатистые с тисненым узором ткани.

Ст. 104. Ортмами, епанчицами... — Виды верхней одежды вроде плащей или покрывал. Жуковским в копии вписано вслед за этим: «и кожухами».

Ст. 104. ...разными узорочьями половецкими... — Драгоценными узорчатыми тканями.

Ст. 106—107. А стяг червленый ~ с древком серебряным... — Перечисляются захваченные как трофеи боевые знаки противника.

Ст. 109. ...Олегово храброе гнездо... — Все князья, принимавшие участие в походе Игоря, принадлежали к роду Ольговичей.

Ст. 114—115. Гзак ~ Кончак... — половецкие ханы.

Ст. 118. ...четыре солнца... — Подразумеваются четыре участвовавшие в походе Игоря русских князя: кроме него самого и его брата Всеволода, их племянник рыльский князь Святослав Олегович, а также сын Игоря Владимир.

320

Ст. 125. На реке на Каяле... — До сих пор не установлено, о какой реке идет речь, хотя существует много гипотез. Весьма возможно, что это поэтично-метафорическое название, означающее реку горя и плача («каяти» по-древнерусски значило «жалеть, оплакивать»).

Ст. 127. И ветры, Стрибоговы внуки... — Стрибог — славянское языческое божество, судя по «Слову», бог ветров.

Ст. 130—133. Земля гремит ~ стяги глаголют! — Содрогание земли от стука копыт, помутившиеся реки, поднятая пыль и трепетанье флагов указывают на приближение половецкой конницы.

Ст. 132. Прахи... — В данном случае: пыль.

Ст. 134. Половцы идут от Дона, и от моря, и от всех сторон. — В автографе: «Половцы идут от моря и от Дона и от всех сторон».

Ст. 135. Русские полки отступили. — В этом случае В. А. Жуковский следует за первыми издателями «Слова», которые неверно разбили фрагмент на фразы и с ошибкой прочли слово «оступиша». Современное прочтение фразы: «Половцы идут от Дона, и от моря, и со всех сторон русские полки обступили».

Ст. 137. А храбрые русские... — В автографе вместо «русские» было «русячи».

Ст. 141. ...мечом харалужным... — Это слово известно только в данном древнерусском тексте (так называемый гапакс). Его предположительное значение: «сделанный из стали особой выделки, булатный». Вероятно, слово тюркского происхождения.

Ст. 144. ...шлемы аварские... — Авары — северокавказская народность, известная в летописях под именем «обры». Северокавказские народности нередко выступали союзниками половцев.

Ст. 149. О свычае и обычае милой супруги своей Глебовны красныя. — В черновом варианте было: «О красной Глебовне, милом своем желании, свычае и обычае». Ср. в переводе 1800 г.: «все милые прихоти, обычаи и приветливость прекрасной своей супруги Глебовны». Сохранив вышедшее уже из употребления слово «свычаи» (т. е. привычки), Жуковский позднее, уже в 1830-е гг., «произведет от него неожиданный неологизм — «свычка», характеризуя отношения со своим учеником — великим князем Александром Николаевичем» (Иезуитова. С. 131).

...Глебовны... — женщины из княжеских родов в Древней Руси обычно назывались по имени отца. Ср. далее: Ярославна.

Ст. 150—153. Были веки Трояновы ~ Олега Святославича. — «Веки Трояновы», по толкованию Д. С. Лихачева, обозначение времен язычества (Лихачев. С. 32). Фраза содержит противопоставление трех периодов истории Русского государства: языческой древности, времени сильной централизованной Руси, олицетворением которой является Ярослав Мудрый, и наконец, времени княжеских междоусобиц.

Ст. 152. Были битвы Олега... — Вместо «битвы» и в автографе, и в копии было первоначально «походы».

Ст. 153. Олега Святославича. — Олег Святославич — черниговский князь (ум. 1115), родоначальник «Олегова храброго гнезда», активный участник и нередко зачинщик княжеских междоусобиц, о чем говорится в следующих строках.

Ст. 158. А кнзязь Владимир всякое утро уши затыкал в Чернигове. — Эта фраза вовсе не свидетельствует о малодушии черниговского князя, под которым подразумевается Владимир Всеволодович Мономах, противник княжеских раздоров. Речь

321

идет, вероятно, о каких-то фортификационных приготовлениях к возможному нападению. «Уши» в этом случае означают отверстия или запоры крепостных стен.

Ст. 159. Бориса же Вячеславича слава на суд привела... — Речь идет об одном из эпизодов княжеских междоусобных войн — битве на Нежатиной Ниве (1078), закончившейся поражением войска Олега Святославича. В числе погибших был и один из его сторонников князь Борис Вячеславич. «Суд» в данном случае подразумевает Божий Суд, поскольку в средневековье победа или поражение в битве считались знаком того, на чьей стороне Бог.

Ст. 160. И на конскую зеленую попону... — В древнерусском тексте «паполома», то есть «погребальное покрывало» (образное обозначение травы, на которой лежал убитый князь).

Ст. 162. С той же Каялы... — Свидетельство в пользу гипотезы о метафорическом значении названия «Каяла». См. прим. к ст. 125.

Ст. 162. ...Святополк после сечи взял отца своего... — Еще одной жертвой княжеской междоусобицы на Нежатиной Ниве был неназванный в тексте отец Святополка киевский князь Изяслав Ярославич.

Ст. 163. Между угорскою конницею... — В древнерусском тексте «между угорьскими иноходьцы». Угорские (то есть венгерские) иноходцы (лошади, бегущие особым плавным аллюром) нередко применялись для перевозки раненых или убитых; носилки, укрепленные между двумя такими лошадьми, меньше раскачивались.

Ст. 164. ...Олеге Гориславиче... — Это прозвище, данное автором «Слова» Олегу Черниговскому, помимо иронии и осуждения его гибельных для Русской земли действий, содержит и некоторый оттенок сочувствия к беспокойному, но неудачливому князю.

Ст. 164. ...вырастало междоусобием... — В автографе: «вырастало междоусобие...»

Ст. 165. ...жизнь Даждьбожиих внуков... — Даждьбог — славянский языческий бог солнца. Принято считать, что «Даждьбожьими внуками» автор «Слова» называет русский народ.

Ст. 168. Но часто граяли враны... — В автографе: «Но часто враны кричали...»

Ст. 171. Хотим полететь на добычу. — В автографе: «Хотим лететь на обед...» В копии исправлено «хотим» из «тещяся».

Ст. 172. То было в тех сечах, в тех битвах... — В автографе и первоначально в копии: «То было в тех ратях и тех походах...»

Ст. 188—189. Игорь полки заворачивает: // Жаль ему милого брата Всеволода. — Один из эпизодов битвы с половцами, когда Игорь тщетно пытался остановить бегство союзников-ковуев, а на обратном пути был захвачен в плен, видя при этом, как бьется в неравной схватке его брат (так этот эпизод рассказан в летописи).

Ст. 194. Тут разлучилися братья на бреге быстрой Каялы... — Взятые в плен русские князья достались разным половецким ханам.

Ст. 196. Тут пир докончили бесстрашные русские... — В автографе: «Тут пир докончили храбрые воины русские...»

Ст. 195—198. Тут кровавого вина недостало ~ за Русскую землю! — Традиционное для эпоса многих народов метафорическое изображение битвы как свадебного пира в данном случае усилено исторической реалией. Еще до похода дочь хана Кончака была просватана за сына Игоря Владимира. Подобные браки были не редкостью в это время, когда военные столкновения с половцами сменялись периодами перемирия.

322

Ст. 204—207. И встала обида ~ у Дона плескаяся. — Образ крылатой Девы-Обиды исследователи сопоставляют с мифологическими девами-воительницами скандинавского (валькирии) и сербского (вилы) эпоса. Они наделялись лебединым опереньем и олицетворяли битвы и ужасы войны.

Ст. 205. Девой вступя на Троянову землю... — В автографе вместо «вступя» было «ступя».

По толкованию Д. С. Лихачева, имеется в виду Русская земля (Лихачев. С. 33).

Ст. 206. Крыльями всплеснула лебедиными... — В автографе: «Встрепенула крыльями лебедиными...»

Ст. 208. ...благоденствием обильные... — И в автографе, и в копии вместо «благоденствием» было «благоденствия».

Ст. 209. Миновались брани князей на неверных. — Фразу оригинала «усобица княземъ на поганыя погыбе» современные исследователи переводят как «князья перестали воевать с язычниками-половцами».

Ст. 211. И стали князья говорить про малое, как про великое... — В автографе и первоначально в копии: «И стали князья спорить о малом как о великом...»

Ст. 213. А неверные со всех сторон ~ на Русскую землю!.. — Автограф: «Со всех сторон приходили с победами на русскую землю!» В копии первоначально было: «... врывались в земле русския».

Ст. 216. Вслед за ним крикнули Карна и Жля и по Русской земле поскакали... — Как и первые издатели «Слова», В. А. Жуковский, вероятно, принял этих загадочных персонажей за неких половецких ханов, которые однако в летописях не упоминаются. Современные исследователи склоняются к мнению, что Карна и Жля — олицетворения плача и горя (от «карити» — «оплакивать покойника»; «жля» или «желя» — «печаль, скорбь»).

Ст. 217. Мча разорение в пламенном роге! — Пушкин вместо «разорение» подписал сверху: «победу» (см.: Рукою Пушкина. С. 135).

Неясная фраза древнерусского текста «смагу людемъ мычючи въ пламяне розе» содержит, видимо, намек на какой-то погребальный обряд.

Ст. 221. Ни думою сдумать... — Жуковский в копии исправляет ошибки переписчика: вместо «душою» — «думою», вместо «вздумать» — «сдумать», хотя последнее исправление вряд ли можно отнести к «ошибкам».

Ст. 223. А злата-серебра много утрачено!» — В черновом автографе: «А злата-сребра много потратит!»

Неточный перевод фразы «...а злата и сребра не мало того потрепати». Современный перевод: «А золота и серебра и вовсе не потрогать» (Лихачев. С. 33).

Ст. 227. Обильна печаль потекла... — Жуковский зачеркивает в копии, вероятно, ошибочно появившееся еще раз слово «тоска» и заменяет его на «печаль».

Ст. 229. А неверные сами с победами набегали... — И в автографе, и первоначально в копии вместо «набегали» было «врывались».

Ст. 230. Дань собирая по белке с двора. — Известное из летописей условное обозначение наложенной на побежденных дани, вероятно, не имеющее конкретного значения (предложенные некоторыми толкователями чтения «по беличьей шкурке» или по «серебряной монете — беле» слишком незначительны для общего трагичного тона повествования).

Ст. 232. Игорь и Всеволод, раздор пробудили... — В автографе «...пробудили коварство...»

323

Ст. 233—234. Едва усыпил ~ князь киевский... — В 1184 г. киевский князь Святослав Всеволодович (1125—1194) в союзе с другими князьями совершил удачный поход на половцев, следствием которого было заключенное перемирие, нарушенное безрассудством молодых Ольговичей.

Ст. 233. ...мощный отец их... — Святослав Всеволодович также принадлежал к Ольговичам и приходился Игорю и Всеволоду старшим двоюродным братом; «отцом» же назван как их феодальный сюзерен и старший в роде.

Ст. 236. ...он врагов своими сильными битвами... — В автографе и копии вместо «битвами» было «ратями».

Ст. 242—246. А Кобяка неверного ~ В гриднице Святославовой. — В результате похода 1184 г. был побежден и пленен Кобяк, хан лукоморских половцев.

Ст. 244. Вырвал, как вихорь! — В автографе: «Вихрем исторгнул».

Ст. 246. В гриднице... — Это помещение в княжеской резиденции, где обычно происходили пиры, торжественные приемы и совещания, в военное время оно могло служить местом заключения знатных пленников.

Ст. 247—248. Немцы и венеды, // Греки и моравы... — Перечисляются далекие западноевропейские народы, чтобы подчеркнуть значимость и величие киевского князя. Венеды — венецианцы.

Ст. 250. Кают Игоря-князя... — В автографе и копии рядом с глаголом «кают» в скобках написано: «корят».

Кают — бранят, проклинают.

Ст. 253. Там Игорь-князь из златого седла пересел на седло отрока... — В автографе и первоначально в копии: «...изшел в седло Кощеево...»

В древнерусском тексте «въ седло кощеево». Первые издатели «Слова» видели в «кощее» имя собственное, позднее возобладало его толкование как «раба» (это значение, видимо, и у В. А. Жуковского). Ср. в современных брянских говорах «кощей» — слуга. Удачным представляется объяснение этого слова тюркизмом «коши», что означает «кочевник» (Сулейменов О. Аз и Я. Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата, 1975. С. 154—155).

Ст. 254. Уныли в градах забралы... — На забралах (верхней части городских стен) горожане встречали возвращающихся из похода воинов.

Ст. 256. И Святославу смутный сон привиделся. — «Смутный» исправлено из: «мутный».

«Смутный сон» киевского князя, содержащий в древнерусском тексте несколько «темных мест», помимо общего зловещего тона пронизан погребальной символикой (черный погребальный саван, крупный жемчуг, в народной поэзии означающий слезы, разобранная кровля княжеского терема и т. д.). Это обстоятельство, а также отсутствие имени Святослава в заключающей «Слово» здравице князьям легли в основу гипотезы Н. С. Демковой. Исследовательница датирует время написания этого памятника интервалом между декабрем 1194 г. — временем смерти Святослава и 1196 г., когда умер здравствующий в конце «Слова» «буй-тур» Всеволод (Демкова Н. С. К вопросу о времени написания «Слова о полку Игореве» // Вестник ЛГУ. 1973. № 14. История, язык, литература. Вып. 3. С. 72—77).

Ст. 258. ...на кровати тесовой... — В древнерусском тексте «тисове», то есть «сделанной из тиса, кедра или другого дерева ценной породы».

Ст. 259. ...синее вино, с горечью смешанное... — Ритуальное омовение покойника производилось, видимо, каким-то бальзамирующим раствором.

324

Ст. 260. ...пустыми колчанами... — В автографе и первоначально в копии: «... пустыми раковинами...»

Ст. 261. Жемчуг великой в нечистых раковинах... — О жемчуге см. примечание к ст. 254. Первые издатели «Слова» объяснили древнерусское «тълковины» как «раковины», современное прочтение — «иноземцы-язычники».

Ст. 263. А кровля без князя была на тереме моем златоверхом. — Умершего, по предположению Д. С. Лихачева, выносили через разобранную крышу. Древнерусское слово «кнес» в данном случае означает верхний брус крыши (Лихачев. С. 34).

Ст. 264—266. ...граяли враны зловещие ~ к синему морю?» — Одно из самых неясных мест древнерусского текста, не получившее пока общепринятого истолкования. Впрочем, со времени первого издания «Слова» некоторые уточнения в него все же внесены: например, «дебрь Кисанова» ныне толкуется как «лес в окрестностях Киева, у речки Кияни», а первоначальное чтение «не сошлю» (у В. А. Жуковского соответственно «не послать ли мне») заменено на «несоша мя» — «понесли меня».

Ст. 264. И с вечера целую ночь граяли враны зловещие... — В автографе и копии вместо «граяли» — «кричали». Эпитет «зловещие» имел следующие варианты: «резвые», «плотоядные», «кровожадные».

Ст. 265. Слетевшись на выгон в дебри Кисановой... — В автографе: «Слетевшись на склон у Пленьска в дебри Кисановой...»

Ст. 273. ...в железных опутинах». — В кандалах. Опутины — путы, надеваемые на лапы ловчим птицам, чтобы они не улетели.

Ст. 275—277. Два солнца померкли ~ Олег и Святослав... — Символическое изображение гибели Игорева войска, где «два солнца» — Игорь и Всеволод. В последующих строках вызывает недоумение упоминание Олега (в походе участвовал другой сын Игоря — Владимир, Олегу же было в это время всего 10 лет). Часть исследователей видят в этом ошибку древнерусских переписчиков. Н. С. Демкова предполагает, что «Олег и Святослав» — младшие сыновья Игоря, которые, несмотря на их юный возраст, были все же взяты в поход отцом (упоминание о двух безымянных сыновьях, взятых Игорем с собой, есть в одной из летописей). Тогда «два багряных столпа» — это молодые князья, Владимир и Святослав Рыльский, уже владеющие собственными уделами (Демкова Н. С. Из комментариев к тексту «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ. Л.: Наука, 1990. Т. 43. С. 114—123).

Ст. 280. Гнездом леопардов... — В древнерусском тексте «пардуже гнездо». Имеются в виду гепарды, быстроногие звери из семейства кошачьих, которые легко приручаются. На Востоке они применялись в качестве ловчих зверей; упоминания о «пардусах» встречаются в древнерусских текстах. Гепарды обычно охотятся семьями — «гнездами».

Ст. 281. И в море ее погрузили... — Произвольная конъектура первых издателей «Слова», переставивших строчки. В древнерусском тексте фраза завершает метафорическое описание гибели русского войска. См. прим. к ст. 273—275.

Ст. 282. И в хана вселилось буйство великое. — Еще одно произвольное прочтение первых издателей. В древнерусском оригинале «хинови» — слово, предположительно обозначающее какие-то восточные народы. Фраза неясна.

Ст. 283—285. Нашла хула на хвалу ~ на землю! — В древнерусском тексте, вероятно, фрагмент в манере Бояна. Концентрированная метафоричность фрагмента, а также смысловой параллелизм и опора на аллитерации и игру созвучий напоминают поэзию скальдов.

325

Ст. 284. Неволя грянула на волю... — В автографе вместо «грянула» — «ударила». Пушкин предложил свой вариант: «Нужда сменила изобилие» (Рукою Пушкина. С. 137).

Ст. 285. Вергнулся Див на землю! — О Диве см. прим. к ст. 80. Из множества предложеннных объяснений наиболее приемлемым для данного фрагмента представляется мифолого-метафорическое — Див здесь злобное божество, олицетворение Степи, напавшей на Русскую землю (Лихачев. С. 36). Стоит отметить и оригинальную гипотезу С. В. Шервинского, видящего в Диве удода. Эта пестрая птица сидит обычно на вершинах деревьев, но потревоженная или испуганная, с криком резко бросается на землю. Интересно, что в средневековой литературной традиции Востока удод обычно выступает в функции вестника (Шервинский С. В. «Див» в «Слове о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI—XVII веков. М., 1978. С. 134—140). Впрочем, оба толкования не безупречны.

Ст. 286. ...готские красные девы... — Вероятно, имеются в виду крымские или таманские готы, жившие в XII в. на черноморском и азовском побережьях.

Ст. 289—290. Поют они время Бусово, // Величают месть Шаруканову. — В автографе: «Шураканову».

Часть иследователей видят во «времени Бусовом» упоминание о гибели антского (предки славян) вождя Буса (Бооза), разгромленного готами в IV в. Согласно другому предположению, Бус — какой-то половецкий хан прошлых времен. Шарукан — дед хана Кончака, неоднократно терпевший поражения от русских князей.

Ст. 292. ...слово златое, со слезами смешанное... — В автографе отсутствует: «...со слезами смешанное...»

Ст. 293. «О сыновья мои, Игорь и Всеволод! — См. прим. к ст. 232.

Ст. 301. ...многовойного брата Ярослава... — Т. е. владеющего многочисленным войском. В автографе и копии: «миловидного».

Ст. 302—304. С его черниговскими племенами ~ и олберами! — Перечисляются союзники черниговского князя Ярослава — осевшие в его землях кочевые племена. В автографе рядом со словом «племенами» написано «поселенцами».

Ст. 309—310. Славу передню ~ сами поделим!» — «Передняя слава» — слава нынешних времен, а «задняя» — слава дней минувших.

Ст. 312. Сокол ученый... — Неточно; в древнерусском тексте «соколъ въ мытехъ», то есть «старый, много раз перелинявший, опытный».

Ст. 316. Времена обратились на низкое! — Современный перевод: «Время изменило все к худшему».

Ст. 317. Вот и у Роменя кричат под саблями половецкими... — Имеется в виду город Римов, вслед за поражением Игоря подвергшийся нападению половцев. В издании 1800 г. читаем: «Се Урим кричат под саблями Половецкими», где неверно прочитанные слова: «у Рим», то есть «у <города> Римова» были поняты как собственное имя «Урим», с объяснением: «Один из воевод или союзников князя Игоря, в сем сражении участвовавший». Жуковский понял это место иначе и вместо «Урим» написал сначала (в черновом автографе): «Роман», а затем в копии внес поправку: «Вот у Роменя кричат...»

Ст. 318. А князь Владимир под ранами. — Переяславский князь Владимир Глебович был тяжело ранен при обороне своего города от половцев.

Ст. 319. Горе и беда сыну Глебову! — По мнению современных исследователей, здесь обрывается «златое слово» Святослава. Последующее обращение к русским

326

князьям (неуместное в устах киевского князя с позиций феодальной иерархии) принадлежит уже самому автору «Слова».

Ст. 320. Где ж ты, великий князь Всеволод? — Автор обращается к одному из самых могущественных феодалов Древней Руси — владимиро-суздальскому князю Всеволоду Юрьевичу, позднее прозванному Большое Гнездо (1154—1212).

Ст. 321. ...отцовский златой престол... — Киевскими князьями были дед Всеволода Владимир Мономах и (в конце жизни) отец — Юрий Долгорукий.

Ст. 322. Силен ты веслами Волгу разбрызгать... — Помимо метафорического обозначения многочисленности войск князя Всеволода фраза содержит намек на его победоносный поход против волжских болгар в 1183 г.

Ст. 324—325. ...была бы дева по ногате, // А отрок по резане. — В автографе вместо «отрок» было «кощей».

Ногата и резана — очень мелкие древнерусские монеты. Общий смысл фразы: «Если бы Всеволод выступил против половцев, было бы так много пленных, что они продавались бы за бесценок».

Ст. 324. ...дева... — В древнерусском тексте «чага», то есть «рабыня».

Ст. 325. ...отрок... — В древнерусском тексте «кощей». См. прим. к ст. 253.

Ст. 327. ...шереширами... — Еще один гапакс «Слова». Предположительное значение — «метательные копья», с которыми сравниваются вассальные рязанские князья Всеволода — «удалые сыны Глебовы». В автографе и первоначально в копии было: «самострелами».

Ст. 328. ...бесстрашные Рюрик с Давыдом... — Сыновья Ростислава Мстиславича, правнуки Владимира Мономаха. Рюрик с 1180 г. владел киевским княжеством, кроме самого Киева, а Давыд был смоленским князем.

Ст. 335. ...галицкий князь Осьмомысл Ярослав... — Ярослав Владимирович, князь галицкий (1130—1187), отец жены Игоря Ярославны. Прозвище «Осьмомысл», известное только из «Слова», удовлетворительного объяснения не получило. Вероятно, оно намекает на мудрость или чрезвычайную занятость этого князя, одного из самых могущественных в это время.

Ст. 337. ...Угрские горы... — Карпаты.

Ст. 338. Заступил ты путь королю... — Подразумевается венгерский король, с которым Ярослав Галицкий неоднократно имел военные столкновения.

Ст. 339. Затворил Дунаю ворота... — Галицкое княжество располагалось в нижнем течении Дуная.

Ст. 340. Бремена через облаки мечешь... — «Бремена» — «тяжести». Общий смысл древнерусской фразы неясен. Комментаторы предполагают здесь намек на дальние походы галицких войск, которыми Ярослав руководил, не покидая своего дворца.

Ст. 343. Ворота отворяешь к Киеву... — В автографе: «Ворота отворяешь ты Киеву...»

Ст. 344. Стреляешь в султанов <...> через дальние земли. — В автографе: «...через дальныя страны».

Комментаторы видят в этой фразе намек на желание Ярослава Галицкого участвовать в третьем крестовом походе против султана Салах-ад-Дина (Саладина). Впрочем, поход состоялся уже после смерти Ярослава.

Ст. 345. ...в Кончака, неверного кощея... — См. прим. к ст. 253.

Ст. 347. А ты, Мстислав, и ты, смелый Роман! — Мстислав Ярославич, князь луцкий, и его двоюродный брат Роман Мстиславич, князь владимиро-волынский

327

и позднее галицкий (1150—1205). Последний был прославлен личной отвагой и полководческими талантами не только на Руси, но и в Западной Европе.

Ст. 348. Храбрая мысль носит вас на подвиги... — В автографе: «...носит вам ум на подвиги...»

Ст. 350. ... как сокол на ветрах ширяется... — То есть «парит»; слово в этом значении сохранилось в украинском языке.

Ст. 352. ... панцири! — Неточный перевод первых издателй «Слова». В данном случае древнерусское «папорзи» означает «чешуйчатый ремень у шлема, застегивавшийся под подбородком». Такая конструкция была характерна для западноевропейских («латинских») шлемов этого времени.

Ст. 353. Дрогнули от них земля и многие области ханов... — Автограф: «Дрогнули им многие земли и области хановы...»

Ст. 354. ...деремела, ятвяги... — Литовские племена.

Ст. 360. По Роси... — Правый приток Днепра, река, пограничная с половецкими землями. В автографе было «По Руси...».

Ст. 365. ...Ингвар, и Всеволод, и все три Мстиславича... — Волынские князья.

Ст. 366. Не худого гнезда шестокрильцы... — То есть соколы (оперенье крыла сокола состоит из трех частей, заметных в полете). «Гнездо» — в данном случае галицко-волынская ветвь «Мстиславова племени».

Ст. 372—375. Не течет уже Сула ~ под кликом неверных. — В обращении к полоцким князьям автор «Слова» подчеркивает их неспособность противостоять в одиночку нападениям иноземцев. Смысл фразы: «Сула и Двина утратили для врагов свое значение пограничных рек».

Ст. 376. Один Изяслав, сын Васильков... — Полоцкий князь, погибший в сражении с литовцами. Сведения о нем и его далее упоминаемых братьях Брячиславе и Всеволоде в летописях практически отсутствуют.

Ст. 377. Позвенел своими острыми мечами... — Первоначально в копии вместо «мечами» было «щитами».

Ст. 381. И на сем одре возгласил он... — В древнерусском тексте «темное место», не получившее удовлетворительного истолкования. Возможно, что последующую эпитафию погибшему войску произносит не сам Изяслав, а его любимец — дружинный поэт.

Ст. 386—388. Один изронил ты жемчужную душу // Из храброго тела // Через златое ожерелье! — По средневековым представлениям душа человека в момент его смерти ускользала через горло и уста. «Ожерелье» — вышитый золотом и драгоценными камнями вырез ворота княжеской рубахи, который был круглой или квадратной формы и плотно облегал плечи и шею.

Ст. 391. Трубят городенские трубы. — Это происходило при сдаче города.

Ст. 392. И ты, Ярослав, и вы, внуки Всеслава... — Д. С. Лихачев предложил внести в древнерусский текст конъектурную правку: «Ярославли все внуце и Всеславли», что означает обращение к потомкам двух постоянно враждовавших между собой княжеских ветвей — потомков Ярослава Мудрого и Всеслава Полоцкого (Лихачев. С. 42).

Ст. 398. О, какое ж бывало вам прежде насилие от земли Половецкия! — В автографе: «Бывало нам прежде какое насилие...» В копии первоначально отсутствовала частица «ж».

Ст. 399. На седьмом веке Трояновом... — См. прим. к ст. 150—153.

Ст. 400—403. Бросил Всеслав жребий о девице, ему милой ~ до златого престола Киевского. — В ст. 400 в автографе и копии отсутствовало местоимение «ему».

328

Гибельность княжеских раздоров показывается на примере неприкаянной судьбы Всеслава Брячиславича Полоцкого (ум. 1101), вся жизнь которого была насыщена междоусобными распрями. В этих строках иносказательно («в манере Бояна») говорится о перипетиях борьбы Всеслава за киевский престол («милой ему девицей» назван этот желанный для князя город) — о его заточении противниками в «порубе», откуда он освободился хитростью («подпершись клюками») — воспользовавшись восстанием в Киеве, и ненадолго занял («коснулся древком копья») княжеский престол, но вскоре вынужден был бежать.

Ст. 404. Лютым зверем... — Уже при жизни Всеслав Полоцкий слыл чародеем (по свидетельству летописца он родился от волхования), в «Слове» этот мятежный князь назван «вещим» и изображается оборотнем, который в обличье волка мог преодолевать большие расстояния.

Ст. 406. К утру ж, вонзивши стрикузы, раздвигнул врата Новугороду... — В автографе: «К утру же стрикузы водрузивши, раздвигнул врата Новугороду».

«Темное место» древнерусского текста, в котором предположительно речь идет о военной удаче Всеслава («вазнь» — счастье, удача) — захвате им Новгорода.

Ст. 408. ... с Дудуток к Немизе. — В автографе и копии был вариант: «...к Неману...». То же далее в ст. 409, 413.

Дудутки предположительно местность под Новгородом, Немига (Немиза) — река в окрестностях Минска, где произошло сражение, в котором войско Всеслава потерпело поражение (1067).

Ст. 415. Князь Всеслав людей судил... — В автографе вместо «Всеслав» было «Всеволод».

Ст. 419. К Херсоню великому волком он путь перерыскивал. — В первом издании «Слова» фрагмент: «великому хръсови влъком путь прерыскаше» опущен, с примечанием: «Не вразумительно». Жуковский прочитал эту фразу ошибочно. Имеется в виду языческий бог солнца Хорс, которого оборотень Всеслав мог обогнать в своем волшебном беге.

Ст. 425. Ему первому и вещий Боян мудрым припевом предрек... — В автографе: «Ему и вещий Боян древней припевкой предрек...» В копии первоначально было пропущено слово «первому».

Ст. 427. Будь по птице горазд... — Одно из предположительных толкований: «разбирайся в гадании по полету птиц», по другому толкованию: древнерусское «пьтицъ / пытьць» — «колдун».

Ст. 431. Нельзя было старого Владимира пригвоздить к горам киевским! — Речь идет о Владимире I, который часто ходил в походы на недругов.

Ст. 434—435. Нося на рогах их, волы ныне землю пашут, // И копья славят на Дунае». — В автографе и первоначально в копии: «Не рози нося им хоботы пашут // И копья поют на Дунае».

Неверное прочтение древнерусского текста первыми издателями «Слова». Современное толкование: «Но врозь развиваются их боевые стяги. Копья поют».

Ст. 436. Голос Ярославнин... — Дочь Ярослава Галицкого, жена князя Игоря, мать его шестерых сыновей. О том, что ее звали Евфросиньей, сообщают лишь первые издатели «Слова», других свидетельств об этом нет.

Ст. 437. ...чечеткою по Дунаю... — В автографе и первоначально в копии вместо «чечеткою» было «кукушкою».

Чечетка — вид певчих птиц из рода коноплянок, семейство вьюрковых. Согласно «Толковому словарю...» В. И. Даля, просто «пташка» (СПб.; М., 1882. Т. 4.

329

С. 603). В древнерусском тексте «зегзицию». В других рукописных памятниках, а также в украинских и южнорусских говорах сходными словами обозначают кукушку, чайку, чибиса. Традиционный перевод — «кукушка» (идущий от фольклора образ горюющей женщины), хотя в переводах и переложениях «Плача Ярославны» встречаются и другие птицы: «ласточка» (А. Н. Майков), «горлица» (Н. Гербель, П. Шкляревский), наконец, просто «зегзица» без перевода (Н. Старшинов, А. Югов, В. Соснора, И. Шкляревский).

В устном народном творчестве «Дунай» — поэтическое название реки вообще. Одновременно это река в родном для Ярославны Галицком княжестве, крайняя западная граница Русской земли.

Ст. 438. ...бобровый рукав... — До недавнего времени считалось, что древнерусское «бебрян рукав» значило «рукав с бобровою опушкой». Н. А. Мещерский установил, что «бебряный» могло значить и «шелковый» (Мещерский Н. А. К толкованию лексики «Слова о полку Игореве» // Уч. зап. ЛГУ. 1956. № 198. Вып. 24. С. 5—6).

Ст. 439. ...на отвердевшем теле... — Древнерусское «жестоцем [теле]», обычно переводится «могучем». В брянских говорах, впрочем, «жестокий» значит «горячий, воспаленный» (Козырев В. А. Словарный состав «Слова о полку Игореве» и лексика современных русских народных говоров // ТОДРЛ. Л., 1976. С. 96—97).

Ст. 440. Ярославна поутру плачет в Путивле на стене... — В автографе отсутствует: «в Путивле».

Ст. 443—445. На что же наносишь ты стрелы ханские ~ На воинов лады моей? — В «пушкинском» списке строки пропущены; они вставлены по черновому автографу.

Ст. 443. ...стрелы ханские... — В древнерусском тексте «хиновьскыя». О «хинове» см. прим к ст. 280.

Ст. 450. ...Днепр, ты, слава-река! — В древнерусском тексте «Славутич», то есть «прославленый, славный». Этот эпитет Днепра сохранился до сих пор в украинском фольклоре.

Ст. 451. Ты пробил горы каменные... — Имеются в виду днепровские пороги.

Ст. 461. И заточило им тулы печалию?» — В автографе рядом со словом «заточило» не зачеркнуто: «заткало».

Ст. 473. Овлур свистнул... — Крещеный половец, помогший Игорю бежать из плена. В летописях назывался также Лавром.

Ст. 475. Не быть князю Игорю! — Подразумевается: не оставаться в плену.

Ст. 476—478. Кликнула, стукнула земля ~ подвигнулись. — Толкование Д. С. Лихачева: «(Овлур) кликнул, застучала земля (под копытами коней), зашумела трава (потревоженная беглецами), вежи (шатры) половецкие зашевелились (половцы заметили бегство Игоря)» (Лихачев. С. 44).

Ст. 480. Белым гоголем... — Гоголь — птица из семейства утиных.

Ст. 482. Соскочил с него босым волком... — В копии Жуковский исправил: «бесом волком» на «босым волком». Пушкин предложил эпитет «плотоядным» (Рукою Пушкина. С. 143).

Тюркизм «босый» значит «серый, светлый». «Босый волк» — по одному из толкований «весенний волк в период гона» (когда звери особенно активны). Намек на быстроту передвижения беглеца. Другое толкование — волшебный волк-оборотень, один из тюркских тотемов.

Ст. 496. Тебе, лелеявшему на волнах князя... — Слово «тебе» было вписано в копии Жуковским.

330

Ст. 502—503. Чайками на струях, // Чернедями на ветрах. — Чернядь, как и гоголь, — чуткая птица из семейства утиных; «чаица» древнерусского текста допускает два толкования — не только чайка, но и чибис. Впрочем, обе птицы также отличаются чуткостью и осторожностью.

Ст. 504. ...Стугна-река... — Небольшая река, правый приток Днепра, иногда внезапно разливающаяся в половодье. В копии Жуковский исправил «Стузна» на «Стугна».

Ст. 507—509. ...расторгает. // А юноше князю Ростиславу // Днепр затворил брега зеленые. — В автографе и первоначально в копии вместо «расторгает» было «раздирает». Кроме того, в автографе ст. 508 читалось: «О! юноше князю Ростиславу...»

Речь идет о гибели при переправе через Стугну (1093) юного князя Ростислава, младшего брата Владимира Мономаха. Упоминание Днепра здесь — следствие неправильного членения древнерусского текста его первыми издателями. На берегу Днепра плачет по Ростиславу его мать, о чем есть также упоминание в летописи.

Ст. 514. Не сороки защекотали... — В автографе: «...застрекотали...» В древнерусском тексте «встрокоташа».

Ст. 516. Тогда враны не граяли... — Пушкин в копии исправил «граяли» на «играли» (Рукою Пушкина. С. 144).

Ст. 519. Ползком только ползали... — Древнерусское «полозие ползоша» означает, вероятно, бесшумное движение полозов, крупных неядовитых степных змей.

Ст. 525. Гзак в ответ Кончаку... — Описка В. А. Жуковского, повторенная в обоих списках его перевода. По смыслу следует: «Кончак в ответ Гзаку».

Ст. 527. Соколенка опутаем красной девицей!» — Намек на заранее уже подготовленный брак Владимира, сына Игоря с дочерью Кончака.

Ст. 530—531. То соколенка не будет у нас, // Не будет и красной девицы... — В 1187 г. Владимир вместе с женой и ребенком действительно вернулся на Русь.

Ст. 535. ...супруга дщери когановой. — Фрагмент одного из «темных мест» «Слова». «Каган» — хазарский титул, иногда присоединявщийся к именам великих князей. Здесь именование для Олега «Гориславича», дружинным певцом которого, вероятно, был упоминаемый несколько выше Боян. «Супруга» — неправильное прочтение первыми издателями слова «хоти», что означает не только жену, возлюбленную, но и двойственное число от «хоть», любимец. Некоторые исследователи считают, что во фрагменте упоминаются два любимых певца Олега — Боян и вычитанный в неясном древнерусском тексте Ходына. У скандинавских скальдов было принято исполнение произведения сразу двумя певцами по очереди (амебейное чтение), следы ориентации на подобное исполнение Д. С. Лихачев обнаруживает и в «Слове» (Лихачев Д. С. Предположение о диалогическом строении «Слова о полку Игореве» // РЛ. 1984. № 3. С. 130—144).

Ст. 543. Игорь едет по Боричеву... — Боричев взвоз — киевская улица, ведущая от берега Днепра к центру города.

Ст. 544. Ко святой богородице Пирогощей... — Киевская церковь Богородицы Пирогощей названа так по имени хранящейся в ней византийской иконы. Маршрут Игоря в Киеве, вероятно, намекает на какой-то данный им ранее обет.

Ст. 554. Слава князьям, а дружине аминь! — Большинство современных исследователей полагает, что союз «а» употреблен здесь в редком для него соединительном, а не противительном значении. Принятое чтение: «Князьям слава и дружине! Аминь».

М. Климова

331

Цеикс и Гальциона

Отрывок из Овидиевых «Превращений»
(«Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений...»)
(С. 23)

Автограф (РНБ. Оп. 1. № 29. Л. 39—42) — черновой, с подзаголовком «Из Овидия» и пометами: «13 декабря» — в начале рукописи и «20 декабря 1819» — в конце.

Впервые:

1) Известия Российской Академии. СПб., 1820. Кн. 8. С. 33—45 — без заглавия и подзаголовка; публикацию предваряет следующее примечание: «Потом, Член Академии Г. Над. Сов. и Кав. Николай Иванович Гнедич читал следующий перевод отсутствующего Члена Академии Г. Кол. Асс. и Кав. Василия Андреевича Жуковского с Латинского языка Российскими Экзаметрами басни о Цеиксе и Гальционе из одиннадцатой книги Овидиевых превращений» и указание: «Торжественное годичное собрание было 8 января 1820».

2) СО. 1821. № 9. С. 73—92 — с подзаголовком: «Из XI кн. Овидиевых Превращений» и подписью: «Ж».

В прижизненных изданиях: С 3 (Т. 3. С. 333—360) — с подзаголовком: «Отрывок из Овидиевых Превращений»; С 4 (Т. 6. С. 146—167) — с тем же подзаголовком; С 5 (Т. 4. С. 31—50) — в подборке произведений 1822 г., с тем же подзаголовком.

Датируется: 13—20 декабря 1819 г.

Основанием датировки являются записи в черновом автографе: «13 декабря» — в начале, и «20 декабря 1819» — в конце. Учитывая хронологический порядок расположения текстов в тетради, помету «13 декабря» следует относить к 1819 г.

«Цеикс и Гальциона» — перевод фрагмента эпической поэмы «Метаморфозы» (песнь XI, ст. 410—748) римского поэта Публия Овидия Назона (43 г. до н. э. — 18 г. н. э.).

В библиотеке поэта сохранились три издания «Метаморфоз» Овидия в немецких переводах:

1) Des P. Ovidius Naso sämmetliche Werke. Übersetzt von H. Heynemann, N. G. Eichhoff und J. P. Krebs. Bde 1—4. Frankfurt a. M., J. C. Herrmann, 1797—1803;

2) Verwandlungen. Nach Publius Ovidius Naso von Johann Heinrich Voss. Theile 1—2. Berlin, Fr. Vieweg, 1798;

3) Publius Ovidius Naso’s Werke. Übersetzt von H. C. Pfitz und E. F. Metger. Stuttgart, 1833. См.: Описание. № 1800—1802.

Если последнее издание было уже приобретено после создания перевода, то два первых имеют к нему самое непосредственное отношение, и пометы в них представляют интерес для понимания творческой истории текста «Цеикса и Гальционы».

Прозаическое переложение «Цеикса и Гальционы» принадлежит H. Heynemann «Rector am Gymnasium in Speyer» (Bd. 1. S. 420—444). На нижней обложке тома Жуковский подсчитывает общее количество стихов в «Метаморфозах» (12×750 = 8700), что свидетельствуют о более масштабном замысле перевода.

В стихотворном переводе известного немецкого поэта Иоганна Генриха Фосса (1751—1826), который находится во второй части (№ XLIX. S. 217—245; всего

332

338 ст.), Жуковский отчеркивает карандашом несколько стихов (169, 223, 277, 338), а в оглавлении первого тома черными чернилами отмечает крестиком следующие отрывки: XXIII «Persius»; XXV «Ceres»: XXVI «Arachne»; XXVII «Niobe»; XXX «Prokne und Philomela».

Уже в 1805 г. Жуковским был составлен план произведений, которые он намеревался прочитать, часть из которых — перевести. В разделе «Эпическая поэзия» Жуковский проявляет интерес к Гомеру, Вергилию, Мильтону, а также Овидию, записывая в конце раздела: «Отрывки из Овидия» (Резанов. С. 240). К 1819 г. интерес Жуковского к эпическому наследию вообще и к творчеству Овидия в частности возрастает, что объясняется желанием возродить для своих современников эпическое наследие древних поэтов. Тремя переводами фрагментов из эпических поэм Гомера, Вергилия и Овидия Жуковский намеревается создать цикл, являющий собой «героиду» человеческого поведения в различных жизненных ситуациях, — на войне, в любви, в горе, где перевод каждого отдельного отрывка представляет один из вариантов героического. Подтверждением критерия целостного восприятия этих переводов может служить их общее обособленное положение касательно имеющихся рубрик «Смесь» и «Сельские стихотворения» в оглавлении четвертого прижизненного издания (С 4), а также их включение Жуковским в раздел «Эпические стихотворения» «Общего оглавления» с указанием единого для всех трех фрагментов времени их перевода — 1822 г. (Матяш. С. 153).

Произведения Жуковского 1819 г. в жанровом аспекте определяются как произведения переходного характера от элегии к лиро-эпосу. Однако предпринятый Жуковским перевод фрагмента из эпической поэмы Овидия следует рассматривать не только как этап в постижении эпического, но и как художественно оформленный способ саморефлексии в подведении итогов своим элегическим и балладным опытам. Элегическая тональность, свойственная эпическому наследию Овидия, органично соединилась с творческими поисками самого Жуковского. Эту особенность отрывка отметил уже П. Загарин (Л. Поливанов): «Из всех переводов классических языков “Цеикс и Гальциона” <...> — несомненно, лучший. Этот поэт ближе других подходит к лиро-эпическому складу, так родственному таланту Жуковского» (Загарин. С. 316).

Изучая трактаты Эшенбурга и Лагарпа (Эстетика и критика. С. 49—158, 285), путем сравнения Гомеровского (греческого) и Вергилиевского (римского) эпосов, Жуковский приходит к пониманию новаторской сути эпического наследия Овидия, которая сводилась к тому, что Овидий не просто собрал множество мифов, а их художественным оформлением смоделировал заново осмысленную историю человечества. Следуя за Овидием, Жуковский формулирует свой способ создания эпоса в условиях Нового времени. «Эпос Нового времени» представляет собой перевод фрагмента из эпического произведения древнего поэта, отобранный с учетом наличия в нем тем, мотивов и образов, апеллирующих ко всему художественному наследию автора, в свою очередь организованных в отрывке способом жанро-родового полисинтетизма — концентрацией нескольких жанровых и родовых начал в пределах переводимого текста, с целью воспроизведения для своих современников представления обо всей художественной системе древнего поэта и органичного включения перевода в систему художественных поисков Жуковского-поэта.

Идея концентрации всего творческого наследия Овидия в переводимом Жуковским фрагменте была им эксплицирована в подзаголовке, указанном в автографе,

333

— «Из Овидия». К 1849 г. — ко времени последней прижизненной публикации «Цеикса и Гальционы», Жуковский приходит к пониманию необходимости указания в подзаголовке категории «отрывочности», которая являлась бы не только формальным показателем перевода фрагмента из XI кн. «Метаморфоз», но и включала бы семантику «эстетического манифеста», ранее заявленную Жуковским в аналогичном подзаголовке элегии «Невыразимое».

В самом же фрагменте, выбранном Жуковским для перевода, присутствуют мотивы, апеллирующие к произведениям разных периодов творчества римского поэта-изгнанника. С ранним этапом творчества Овидия, связанным с произведениями преимущественно любовного содержания, соотносим сюжет истории преданной любви между Цеиксом и Гальционой. С биографической историей расставания Овидия с женой, причиной которого послужило его изгнание из Рима, совпадающее с периодом его зрелого творчества — временем написания «Метаморфоз», в выбранном Жуковским отрывке соотносится ситуация расставания любящих супругов Цеикса и Гальционы (биографически эта ситуация была близка и Жуковскому — расставание с М. А. Протасовой, ее свадьба с Мойером). Последовавшее за расставанием одиночество, настигшее каждого из супругов после отплытия Цеикса, соотносимо с мироощущением Овидия-изгнанника, отразившееся в произведениях его позднего творчества («Тристии», «Письма с Понта»).

Выявляя эпическое начало в переводимом отрывке, Жуковский прибегает к концентрации элегических тем, мотивов и образов, сложившихся к 1819 г. в его художественной системе, использует свой опыт балладника, а также на примере «Цеикса и Гальционы» пробует силы в области драматургии.

Так, опыт натурфилософских элегий («Сельское кладбище», «Славянка», «Вечер») обнаруживает себя в переведенном отрывке через описание бури на море. С философскими элегиями («Цвет завета», «Лалла Рук», «Певец», «Мечты») перевод отрывка из поэмы Овидия связывает тема любви, приобретшая в «Метаморфозах», в отличие от опытов его раннего творчества, философское осмысление. С «эстетическими манифестами» роднит концепция одухотворения бытия и оживления души под воздействием сильных чувств.

Чудесное превращение Цеикса и Гальционы в зимородков соотносится с превращениями в балладах Жуковского. Весь свой балладный опыт Жуковский рассматривал как этап в постижении эпического, и в качестве характерной черты как эпической поэмы, так и баллады, отмечал «чудесное» (Эстетика и критика. С. 84—94).

Элементы драматургического начала в переводе репрезентируют себя посредством основной характеристики драмы как жанра — диалога, представленного в имплицированной форме в сцене расставания супругов, что объясняется большей функциональностью данной формы диалога: возможностью вопросы личного характера соотнести с проблемами общечеловеческих, вселенских масштабов.

Во время работы над переводом Жуковский, по всей вероятности, был в Дерпте, о чем свидетельствует содержание письма М. А. Протасовой к Жуковскому от 19 января 1819 г. (УС. С. 234). Жизнь Жуковского в это время связана с пребыванием при дворе императрицы Марии Федоровны, где он увлечен гр. С. А. Самойловой — фрейлиной императрицы, надеется на брак с нею, соперничает в борьбе за ее сердце с другом В. А. Перовским. Один из рабочих вариантов «Цеикса и

334

Гальционы» был переписан Жуковским в альбом Софье Александровне (Кульман. С. 1085—1087, 1131—1133). Трагическая история любви Жуковского и М. А. Протасовой, увлечение С. А. Самойловой позволяют усматривать в выборе отрывка для перевода автобиографический контекст. И все же основная причина проявленного Жуковским интереса к творчеству Овидия заключалась в желании возродить эпическое наследие древнего поэта для своих современников.

Отдельно данный сюжетный фрагмент «Метаморфоз» впервые в практике перевода в истории русской литературы был осуществлен Жуковским. Позже этот же отрывок был переведен и обработан в драматургическом ключе Т. Щепкиной-Куперник (Современник. СПб., август 1912. Кн. 8. С. 3—20). Полный перевод поэмы принадлежит А. А. Фету и С. В. Шервинскому.

Передавая текст оригинала достаточно точно, Жуковский усиливает эмоциональный строй повествования и осуществляет ряд необходимых изменений с целью реализации поставленной им задачи по созданию в переводе одного отрывка из поэмы Овидия представления обо всей его художественной системе.

Це́икс — Ceyx; Κήϋξ, варианты произношения — Кеикс, Кеик. Овидий контаминирует два мифологических образа: 1) фессалийский царь города Трахины, у которого скрывался Геракл после убийства Эвнома; 2) сын Люцифера (от лат. lux — свет, утренняя звезда), брат Дедалиана, супруг Алкионы, дочери бога ветров Эола.

Гальцио́на — Halcyone; ’Αλκυών варианты произношения — Альциона, Алкиона. Дочь бога ветров Эола, жена Цеикса, бросившаяся в море, узнав о гибели мужа. Супруги были превращены богами в зимородков (вариант: Цеикс — в чайку, Гальциона — в зимородка; Алкиона по-гречески ’αλκυών и ’αλκυών — зимородок). Другой вариант мифа: Цеикс и Гальциона были превращены богами в птиц не из сострадания к их прерванному на земле счастью, а по причине наказания за гордость, за то, что называли себя Герой и Зевсом.

Ст. 1 (410—411 — здесь и далее стих оригинала. — Н. Б.). Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений... — В оригинале: Interea fratrisque sui fratremque secutis // Anxia prodigiis turbatus pectora Ceyx... — Тем временем, Цеикс встревожен чудесами брата и последовавшими за ними, душа неспокойна... — <здесь и далее перевод комментатора>, — Жуковский опускает при переводе 410-й стих, объясняющий причину тревожных предчувствий и отправления Цеикса в опасное путешествие, что позволяет представить данный сюжет поэмы как самостоятельное, фабульно завершенное произведение.

Ст. 2 (413). ...Кларийского бога... — Имеется в виду Аполлон-прорицатель, храм которого располагался в Малой Азии близ Колофона в Ионии. В автографе: «Был уж готов...»

Ст. 3 (414). ...Форбас и дружины флегиян. — Форба́с, Форба́нт, Фле́гий — предводитель разбойничьего племени, располагавшегося, главным образом, в Фессалии (Гомер «Илиада»), либо в Беотии (Павсаний «Описание Эллады»). За попытку ограбления храма в Дельфах был наказан Аполлоном. В оригинале: ... cum Phlegyis... — с флегийцами, — Жуковский самостоятельно вводит лексику высокого стиля. См. также ст. 44 (456), 58 (472—473), 114 (528), 156 (578), 198 (613), 237 (655).

Ст. 5 (416). Ей сказать о разлуке... сказал... ужаснулась... — Многоточие, отсутствующее в оригинале, способствует усилению эмоционального строя в переводе Жуковского. В автографе и первой публикации вместо многоточия было тире. Стоит

335

отметить последовательное уменьшение экспрессии (приблизительно в два раза) от автографа к С 5. Так, в С 3 — 59 восклицательных знака; в С 4 — 36; в С 5 — всего 25! С целью усиления эмоционального строя Жуковский использует сложные эпитеты (см. ст. 9 (420), 111 (525), 138 (553), 313 (732)); самостоятельно вводимые Жуковским в перевод слова, передающие чувства, состояние персонажей, отражающие какое-либо явление в его понимании Жуковским (см. ст. 37 (449), 44 (458—459), 46 (459), 47 (460), 129 (540), 133 (543), 149—150 (564), 208 (623)); междометия (см. ст. 25 (237), 60 (471) и др.); вторичные значения слов, указывающие на чувственную, нематериальную сторону предмета, явления (см. ст. 10—11 (421), 33 (444—445), 122 (535), 148 (563), 209 (624)); повторы (см. ст. 77 (490), 167 (582), 298 (717), 303 (722)); введение слова «друг», отсутствующее в оригинале (см. ст. 19 (230), 29 (240), 260 (679)).

Ст. 10—11 (421). ...какою виной от себя удалила // Я твое сердце? — В оригинале: ... Quae mea culpa tuam, dixit carissime, mentem // Vertit? — любимейший, какая моя вина, что твой ум отвратила? — Жуковским использовано вторичное значение слова mens — «сердце», вместо «ум», «рассудок».

Ст. 20 (431). Дружбой родителя, бога Эола... — У Овидия — ...socer Hippotades... — свекр Гиппотад. В греческой мифологии: 1) родоначальник племени эолийцев, сын Эллина и нимфы Орсеиды. От Энареты имел семерых сыновей и пятерых дочерей, среди которых была Гальциона; 2) бог ветров, место обитания которого — остров Эолия.

Ст. 23 (434). ...и земля и моря им покорны... — В автографе вместо «покорны» было «подвластны».

Ст. 24 (435). Тучи на небо и страшным огнем... — Там же вместо «Тучи на небо...» было «На небо тучи...»

Ст. 32 (445). ...сын Люциферов... — В оригинале: ... sidereus coniunx... — звездный супруг.

Ст. 33 (444—445). Долго безмолвствовал, в сердце тая... — В оригинале: ...movetur <...> neque enim minor ignis in ipso est — был тронут <...> и не меньший огонь в нем присутствует.

Ст. 34 (446). Но, постоянный в желанье, он... — В автографе вместо «постоянный в желанье» — «в желании твердый».

Ст. 37 (449). Нет убежденья печальной душе... — У Овидия: Non tamen idcirco causam probat... — Также не убеждают и доводы.

Ст. 38—39 (452—453). ...Люцифером // Светлым... — В оригинале: ...per patrios ignes... — отцовским огнем.

Ст. 43 (455). ...устроить и всё изготовить... — В черновом автографе: «убрав, все изготовить...»

Ст. 44—45 (456—457). ...ладью Гальциона и, вещей душой предузнавши // Будущий рок... — В оригинале: ... pinum <...> rursus visa veluti praesaga futuri ... — сосну <...> вновь увидев, словно предчувствуя будущее, — имеется в виду материал, из которого сделаны корабли, — характерная особенность Овидия обозначать предметы путем метонимического переноса. См. также ст. 117 (533). Жуковский вводит отсутствующее в оригинале слово «душа».

Ст. 46 (459). ...нежно... — Отсутствует в оригинале.

Ст. 47 (460). Томно шепнула... — В оригинале: ... dixit... — сказала.

Ст. 53 (465). Тем же знаком... — В автографе вместо «знаком» было «приветом».

Ст. 54 (466). ...распознать уж не могут... — Там же вместо «распознать» — «различить».

336

Ст. 58—59 (471—472). ...И безмолвно в чертог опустелый // Тихо пошла Гальциона и пала на одр одинокий... — В оригинале: ...vacuum petit anxia lectum // Seque toro ponit — обеспокоенная идет к пустому ложу и ложится на постель. В автографе эпитеты «опустелый» и «одинокий» поменялись местами. Был еще зачеркнутый вариант: «пала на ложе пустое».

Ст. 67 (480). Берег повсюду равно отдален... — В автографе вместо «отдален» было «удален». В Известиях АН: «вздуваяся»; в С 3: «вздымаясь».

Ст. 77 (490). ...а буря грозней и грозней... — Жуковский усиливает экспрессивность повтором.

Ст. 78 (489). ...вздымаяся... — В автографе первоначальными вариантами были слова «свирепствуя», «гремя», позже зачеркнутые Жуковским.

Ст. 87 (500). ...стигийския влаги... — Река в Аиде — царстве мертвых. Также Стикс (Στύξ — ненавистная) — дочь Океана и Тефиды либо Ночи и Эреба, божество, управляющее водами одноименной реки. Водами Стикса Зевс имел право наложить заклинание на провинившегося бога. Считалось, что воды Стикса обладают очень сильным воздействием, избавиться от проклятия практически невозможно. Примечательно, что река с таким же названием действительно протекала в Греции (Северная Аркадия) и ее воды считались губительными.

Ст. 89 (503). Мчится трахинское легкое судно игралищем бури... — В автографе, первой публикации, С 3—4 было: «Мчится трахинское судно легким игралищем бури...»

Ст. 91 (504). ...в глубокую мглу Ахерона... — Ахерон (’Αχέρων), одна из рек в Аиде, через которую Харон перевозит души умерших. Река с таким названием действительно существовала в Эпире, отличалась грязно-мутной водой. В автографе вместо «вдруг» — «то»; вместо «стремнины» — «вершины».

Ст. 94 (506). ...отшибая разящие волны... — В автографе вместо «разящие» было «грозящие».

Ст. 98 (510). ...кидается в копья... — Там же вместо «кидается» — «бросается».

Ст. 104 (518). И море воздвиглося к небу. — Там же вместо «воздвиглося к небу» — «воздвиглось до неба».

Ст. 111 (525). ...Подобно бойцу-великану... — В оригинале: ...miles... — воину.

Ст. 114 (528). ...один из дружины... — В оригинале: Inter mille viros... — из тысячи мужей.

Ст. 116 (530). ...воздвигся страшный девятый... — В автографе было «десятый». В оригинале:. ...insurgens decimae <...> undae... — подняв натиск десятой волны — Жуковский использует при переводе устойчивое в русском языке название наивысшей точки морского шторма. Для римлян таковой считалась волна, сила которой была в десять раз больше остальных.

Ст. 122 (537). ...мужество пало... — В оригинале: ...animique cadunt... — и дух пал — Жуковский использует вторичное значение слова animus — «мужество», вместо «душа».

Ст. 129 (540). ...о милой своей Гальционе... — Эпитет «милая» добавлен Жуковским.

Ст. 133 (543). ...к милому дому... — См. прим. к ст. 129 (540).

Ст. 135 (550). ...и ночь беспредельная всюду. — В оригинале: ...duplicataque noctis imago est... — и удвоен образ ночи — Жуковский переводит, создавая более пространный образ наступившей темноты, не уточняя, во сколько именно раз стало темнее обычного. См. также ст. 175 (590), 218 (633).

Ст. 138 (553). Грозен, жаден <...> вал-победитель. — У Овидия: ...unda velut victrix... — победоносная волна. «Грозен», «жаден» добавлено переводчиком.

337

Ст. 139 (554). ...Афос... — (Афон), гора в Македонии. В автографе слово «Афос» Жуковским неоднократно написано и зачеркнуто, что свидетельствует о поисках замены.

Ст. 140 (554). ...Пинд... — Горный хребет между Фессалией, Македонией и Эпиром.

Ст. 143 (563). В автографе вместо «разом» было «быстро».

Ст. 146 (561—562). В помощь отца, в помощь Эола, водою душимый... — В оригинале: ...socerumque patremque // Invocat, heu! — и отца, и свекра зовет — напрасно! — у Жуковского стерта родственная соотнесенность между Цеиксом и Эолом. В автографе и первой публикации вместо «в помощь» было «в помочь». Вместо «водою душимый» в первой публикации, С 3—4 — «водой поглощаем».

Ст. 148 (563). С нею мысли и сердце; жаль ее, а не жизни... — В оригинале: ...illam meminitque... — и вспоминает ее.

Ст. 149—150 (564). ...до очей Гальционы // Милых донесть... — См. прим. к ст. 129 (540).

Ст. 156 (571). ...вершины Олимпа... — В оригинале: ...caelo... — с неба. Жуковский использует более конкретное указание места обитания богов.

Ст. 158 (573). ...дочь, об утрате не зная... — В автографе вместо «об утрате» — «о несчастье».

Ст. 163 (577). Жертвенный ладан; Юнону ж богиню усерднее молит... — В оригинале: ...pia tura... — жертвенные благовония. Juno; ’Ήρα, ’Ήρη — в римской мифологии покровительница женщин, брака, материнства.

Ст. 171 (586). Знаешь, где Сон обитает, безмолвный податель покоя. — Somnus, ’Ήπνος, в греческой мифологии божество сна, сын Ночи (Никты). Сон спокоен, тих и благостен к людям, в отличие от своего беспощадного брата Смерти (Танатоса). У Гомера Сон обитает на острове Лемнос. У Овидия — в Киммерийской земле. В оригинале: ...vise soporiferam Somni velociter aulam... — с легкостью отправляйся в усыпляющий дворец Сна — Жуковский указывает на то, как он себе представляет такое явление как сон, определяет основную его функцию — давать временный покой смертным.

Ст. 172 (587). К этому богу лети... — В автографе и первой публикации: «К Богу сему полети...» То же в С 3—4, но «богу» — с прописной буквы.

Ст. 175 (589). Яркостью красок блестящей... — У Овидия: ...velamina mille colorum... — одежды тысячецветные.

Ст. 177 (592). ...в стороне киммериян... — По названию народа, населяющего крайний Запад. Место, куда не проникают лучи солнца. Историческая Киммерия — Крым.

Ст. 178 (593). Мрачной пещерой... — Данное определение самостоятельно внесено переводчиком.

Ст. 180 (595). Феб... — (греч. — блистающий), один из вариантов имени Аполлона. Здесь Аполлон выступает с функциями бога Солнца (Гелиоса) — всевидящего ока.

Ст. 188 (603). ...Летийский ручей... — Ручей реки забвения Леты, протекающей в Аиде, — царстве мертвых.

Ст. 189 (604). Слабым, чуть слышным... — В автографе вместо «слабым» — «легким».

Ст. 198—199 (613—614). Ложе осыпав, Сны бестелесные, легкие Грезы // Тихо лежат в беспорядке... — В автографе вместо «сны» было «мечты». У Овидия: Hunc circa passim varias imitantia formas // Somnia vana iacent totidem... — Здесь повсюду вокруг различные формы лежат, столь же подобные лживым Снам... — Жуковский классифицирует различные формы Сна, что отсутствует у Овидия. См. также ст. 211 (626).

338

Ст. 205 (620). ...слабость голову сонную клонит... — В оригинале: ...percutiens nutanti pectora mento... — ударяясь склоняющейся головой о грудь — Жуковский использует устойчивое выражение, отражающее процесс погружения в состояние дремоты.

Ст. 206 (621). Нехотя он приподнялся; шатаясь, оперся на руку... — В оригинале: ... Excussit tandem sibi se cubitoque levatus... — наконец вытряс себя из себя и оперевшись на локоть.

Ст. 208 (623). ...божество благодати! — У Овидия: ...placidissime, Somne, deorum... — Сон, спокойнейший из богов.

Ст. 209 (624). ...усталого сердца... — У Овидия: ...corpora fessa... — усталого тела.

Ст. 211 (626). Сон! повели, чтоб Мечта, подражатель обманчивый правде... — У Овидия: ...Somnia, quae veras aequant imitantia formas... — Повели, чтобы Сны, подражающие формам, полетели...

Ст. 212 (627). ...под видом царя полетела... — В первой публикации, С 3—4 вместо «под видом» — «в лике».

Ст. 213 (628). Вместо «Там сновиденьем погибель...» в автографе: «Там привидением гибель...»; в первой публикации: «Верным виденьем погибель...»

Ст. 217 (632). Снова лазурью по радуге светлой она полетела. — Отсутствует в автографе, переписанном в альбом С. Самойловой (Кульман. С. 1132).

Ст. 218 (633). Бог из несметного роя им порожденных видений... — У Овидия: At pater e populo natorum mille suorum... — Отец из тысячи рожденных образов... — см. прим. к ст. 135 (550).

Ст. 219 (635). ...Морфея... — (Μορφεύς), в греческой мифологии один из трех сыновей Сна, крылатое божество. Способен принимать разные человеческие формы (μορφή — форма) и являться людям во сне.

Ст. 221 (637). ...и телодвиженья, и голос... — Вместо «телодвиженья» — «движенья таясь» (автограф, первая публикация, С 3—4). Союз «и» в первых двух случаях отсутствует.

Ст. 222 (638). Даже все виды одежд... — Вместо «все виды» в автографе «отличья»; в первой публикации, С 3—4: «отмены».

Ст. 223 (639). ...лишь один... — Вместо «лишь» в автографе «только».

Ст. 225 (640). ...на Олимпе Икелос, а в людях Фоветор... — Сын бога Сна. В отличие от Морфея, он способен принимать лишь облик неодушевленных предметов. Образ Икелоса-Фоветора (греч. подобный-устрашитель) не мифологический, самостоятельное творение Овидия.

Ст. 226 (642). ...Фа́нтазос... — Сын бога сна, брат Фоветора и Морфея. Является людям во сне под видом змей, птиц, зверей.

Ст. 231 (647). ...Ириды... — В оригинале: Thaumantidos — Богиня радуги, дочь морского божества Тавманта, сестра гарпий. Вестница Зевса и Геры. Посредница между богами и людьми.

Ст. 235 (652). В граде Гемонском... — Имеется в виду город в Фессалии.

Ст. 237 (655). ...к одру Гальционы... — В оригинале: ...Coniugis ante torum miserae... — к постели несчастной супруги...

Ст. 238 (656). ...с волос бежали потоки. — Вместо «бежали» в автографе «кипели», «кишили».

Ст. 242 (670). ...супруга обнимешь. — Там же вместо «обнимешь» — «увидишь».

Ст. 248 (668). ...слуху неверному ныне... — Вместо «неверному» — «напрасному» (черновой автограф).

339

Ст. 251 (670). О! Да не буду я в Тартаре темном бродить... — (Τάρταρος), в греческой мифологии пространство, находящееся в глубине космоса, ниже Аида, там находятся концы и начала всего. Тартар страшен своей бездной даже богам. Если Олимп — верхнее небо, где обитают боги нового поколения — дети свергнутых титанов, то в Таратаре — боги прошлого поколения, свергнутые титаны.

Ст. 257 (676). «Стой! — она возопила. — Помедли, я за тобою». — В автографе: «Стой! Куда ты? — воскликнула. Я с тобою — помедли!»

Ст. 260 (679). ...друг?.. — В оригинале употреблено относительное местоимение qui — который.

Ст. 265—266 (684—685). «Нет Гальционы, — она возопила, — нет Гальционы! // С Цеиксом вместе она умерла; оставь утешенье... — В автографе: «Нет Гальционы, — она возопила, — нет ее! в море // С Цеиксом вместе она схоронилась; прочь, утешенье!»

Ст. 273 (693). ...там стоял он, печальный! — В автографе вместо «печальный» было «недвижимо-грустный».

Ст. 274 (694). ... (и мутно глаза привиденья искали). — В автографе: «и мутным взором глаза привиденья искали...»; в первой публикации, С 3—4: «и мутные взоры призрака искали...»

Ст. 281 (700). Ныне ж в отсутствии гибну... — В первой публикации, С 3—4 вместо «в отсутствии» было «отсутственна».

Ст. 284 (703). Тяжкую жизнь... — В автографе вместо «тяжкую» — «бренную».

Ст. 286 (705). ...нас в могиле... — В автографе, первой публикации, С 3—4 вместо «в могиле» было «во гробе».

Ст. 290 (709). Дух занимало... — В автографе вместо «занимало» было «запирало».

Ст. 291 (710). ...на тихое взморье... — В автографе и первой публикации вместо «на взморье» было «на берег моря».

Ст. 293 (712). ...Отсюда ладья побежала... — В автографе: «Здесь отчалило судно...»

Ст. 297 (716). Что-то, как труп... — В автографе и первой публикации: «Что-то, словно, как труп...» В первой публикации нет эпитета «печального».

Ст. 298 (717). Ближе и ближе, видней и видней... — В оригинале: ...postquam paulum adpulit unda... — когда волна немного приблизила.

Ст. 303 (723). ...сердце в ней боле и боле мутится. — В оригинале: ...Hoc minus et minus est mentis sua... — тем меньше и меньше остается рассудка в ней.

Ст. 313 (732). ...внезапно-расцветшим крылом... — У Овидия: ...Percutiensque levem modo natis aera pennis... — разрезая только что рожденными крыльями легкий воздух.

Ст. 328 (748). ...и воды спокойны. — В первой публикации вместо «воды» было «волны».

Н. Болгова

Сид в царствование Фердинанда (великого)

(«Мрачен, грустен Дон Диего!»)
(С. 32)

Автографы:

1) РНБ. Оп. 2. № 20. Л. 1 — беловой, с заглавием: Цид в царствование Фердинанда (великого)» и датой: «Март, 28. 1820 г.»; в левой половине листа проставлена цифра «1». Под ней четко, с разбивкой на строфы следует текст (52 строки), соответствующий

340

первому романсу «Сида» И. Гердера. В правой части листа проставлена цифра «2». Текст отсутствует.

2) НБ ТГУ. № 1281 — черновой с многочисленными правками и переписанными набело отдельными отрывками, между строк немецкого текста и на свободных частях страниц (6—51) книги: Der Cid. Nach Spanischen Romanzen besungen durch Johann Gottfried Herder. Neue unveränderte Auflage. Stuttgart u. Tübingen, 1820. (Описание. С. 183). Перевод начат со второго романса.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: БЖ. Ч. 1. Томск, 1979. С. 214—233. Публикация Н. Б. Реморовой.

Печатается по тексту первой публикации со сверкой по автографу и заменой огласовки имени героя, переданного в рукописи как Цид, на Сид, что соответствует испанскому произношению и исправлено самим поэтом уже в БП и БиП (1831 г.) при публикации нового произведения, созданного на основании обработки «подлинных романсов испанских» (см. ниже).

Датируется: март-декабрь 1820 г.

Перевод семнадцати романсов из произведения И. Гердера «Сид» ни в одно собрание сочинений Жуковского не входил. Он был обнаружен нами при работе над хранящейся в НБ ТГУ библиотекой поэта и его архивом в РНБ. (См. об этом в БЖ. Ч. 1. С. 209—260.)

Испанские романсы — одно из интереснейших явлений народного творчества. Небольшие лиро-эпические произведения на сюжеты старинных героических преданий, они возникли и получили развитие в XIV—XV вв., в период начавшегося упадка героического эпоса, образцом которого является относящаяся к XI—XII вв. «Песнь о моем Сиде». В романсах разрабатывались не только отдельные мотивы и ситуации героического эпоса, но и новеллистические эпизоды, трогательные любовные истории из жизни героев эпических сказаний.

Основные персонажи и эпизоды романсов, как и в эпосе, связаны с эпохой Реконкисты — национально-освободительной борьбы испанского народа против захвативших его землю мавров, борьбы, длившейся с VIII по XV в. Однако характеры персонажей и многие эпизоды, изображаемые в них, не претендуют на точное соответствие Хроникам. В романсах исторические факты поэтически обобщены и переосмыслены под влиянием новых общественных и политических отношений и в этом смысле «фантастичны», что не препятствует, а порой даже способствует правдивому отражению основных противоречий испанской жизни.

Романсы свободны от патетики и приподнятости; вероятно, первоначально они исполнялись под аккомпанемент гитары и лишь позднее обрели статус самостоятельного литературного произведения.

Многие из романсов связаны с именем национального героя Испании периода Реконкисты Родриго Диаса, прозванного Сидом, и жизнь его отражена в них буквально от рождения и до самой смерти. При этом все события несколько сдвинуты в прошлое. Вопреки истории они начинаются не в царствование Санчо II или Альфонса VI, а в царствование их отца — Фердинанда I.

Создавались романсы в разное время, и они не всегда согласованы между собой в деталях, содержат множество хронологических смещений и совмещений фактов и исторических событий. Порядок исполнения романсов, как и их количество, определялось желанием исполнителя и слушателей. Расположение романсов в порядке

341

последовательного жизнеописания героя — результат деятельности собирателей и первых публикаторов, к числу которых принадлежит и И. Гердер.

Иоганн Готфрид Гердер (1744—1806), немецкий философ, писатель-просветитель, создатель замечательных сборников «Голоса народов в песнях», был одним из первых, кто решил познакомить европейскую публику с самобытным жанром испанского народного творчества. Он несомненно знал, что испанские романсы не делятся на строфы, но, желая «примирить» фольклорную и литературную традиции, в своей обработке использует строфы различного объема (от 3 до 11 строк), что в некоторой степени напоминает «тирады» французского героического эпоса.

Своего «Сида» («Der Cid. Nach spanischen Romanzen»), включающего смьдесят романсов, он создавал не только на основе знакомства с испанским текстом, но и по материалам французской «Всемирной библиотеки романсов...» («Bibliothèque universelle des romans ouvrage périodique») за июль 1783 г., где содержался их прозаический пересказ, при котором «первобытная дикость», «циническая суровость» и «варварское бесстыдство» древнего памятника (Ф. И. Буслаев) были не только несколько сглажены, но и дополнены «галантностью», восходящей к традициям куртуазной литературы, что несомненно сказалось в изображении героев, особенно Родриго и Химены (11, 12, 13 и 14-я песни). Употребление термина «песня» по отношению к отдельным разделам «Сида» Гердера, являющегося обработкой романсов, обусловлено тем, что, будучи выстроенными в единое, целостное, хронологически последовательное повествование, дополненное материалами французского пересказа, романсы утрачивают ряд своих специфических черт, характерных для фольклора, и становятся своего рода главами или песнями единого эпического повествования.

Так, 12-я и 13-я песни в несколько завуалированной форме подобны рыцарской тенсоне. В них, в отличие от подлинных испанских романсов, нет внешнего действия, каждая из них сама по себе монологична: в 12-й король, «желая испытать» Родриго, излагает свой взгляд на «женскую природу» и супружество; в 13-й — Родриго отвечает королю почтительно, но настойчиво опровергая каждый тезис, выдвинутый предшественником. Но вместе они составляют «прения», спор на заданную тему. Вся лексика, все образы заимствованы здесь не из быта вольных кастильцев, но из области феодальных отношений, как это свойственно рыцарской поэзии. И хотя все завершается просьбой Родриго к королю дать ему в супруги Химену, ни слова о любви, о личном чувстве здесь нет, ибо в данном контексте просьба Родриго — лишь антитезис к заключительным словам короля из 12-й песни: «Вывод правилен рассудка // От супружества бежать».

Четырнадцатая песня построена как диалог, что, казалось бы, ближе к рыцарским «прениям», но в этом «диалоге» фактически звучит лишь один голос — голос любви, что определяется единством эмоционального настроения героев и подчеркнуто внутренней перекличкой реплик говорящих с помощью системы рифм. Судя по всему, эта песня целиком принадлежит самому Гердеру. Одиннадцатая песня — разработка мотивов, содержащихся в романсах об осаде королем Доном Санчо города Заморы (Саморы) и обращенным к Сиду напоминанием Доньи Ураки о событиях прошлого. Уже сама форма песни — внутренний монолог — невозможна в средневековой литературе, она столь же далека от подлинных народных произведений, как и три выше упомянутых.

342

Подобные примеры есть не только в первой, но и в других частях гердеровского произведения. Однако следует иметь в виду, что в свое время они не рассматривались как сколько-нибудь серьезный недостаток и не препятствовали высокой оценке труда Гердера, впервые представившего европейской публике произведения испанского фольклора в приближенной к оригиналу форме и одновременно выстроенные как занимательный роман о знаменитом герое от его первого юношеского подвига до смерти.

После Гердера в Германии было немало попыток, отказавшись от французского посредничества, перевести романсы с испанского, расширить их круг, представить варианты. Таковы работы F. Diez’а (1818), A. Keller’а (1840), F. M. Duttenhofer’а (1842) и др. В изданиях появились краткие комментарии и предисловия. Но это был уже другой жанр.

В. А. Жуковский обращается к переводу гердеровского произведения в период, когда в его сознании совершается переход от балладного творчества к произведениям эпического характера: к переводу «Слова о полку Игореве», отрывков из «Энеиды», «Метаморфоз» Овидия и т. д., при переводе которых, по его мнению, необходимо максимально точно следовать оригиналу, дабы отразить в переводе дух эпохи, эти произведения породившей.

Очевидно, что начав работу над переводом «Сида» Гердера, поэт рассматривал его как достаточно верное воспроизведение народных испанских романсов, а потому в основных моментах строго следовал за оригиналом. В переведенной части сохранены все действующие лица, их взаимоотношения и характеры, расположение частей, строфическая структура и размер оригинала (белый четырехстопный хорей с женскими и мужскими клаузулами).

Одновременно с этим в переводе продолжено начатое еще Гердером облагораживание героев. Жуковский, со своей стороны, также стремится их опоэтизировать и «возвысить», а потому иногда смягчает, а иногда просто опускает то, что кажется ему грубым и непристойным. Так, в песне Гердера, где речь идет о знаменитом мече Мударры, последний, в соответствии с традицией, дважды назван «храбрым бастардом» («tapfre Bastard»), что отражает принципиальный для испанского эпоса мотив демократизма героев. В ряде романсов (Гердером не использованных) и о Родриго говорится как о «рожденном вне брака», но во всех отношениях превосходящем чванливых и трусливых грандов. Жуковский не только убирает имеющее в русском языке пренебрежительный оттенок слово «бастард», но и вообще изгоняет какой-либо намек на демократическое происхождение Мударры, называя его лишь «знаменитым» и «отважным». Впрочем, этот сглаженный вариант темы представляется нам более близким не только Гердеру, но и испанскому оригиналу, чем считающийся более «точным» перевод П. А. Катенина, который, сохраняя по отношению к Мударре определение «бастард», фактически противопоставляет «подлого» Мударру и благородного Родриго, что совершенно чуждо испанскому эпосу. У него Родриго произносит: «Слушай, меч на свете славный! // За тебя взялась рука // Не подлей руки Бастарда, // Хоть еще не так сильна...»

Основная часть перевода сделана Жуковским на страницах книги между строк оригинала и наглядно демонстрирует характер работы поэта над «лирическим сюжетом», присутствующим в гердеровской обработке (14-я песня). Подробно это рассмотрено нами в БЖ. Ч. 1. С. 252—259. Здесь же заметим, что описание ночного свидания буквально «захватило» поэта, привлекло его возможностью окунуться в

343

необычную для основного тона гердеровского произведения лирическую стихию и самому добавить в нее несколько капель. Расширяя, развертывая лирическую тему (у Гердера 32 строки, у Жуковского — 41), Жуковский стремится передать ту же смятенность чувствования, то же единство душевных устремлений героев, что и немецкий поэт, и в этом безусловно преуспевает, не разрушая образности, не пересоздавая характеры, изображенные Гердером.

Перед нами черновой, лишь частично перебеленный текст перевода. Из первой части произведения «Der Cid unter Ferdinand dem Grossen», включающей 22 песни, переведено 17. Возникает вопрос — случайно ли это ограничение? Полагаем — не случайно. На данном этапе творчества поэт свою работу завершил. Переведенная часть включает в себя две переплетающиеся сюжетные линии: историю первого подвига Родриго и изображение его любви к прекрасной Химене, дочери убитого им Дона Гормаса, завершающейся (благодаря вмешательству доброго, мудрого и справедливого короля) счастливой свадьбой героев.

Последняя (17-я) песня — род идиллического эпилога: «На груди младой супруги» Родриго не забыл о рыцарском долге, продолжал одерживать победы над врагами, заслужил еще большую любовь и уважение короля и был тем очень счастлив.

Думается, что данный финал не только отвечал тексту оригинала, но и был созвучен тайным надеждам поэта на благоприятное течение и счастливое завершение предпринимаемого им в это время заграничного вояжа в свите Александры Федоровны, его недавней ученицы, а ныне великой княгини.

Последние пять оставленных без перевода песен первой части не завершали ее, а готовили переход к новым, отнюдь не идиллическим событиям: Родриго стал настолько знаменит, что явившиеся ко двору мавританские послы, назвав его Сидом (господином), хотели ему, а не королю вручить дары от своих правителей, но благородный Сид указал им на ошибку; король Дон Фернандо умирает, не совсем справедливо разделив свои владения между детьми, его наследники — Дон Альфонс, Дон Санчо и Донна Урака — напряжены и готовы начать междоусобицу, которая составит содержание многих романсов второй и третьей частей, где отношения Сида с новыми королями изображены сложнее и драматичнее.

Остается вопрос, почему поэт, проделав столь большую работу и уже когда-то перебелив первую песнь, отказался от публикации? Одной из причин могло быть обнаружение им факта «вторичности» проделанной работы. Узнать об этом он мог уже во время своего вояжа 1820—1821 гг. Дело в том, что в сохранившемся в его библиотеке (Описание. № 1279) посмертном Собрании сочинений И. Г. Гердера в 46 т. недоставало 12-ти, в том числе и 3-го тома (1808) из серии «Zur schönen Literatur» (1805), где и был помещен «Der Cid». Восстановить недостачу поэт, видимо, так никогда и не смог, а потому перевод делался им по отдельному дешевому изданию без каких-либо комментариев и примечаний. Не сумев приобрести искомый том, поэт мог с ним так или иначе ознакомиться во время той же заграничной поездки и узнать из предисловия Иоганна фон Мюллера об источниках гердеровских романсов: об издании испанских текстов романсов Хуаном Эскобаром (1613 и 1702 гг.) и о пересказе, содержащемся во «Всемирной библиотеке романов...» за июль 1783 г. и выполненном на основе тех же изданий Эскобара. Очевидно, уже тогда появилась мысль найти первоисточник. Однако издания были очень старые и приобретение их весьма проблематично. Правда, сравнительно недавно в Германии Собрание испанских романсов выпустил

344

G. B. Depping, но оно, в тот момент, видимо, обнаружено не было. Идея продолжить поиск осталась.

Сид в царствование Фердинанда (великого). Сид-Кампеадор — испанский рыцарь Родриго Диас де Бивар. Родился в Биваре под Бургосом (Кастилия) ок. 1030 г., умер в 1099 г. в Валенсии. Сид по-арабски — господин. Этот почетный титул встречается в испанских грамотах перед именами испанских сеньоров, имевших мусульманских вассалов или данников. По преданию, Родриго Диасу этот титул был присвоен самими арабами. Кампеадор — букв. «ратоборец». С XIV в. это слово утратило свой общий смысл и превратилось в прозвище Сида.

Король Фердинанд — Фердинанд I Кастильский (1035—1065), сын короля Наварры Санчо Великого, получил от него графство Кастильское, присоединил к своим владениям Леон. Эпитет «Великий» к нему никогда не прилагался. Следуя за Гердером, Жуковский включает эпитет в заголовок перевода, однако заключает его в скобки и пишет с маленькой буквы, что наводит на мысль о возможном сомнении переводчика в его правомерности, тем более что и в оригинале имя короля в дальнейшем эпитетом «великий» нигде не сопровождается.

Ст. 1. Мрачен, грустен Дон Диего!.. — В романсе — отец Родриго. В истории личность неизвестная.

Ст. 6. ...дом Ленесов. — (точнее — Лайнесов или Лаинесов) — один из древнейших испанских родов.

Ст. 7—8. ...ни Иниги, // Ни Аварки... — Древние испанские фамилии.

Ст. 11. А Дон Гормас торжествует... — Имя графа Гормаса встречается в исторических хрониках. В романсах о юности Сида фигурирует как оскорбитель Диего Лайнеса. Конкретная причина оскорбления ни в одном из известных романсов не упоминается, говорится только лишь о зависти Гормаса к предпочтению, которое было оказано Дону Диего при королевском дворе, и о якобы данной Гормасом Диего Лайнесу пощечине.

Ст. 57—58. Знает, в горной Астурии // Дон Гормас богат друзьями... — Астурия — историческая область на севере Испании, сохранившая независимость от мавританских властей, куда бежали недовольные, гордые, смелые и независимые люди, и ставшая центром Реконкисты.

Ст. 66. Храбрым юность не причина... — В черновом автографе варианты: а) «Не причина храбрым юность...»; б) «Не сидеть для храбрых...»

Далее все варианты приводятся по этому автографу, без специальных указаний. В квадратных скобках даны зачеркнутые варианты.

Ст. 71. Знаменитый меч Модарда! (у Гердера — Mudarda) — Mudarra el castellano — Мударра Гонсалес — легендарная фигура испанской истории, внебрачный сын Гонсало Густьоса (отца семи инфантов Лара) от мавританской царевны, отомстивший за подлое убийство своих братьев. Впоследствии окрещенный и возведенный в рыцарское достоинство; положил начало знаменитой династии Манрике де Лара.

Ст. 73. Он висел, как бы горюя... — «Он висел, как бы в печали...»

Ст. 85—86. Чей ты был, тому победа. // Будет тот, чей ты, отважен. — «Так тому служил ты прежде, //... силой с ним сравниться...»

Ст. 90—91. Ты проникнешь обнаженный. // Обнажись же! Наступила... — «Ты вонзишься обнаженный // С Богом! Для нас пришла...»

345

Ст. 105—106. ...что Дон Диего // Есть потомок Лайна Калва... — В отколовшейся от королевства Леон-Кастилии (XIII в.) вместо королевской власти была введена система судей, одним из которых и был Лаин Калво. По легендарной биографии Сид был его внуком.

Ст. 116. Смелый витязь возразил. — «Дон Родриго возразил».

Ст. 121—122. И заглаживать обиды // Кровью дерзких», — и умолкнув... — «И заглаживать их кровью // Оскорбленья...»

Ст. 123. Он упер в лицо Гормаса... — «Он вперил в лицо Гормаса...»

Ст. 128. Как от слов сих вспыхнул Сид! — «Как от слов сих вспыхнул он».

Ст. 137. Обесчещен — все прискорбно... — «Честь утратить — все прискорбно...»

Ст. 142. Как вошел к нему Родриго... — «Как приблизился Родриго...»

Ст. 152. Мне даешь такой совет?» — «Ты ль даешь такой совет?».

Ст. 154. Ты поднять священны очи». — «Ты поднять священный взор».

Ст. 161—163. Со слезами на коленях // Сын лобзает руки старца... — «Со слезами лобызает // Сын родительские руки».

Ст. 165—166. Крики, вопли, шумны крики, // Конский топот, стук оружья... — «Плач и крики, шутки, // Конский топот, шум народа...»

Ст. 167—168. ...во Бургосе, // Королевский двор открыт... — Бургос — город в старой Кастилии, в IX—XIII вв. был резиденцией кастильских королей.

Ст. 169. И король на шум выходит... — «И король, сам Дон Фернандо...»

Ст. 171—172. С ним идут его вельможи // Ко дворцовым воротам... — «И его Фернандо [И к дверям] // Провожают до ворот...»

Ст. 173. У ворот стоит Химена... — Вероятно, имя вымышленное. Под ним народная фантазия соединила двух женщин. Одна (в романсах и других сказаниях о Сиде) — возлюбленная юного Родриго, дочь убитого им Дона Гормаса (см. прим. к ст. 11); вторая — двоюродная сестра короля Альфонса VI, дочь Диего, графа Астурийского, с которой, как утверждают историки, Родриго вступил в брак в 1074 г., когда ему было 44 года. Историки указывают, что это был второй брак.

Ст. 177. И вблизи был Дон Диего... — «И напротив [Ей напротив]...»

Ст. 180. Гордый, смелый Кастильянец... — (исп. Castellano, у Гердера — Castellaner — букв. «уроженец и житель Кастилии». В романсах о Сиде — одно из прозвищ Родриго Диаса, не только уроженца Кастилии, но и героя, вобравшего в себя лучшие черты мужественного кастильского народа.

Ст. 183—186. Те в перчатках с бахромою; // Он один в простых перчатках; // Те в парче, сребре и злате; // Он один в стальной броне. — Начиная с этих строк и до конца романса, через детали костюма, вооружения и поведения дается противопоставление героя и высшей знати.

Ст. 186. Он один в стальной броне. — «Он в одежде [В бранных латах он один]...»

Ст. 189—190. «Вот дитя, которым славный // Дон Гормас был побежден». — «Вот могучего Гормаса // Победитель молодой».

Ст. 193—197. «Если кто обижен смертью ~ «Пусть с тобой дерется, шельма... — «Если кто из вас обижен // Смертью графа // Конный, пеший, кто б он ни был // Выходи! Но молчат [все молчат] // Сатана лишь только может [Мысля пусть с тобой дерется]...»

Ст. 199—201. Тут все триста провожатых ~ Подойти к руке монарха. — «С мулов триста провожатых // Сходят с мулов [К королевской] И целуют // Руку [Подойти к руке монарха]...»

346

Ст. 206—207. «Если требуешь, родитель, // То исполню для тебя». — «Если ты велишь, родитель, // Для тебя то выполняю».

Ст. 220. Пал могучий мой родитель. — «Пал родитель...»

Ст. 226. Православного Пелага. — Здесь Жуковский повторяет идущую от французского пересказа ошибку Гердера, именующего «первого христианского короля» («ersten christen König») Пелагиусом (Pelagius). В испанском тексте речь идет о Доне Пелайо (Pelayo, 639—737 гг.) — первом короле Астурии, положившем начало Реконкисте победой над арабским войском при Ковадонге.

Определение «православный» — русификация переводчика.

Ст. 230. Он был ужас Альманзоров... — Альмансор (Аль-Мансур) — прозвище одного из правителей Кордовского Калифата, генерала Магомета бен Абдала. Существовал и его сподвижник Якуп Альмансор. При них испанские войска не раз терпели поражение.

Ст. 267. Скорбь безвременно лишила... — «Незаглажена осталась дома нашего...»

Ст. 282. Мне в обиду он прислал. — Далее в переводе опущены восемь строк Послания Родриго Химене и девять заключительных строк романса. В Послании Родриго предлагает Химене выйти за него замуж, в противном случае его сокол перебьет всех ее голубок. Король, прочтя письмо, «догадался о чувствах Родриго». Весь этот текст создан Гердером на основе пересказа в «Bibliothèque...». Ничего подобного нет в испанских романсах. Почувствовав это, Жуковский, видимо, и отказался от перевода.

Ст. 292. Христиан влекут в неволю... — «Христиан ведут в неволю...»

Ст. 297—298. Собрались с добычей мавры, // Чтоб идти с ней восвояси. — «Уж с своей добычей мавры // Собралися...»

Ст. 325. Наказанья и награды. — В рукописи Жуковского, видимо, описка: «Награжденья и награды».

Ст. 371—372. Пятерых пленил он разом // Мавританских королей. — В тексте Гердера (и переводе Жуковского) о «пяти королях» было упомянуто уже в 8-м романсе (см. ст. 284 и 318). Следует иметь в виду, что в сказаниях о Сиде «пять побед» героя являются эпическим числом и повторяются во всех памятниках. Во времена короля Фердинанда I в Испании не было пяти королей. Обычно речь идет о том, что Родриго «пять раз победил в открытом поле». Предположительно это были битвы с Раймундом Барселонским, упоминаемыми в произведениях, но не зафиксированными в хрониках Фарисом и Гальве, валенсийцами и Севильским «царем».

Ст. 375—376. Их без выкупа в отчизну // Дон Фернандо отпустил. — В отличие от французского героического эпоса («Песнь о Роланде») в испанском эпосе и романсах изображение борьбы с маврами не носит подчеркнуто религиозного фанатизма, и герои, освобождая свою землю, не стремятся к поголовному уничтожению мавров. Восемь веков совместного проживания, заключавшиеся во время междоусобиц союзы с арабами и маврами способствовали тому, что вытесняемые захватчики постоянно брались в плен и, выплатив выкуп, частью покидали Пиренейский полуостров, частью оставались, становясь подданными испанских правителей или крупных феодалов. То, что пленные отпущены без выкупа, подчеркивает благородство и бескорыстие Дона Фернандо.

Ст. 377. Град Коимбра был в осаде... — Коимбра — город на территории современной Португалии. Был под мавританским владычеством с начала VIII в. и освобожден

347

полностью лишь в 1064 г. Во многих романсах о Родриго с одним из очередных освобождений Коимбры связано получение героем статуса рыцаря.

Ст. 392. И подумала краснея... — «Тихо матери промолвив...»

Ст. 395. Невозбранно, без укора... — «На свободе, без укора...»

Ст. 415. Ты пленил и Дон Гормаса... — «Заковал ты в цепь победы...»

Ст. 418. Каждый рыцарь благородный... — «Знай, испанец благородный...»

Ст. 433—434. Нам приданое наш славный, // Наш великий царский род. — «Их приданое в их славе, // В благородстве крови их...»

Ст. 438. Уж не злато ли ты любишь? — «Не за толь ее ты любишь [Вот любви твоей причина]...»

Ст. 441—442. Ты любим, любовь свободна. // Для меня же не утрата... — «Ты любим, любим Хименой [будь счастлив] // Для меня не оскорбленье...»

Ст. 448—449. Ты красавец — но красою // Уподобился Нарциссу. — «Ты красавец — но с Нарциссом // Не равняйся красотою...»

Нарцисс (греч.) — прекрасный юноша, сын греческого бога Кефиса и наяды Лирионы. Увидев в реке свое отражение, Нарцисс влюбился в него и умер от любви. — Символ самовлюбленного человека.

Ст. 450. Мудр — но что пред Соломоном? — Соломон (евр.) — царь Израильско-Иудейского царства (965—928 гг. до н. э.), сын Давида, славился величайшей мудростью.

Ст. 454. Ты богат — не честь богатство... — «Ты богат — но что богатство...»

С. 465. Перед дочерью царя». — «Ты гляди на дочь царя...»

Ст. 482. Вышел; двор его за ним. — «С ним весь двор [Вслед за ними]...»

Ст. 483—485. Благосклонно давши руку ~ С ним к ручью, который мчался... — «Благосклонно давши руку // Дон Родриго удалился // С ним он на берег цветущий...»

Ст. 488—489. Долго длилася беседа. // Все, участвуя очами... — «Долго длился разговор их, // Все участвовали взором...»

Ст. 493. Я люблю тебя отважным... — «Я люблю тебя за храбрость...»

Ст. 508. Что творится ею все. — «Нам, что всё творит она».

Ст. 512. Опасайся перейти. — «Перейти не торопись».

Ст. 513—514. Иль с тобою то ж случится, // Что с философом старинным... — Речь идет о достаточно популярной легенде о смерти древнегреческого философа, поэта, врача и политического деятеля Эмпедокла из Агригента (ок. 400 — ок. 430 гг. до н. э.), якобы погибшего в кратере Этны. Образ Эмпедокла привлекал многих художников, в частности Ф. Гёльдерлина, автора драмы «Смерть Эмпедокла».

Ст. 522—523. Лишь тогда, когда предстанем // Мы на суд, явясь пред Богом... — «И когда на суд предстанем // Где откроется пред Богом...»

Ст. 528. Столь запутано оно. — «Столь коварно сердце...»

Ст. 533. Мы вперед — они за нами... — «Мы вперед идем...»

Ст. 540. Шаг за шагом вслед идет... — «И охотник шаг за шагом // Вслед идет...»

Ст. 546. Мы пред ними безоружны... — «Безоружные и в силе...»

Ст. 562. Честь от доброй, чистой крови... — «Честь от доброй, славной крови...»

Ст. 572. Чтоб нашел под ним и странник... — «Чтоб нашел под ним и чуждый...»

Ст. 577. Узы брака уважать. — «Брак с [Узы брачные принять]...»

Ст. 592. Властолюбие их тайна. — «Всем владычество...»

Ст. 594—595. Как безумными владеют // Господами их рабы. — «Как владеют господином // Безрасчетливым рабы...»

348

Ст. 608. Сходство их одной с другою... — «Всё одна с другою схожи...»

Ст. 622. Дон Фернанд и Дон Родриго... — «Так беседуя, Родриго...»

Ст. 627. Без утешенья и замены... — «Не ведая во тьме ночной покоя... [Не открывая перемены...]»

Ст. 629. Перед окном Химены... — «Перед окном, печальная Химена...»

Ст. 636—639. Прекрасная, услышь мое желанье ~ Ревнивую, Химена, дверь. — «Прекрасная, услышь, услышь желанье // И сердцу верному поверь, // И отвори мне на свиданье // Свою, Химена дверь».

Ст. 648—651. На что меня вопрошаешь ~ Химена-сирота. — а) «Давно Химена // Меня ты знаешь // В сердце спроси // Мои черты...»; б) «Напрасно вопрошаешь // Меня не скроет темнота // Меня ты знаешь // Химена-сирота».

Ст. 656—658. Не я, но честь его пролила кровь, // Но примиритель будь — любовь. // Покинь меня!... — «Не мной, но честь его пролила кровь // Нам примиритель будь любовь. // Покинь меня!..»

Ст. 664. Любовь велит любить. Ей подчинись! — «Любовь влечет... Ей гордись...»

Ст. 675—677. Перечисляя в переводе города, подаренные королем Сиду, Жуковский ради сохранения ритма меняет их порядок, не заметив, что из одного (значимого для истории героя) географического объекта делает два весьма условных. Он пишет: Он Салдану, Фальдуэру, // Де Кордону, Бельфорадо // И Сан Педро дал ему. Должно быть едино: Сан Педро де Кордонья — монастырь Сан Педро в Кордонье. В нем, согласно легенде, Сид в будущем оставлял свою семью во время своего изгнания, здесь он был похоронен, как и его жена Химена. Недалеко от ворот монастыря был погребен и его конь Бабиека.

Ст. 683. Обтяжные панталоны. — Осовремененая переводчиком деталь костюма. Испанцы того времени носили короткие (чуть за колено) и широкие штаны, именуемые в испанском тексте «un medio botarga» (полушаровары). При этом уточнено, что это «calzas valonas» (валлонские панталоны), т. е. привозные и дорогие, из Валлонской провинции, находившейся на территории современной северной Франции и южной Бельгии. В средние века она была одной из самых цветущих в Европе и славилась производством сукон. Гердер, отталкиваясь от французского пересказа, сохраняет ссылку на Валлонию: «Eicht = Valloner Pantalone» (подлинно валлонские панталоны). Для переводчика смысл этой ссылки, видимо, был неясен, ибо Валлония как провинция давно перестала существовать, а память о валлонских сукнах вытеснили сукна английские. Определение же «обтяжные» явилось, вероятно, по аналогии с костюмом современной поэту конной гвардии.

Ст. 697. Падал кожаный колет. — Здесь род отложного воротника.

Ст. 698. Сеть, сплетенная из нитей... — Одна из деталей испанского национального костюма, на наличие которой обращали внимание путешествовавшие по Испании и в более позднее время. Так, Ф. Булгарин в «Воспоминаниях об Испании» (СПб., 1823) пишет: «Испанцы всех состояний, бедные и богатые, мужчины и женщины носят на голове сетки, покрывающие волосы, которых большая часть из них никогда не стригут» (С. 5).

Ст. 702—703. Петушиное перо // Веяло на тонкой шляпе // Из кортрайского сукна. — Головной убор в виде широкополой шляпы, украшенной петушиным пером, также является частью национального испанского костюма. Он не только фигурирует в романсах о свадьбе Родриго («Una gorra de coutrai // con una pluma de galla»), фиксируется

349

Гердером («Auf dem Hute <...> hob sich eine Hahnenfeder»), но сохраняет свой облик и в XIX в., на что обращает внимание тот же Булгарин: «у гидальгосов и чиновников <...> поля шляп нередко украшены перьями» (см. прим. к ст. 698); кортрайское сукно — изготовленное в г. Кортрайк (Куртре) в Валлонии (см. прим. к ст. 683).

Ст. 705—706. Яцерина с бахромою // Опускалася до лядвий... — Jacerina (исп. ист.) — кольчуга; до лядвий — вин. пад. от ляга, лядвея — (тульское) верхняя половина ноги, бедро (В. Даль. Т. 2. С. 285). Редкий случай употребления Жуковским областнического (диалектного) слова.

Ст. 710. Меч прозваньем Тисонада... — Или Тисона — меч, якобы добытый Сидом в битве с легендарным царем Букаром. Описан в инвентаре Сеговийского алькасара (дворца). Средневековые рыцари (герои народных эпосов) давали своему мечу (лучшему другу в битве) имя, которое обычно сохранялось за ним и после передачи (дарения) другому владельцу.

Ст. 722—723. С образами и с невестой // Ожидали жениха. — «С образами ожидали // Молодых...»

Ст. 745. Очи полные любви... — «Взоры полные любви...»

Ст. 752—755. Отдаю тебе обратно ~ И слугу — все возвращаю». — «И слугу я сам [Самого себя даю] // И себя тебе // Безвозвратно [Навечно отдаю] // Отдаю тебя себе [Дать тебе] все заменю...»

Ст. 763. Мой обет — тебя любить. — «Дать тебе всего замену...»

Ст. 767. Ты ж, отец архиепископ... — «В добрый час, отец святой... [И теперь, отец святой...]»

Ст. 776. На пути к дворцу стояли... — «На дороге их стояли...»

Ст. 778. Всюду вывешаны в окнах... — «Были вывешаны в окнах...»

Ст. 789. Поздравляли молодых. — «Прославляли молодых...»

Ст. 795. Он, свой лоб украсив рогом... — «Ехал, лоб украсив рогом...»

Ст. 820—821. Из-за легкия косынки // Их с улыбкой выбирал. — «Сам своей рукою // Из-за легкия косынки // Улыбаясь выбирал».

Ст. 825. Предпочесть я согласился... — «Предпочесть теперь решуся...»

Ст. 839—842. Пред наместника Петра // Пред святейшего Виктора // Сам немецкий император // Генрих жалобу принес. — Святейший Виктор — вероятно, папа Виктор II (1055—1057), возведенный на престол Генрихом III, как и все римские папы, считался наместником святого Петра; Генрих — вероятно, Генрих III (1026—1156), германский король и император Священной Римской империи. Вся излагаемая далее история последнего подвига Родриго целиком баснословна, хотя и повторяется в поэме «Родриго» (XV в.) и в прозаической «Хронике о Сиде». Испания никогда не воевала с Францией («Принц Раймон из Савой») или Италией («И Италию занял он...»). В то же время в данном эпизоде выразилась нелюбовь испанского народа к французам, которые, вступая в браки с испанской знатью и помогая испанским королям, получали в награду от них монастыри (крепости) и земли, отвоеванные в период Реконкисты. Кроме того, французы несли с собой религиозную нетерпимость по отношению к «неверным» (ярко отражена в «Песне о Роланде»), которой не знала испанская нация, складывавшаяся в постоянных контактах с арабами, что отразилось во многих памятниках культуры, в том числе и в письменных, где нередко вместо выражения «все испанцы» можно встретить другое — «и христиане и мавры».

Ст. 849. Чтоб познал во славе церкви... — «Что признал во славе церкви...»

350

Ст. 852—854. Посылает к Дон Фернанду ~ Императору он стал. — «И велит, чтобы покорно // Грозно требует [Императора признал] // Императору предстал».

Ст. 857. На него вооружить. — «На ослушника послать».

Ст. 865. Наслаждаяся любовью... — «Он любовью наслаждался».

Ст. 883. Сам их вызови, надменных! — «Милость, данную нам Богом...»

Ст. 905—906. И прельстился Дон Фернандо // Юной пленницей, и сына... — «И король прельстился ею // И с красавицей он прижил...»

Ст. 914—915. Что и папа, и немецкий // Император, ужаснувшись... — «Что сам император с папой // И от дани отказались...»

Н. Реморова

Разрушение Трои

Из «Энеиды» Виргилия
(«Все молчат, обратив на Энея внимательны лица...»)
(С. 57)

Автограф (РНБ. Оп. 1. № 30. Л. 3—6 с об., 7) — черновой, ст. 1—420; в альбоме красного сафьянного переплета, в продолговатую 8-ю долю листа, содержащем черновые редакции произведений 1822—1831 гг., с заглавием: «Разрушение Трои» и пометой в начале: «Начато 12 мая 1822 в Павловске», собственноручной разбивкой на десятистишия. До ст. 365 достаточно чисто, с более поздней правкой; со ст. 366 — другими чернилами, более черновой набросок. Автограф окончания перевода (ст. 421—795) не обнаружен.

Впервые (отрывки):

1) ПЗ на 1823 год. С. 173—176. Ст. 501—551 — с заглавием: «Смерть Приама: Отрывок из II песни Энеиды» (в оглавлении: «Смерть Приама, из Виргилиевой Энеиды») и подписью: «С Латинского — Жуковский». Ц. р. от 30 ноября 1822 г.

2) ПЗ на 1824 год. С. 308—312. Ст. 431—500 — с заглавием: «Приступ к чертогам Приама (Из II-й песни Энеиды)» и подписью: «Жуковский». Ц. р. от 20 декабря 1823 г.

Впервые (полностью): С 3. Т. 3. С. 361—424. В титуле с подзаголовком: «Опыт перевода Энеиды. Книга II». В оглавлении: «Вторая песнь Виргилиевой Энеиды».

В прижизненных изданиях: С 4. Т. 6. С. 210—261. В титуле и оглавлении с подзаголовком: «Опыт перевода Энеиды. Книга II»; С 5. Т. 4. С. 65—110. В титуле и оглавлении — с подзаголовком в круглых скобках: «Из Энеиды Виргилия».

Датируется: 12 мая 1822 — около 7 октября 1822 г.

Основанием для датировки является указание в автографе: «Начато 12 мая 1822 в Павловске» и положение этого автографа в рукописи. В альбоме, где тексты расположены в хронологической последовательности, вслед за автографом перевода ст. 1—420 «Энеиды» идут 36 четверостиший чернового автографа «Замка Смальгольма» из Вальтера Скотта и 11 шестистиший также чернового наброска «Кубка» из Шиллера, относящихся уже к июню 1822 г. Это дает основание говорить, что первая часть перевода была закончена к июню 1822 г. В письме к секретарю Академии П. И. Соколову от 7 октября 1822 г. Жуковский сообщает: «...у меня к

351

этому времени готовился перевод гекзаметрами второй песни “Энеиды”. Он готов. Я не отвечал на почтенное письмо ваше от того так долго, что прежде желал переписать мой отрывок, дабы его вместе с письмом к вам доставить» (ПД. Ф. 184. № 154/2. Цит. по: Айзикова И. А. В. А. Жуковский в истории Российской Академии // Жуковский и время. Томск, 2007. С. 241). Известно, что в публичном собрании Российской Академии перевод был прочитан Н. И. Гнедичем 2 декабря 1822 г. и 14 января 1823 г. (Сухомлинов М. И. История Российской Академии. СПб., 1885. Вып. 7. С. 466). Как явствует из письма к И. И. Дмитриеву, Жуковский не собирался ограничиваться переводом лишь второй песни «Энеиды». «Между тем грожусь на “Энеиду”: — сообщал он 11 февраля 1823 г., — вторая песнь кончена; мало помалу переведу всю. Трудиться над переводом классики наслаждение необыкновенное...» (С 7. Т. 6. С. 431). Никаких следов продолжения перевода до сих пор не обнаружено, но очевидно, что перевод второй песни был завершен и подготовлен к печати около 7 октября 1822 г.

«Разрушение Трои» — перевод второй книги эпической поэмы «Энеида» римского поэта Публия Марона Вергилия (лат. Р. Vergilius Maro; в V в. возникает форма Virgilius; 70—19 гг. до н. э.). В поэме основой сюжета стала судьба Энея и его жизнь со времени падения Трои до победы над вождем италийского племени рутулов Турном. В композиции «Энеиды» Вергилий сознательно ориентируется на гомеровский эпос: 1—6-я книги соответствуют «Одиссее», а 7—12-я — «Илиаде».

804-м стихам второй песни «Энеиды» у Жуковского соответствуют 794 стиха. Небольшие сокращения в переложении ст. 77—93, 370—401, 547—587 «Энеиды» были связаны у Жуковского с более лаконичным изложением речи Синона, описанием ночной Трои и убийства Приама. Но в целом перевод Жуковского достаточно верен и тщательно воссоздает повествовательный ритм оригинала. Большая правка и обилие вариантов содержатся в ст. 203—210 (описание двух змей, загрызших Лаокоона и его сыновей) и ст. 376—387 (сравнение Андрогея с путником, разбудившим змею). Жуковский подбором эпитетов и заменой глаголов добивается большей динамики и зримости картины.

В лексиконе и синтаксисе перевода обнаруживаются три тенденции: насыщение текста сложными эпитетами (дивно-огромный, гороподобный, бесполезно-прискорбная, благодушный, благовеющий, бедоносный, плачевно-ужасный, броненосная, стенобойный, неизбежно-ужасный, святотатный, чудотворный, обильно-медлительный, светоносный и др.), старославянизмами (риза, шуйца, десна, вопияла, к прагу, рамена, бразда, выя) и редукция восклицательной эмфатики от С 3 к С 5 (в С 3 307 восклицательных знаков; в С 4 — 117; в С 5 — всего 57). Реконструкция составных гомеровских эпитетов и черт летописного стиля имела для Жуковского принципиальное значение. Это был поиск эпической формы. Эпитет «роковой» («день роковой наступил», «роковая повязка», «время пришло роковое», «ослепленная роком»), отсутствующий в оригинале, сопрягает перевод Жуковского с поэтикой античной баллады. Уменьшение количества восклицательных знаков — следствие поступательного движения Жуковского в 1840-е гг., когда шла работа над С 5, к повествовательности.

Несмотря на то, что уже в при первой публикации отрывка из перевода в ПЗ было указано: «С латинского», можно с уверенностью говорить об обращении Жуковского к тексту-посреднику. Как обычно, при обращении к переводу классических текстов Жуковский приобретает все известные ему и популярные их переводы

352

на европейские языки. В библиотеке поэта сохранились следующие издания перевода «Энеиды»:

1) L’Enéide, traduite par Jacques Delille. T. 1—4. Paris, 1804. (Описание. № 2320).

2) Virgil’s Aeneis, translated into English. By John Dryden. London, 1819 (Описание. № 2317).

3) Des Publius Vergilius Maro Werke von Johann Heinrich Voss. Bd. 2. Braunschweig, 1821 (Описание. № 2318).

Стихотворный перевод известного французского поэта и переводчика Жака Делиля (1738—1813) с параллельным латинским текстом и подробным комментарием — одно из лучших изданий «Энеиды» того времени. По всей вероятности, книга попала к Жуковскому из книжного собрания К. Н. Батюшкова (подробнее см.: Батюшков: Исследования и материалы. Череповец, 2002. С. 106—107). Никаких помет в тексте перевода, в том числе и второй песни, нет.

К творчеству английского поэта Джона Драйдена (1631—1700) Жуковский обращался еще в 1812 г., переводя его кантату «Пиршество Александра, или Сила гармонии». Именно сочинения Драйдена и Попа он считал этапом в развитии национального содержания английской литературы (БЖ. Ч. 2. С. 210). В стихотворном переводе Драйдена (Book II. P. 148—175; не все страницы разрезаны) содержатся 1094 стиха. Никаких помет Жуковского в этом переводе нет.

Перевод второй песни («Zweiter Gesang») немецкого поэта Иоганна Генриха Фосса (1751—1826), которого Жуковский высоко ценил как знатока классической литературы, находится во второй части трехтомного собрания переводов Вергилия (с. 69—140) и содержит 803 стиха. Никаких помет в этой части нет. Зато в третьей части, содержащей 7—12 песни «Энеиды», на ненумерованной странице, где дано содержание седьмой песни, имеется запись в столбик карандашом рукою Жуковского: «Сон Турна. Раненый олень», а на нижней обложке тоже карандашом написано: «Немецк.<ая> миф.<ологическая> лексика. Бонстетен».Что касается первой записи внутри седьмой песни, то она касается двух центральных ее сцен. Вторая запись с трудом поддается комментарию. Возможно, при работе над переводом и во время чтения Жуковский, затрудняясь в выборе слов для мифологических реалий, обращался к немецкой версии Фосса, а его консультантом был немецкий историк и педагог Шарль (Карл) Виктор Бонстеттен (1745—1832). В дневнике первого заграничного путешествия (записи от 24—26 августа 1821 г.) Жуковский постоянно говорит о своих встречах и беседах с ним во время посещения Женевы. Характерна в этом отношении запись от 26 сентября: «У Бонстеттена. <...> Подарок Бонстеттена» (ПССиП. Т. 13. С. 211). Не исключено, что это был томик с переводом Фосса, только что вышедший из печати.

Но важнее другое: приступив к переводу второй песни «Энеиды», Жуковский опирается не только на текст оригинала, но и привлекает для сравнения три (французский, немецкий и английский) его перевода.

Интерес Жуковского к эпосу Вергилия восходит еще к эпохе его поэтической молодости. В 1805—1810 гг., штудируя классические труды европейских теоретиков искусства и составляя свой «Конспект по истории литературы и критики», он неоднократно обращается к «Энеиде» и постоянно подчеркивает, что поэма Вергилия «есть прекраснейший из памятников, оставленных нам древностью»,

353

«главное отличие Виргилия состоит в слоге, который красотою превосходит все, что известно нам в стихотворстве» (Эстетика и критика. С. 56, 78). Вслед за автором «Лицея», французским критиком Ж.-Ф. Лагарпом, Жуковский размышляет о композиции и слоге «Энеиды», своеобразии ее героев (Там же. С. 77—78). Читая «Опыт об эпической поэме» Вольтера, автор «Конспекта...» говорит о соотношении «Энеиды» и поэм Гомера, о характере главного героя (Там же. С. 56—57). Вместе с английским теоретиком литературы Хью Блером, автором «Лекций по риторике и изящным искусствам», он продолжает сравнительную характеристику «Энеиды» и поэм Гомера, подчеркивает, что «Виргилий не так возвышен и оживлен, как Гомер, но он ровнее, разнообразнее, правильнее, образованнее, выдержаннее», «простота и живость составляют главное отличие “Илиады”, вкус и чувствительность — отличие “Энеиды”» (Там же. С. 71). К этим же вопросам он возвращается при конспектировании «Рассуждения об эпической поэме» Шарля Баттё, особенно подчеркивая, что «читая Виргилия, вступаем в новый мир, замечаем образованность, вкус, великолепие, соединение дарований с просвещением» (Там же. С. 98).

В период редактирования ВЕ и сотрудничества в нем (1808—1811) Жуковский, переводя статью Делиля «О переводах вообще, и в особенности о переводах стихов» (1810. Ч. 49. № 3. С. 190—198) и трактат Д. Юма «О слоге простом и слоге украшенном», говоря об игре французской актрисы Жорж в трагедии Лефрана де Помпиньяна «Дидона» на сюжет «Энеиды» (см.: Эстетика и критика. С. 242—250, 280—281), вновь и вновь возвращается к поэме Вергилия. В статье Делиля мимо его внимания не могли пройти мысли о переводческих принципах: «Стихотворцев надлежит, по моему мнению, переводить стихами: прозаический перевод стихов всегда есть самый неверный и далекий от оригинала»; «...переводя Виргилия, имеющего простой, ясный и умеренный слог, не должно занимать у Овидия ни блеска. ни многоречия, ни изобилия»; «не забывайте о характере поэмы: “Энеиду” нельзя переводить таким слогом, который приличен одним “Георгикам”. Не забудьте также и того, что переводимая вами поэма составлена из частей, заимствующих каждая особенный свой характер от мыслей и движения слога» (Там же. С. 283, 285). Нарушая русскую традицию перевода «Энеиды» прозой, обратившись к Вергилию после перевода «Цеикса и Гальционы» из Овидия, выбрав для своего перевода «Энеиды» лишь вторую книгу, Жуковский не мог не прислушаться к советам французского поэта и теоретика перевода.

Мысли об «Энеиде» не покидают его во время работы над исторической поэмой «Владимир» в 1809—1810 гг. В планах и списках произведений и авторов, с которыми он хотел ознакомиться для ее написания, постоянно упоминается Вергилий и его поэма. Он отмечает эпизод о Низе и Эвриале (ПЖТ. С. 67). В письмах к А. И. Тургеневу от сентября-ноября 1810 г. он говорит об интересе к латинскому языку, чтобы обратиться к переводам из Вергилия, Горация и Тацита (Там же. С. 63—77).

Из двенадцати книг «Энеиды» Жуковский выбрал вторую — рассказ Энея о падении Трои. Этот сюжет неоднократно освещался в древнегреческой и римской поэзии. Но у Вергилия он впервые увиден глазами троянца и передан его устами, причем, согласно преданиям, Эней не играл заметной роли в ходе исторических событий. Поэтому его рассказ это в определенной степени история частного человека, воссоздающего трагедию своей родины, дома, друзей и близких. Эпос

354

истории глазами частного человека, «история домашним образом» — так можно определить суть изображенного в данном фрагменте. Этот опыт Жуковского интересен для становления принципов исторического повествования. Рассматривая «Разрушение Трои» как «опыт перевода Энеиды», Жуковский прежде всего пытался овладеть «эпическим стилем» Вергилия. И в этом смысле данный опыт является органической частью своеобразного античного триптиха: «Цеикс и Гальциона» из «Превращений» Овидия (1819), «Разрушение Трои» из «Энеиды» Вергилия (1822), «Отрывки из Илиады» (1828). Три античных классика, творцы эпического стиля, получили в переводах Жуковского русскую прописку, ибо впервые были воссозданы античным гекзаметром.

Перевод Жуковского не остался без внимания критики. В журнале «Вестник Европы» (1824. Ч. 133. № 3) появился разбор фрагментов, опубликованных на страницах альманаха «Полярная звезда».

Ст. 1—9. Полное соответствие тексту оригинала.

Ст. 5. Греки низринули... — В автографе: «Греки разрушили...»

Ст. 6. Всё, чего я был главная часть... повествуя об этом... — Черновой вариант: «Всё, что я сам претерпел... Увы! о чем повествуя...» В С 3—4: «Всё, чего я был главный участник... о сем повествуя...»

Ст. 7. ...мирмидон ли, долоп ли... — Представители фессалийских племен, приведенные в Трою Ахиллом. В автографе, С 3—4 вместо частицы «ли» союз «иль».

Ст. 8. ...влажная ночь... — Зачеркнуто: «...уже росистая ночь...»

Ст. 9. С тихого неба... — Первоначально: «С темного неба...»

Ст. 10. ...желание слышать о наших страданьях... — Зачеркнуто: «...желаешь о наших страданиях слышать...»

Ст. 14. Столько <...> утративши лет... — Зачеркнуто: «Стольким <...> протекшим годам...»; данаев — одно из эллинских племен, названное по имени их мифологического родоначальника Даная.

Ст. 15. Хитрым искусством... — В С 3—4: «Дивным искусством...» Здесь и далее у Вергилия вместо «Паллады» — «Минерва».

Ст. 16. Дивно-огромного <...> из крепкия сосны... — В оригинале: «коня наподобие горы». В черновом варианте: «Гороподобного <...> из твердыя сосны...»

Ст. 17. В жертву богам при отплытии... — Вместо «в жертву» было «в дар» (черновой вариант, С 3—4); вместо «при отплытии» — «на отплытие» (С 3).

Ст. 19. ...в пространные недра чудовища... — Зачеркнуто: «...в пространную внутренность махины...»

Ст. 20. ...чрево громады одеянных бронею ратных. — Черновой вариант: «...грозное чрево страшилища бронеодеянных ратных». Этот вариант сохранился до С 5. Но в С 3—4 вместо «страшилища» — «громады».

Ст. 21. Тенедос — небольшой, ранее заселенный эолийцами остров в Эгейском море. Согласно легенде, корабли греков, отошедшие от Трои, бросили якорь у Тенедоса, чтобы взять на корабль деревянного коня и вернуться с ним в Трою.

Ст. 22. Остров, обильный, доколе стояло царство Приама... — В автографе зачеркнуто: «Остров, цветущий, в то время как было царство Приама...»

Ст. 26. Тевкрия — Троада, по имени легендарного первого царя Тевкра, сына речного бога Скамандра.

Ст. 27. ...рвемся на волю... — Вместо «рвемся» было «жаждем». Сохранилось в С 3.

355

Ст. 29. ...шатер был Ахиллов... — В оригинале добавлен характерный эпитет «ужасный».

Ст. 32. ...дивятся великой громаде... — Вместо «великой громаде» первоначально зачеркнутое: «громадному зданью». В С 3: «огромному зданью».

Тиметос — намек на возможность его измены, так как его жена и сын, согласно Сервию, комментатору Вергилия (IV в.), были убиты по приказу Приама.

Ст. 35. ...проницательный Капис... — Эпитет «проницательный» отсутствует в оригинале.

Ст. 46. Или громада сия создана... — Лаокоон принимает коня за своеобразную осадную башню; подобные башни римляне строили из дерева, ставили на колеса и во время осады продвигали вплотную к городским стенам. Сам образ прорицателя и жреца Аполлона в Трое Лаокоона Вергилий во многом сближает с реалиями римской действительности.

Ст. 50. ...копье тяжелое... — Вместо эпитета «тяжелое» в первоначальном варианте — «великое».

Ст. 52. ...дрогнуло зданье... — Вместо «зданье» было «чрево».

Ст. 54. ...когда б не затменье рассудка... — В черновом варианте: «...когда б не слепой наш рассудок...»

Ст. 55. ...открыло их козни железо... — Вместо «козни железо...» было «козни аргивские».

Ст. 68. Робко водил он кругом недоверчивый взор... — В автографе зачеркнуто: «Он с недоверчивым страхом ее обозрел...» В С 3—4 вместо «кругом» было «окрест».

Ст. 69. ...какое море, — воскликнул... — Вместо «воскликнул» было «сказал он».

Ст. 71. ...а здесь раздраженная Троя... — Вместо «раздраженная Троя» было «раздраженны Дардане».

Ст. 72. ...погибелью мне угрожает!»... — Вместо «погибелью» было «казнию». Сохранилось до С 5.

Ст. 73. ...тронула наши сердца; замолчало... — Вместо «замолчало» в автографе зачеркнуто: «усмирилось».

Ст. 78. Синон... — Согласно греческой легенде, воин, родственник Одиссея, позволивший троянцам взять себя в плен, сделав вид, что его преследуют греки.

Ст. 81. ...о делах Паламеда, Вилова сына... — Первоначально: «...о делах Паламеда, рожденного Белом!»

Паламед — сын царя Навплия и Эвбеи. Разоблачил в ходе Троянской войны мнимое безумие Одиссея и был за это коварно обвинен последним в том, что подкуплен Приамом. Известны были мудрость и дар изобретения Паламеда, которому приписывалось создание букв, цифр, шашек, мер и весов. Отец Паламеда позднее отомстил грекам, возвращающимся из Трои. Бел (Вил) — согласно греческой мифологии, родоначальник будущих героев. У Вергилия — «Belid».

Ст. 92. О безрассудный! я не смолчал, но смело грозился... — Черновой вариант: «И не смолчал я, безумец, но смело убийцам грозился...»

Ст. 96. ...меня обвинял в замышленьях... — Зачеркнуто: «...против меня вымышлял побасенки...»

Ст. 98. ...доколе Калхаса... — Используя многоточие в конце стиха, Жуковский сохраняет стилистическую фигуру умолчания, употребленную Вергилием по отношению к Калхасу, греческому прорицателю, предсказавшему продолжение Троянской войны. У Вергилия деревянный конь сооружен по его совету. По другой версии, эта идея принадлежала Одиссею.

356

Ст. 99. ...продолжать бесполезно-прискорбную повесть? — Эпитет «бесполезно-прискорбную» в оригинале отсутствует.

Ст. 101. ...поражайте меня... — Вместо «поражайте» было «казните».

Ст. 105. Снова начал он робкую речь... — Вместо «робкую речь» было «трепетну речь». Сохранилось до С 5.

Ст. 107. Греки не раз от упорныя Трои бежать замышляли. — Первоначально: «Часто Данаи бежать замышляли, Трою покинув».

Ст. 110. ...из брусьев сосновых... — В оригинале: «из кленовых бревен», но далее (ст. 258) у Вергилия говорится о сосновых затворах коня. Это можно рассматривать как противоречие в тексте, но необходимо учитывать, что, например, обозначения сосны и ели (pinus, abies) употреблялись римскими авторами без разграничения — как синонимы.

Ст. 112. В трепете мы Эрифила узнать, что велит нам оракул... — Черновой вариант: «В недоумении мы Эрифила спросить прорицанье...» В С 3—4: «Полны смятения, мы Эрифила, да спросит Оракул...»

Ст. 113. В Дельфы послали... — В оригинале: «узнать оракул Феба». Жуковский добавляет топоним, имея в виду наиболее знаменитый оракул Аполлона в Дельфах, в Фокиде, хотя Вергилий, возможно, имел в виду другой оракул, расположенный ближе к месту событий. Культ Аполлона был развит в Малой Азии, и его оракулы существовали и в городах, захваченных греками (Хриса, Тенедос).

Ст. 114. ...кровию девы закланной... — Имеется в виду Ифигения, дочь Агамемнона и Клитемнестры, принесенная по совету Калхаса в жертву Артемиде. Богиня, во время обряда жертвоприношения заменив девушку ланью, сделала ее своей жрицей.

Ст. 120. С шумом тогда Улисс ухищренный Калхаса пророка... — Черновой вариант: «Тут Улисс Калхаса пророка с шумом великим...»

Ст. 124. Десять дней прорицатель молчал... — В оригинале: «Молчит Калхас дважды пять дней...»

Ст. 131. Были готовы и соль <...> и повязка... — Солью, смешанной с мукой, посыпали голову жертвы, ножи и огонь; повязки предназначались для жертвы, жрецов и культовых изображений.

Ст. 141. ...яви сожаленье... — Вместо «сожаленье» было «состраданье».

Ст. 142. Бедному мне и тронься... — Вместо «тронься» было «сжалься».

Ст. 143. Мы, сострадая... — В автографе зачеркнуто: «Тронуты все, мы...»

Ст. 144. Сам благодушный Приам... — Эпитет «благодушный» в оригинале отсутствует.

Ст. 146. ...о своих неприязненных греках... — Вместо «неприязненных» было «утраченных».

Ст. 151. ...к священному небу свободные руки... — Первоначально: «...к звездам старцем избавленны руки...»

Ст. 154. ...роковая повязка... — В оригинале: «повязки богов».

Ст. 156. ...открою троянам их тайны... — Черновой вариант: «...открою их гибельны тайны...» То же в С 3—4.

Ст. 157. Чуждый отчизне... — Первоначально: «Вместе с отчизной...»

Ст. 159. ...истину молвлю. — Зачеркнуто: «...правду открою...»

Ст. 160. ...надежной, помощницей в битвах... — Вариант: «...верной помощницей в бранях...» В С 3—4 этот же вариант, но вместо «в бранях» — «в брани».

Ст. 162. Сын Тидеев... — Диомед, сын Тидея, один из известных греческих героев, был в числе женихов Елены и участвовал в походе под Трою. Диомед и Улисс

357

похитили Палладиум, древнее резное изображение защитницы города Паллады, упавшее с неба, когда был основан Илион. Пока оно хранилось в акрополе, город был неприступен, поэтому Вергилий называет его «роковым» (fatale), что не передает Жуковский. Синон намекает, что конь послан троянцам вместо похищенной святыни.

Ст. 166. Кончилась наша доверенность к ней, охладела надежда... — Зачеркнуто: «Наша доверенность стала свободна...» Вместо «охладела» было «оробела».

Ст. 168. ...гнева Тритоны... — Эпитет Минервы по месту ее рождения (Тритонида — озеро в Ливии, или ручей в Беотии, называвшийся Тритон).

Ст. 169. Был утвержден похищенный идол... — Вместо «похищенный» было «божественный».

Ст. 174—175. ...снова // Греки должны вопросить оракул в Аргосе... — Здесь Вергилий переносит римскую деталь (повторные гадания при неудачах) на культовые обычаи древнегреческого общества.

Ст. 175. ...оракул... — Зачеркнуто: «...прорицанье.»

Ст. 177. ...переплывши в Аргос с благовеющим ветром... — Черновой вариант, С 3—4: «...провожденны в Аргос благовеющим ветром...» В оригинале: «в родные Микены». Эпитет «благовеющим» — добавление переводчика.

Ст. 184. ...не пройти во врата... — В С 5, вероятно, опечатка: «...не пройти до врата...», которую мы исправляем.

Ст. 190. ...стены Пелопсовы сильной оступит... — Вместо «сильной» было «страшной».

Пелопсовы (Пелоповы) стены, т. е. пелопонесские города Аргос и Микена.

Ст. 197. ...неслыханно страшное чудо... — Вместо «неслыханно страшное» в черновом автографе было «грозное».

Ст. 198. ...и вселило в сердца неописанный трепет. — Зачеркнуто: «...и смутило сердца неописанным страхом».

Ст. 199—220. Смерть Лаокоона и его сыновей — один из распространенных сюжетов в античном и западноевропейском изобразительном искусстве (Эль Греко). Особенно известна скульптурная группа из мрамора, найденная в Риме в 1506 г. (находится в музее Ватикана), оказавшая влияние на художественное мышление Винкельмана, Лессинга и Гёте.

Именно эти стихи подвергаются особенно тщательной работе Жуковского. Множество черновых вариантов — попытка добиться большей динамики картины.

Ст. 223. ...ко храму высокому... — Черновой вариант: «...к высокому капищу...»

Ст. 224. Там, достигши святилища... — В автографе и С 3 вместо «достигши» — «достигнув».

Ст. 226. ...ужас глубоко проникнул... — Вместо «проникнул» был вариант: «наполнил».

Ст. 234. Ставят громаду... — Было: «Махину ставят...»

Ст. 241. ...внутри зазвучало железо... — Черновой вариант: «...оружие [стукнуло], звякнуло в чреве...»

Ст. 242. ...разум утратив, не зрим... — Вместо «разум» в автографе было «память».

Ст. 243. ...истукан бедоносный. — В оригинале: «роковой конь».

Ст. 244. ...Кассандра... — Или Александра, прекраснейшая из дочерей Приама. Согласно киклическим сказаниям, она получила дар предсказания от Аполлона, но отвергла его любовь, и он наказал ее тем, что ее пророчествам никто не верил. У Гомера

358

ничего не говорится о ее даре. Еще в 1809 г. Жуковский обратился к ее образу, переведя балладу Шиллера «Кассандра» (ВЕ. 1809. Ч. 47. № 20. С. 258—263).

Ст. 246. Мы, слепцы, для которых... — «Мы, безумцы, для коих...» (черновой вариант; С 3—4).

Ст. 248. Небо тем временем круг совершило, и ночь полетела... — В космогонии древних небо представлялось вращающимся сводом, и солнце, опускаясь в Океан, завершает этим день.

Вместо «полетела» в черновом варианте: «побежала».

Ст. 253. ...безлуния мраке... — Зачеркнуто: «...безлунном молчаньи».

Ст. 255. ...судьбою богов, нам враждебных, хранимый... — Черновой вариант, С 3—4: «...судьбою враждебных богов огражденны...»

Ст. 256. ...в громаде данаям... — Вместо «в громаде» в автографе и С 3: «во чреве».

Ст. 257. Отпер коварный Синон... — В автографе, С 3—4: «Вскрыл осторожный Синон...»

Ст. 259. Стенел, и Тессандр, и Улисс кровожадный... — Вместо «кровожадный» в автографе было «осторожный».

Стенел (Сфенел) — вождь аргивян, друг Диомеда. Тессандр (Фесандр) у Гомера не упоминается.

Ст. 260. Фоас (в автографе и С 3: «Тоас»); у Вергилия Фоант — один из ахейских вождей. Афаман (в автографе и С 3: «Акамант») — греческий герой, сподвижник Диомеда.

Ст. 261. Неоптолем — сын Ахилла, был приведен под Трою Улиссом, т. к., согласно оракулу, без него город не мог быть взят.

Магаон (Махаон) — врач в стане греков.

Ст. 262. Эпеос (Эпей) — мастер, воздвигший коня; упоминается и в «Одиссее» Гомера.

Ст. 266. Было то время, когда на усталых сходить начинает... — Вместо «было то время» — «был тот час»; вместо «на усталых» — «на смертных». Оба варианта в автографе зачеркнуты.

Ст. 268. Вдруг... мне заснувшему видится... — Вместо «вдруг» — «вот»; вместо «видится» — «грезится». Оба варианта зачеркнуты.

Ст. 273. ...бегущим в Ахилловой броне... — Когда Ахилл из-за обиды на Агамемнона отказался участвовать в битве, в его доспехах сражался Патрокл. Убив его, Гектор завладел этими доспехами (см.: «Илиада»; XVI—XVII).

Ст. 274. Иль запалившим фригийский пожар в кораблях супостата! — В оригинале: «обрушивший огонь на корабли данайцев». В переводе оценочное добавление, переданное славянизмом-просторечием. Жуковский колебался в его выборе. В автографе было: «мирмидонян». Во всех прижизненных изданиях: «сопостата».

Во время отступления ахейцев Гектору удалось дойти до побережья, где стояли греческие корабли, и поджечь их («Илиада»; XV, 592 и след.).

Ст. 275. ...от крови склеилися кудри... — Вместо «склеилися» до С 5 было «слеплися».

Ст. 283. Сердцем унылых обрел!.. — Вместо «сердцем» в автографе зачеркнуто «духом».

Ст. 286. ...вздох исторгнув из груди... — Вместо «из груди» в автографе зачеркнуто «из сердца».

Ст. 287. Молвил: «Беги, сын богини, спасайся; Пергам погибает... — Черновой вариант: «Молвил: “Горе, горе, беги, сын богини! спасайся!”»

359

Ст. 290. ...Пергам бы спасен был этой рукою. — Вместо «этой рукою» было «сею рукою». Сохранилось в С 3—4.

Ст. 291. Троя пенатов своих тебе поверяет... — У римлян пенатами называлась внутренняя часть храма или дома, божества-хранители и все боги домашнего очага. Здесь — указание на пророчество о возрождении Трои после основания Рима Энеем.

Ст. 293. ...их же воздвигнешь... — В автографе, С 3—4 вместо «их же» было «кои».

Ст. 296. ...разливалася гибель. — В автографе: «...разливалося горе».

Ст. 300. ...и ложе покинул... — Первоначально: «...воспрянул от ложа...» То же в С 3—4.

Ст. 301. ...внимательным слушая ухом. — В автографе вместо «внимательным» было «примечательным».

Ст. 304. ...веселые нивы... — В оригинале просто «поля».

Ст. 308. Деифоб — один из сыновей Приама и Гекубы, любимый друг Энея.

Ст. 310. ... сигейские воды... — Воды Сигейской бухты близ Трои.

Ст. 313. ...броситься в замок... — В автографе зачеркнуто: «с криком».

Ст. 321. Я вопросил; отчаянным стоном... — В автографе вместо «вопросил» было зачеркнуто: «воскликнул». В оригинале вместо «отчаянным стоном» просто «стоном».

Ст. 339. Хорев — правильно: Кореб — фригиец, сын Мигдона, сватался к Кассандре, предложив Приаму помощь в войне с ахейцами. Жуковский колебался в написании этого имени. Вплоть до С 4 он употреблял форму «Хореб». Вероятно, на него повлияло написание имени героя русских летописей и трагедии А. П. Сумарокова «Хорев».

Ст. 348—349. ...наши покинули храмы // Боги... — Согласно поверью древних, боги-покровители покидали побежденный город.

Ст. 354—355. ...пасти засохшие, жадно разинув, // Их волчата ждут в логовищах... — В автографе, С 3—4: «...брошены дети, засохшия пасти // Жадно разинув, их ждут в логовищах...»

Ст. 361. ...лежат неподвижно во прахе... — Вместо «неподвижно» в автографе зачеркнуто «безобразно».

Ст. 366. Ужас, и бой... — В автографе: «Горе и страх...»; в С 3—4: «Гибель и страх...»

Ст. 368. Андрогей — по Вергилию, греческий вождь, погибший при взятии Трои. В греческой мифологии есть герой с том же именем, сын критского царя Миноса.

Ст. 376—378. Подверглись большой правке.

Ст. 405—406. ...плачевно-ужасный // Бой... — В оригинале: «несчастнейшая битва».

Ст. 410. Бросился враг... — В С 3—4 вместо «бросился» — «ринулся».

Ст. 412—415. Бросился враг... — Вписаны отдельно на л. 6 об., из-за чего сбилась общая нумерация стихов.

Ст. 419. ...чужие заметили звуки. — Имеется в виду акцент троянцев, говоривших по-гречески.

Ст. 421. ...броненосной Паллады... — Стремясь к насыщению текста перевода сложными эпитетами, Жуковский заменяет определение Вергилия: «воинственной».

Ст. 436. ...сдвинув щиты черепахой... — Т. е. прикрывшись щитами сверху. Этот прием защиты часто встречается при описании сражений.

Ст. 447. Ратных усилить и бодрого духа придать побежденным. — Отсутствует в ПЗ.

Ст. 460—462. ...гремя и дымяся ~ и градом... — В ПЗ: «...горою развалин // С громом она повалилась и вся необъятна на греков // Пала; раздавленных быстро сменили другие, и страшным градом...»

360

Ст. 464. ... Пирр бедоносный... — В оригинале эпитет «бедоносный» отсутствует.

Ст. 485. Праги объемлют дверей... — У римлян двери и порог дома считались священными и охранялись богом — двуликим Янусом.

Ст. 489. Силе прочистился путь... — В оригинале парономасия, выразительная в результате созвучия слов fit via vi (ст. 494) — «путь возникает благодаря силе».

Ст. 491—492. ...и разрушивши стену, // С ревом и с пеной стремится поток из брегов и, равнину... — При публикации отрывка из перевода в ПЗ: «...из брегов выбегает // Пенный поток и, волнами стену ломя и равнину...»

Ст. 496. ...сто невесток... — Имеются в виду все женщины во дворце Приама.

Ст. 499. Стольких внуков... — В С 3—4: «Внуков толиких...»

Ст. 499—500. ...добыч многочисленных златом, // Гордые... — В оригинале: «гордые варварским золотом и доспехами». Известен римский обычай украшать двери дома военными трофеями.

Ст. 500. ...царица... — Т. е. Дидона, к которой обращен рассказ Энея.

Ст. 502. ...видя пылающий замок... — В С 3—4 вместо «пылающий» было «разрушенный».

Ст. 504. ...на хилые плечи... — В ПЗ, С 3—4 — «на трепетны плечи».

Ст. 507. ...царских чертогов... — В ПЗ: «...обителей царских...»

Ст. 510. ...Напрасно — укрывшись... — Во всех предшествующих публикациях: «...Вотще — приютившись...»

Ст. 512. ...под ветви... — В ПЗ: «...под кровлю...»

Ст. 527. К лону родителей кинулся юноша в страхе, пред ними... — В ПЗ: «К лону родителей кинулся в страхе младенец; пред ними...»

Ст. 529. ...толь великого горя... — В предшествующих публикациях: «...толикого горя...»

Ст. 533. Ты, предо мной моего растерзавший последнего сына! — При публикации отрывка в ПЗ: «Ты перед взором моим моего растерзавший младенца!»

Далее в ПЗ следовал стих: «Ты, ужаснувший погибелью сына родителей очи!», отсутствующий в С 4 и С 5. В С 3 он выглядел так: «Ты погибелью чад ужаснувший родительски очи!»

Ст. 534—535. То ли Ахилл ~ Сделал с Приамом-врагом?.. — Ахилл не устоял перед мольбами Приама, когда тот пришел к нему с просьбой отдать тело Гектора для погребения («Илиада»; XXIV). Здесь Приам имеет в виду, что у столь великодушного отца не может быть столь жестокого сына. В оригинале: «Ты ложно выдаешь себя за сына». Приход Приама к Ахиллу изображен Жуковским в балладе «Ахилл» (1812—1814).

Ст. 538. ...слабой рукою... — В ПЗ: «...хилой рукою...»

Ст. 553. ...я о милом старце родителе вспомнил... — В С 3: «...я о милом родителя образе вспомнил...»

Ст. 555. ...о сирой Креузе... — В оригинале: «покинутой Креусе».

Ст. 562. ...Тиндарову дочь... — Т. е. Елену, дочь спартанского царя Тиндарея. По более распространенной версии мифа она была дочерью Зевса и Леды, жены Тиндарея.

Ст. 582. ...предстала мать... — Венера (Афродита), мать Энея, покровительница Елены и троянцев. Она просветляет взор Энея, чтобы он увидел, что должен покориться богам, погубившим Трою.

Ст. 600 и далее. Посидон (Нептун), Ира (Гера, Юнона), Церера (Деметра) — Жуковский в целом полно передает римский колорит поэмы, хотя нередко использует имена богов в греческом и латинском вариантах.

361

Ст. 606. Села, гремящею тучей и страшной Горгоной блистая... — В С 3—4: «Села, гремящею тучею блещет и страшной Горгоной...»

Ст. 615. ...Нептунова Троя... — Согласно мифу, Посейдон и Аполлон помогали царю Лаомедонту возводить стены Трои.

Ст. 626. На гору старца отца перенесть... — Анхис, нарушив запрет Афродиты, раскрыл людям тайну их любви, за что Зевс поразил его молнией и сделал хромым (по другой версии — ослепил). По Вергилию, был вынесен сыном из Трои и умер на Сицилии.

Ст. 629. ...мужеской силы... — В С 3—4: «...крепкия мышцы...»

Ст. 633. ...сожжение града. — Анхис видел, как Геракл разрушил Трою при Лаомедонте за то, что царь, нарушив обещанье, не отдал свою дочь Гессиону в жены герою.

Ст. 670. ...совершилося чудо... — Исполнилось пророчество богов о судьбе Иула и его потомков.

Ст. 676. ...огонь затушить чудотворный. — Эпитет «чудотворный» — изобретение переводчика.

Ст. 703—704. ...Церерин // Древле покинутый храм... — Этот храм троянцы не посещали во время войны, т. к. он находился за пределами города.

Ст. 709—710. ...орошеньем // Свежия влаги...» — К священным предметам можно было прикасаться только чистыми руками, поэтому перед обрядом жертвоприношения происходило символическое омовение рук проточной водой.

Ст. 771. Там в Гесперии, где воды Лидийского Тибра... — Место, где будет основан Рим.

Ст. 772. ...обильно-медлительным током... — Эпитет «обильно-медлительным» — еще одно изобретение Жуковского. В оригинале: «тихим течением».

Ст. 773. ...невесту царевну... — Речь идет о Лавинии, дочери царя Латина, которая, став женой Энея, принесет ему власть над Лациумом.

Ст. 791. ...светоносный Люцифер... — Утренняя звезда, буквально: «светоносец». Употребляя отсутствующий у Вергилия эпитет «светоносный», Жуковский допускает тавтологию. Нет в оригинале и последующего определения: «юного дня благовестник».

А. Янушкевич, М. Янушкевич

Предание

<Из «Конрада Валленрода»>
(«О предание народное! Ты кивот завета...»)
(С. 77)

Автограф (РНБ. Оп. 1. № 30. Л. 38 об.) — черновой, без заглавия, под № 2.

Копия (РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. № 3. Л. 2—2 об.) — рукою неизвестного лица, с заглавием: «Предание. Песнь народная».

Впервые: Собиратель. 1829. № 1. С. 17—18 — с заглавием: «Предание».

В прижизненные собрания сочинений не входило.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: вторая половина ноября (между 14-м и 27-м) 1828 г.

Основанием для датировки является положение чернового автографа в альбоме в красном сафьянном переплете, в продолговатую 8-ю долю листа (Бумаги

362

Жуковского. С. 89), который содержит расположенные в хронологическом порядке черновые редакции произведений 1822—1831 гг. «Преданию» (в автографе без заглавия) предшествует окончание стихотворения «У гроба Императрицы Марии Федоровны» (с датой: 12—13 ноября 1828 г.); после него находится четверостишие из XXIV песни «Илиады», вошедшее в тот же номер «Собирателя», с датой: «27 ноября <1828>». Все это позволяет с достаточной определенностью говорить о создании «Предания» в промежуток между 14 и 27 ноября 1828 г. В пользу этого предположения говорит и факт его публикации в первом номере журнала «Собиратель», материалы для которого Жуковский готовил, как правило, накануне.

Как удалось установить, «Предание» является переложением отрывка «Песни Вайделота» из 4-й части «Пир» поэмы известного польского поэта Адама Мицкевича (1798—1855) «Конрад Валленрод», которая была отпечатана в Петербурге и вышла в свет в начале февраля 1828 г. Поэма была восторженно встречена русской публикой. Так, Ксенофонт Полевой сообщает в своих воспоминаниях: «Многочисленный круг русских почитателей поэта знал эту поэму, не зная польского языка, то есть знал ее содержание, изучая подробности и красоты ее. Это едва ли не единственный в своем роде пример! Но это объясняется общим вниманием петербургской и московской публики к славному польскому поэту, и так как в Петербурге было много образованных поляков, то знакомые обращались к ним и читали новую поэму Мицкевича в буквальном переводе. Так прочел ее и Пушкин. У него был даже рукописный подстрочный перевод ее...» (Полевой Николай. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 209). Как известно, в мае-декабре 1827 г., то есть еще до выхода поэмы в свет, «Вступление» к ней перевел А. С. Пушкин (см.: Левкович Я. Л. К датировке перевода Пушкина из «Конрада Валленрода» Мицкевича // Временник Пушкинской комиссии. 1980. Л., 1983. С. 122). Опубликовано в журнале «Московский вестник» (1829. Ч. I. № 1. С. 181—187). С апреля 1828 г. печатает прозаический перевод поэмы Мицкевича С. П. Шевырев.

По всей вероятности, встреча Жуковского с Мицкевичем произошла в конце 1827 г. Рекомендуя польского поэта Жуковскому, А. П. Елагина, хорошо знавшая своего родственника, замечает: «Вас непременно соединит то, что в вас есть общего: возвышенная простота души человеческой» (РС. 1883. № 1. С. 40). И это предсказание сбылось. Уже после первой встречи с Мицкевичем Жуковский сообщает ей: «Мне он очень по сердцу. Он должен быть великий поэт...» (РА. 1898. № 1. С. 83). Чуть позже, в письме к Иоахиму Лелевелю от 12 июня 1828 г. Мицкевич так характеризует своего русского собрата: «Это человек редкого характера, редкой честности и мой искренний друг» (Мицкевич А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1954. Т. 5. С. 426). Подробнее об этом см.: Янушкевич А. С. В. А. Жуковский — переводчик отрывка из поэмы А. Мицкевича «Конрад Валленрод» // Историко-литературный сборник: К 60-летию Леонида Генриховича Фризмана. Харьков, 1995. С. 33—38.

17 декабря 1827 г. в цит. выше письме к А. П. Елагиной Жуковский, в частности, сообщает: «Я ничего из его творений не знаю; но то, что он прочитал мне в плохой французской прозе из своего вступления поэмы, им конченной, превосходно. Если бы я теперь писал или имел время писать, я бы тотчас кинулся переводить эту поэму. Дышит жизнью Валтер Скотта» (РА. 1898. № 1. С. 83). В письме к А. Э. Одынцу от 22 марта (6 апреля) 1828 г., опираясь, вероятно, на это письмо, Мицкевич сообщает: «Жуковский, с которым я познакомился и который очень ко мне благосклонен, писал, что если возьмется за перо, то посвятит его переводу моих стихов...» (Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 397).

363

Журнал одного автора, «Собиратель» издавался Жуковским мизерным тиражом (10—15 экз.), во многом с утилитарно-практической целью. С его помощью воспитатель наследника знакомил своего ученика и других членов царского семейства с проблемами философии и истории. Статьи, помещенные в первом номере: «Взгляд на мир и человека», «Польза истории для государей», «Климат физический и нравственный», «Ничтожность человека на земле», способствовали нравственному образованию, рассматривались как органичная составляющая «политической педагогики».

Но вместе с тем «Собиратель» как определенное художественное единство выявлял своеобразие миросозерцания поэта-романтика. Неслучайно такое место в журнале занял раздел «Поэзия» с выписками из Байрона, Гёте, Шиллера, с размышлениями о Гомере (Штольберга), о бардах (Оссиана). Мотив поэзии как хранительницы исторических деяний, летописи нравственных подвигов человечества обретает сквозной характер. В этом смысле перевод отрывка из поэмы Мицкевича, фрагмента о народном предании как «кивоте завета от времен минувших к врменам настоящим» логично завершает движение мысли Жуковского, композиционно оформляет мотив поэтической и исторической памяти. В структуре поэмы Мицкевича 4-я глава «Пир», и в особенности «Песнь Вайделота», занимают особое место. В поэтическом поединке итальянца, «трубадура от берегов Гаронны» и Вайделота раскрываются представления о назначении поэзии, сущности поэтического слова.

А. Янушкевич

Сид

Отрывки из испанских романсов
(С. 78)

Автографы:

I) РНБ. Оп. 1. № 35. Л. 8 об. — собственноручный список произведений с указанием времени их написания. Под датой «1831 г.» значится: «Сид. Генварь».

2) РНБ. Оп. 1. № 33. Л. 1—14 (с оборотами) — прозаический текст с незначительной авторской правкой без заглавия и датировки, условно озаглавленный И. А. Бычковым «Прозаический перевод отрывков из гердерова перевода «Сида». Находится в такой же тетради, как и тетрадь № 6, на первых трех страницах которой находится дневник Жуковского с 30 апреля по 11 июля 1829 г., а на последней — запись о числе верст от Петербурга до Дерпта. В дальнейшем рукопись именуется нами «Конспект» и датируется 1829 г.

Впервые: Муравейник. Литературные листы, издаваемые неизвестным обществом неученых людей. 1831. № 1. С. 9—12; № 2. С. 11—19. Под заглавием: «Цид. Извлечения из древних романсов испанских». Подпись: «W. Z.» Публикации текста предпослано предисловие (С. 9—10), начинающееся словами: «Горные испанцы вместе с религиею, законами, честью и свободою предков...» Во всех последующих изданиях предисловие перепечатывалось, а имя героя получило соответствующую испанскому языку огласовку — Сид.

Конспект опубликован впервые: БЖ. Ч. 1. Томск. 1978. С. 264—269.

В прижизненных изданиях: БП и БиП с заглавием: «Отрывки из испанских романсов о Сиде». В С 4 в разделе «Баллады», с заглавием: «Отрывки из испанских романсов о Сиде». В оглавлении тома заглавие сохранено полностью.

364

В С 5 с заглавием в тексте: «Сид. Отрывок». В оглавлении: «Сид. Отрывок (с Гердерова перевода)» и отнесено к 1832 г.

Датируется: январь 1831 г. согласно указанию автора и времени первой публикации.

«Сид» Жуковского написан в январе 1831 г. и опубликован в том же году трижды. Первый раз (февраль-март) в «Муравейнике» (№ 1 и 2) под заглавием «Цид, извлечения из древних романсов испанских»; второй (июнь-июль) в БП и третий раз (октябрь-ноябрь) в БиП с заглавием на титульном листе: «Отрывки из испанских романсов о Сиде». Это же заглавие было точно повторено и в С 4 (1836 г.).

Издатели С 5, сократив заглавие в тексте («Сид. Отрывок»), во-первых, исказили смысл публикации как целостного произведения Жуковского; во-вторых, добавив в оглавлении мифический подзаголовок: «(с Гердерова перевода)», провоцировали ложную трактовку произведения как перевода с немецкого оригинала. С их легкой руки все дальнейшие публикаторы, комментаторы и критики, начиная с С. П. Шестакова и кончая И. М. Семенко, говорили о «неточностях», «отступлениях» поэта и даже об «искажении» им оригинала, то есть произведения Гердера.

Обнаружение чернового варианта переведенных Жуковским 17-ти песен гердеровского «Сида» (1820), достаточно точно передающего немецкий текст, позволило поставить под сомнение правильность приведенных выше точек зрения (БЖ. Ч. 1. С. 260—299; см. выше), тем более что в печатном варианте (1831 г.) обнаружились не только «отступления» от немецкого текста и его перевода поэтом, но и пассажи, серьезно расходящиеся с общепринятыми представлениями о об эстетических принципах самого поэта: некоторое «ужесточение», «огрубление» характера героя по сравнению с немецким текстом, сокращение и даже отказ от отдельных когда-то переведенных лирических сцен и отрывков и их психологизации, традиционно усиливаемой русским поэтом. (См. прим. к ст. 94—101, 272—282, 283—308).

Обратил на себя внимание и отказ от строфического деления текста внутри главы, что соответствует традиции испанских народных романсов, в то время как в варианте 1820 г. поэт строго следовал за строфическим строем оригинала.

Интересным дополнением к размышлению явилась хранящаяся в РНБ (автограф № 2) рукопись плана-конспекта печатного варианта. Сам факт его существования в творчестве Жуковского — явление не уникальное. Поэт любил составлять списки созданных и предполагаемых к созданию произведений; ему случалось (особенно в ранний период) составлять планы произведений (таковы, например, планы «Весны», «Розамунды», «Владимира» и др.), но они остались нереализованы, поэтического воплощения не получили. В более поздний период творчества (1820-е гг.) сравнительно небольшие планы-конспекты появлялись у поэта в тех случаях, когда он не просто вольно переводил, но преднамеренно «пересоздавал» какое-либо произведение. Таковы, например, его конспекты к балладе «Узник» по мотивам элегии А. Шенье (1819) и к поэме «Пери и Ангел», разрабатывающей один из мотивов обширной поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1821).

В случае с «Сидом» мы видим развернутый (12 л., с об.) подробный конспект будущего произведения, отдельные мотивы и сюжеты которого существуют в различных вариантах во множестве народных произведений, именуемых в Испании романсами (об этом см. в наст. изд.)

365

Поскольку составленный Жуковским план-конспект, являясь творческой и целенаправленной переработкой испанских романсов, представляет интерес не только как подготовительный материал для написания поэтического произведения, но и отражает важный этап эволюции художественного сознания поэта, приведем его полностью.

В рукописи некоторые слова зачеркнуты, но они прочитываются без труда. Мы заключаем их в обычные скобки. В угловые скобки, как и везде, заключены слова, прочтение которых дается предположительно.

	Победа над пятью царями мавров
л. 2 об.	Они именуют Родрига своим Цидом и признают себя его вассалами. Их послы являются к Родригу Биварскому и так смиренно его приветствуют: «Добрый Цид, мы посланы пятью царями твоими вассалами, чтобы заплатить тебе дань их». Тогда ответствует Цид. «Друзья, вы ошибаетесь. Не ко мне ваше посольство. Я не господин там, где присутствует король Фердинанд мой государь. Все его, ничто не мое». И король, довольный смирением Цида, говорит посланникам: «Скажите вашим царям, что господин их, хотя и не король, но сидит на ряду с королем, что все, чем я владею, завоевано мне Цидом». И с той поры не было Родригу другого имени у мавров, кроме Цида.
	Цид получил рыцарство в Коимбре
	Семь лет осаждал король Фердинанд город Коимбру. И никогда бы ему не одолеть ее: ибо она была крепка башнями, неприступными стенами.
л. 3.	Тогда явился Сан-Яго, рыцарь Христа, на прекрасном белом коне, с ног до головы покрытый доспехами, свежими, чистыми, блестящими. Он говорил: «Этим ключом, который в руках у меня, отворю завтра на рассвете королю Фердинанду крепость Коимбру». И король вступил в Коимбру, и мечеть ее названа церковью Богоматери. Там вооружен был рыцарем знаменитый Дон Родриг Биварский. Король опоясал его мечем и дал ему целование мира; но он не дал ему акколады, ибо то сделал уже для другого; чтобы оказать больше чести Родригу, королева подвела ему коня, а инфанта надела на него шпоры.
	Первое приключение
	В глубокой печали сидит Дон Диего; подобной скорби никто на свете не испытал подобного горя <sic!>. Ночь и день помышляет он о бесчестии своего дома, о посрамлении древнего, храброго города Ланецов, с которыми не равнялись смелостью ни Иниги, ни Аварки. Расслабленный болезнью и летами, он
л. 3 об.	чувствует себя близким ко гробу, тогда как враг его Дон Гормас без страха и суда гуляет на площади народной. Он не спит ночь, не касается к пище, не поднимает глаз от земли, не смеет и выйти из своего замка, не говорит с друзьями, не позволяет и им говорить с собою, ибо страшится, что дыхание посрамленного оскорбит их.

366

	Наконец, желая сбросить бремя печали <безмерной> он приглашает к себе сыновей и, не сказав им ни слова, повелевает связать их нежные благородные руки. И сыновья его спрашивают в страхе:
л. 3 об.	«Какое намерение твое, родитель? Не хочешь ли умертвить нас?» И надежда в нем умирала уже, когда обратился он к Родригу. Но Родриг с глазами, сверкающими, подобный грозному тигру, произнес слова сии: «Развяжи мои руки, отец. Беда мне. Развяжи скорее! Когда бы ты не был отец мой, не словами, а делами я дал бы себе управу! Я собственною рукою вырвал бы все твои внутренности, и пальцы мои были бы для меня вместо меча или кинжала...»
л. 4.	И старец, плача от радости, говорит ему: «Сын души моей! Скорбь твоя мне приятна! Исступленье твое меня радует. Яви, мой Родриг, такую же смелость в заступленьи за честь мою, которая погибла, если ты мне ее не выкупишь». И он рассказал ему о своей обиде и благословил его, и дал ему тот меч, которым он положил <лишить жизни> Гормаса и начало славным делам своим.
	Цид перед боем
	Родриг стоит в размышлении; он думает <о> молодых своих летах; он думает о сильном враге, который <многих> друзей астурийских в горах повелевал, первый при дворе короля Леонского, первый во брани. Но все это [его не смущает] кажется ему мало [важным]: родясь, он обязался умереть за честь свою, он сын гидальга. ...От неба он просит правосудия, от земли поля битвы, от чести могущества руке своей. И он снимает со стены старый меч, покрытый ржавчиной, как будто <одетый> траур<ом> <по господине> своем. «Я знаю, добрый меч, — говорит он, что тебе стыдно видеть себя в молодой руке моей! Но <нрзб.> обещаю не посрамить тебя, биться не отступя ни шагу! пойдем!»
	Встреча Цида с Д. Гормасом
л. 4 об.	На площади дворцовой встречается Родриг с Гормасом. Он один; пуста дворцовая площадь. Так говорит Родриг Гормасу: «Знал ли ты, меня, высокий Гормас, меня Д <он> Диегова сына, когда ты поднял руку на благородное лицо отца моего? Знал ли ты, что Дон Диего потомок Луина Калва, что нет ничего, нет ничего <sic!> благороднее крови и щита его? Знаешь ли ты, что пока я жив, я, его сын, никто ни чем, кроме разве единого Бога всевышнего, не может сделать того, что сделано было тобою».
л. 5.	«А ты, младенец, — отвечает надменный Гормас, — знаешь ли хотя половину жизни!» — «Знаю твердо! Одна половина ее в том, чтобы почитать благородных; другая в том, чтобы наказывать гордых и омывать последней каплей крови своей полученную обиду». Сказав это, вперил он глаза на гордого графа; а сей ответствовал: «Чего же ты хочешь, дерзкий младенец!» — «Хочу головы твоей, Дон Гормас!» — «Ты хочешь розог, дитя! Поди! тебя накажут, как ветренного пажа!» Царь небесный! Что почувствовал Цид при этом слове!

367

	Возвращение Цида
л. 5 об.	Слезы катились, безмолвные слезы по ланитам старца, который сидел за столом, все позабыв, что его окружало. Он думал о посрамлении своего дома, он думал о младости своего сына, он думал о ждущей его опасности и о силе врага своего. Веселье бежит посрамленного, а вместе с весельем и доверенность и надежда; но юные, радостные сопутники чести, с нею они возвращаются. Погруженный в уныние, не видит он подходящего Родрига; с мечем под мышкою, прижавши ко груди руки, он долго, до глубины
л. 6.	сердца пораженный жалостью, смотрит на доброго старца; наконец приближается и, схватив его за руку: «Ешь, мой добрый родитель», — говорит он. Но пуще плачет Дон Диего. «Ты ли говоришь со мною, сын мой! Ты ли мне это советуешь!» — «Я, родитель! Подыми благородное, почтенное лицо твое!» — «Спасена ли честь наша?» — «Родитель! Он убит!» — «Сядь же со мною, сын мой, Родриго! Охотно я разделю с тобою пищу! Кто смог сразить подобную голову, тот будет главой моего дома».
л. 6 об.	В слезах преклонил колена Родриго, целует руки отца своего; в слезах Дон Диего целует лицо своего сына.
	Химена и король
	Владыка король сидит на престоле своем, дабы внимать жалобам народным и каждому давать управу. Великодушный и <нрзб.> награждает награждает <sic!> он добрых, наказывает злых: ибо наказание и милость творят добрых подданных. В длинной одежде печальной, провожаемая тремястами пажей благородных, входит Химена, дочь графа Гормаса. Дворец безмолвствует в изумлении; преклонив колена свои на последней ступени трона, так начинает она свою жалобу.
л. 7.	«Государь, шесть месяцев прошло уже с той минуты, как погиб мой родитель под ударами воина младого. И я уже падала уже ко стопам твоим; даны мне были обещания; но правосудие дано не было. Дерзкий и гордый Родриго смеется над твоими законами, а ты потворствуешь его надменности. Если добрые государи суть подобие Бога на земле, то государь, не дающий правосудия и поощряющий буйства, не может быть ни любим, ни страшен. Если ты это худо видишь, то худо будешь и слушать; прости же мне, если выражаюсь перед тобою худо: для женщины обида превращается подчас в досаду».
л. 7 об.	«Ни слова более, моя Химена, — ответствует Фердинанд первый. — Жалоба твоя не встретит здесь ни мрамора, ни железа. Если я сохранил Дон Родрига, то сохранил его для твоего доброго сердца; время придет, и ты сама будешь проливать от него радостные слезы».
	Свидание Родрига с Хименою
л. 8.	Была спокойная полночь. Химена. Откройся! Говори, кто ты? Родриго. Химена, сирота! ты меня знаешь.

368

л. 8.	Химена. Так, я знаю тебя! тебя, лишившего дом мой благородной главы его! Родриго. Честь то сделала! не я!
	Брак Родрига и Химены
	Перед алтарем говорит Родриго Химене: «Химена! Я убил отца твоего, но не изменою, а меч против меча, дабы отмстить обиду!.. Мужа я убил! Мужа и даю тебе! Здесь я в твоей воле! И вместо мертвого отца получаешь ты честью украшенного супруга». С сим словом он обнажает свой крепкий меч и, обративши конец его к небу, произносит клятву верности неизменной. Так совершился брак Родрига Кастильского. Цид одерживал победы во всех войнах короля Фердинанда. Наконец
л. 8 об.	король Фердинанд приближается к концу своему. Он лежит на одре болезни, ноги его обращены к востоку, в руке [он держит] свеча; у изголовья стоят архиепископы и прелаты; по правую руку сыновья его. Он разделил уже между ними свои земли, когда инфанта Донна Урака, покрытая черным трауром, льющая слезы. <sic!> Она говорит ему: «Родитель! Между законами божественными и человеческими есть хотя один, повелевающий все отдавать сыновьям, а дочерей лишать наследства».
л. 9.	Король ответствует ей: «Оставляю тебе Замору, богатую, крепкую башнями, со всеми вассалами для защиты и услуг твоих. Мое проклятие тому, кто помыслит ее у тебя похитить!» — Все говорят: «Аминь!» Один Д. Санхо безмолвствует.
	Цид в царствование Д. Санха Кастильского
	Цид с королем Санхом едет на богомольство в Рим. Они входят в церковь святого Петра. Там видит он семь седалищ для семи царей христианских; и седалище короля французского
л. 9 об.	близ самого светлейшего отца; а седалище государя его ступеней ниже. Ударом ноги он опрокинул сие седалище из кости слоновой и оно разбилось на четыре части; потом он взял седалище короля своего и поставил его выше. То узнавши, папа отрешил Цида от церкви. Цид простирается перед папой и говорит ему: «Разреши меня святейший отец! Иначе беда приключится тебе!» — И с кротостию ответствует папа: «Разрешаю тебя, Родриго, доброю волею, но с тем, чтобы ты вел себя учтивее при дворе моем!»
	Междоусобие сыновей Фердинанда
Л. 10.	Едва успел Дон Санхо проводить со своими братьями гробницу короля Фердинанда в могилу, и уже он сел на коня и велит греметь трубе военной, и готовит в бой против братьев. Он сзывает вассалов. Первое сражение было с королем Галиции. Малочисленная дружина кастильцев окружает еще короля своего. Тогда является Цид. «В добрый час, благородный Цид! Ты вовремя поспел сюда». На то ответствует Цид: «Но ты, государь, здесь не вовремя! Было бы лучше, когда бы, сложив в молитве руки, стоял ты над гробом отца

369

л. 10 об.	своего! Я исполню должность вассала, но стыд — одному тебе!» — Он берет в плен короля Галиции. — «Что делаешь, Цид благородный?» — «Государь, я то же бы сделал и для тебя, когда бы служил тебе вассалом». Один из братьев заключен Дон Санхом в крепкую башню. Тогда король Лионский, второй брат, обнажил меч; он посылает вызов Циду, мужу чести, подающему руку на злое дело. «К оружию! — Восклицает Дон Санхо. — К оружию, Цид благородный!»
л. 11.	«Перл империи, цвет Испании, зерцало рыцарства! Они из Леона и лев на их знаменах... Но в Кастилии много замков и есть куда запереть их!» — «Государь, — ответствует Цид, — право на стороне твоего брата! Одна фортуна делает его неправым!». Побежденный Дон Альфонс бежит к толедским маврам. Как ястреб, отведав первой добычи, жаждущий крови, бросается на родную голубку, так нападает Дон Санхо на одну из сестер своих и запирает ее в монастырь. Потом идет он к Заморе, где владычествует сестра его Донна Урака.
л. 11 об.	Видя сей город, не имеющий равного в Испании, высеченный в утесе, которым покрыт он, как панцирем рыцарь, обнимаемый влажными руками Дуэро, с бесчисленными замками и башнями, коих не счесть в целый день, дон Санхо призывает Цида.
л. 12.	«Тебя, — говорит он,— отец наш оставил нам советником мудрым; добрый Цид! Твердый столп королевского дома, иди посланником моим в Замору; предложи мену сестре моей Ураке: пускай назначит она цену свою, но скажи ей: когда отвергнет, что предлагаю, я возьму, чего требую!» «Какие стены! — Думает про себя Цид.—Чем долее смотрю на них, тем неприступнее, грознее они мне кажутся». «Какие стены! — Думает про себя король. — Это первые, которые не дрогнули при виде Цида». «Какие стены!» — Думает добрый конь Бабиека, замедляя шаг свой, опустив свою гриву.
л. 12 об.	Безмолвен город Замора: он носит траур по королю Фердинанду. Церкви Цаморы обтянуты черными тканями: они носят траур по короле Фердинанде. Инфанта Донна Урака заперлась в башне своего замка: она носит траур по отце своем, короле Фердинанде. Она оплакивает сестер своих и братьев. Тяжко вздыхала она, когда перед стенами явился рыцарь Кастилии, оруженосцами окруженный. Улицы наполнились шумом, крик достигает до замка, инфанта спешит на ограду... Смотрит и видит грозу Кастилии — Цида!
л. 13.	Цид поднимает глаза и видит инфанту, некогда надевшую на него золотые шпоры. Стой, Родриго: ты же на пути бесславия! Цид благородный, назад! Она ему напомнила клятву быть защитником дочери государя его; она ему напомнила прекрасные дни младости, проведенные при дворе короля Фердинанда; она ему напомнила светлый праздник Коимбры. Назад, Дон Родриго! Ты на пути бесславия! Цид благородный, назад! И он остановился! В первый раз обратил он коня своего Бабиеку; и шепчет про себя: «Назад!» И молча возвращает в стан королевский,

370

л. 13 об.	и дает королю ответ свой. Но там говорит Дон Санхо во гневе: «Неблагоразумны те государи, кои чрезмерно честят своих вассалов: они творят одних надменных. Ты, Дон Родриго, возбуждаешь мятежников Заморы! Мудрость твоя теперь не в ладу с моим советом! Выдь из моего присутствия! Выдь из Кастилии! Выдь из всех владений моих!
л. 14.	«Из владений твоих, государь! Из каких владений? из тех ли, кои рука моя тебе завоевала? Или из тех, кои рука моя сохранила тебе?» «Из тех и других!» — И Цид сперва задумчивый, потом улыбающийся, бросает спокойный взгляд кругом себя и садится на Бабиеку. — Цид удалился! ...и гробовое молчание царствует в стане.

Конспект, как и печатный текст, включает 2 части. Первая — не озаглавлена, но в ней даны названия главам, расположенным в том же порядке, что и в печатном тексте; во второй, озаглавленной «Цид в царствование Д. Санха Кастильского», графически выделен только один раздел — «Междоусобие сыновей Фердинанда», реализованный в поэтическом тексте в 1, 2 и 3 главах. «Такая нечеткость» в плане у крайне пунктуального Жуковского наталкивает на мысль о поспешности создания рукописи, о стремлении скорее зафиксировать необходимое содержание при минимальной заботе о четкости выделения всех составляющих будущего произведения.

Наличие специфически испанских мотивов, понятий и выражений в тексте конспекта не оставляет сомнений в том, что делался он без иноязычного посредника, то есть прямо по испанскому тексту.

Вероятно решив вернуться к работе над романсами, к чему у поэта были как эстетические, так и нравственно-этические предпосылки, он намеревается продолжить поиск оригинальных источников, в Россию практически не проникавших, чему препятствовала взаимная языковая и религиозная замкнутость обеих стран. Оказавшись в католической Польше, во многих городах которой были крупнейшие по тому времени библиотеки, пополнявшиеся по линии богатейших монастырских книжных собраний, Жуковский посещает библиотеку (или библиотеки?) в Варшаве, что зафиксировано в его дневнике за 10 и 15 мая 1829 г. (Дневники. С. 208, 209). В Варшаве того времени было не менее пяти библиотек, в числе которых была библиотека Университета, библиотека гр. Красинских, Публичная библиотека.

Работой в библиотеке или временным пользованием книгами, из нее взятыми, можно объяснить упомянутую выше небрежность в записях Конспекта.

Наиболее вероятным источником создания конспекта могло явиться «Собрание лучших древних испанских исторических, рыцарских и мавританских романсов», собранных, изданных и прокомментированных Г. Б. Деппингом (Альтенбург и Лейпциг. 1817).

Имя Георга-Бернгарда Деппинга (1784—1853), путешественника и издателя, Жуковскому в это время было уже хорошо известно. В его библиотеке (Описание. № 898) хранится шеститомное издание по истории и топографии Великобритании (Grande-Bretagne), вышедшее в 1824 г., с пометами читателя. Испанские романсы издавались Деппингом трижды. Второе издание 1825 г. вышло в Лондоне с предисловием и комментариями на английском языке, третье — в 1844 г. в Лейпциге, но с предисловием и комментариями на испанском.

371

Первое издание, по которому, вероятно, создавался Конспект, было выпущено Деппингом совместно с Ф. А. Брокгаузом. Предисловие и комментарии даны на немецком языке. Кроме того, каждому романсу предпослана небольшая тематическая аннотация, облегчающая читателю, не достаточно владеющему испанским, нахождение нужного романса. Можно думать, что именно к этим аннотациям восходит идея Жуковского дать заголовки отдельным разделам Конспекта, особенно в начале его создания, где фиксируемые эпизоды укладываются в объем одного романса.

Комментарий Деппинга интересен наличием указаний на существование других вариантов романсов и мотивировкой выбора их для публикации. Так, например, о романсе «Consolando al noble viejo...» (№ 41) сказано, что он взят из «Romancero». Но в «Истории Сида» есть другой, начинающийся словами «Llorando Diego Laynez...», в котором возвращающийся после поединка Родриго волочит за волосы отрубленную голову врага и предлагает «эту сорную траву» отцу «для улучшения аппетита». На что Дон Диего отвечает каламбуром (Worterspiele). Каламбур приводится на испанском и тут же дается в немецком переводе. Вероятно, романс отвергнут Деппингом не только потому, что находится в другом источнике, но и по причине неприятия издателем, человеком XIX в., грубого юмора древнего романса, тогда как в публикации других составителей даже в более позднее время этот романс обычно включался. Естественно, что и в Конспекте Жуковского фигурирует романс, предлагаемый Деппингом.

Составляющие содержание Конспекта и поэтического текста события расположены автором с нарушением хронологии жизни героя, которую стремились выстраивать как составители сборников романсов, так и авторы их обработок (Bibliothèque..., Гердер). Одновременно с этим все «неточности» и «отступления» от гердеровского текста, в которых более 100 лет упрекали Жуковского, в Конспекте присутствуют и, что самое важное, соответствуют тексту подлинных испанских романсов.

При сравнении печатного варианта и Конспекта обнаруживается полное их соответствие в разбивке и расположении разделов первой части. Что касается части второй, то в Конспекте, во-первых, присутствует небольшой, начинающий его раздел (л. 9 об.), не вошедший в печатный текст. Во-вторых, Конспект заканчивается разделом, соответствующим главе III печатного текста, тогда как в последнем имеется еще одна, заключительная (IV), глава.

Что касается «излишка», то в нем рассказана история посещения Сидом Собора Св. Петра в Риме и устроенного им там самоуправства. Романс на эту тему есть во всех сборниках исторических испанских романсов (у Деппинга — № 62), однако, как замечает составитель, подобный факт, «льстивший гордым испанцам» и упомянутый даже в «Дон Кихоте» Сервантеса (ч. 1, гл. 19), «есть, по всей вероятности, выдумка создателей» (С. 92).

Если эта часть Конспекта и была превращена в поэтический текст, что не известно по причине отсутствия автографа, она не могла бы быть пропущена русской цензурой, тем более в 1831 г. Отсутствующий же в Конспекте материал, составивший содержание самой большой главы второй части (ст. 521—597) легко обнаруживается в тех же романсах Деппинга и построен по тому же принципу экстракции содержания, что и Конспект. Это романсы № 70, 72 и 74. (Сравнение испанского текста и переложения Жуковского см.: БЖ. Ч. 1. С. 285—286).

372

Весь раздел Конспекта, озаглавленный «Междоусобие сыновей Фердинанда» и реализованный в I, II и III главах второй части, соответствует «экстракту» содержания пяти романсов (по Деппингу № 63, 64, 65, 68 и 69).

Первая часть Конспекта, как и произведения, — «Сид в царствование короля Фердинанда» — начинается главой, восходящей к романсу «En Zamora està Rodrigo...» (Деппинг. № 53). Романс очень сильно сокращен, главным образом за счет отказа от перечисления даров, привезенных маврами.

Глава вторая (ч. 1), имеющая в «Конспекте» заглавие «Сид получил рыцарство в Коимбре», — сокращенный перевод романса «Cercada tiene à Coimbra...» (Деппинг. № 50), включающего в себя эпизод с явлением Сант-Яго. Романс очень длинный (88 строк), из которого поэт использует только 35. (Сравнение текстов см.: БЖ. Ч. 1. С. 280—282). Фактически это не перевод, а близкий к оригиналу пересказ, сохраняющий его основные образы и детали. Сокращение же, как и в других случаях, достигается за счет опущения всех мотивов, осложняющих развитие основного сюжета — изображения деяний героя.

По тому же принципу «экстрагирования» создана и последняя глава первой части «Сида» (ст. 309—340). Она построена как краткий пересказ романсов «Doliente se siente el Rey...», «Acabado el Rey Fernando...» и «Atento escucha las quexas...» (Деппинг. № 58, 59, 60). В указанных романсах в сумме 136 строк. У Жуковского — 32.

Наиболее целостно переданы поэтом романсы, относящиеся к первому подвигу Родриго и жалобе Химены королю. Пять глав (начиная с третьей) соответствуют пяти романсам испанским: «Guydando Diego Laynez...», «Pensativo estava el Cid...», «Non es de sesudos homes...», «Consolando al noble viejo...» и «Sentado está señor Rey...» (Деппинг. № 38, 39, 40, 41 и 45).

Некоторая «нелогичность» построения «Конспекта», вероятно, определялась желанием поэта представить читателю, еще ничего не знавшему об испанском эпосе, своего героя, объяснить его необычное имя. Ведь Жуковский был первым, кто познакомил Россию с испанскими романсами, а «Песнь о моем Сиде» впервые в отрывках будет опубликована на русском языке только через 66 лет, в 1897 г. (А. А. Смирнов).

Этой же цели должно было послужить и предисловие, которое Жуковский предпослал первой публикации «Сида» и которое неизменно перепечатывалось им во всех последующих изданиях. Для предисловия был необходим достоверный источник по истории Испании и ее культуры. Некоторые сведения о национально-историческом своеобразии и поэтических особенностях романсов даются в обширном и достаточно обстоятельном «Введении» (Einleitung) Деппинга, имеющем неплохой для своего времени ссылочный аппарат. Именно здесь есть ссылка на труд Симонде де Сисмонди (1770—1842) «Литература средневековой Европы» (Париж, 1813), в котором говорится об испанской нации и ее народном герое. Позднее этот труд швейцарского ученого неоднократно переиздавался, однако в России, по всей видимости, был редкостью. Во всяком случае, одним из первых известий о нем была переводная статья «О литературе арабов» (ВЕ. 1818. Ч. 102. № 123. С. 175—216), представляющая собой отрывок из первого тома исследования. Как известно, А. С. Пушкин, знавший о труде Сисмонди, в письме к брату от 14 марта 1825 г. просил его достать эту книгу («Sismondie (littératur)»). Однако приобрести ее смог лишь спустя более чем 4 года: в его библиотеке имеется лишь издание 1829 г. (4 тома). При этом книга внимательно читалась: 1 и 2 т. разрезаны

373

целиком; в т. 3 разрезаны страницы 1—209 и 537—556 (Модзалевский. № 1391). Среди разрезанных страниц 3-го тома находится и глава об испанских романсах. Кстати, в библиотеке А. С. Пушкина имеется и 2-е издание испанских романсов Деппинга, вышедшее в Лондоне в 1825 г. в 2 т. (Модзалевский. № 758).

Среди книг Жуковского труды Сисмонди есть. Но это работы по «Истории средневековых итальянских республик», о «Новых принципах экономической политики» и «Этюды о конституциях свободных народов» (Описание. № 2131, 2132, 2133). «Литературы средневековой Европы» среди них нет. Вполне вероятно, что и Жуковскому познакомиться с этой книгой удалось не ранее 1829 г., когда вышло новое издание и когда сам поэт был за границей. Свидетельство знакомства — Предисловие к «Сиду», текст которого, как было установлено нами (БЖ. Ч. 1. С. 296—300), есть краткий, выборочно сделанный и по-своему скомпонованный текст из книги Сисмонди «De la Littérature du midi de l’Europe. Paris, 1829» V. 3. Ch. XXIII. Naissance de Langue et la Poésie espagnole. Poëme du Cid. P. 108—118.

Поэт опускает иногда целые страницы, иногда абзацы или фразы, иногда их части или слова, стремясь дать читателю краткую справку о некоторых особенностях национального характера испанцев и прославленного ими героя. Именно это акцентировано в предисловии: древние происхождением, горные испанцы, включая и «самых нищих», люди «гордые, отважные, неспособные покорствовать рабскому игу», не отдающие «никаких отличных почестей фортуне». Герой их, «знаменитый породою», прозвища свои получил от побежденных им мавров (Сид) и дружины своей (Кампеадор, то есть — воитель), а богатство приобрел не служением королю, а «мужеством и оружием» и «подвиги его сохранились в народных песнях».

По поводу данного «экстракта» Н. Т. Беляева замечает, что ни один испанист не расположил бы отрывки из Сисмонди так, как это сделал Жуковский, и к тому же «следовало бы немного продолжить вступительное слово», то есть более точно и детально рассказать о междоусобии (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 460).

Позволим себе с этим не согласиться, тем более, что суть претензий к предисловию практически тождественна общему смыслу претензий, некогда адресованных поэту по поводу разного рода «отступлений» в самом поэтическом тексте.

Создавая в 1831 г. свой вариант «Сида» и предисловия к нему, Жуковский выступил не в качестве историка или переводчика ряда романсов, а в качестве Поэта, создавшего по мотивам испанских романсов самостоятельное произведение. Да, описывая историю первого подвига Родриго, переводившуюся ранее из Гердера, Жуковский частично использует прошлый (не публиковавшийся) текст. В новом «Сиде» содержится около 30 строк автореминисценций (См., напр., ст. 63, 64, 67—70, 79, 111—118, 128, 139—148, 175—180), а некоторые могут восприниматься как варианты переведенных некогда строк. Но это доказывает лишь одно: и Жуковский и Гердер использовали в данном случае одни и те же романсы. Однако в целом выбор вариантов романсов, акцентировка отдельных моментов сюжета, использование поэтических образов — всё теперь идет от самого поэта, от его понимания не только содержания романса, но и своей поэтической цели — не просто познакомить читателя с неизвестным произведением испанского эпоса в его этнографической самобытности и экзотичности бытовых подробностей, но показать героя сильного духом, могучего в битве, справедливого в споре, героя, воплотившего в себе не только национально-исторические, но и общечеловеческие ценности.

374

Свободно компонуя части произведения, прибегая как к целостной обработке того или иного романса, так и к объединению в пределах одной главы нескольких сюжетных мотивов, поэт одновременно стремится сохранить и воссоздать характерные особенности образности и стилистики древнего оригинала. Так, имя героя, как и в фольклоре, сопровождается постоянным эпитетом «добрый» (buen), его социальное положение определено как «гидальго» (hijodalgo, fijodalgo), отец именует его «сын души моей» (fijo de mi alma), король говорит Химене: «Здесь твоя душа не встретит / Ни железа, ни гранита» (Que no verán vustras cuytas, / Entrenas azero u marmol) и т. д., что вполне согласуется с образами оригинала и создает своеобразный национально-исторический колорит эпохи.

Поэт позволяет себе отбрасывать некоторые подробности эпизодов, описание воинских и свадебных нарядов, упоминание многочисленных имен, в изобилии присутствующих в испанских романсах, так как для русского читателя, не знающего всей истории Родриго и всего обилия романсов и сказаний о нем, эти имена и подробности могли быть лишь экзотическими украшениями, а не необходимыми деталями истории и не способствовали углублению психологической проблематики «Сида». В то же время все части произведения (как и Конспекта), созданные на основе «экстракта» нескольких романсов, имеют краткую (в пределах 4-х строк) авторскую экспозицию, определяющую место действия и основные обстоятельства его, что в народных романсах обычно отсутствует, ибо там предполагается, что история героя известна всем.

Образ Сида, реального исторического деятеля, ставшего героем национального эпоса, был очень привлекательной фигурой для поэта, ибо, обладая высокими нравственными качествами эпического героя, он погружен в конкретно-исторические обстоятельства. Будучи личностью самобытной, отважной, «неспособной покорствовать рабскому игу», от кого бы оно ни исходило — от иноземных захватчиков или от короля, его сеньора, — высоту своих помыслов и порывов он необходимо должен соотносить с понятиями феодальной чести, борьбой за свободу своей земли и вассальным долгом.

Принципиально важно, что если в переводе 1820 г. поэт ограничился изображением героя в царствование короля Фердинанда, то теперь (при меньшем объеме произведения) действие разворачивается в царствование двух королей, откровенно противопоставленных друг другу: короля Фердинанда и его сына, Дона-Санхо Кастильского.

Первый, вопреки истории, но согласно традиции народных сказаний, предстает как мудрый и справедливый король, заслуживший славу великого правителя, ибо он, в конечном итоге, предстает в этой части таким, каким его хотят видеть подданные. «Твердый, кроткий, правосудный // Награждал он добрых щедро // И казнил виновных строго» (ст. 223—225); он — «Государь правдолюбивый», на земле он — «образ Бога» (ст. 252—253), на упреки подданных он «ответствует без гнева» (ст. 264). Награждал он за воинские заслуги и Родриго, собственноручно посвятив его в рыцари. И Сид с уважением говорит мавританским послам, что здесь «господствует великий // Фердинанд, мой повелитель» (ст. 16).

В первой части «Сида», по существу, дается целая программа просвещенной монархии, формулируется принцип идеального «сотрудничества» короля и его подданных: «Наказание и милость // Верных подданных творят» (ст. 252). Подобных формулировок не было и не могло быть в испанских романсах, не было этого

375

у Гердера и в переводе его Жуковским, не развивались эти темы и в Конспекте, который делался на основании романсов. Но размышления на эти темы постоянно возникают в письмах Жуковского конца 1829—1830 гг., когда он занят хлопотами по делам декабристов, когда в январе 1830 г. пишет письмо Николаю I, в очередной раз прося за сосланных, настаивая на помиловании: «Время строгости для них миновало! Время милости наступило! <...> Государь! произнесите амнистию!» По мнению Жуковского, объявление амнистии позволило бы императору явиться перед Россиею «в естественном <...> величии», «овладеть доверенностью <...> подданных и уважением остального света» (Дубровин. С. 74).

Жуковский не писал аллегорий. Но его взгляды, его понимание, его ощущение времени и обстоятельств неизменно и неизбежно отражались в его произведениях. И «естественное величие» правителя виделось ему не в завоеваниях и суровости, а в человечности, милости и доверенности к подданным, которые, в свою очередь, будут почитать своего короля. Таков король Дон Фернандо в первой части «Сида». А потому после смерти короля все «носят траур по великом Фердинанде». Эта формула трижды повторена поэтом (ст. 449, 453, 458), как это было принято в народных произведениях, и прилагательное «великий» здесь не титул, не имя — оно выражает отношение подданных, признание достоинств правителя.

Главный герой в первой части — человек открытый, прямой, действующий во всех случаях жизни по законам рыцарской чести, о которой говорится и в романсах, и на что, как на особенность испанских народных произведений, обращал внимание Ф. И. Буслаев.

Любопытно отметить, что в ряде испанских романсов о юности Родриго герой первоначально не склонен присягать королю, претендуя на независимость, как то часто было в среде испанских феодалов того времени, что не помешало ему в дальнейшем быть верным вассалом. Этот мотив есть и в гердеровской обработке, и, соответственно, в переводе Жуковского 1820 г. (см. наст. изд. ст. 200—208). В данном варианте эта тема поэтом полностью опущена.

Вторая часть произведения «Сид в царствование короля Дон Санха Кастильского» по объему несколько меньше первой. В ней 257 строк против 340 в первой. Однако глав в ней всего 4, они более крупны, и действие в них развивается более интенсивно и напряженно, а сам герой постоянно оказывается в экстремальной ситуации выбора жизненного поведения, решающим для себя по сути «гамлетовский вопрос» — «быть или не быть», как соотнести свое понимание чести и человечности с бесчеловечными обстоятельствами, созданными жестоким и несправедливым королем Доном Санхо, который не дал требуемой клятвы у постели умирающего отца, разделившего земли между детьми и завещавшего соблюдать этот раздел.

Положение Родриго в «междоусобии сыновей Фердинанда» с юридической стороны предопределено тем, что, будучи сам кастильцем и вассалом Кастильского короля, Сид автоматически стал вассалом его преемника — Дона Санхо — и обязан служить ему и помогать во всех войнах, им ведомых, даже если сам как частный человек считает эту войну несправедливой. Ситуация усложнена тем, что все участники войны — дети Дона Фернандо, и, следовательно, при жизни короля Фернандо Сид был и их вассалом, ибо все они были инфантами Кастильскими.

Вообще, ситуация «выбора» между вассальным долгом и собственным пониманием справедливости и чести в испанских романсах лишь намечена, но Жуковский в своем произведении акцент делает именно на ней. Он подчеркивает, что все участники

376

распри знают Сида как человека благородного, достойного, как «мужа чести». В ходе междоусобицы все враждующие стороны обращаются в поисках решения своих проблем не друг к другу, не брат к брату, а к «благородному Сиду»: «В добрый час, мой благородный // Сид! — сказал ему Дон Санхо» (ст. 356—357); «Что ты делаешь, достойный // Сид? — сказал с упреком» Гарсий (ст. 369—370); к «мужу чести» направляет свое послание Дон Альфонс (ст. 378). Таковым себя считает и сам герой. Ему кажется, что высказав свое осуждение поступкам короля, но продолжая исполнять его волю, как должно вассалу, можно сохранить самоуважение, а бремя позора падет лишь на короля, его сеньора: «Я исполню долг вассала; // Стыд же примешь ты один» (ст. 365, 366). Вассальным же долгом он пытается оправдаться и перед плененным Доном Гарсием, заявив: «Если б я теперь вассалом / Был твоим, я то же б сделал, // Государь, и для тебя» (ст. 371—373).

Герой не сразу понимает, что исполнение вассального долга перед человеком, лишенным чести, способным нарушить клятву, разорвать законы родства, бросает тень и на него, «мужа чести, // Подымающего руку // На бесчестно-злое дело». Выделение этих слов в тексте принадлежит самому Жуковскому, который еще в дневнике 1828 г. писал: «Жить при дворе есть учиться или мудрости иди подлости. Надобно выбирать одно из двух. Среднею дорогою идти нельзя» (ПССиП. Т. 13. С. 305).

Поэт, отступая от традиций народной поэзии, не знавшей и не умевшей еще передавать душевные состояния персонажей, включает в текст строки: «И ему шепнула совесть: // «Стой, Родриго, ты вступаешь // На бесславную дорогу; // Благородный Сид, назад!» (ст. 473—475). Это было первое отступление в жизни героя. Но это было не унижение себя, а сохранение своего достоинства в противовес королю Дону Санхо, утрачивавшему всякое достоинство в междоусобной войне.

Понятие совести как единственного руководителя в жизни становится ключевым в ряде записей Жуковского 1830 г. Так, например, после беседы с Николаем I в начале апреля 1830 г., представлявшей собой, как он заметит, «род головомойки», поэт напишет: «Я <...> буду продолжать жить, как я жил. <...> у меня есть другой вожатый — моя совесть <...>» (Дубровин. С. 81). Однако действия «по совести» в отношениях с правителями часто бывают «не без тяжелых ощущений». Так и его герой, имевший многие заслуги вассал, которому в минуты нужды в нем Дон Санхо расточал льстивые речи, называя его «цветом Испании», «зерцалом чести рыцарской», теперь объявлен «мятежником надменным» и изгнан из завоеванных и сохраненных им же для короля владений. Спокойно, с достоинством и улыбкой покидает королевский стан Родриго. Как сказано в заключении, «молчанье // В стане царствует, как в гробе». Этим завершается Конспект, этим заканчивается и III глава второй части.

Был ли первоначально у поэта замысел ограничиться именно этой сценой, или Конспект оказался неоконченным по недостатку времени, — сказать трудно. Могло быть и то и другое. Ведь завершается же аналогичной сценой «Илья Муромец» А. К. Толстого, написанный 40 лет спустя. Однако если исходить из того, что для Жуковского равно важно было показать не только самобытного и яркого героя, но и сравнить два царствования как два возможных варианта судьбы героя, то необходимо должно было последовать продолжение. Что и произошло.

Центральной фигурой последней главы является не Родриго, который остался тем же могучим, страшным для врагов, терпимым к слабостям ближних, справедливым и честным Сидом, каким знали мы его на протяжении всего предшествующего повествования, но король Дон Санхо, характеристика личности которого

377

осталась в финале III главы как бы незавершенной. Он воинственен — да; но храбр ли — неизвестно. Все победы ему приносит Сид, которому он неумеренно льстит; он не дорожит семейными узами, но, казалось бы, ценит воинские доблести соратника, однако и это не так: Сида он изгоняет. Он жесток, хитер, несправедлив. Но все эти качества показаны косвенно, ему не дано ни одного определения, ни одной прямой характеристики извне.

Финал для него трагичен. Не доверяя никому, не слушая ничьих советов, Дон Санхо доверился изменнику, перебежчику, обещавшему открыть королю потаенный вход в осажденную, но неприступную Замору. Вместо этого «Острый свой кинжал предатель // Весь вонзил в него и скрылся» (ст. 547—575).

В период работы над «Сидом» Жуковский много размышлял о кризисе нравственности в обществе, в котором власть «вся предана на произвол доносчиков» и доверием пользуются только Булгарины и Бенкендорфы. А кризис нравственности, считает поэт, неизбежно приведет и к кризису власти государственной: «Между царем и Россиею будет бездна, огороженная забором из наушников» (Дубровин. С. 81). Размышления эти, несомненно, сказались и на последней главе произведения, и на характере финала, который построен на использовании романса, включающего плач Сида об убитом короле. Жуковский опускает те части его, где содержится восхваление королевских доблестей, воспроизводя лишь упрек «благородного Родриго» в адрес короля, гибель которого была своего рода возмездием за нарушение им законов чести и человечности.

Ст. 16—17. Где господствует Великий // Фердинанд... — Король Фердинанд I Кастильский «Великим» не именовался. Здесь и далее (ст. 449, 452, 483) прилагательное «великий» титулом или именем не является, сохраняя значение качественной характеристики.

Ст. 32. Неприступную Коимбру... — См. прим. к ст. 377 на С. 346 наст. изд.

Ст. 37. Но является Сан-Яго... — Точнее, Сант-Яго — апостол Иаков, брат Иоанна Богослова; по преданию, в 30 г. н. э. прибыл в Испанию, где основал церковь. Считался покровителем Испании. Его именем названы десятки городов во всех испаноязычных странах. В романсах о Сиде упоминается постоянно.

Ст. 48—49. И мечеть ее назвали // Церковью Марии Девы. — Во время Реконкисты и мечети и соборы во множестве подвергались разрушению. Пришедшие к власти для отправления своих религиозных нужд вынуждены были использовать оставшиеся постройки, перестраивая их при необходимости в большей или меньшей степени. После окончания Реконкисты часть мечетей была превращена в католические соборы, посвященные тем или иным святым. В архитектуре этих старых храмов и доныне видны следы мавританской архитектуры того времени.

Ст. 55. Только не дал акколады... — В испанском тексте: «no le diera pezcozada // como otros habia dado» — «только не дал подзатыльника, как другим давать случалось». Видимо, поэт, не совсем понимая значение слова pezcozada (подзатыльник), которое своей «приземленностью», просторечностью не вязалось с литературно поэтизированной процедурой «посвящения в рыцари», и заменяет его на французскую акколаду, более известную, но тоже не всегда понятную читателю, а потому не разрушающую впечатления торжественности момента, тем более что в «Полном французско-российском словаре (СПб., 1824. Т. 1.) указывается: Accolade (acolade) s, f — объятие, обнимание, облобызание.

378

В то же время, как указывает Н. Т. Беляева, в обычном употреблении «получить акколаду» означало «получить по шее», «получить пескозаду» — «получить подзатыльник». И то и другое входило в обряд посвящения в рыцари (Зарубежная поэзия. Т. 2. С. 633).

Ст. 63. Мрачен, грустен Дон Диего... — См. прим. к ст. 1 на с. 344 наст. изд.

Ст. 145. Оскорбив рукою дерзкой... — См. прим. к ст. 11. на с. 344 наст. изд.

Ст. 228—229. Входит юная Химена // Дочь Гормаса... — См. прим. к ст. 173. на с. 345 наст. изд.

Ст. 272—282. Эти 10 строк отсутствуют как в романсах, так и во французском пересказе в Bibliothèque..., но включены Жуковским в Конспект. Тема ночного свидания, которая вслед за Гердером, ее автором, лирически углублена и развернута Жуковским в «Сиде» 1820 г. (см. прим. на С. 342—343 наст. изд.), здесь предельно сжата, но сохранена автором как необходимый с его точки зрения переход от жалобы Химены королю к сцене свадьбы (ст. 282—307), которая представляет собой очень близкое к тексту «извлечение» из подлинного испанского романса «A Ximene y à Rodrigo...» (Х. Эскобар. № 9).

Ст. 321. Дочь Урака в черном платье... — Урака — дочь короля Фердинанда, жалобам которой на несправедливый раздел наследства посвящено несколько испанских романсов, где она предстает как человек решительный, готовый отстаивать свои права.

Ст. 330. Я даю тебе Замору... — Точнее, Самору — провинция в королевстве Леон с главным городом того же названия, на р. Дуэро.

Ст. 340. Только что успел Дон Санхо... — Точнее — Дон Санчо-второй, сын короля Фердинанда, получивший по завещанию Кастилию, будущий король Санчо II Кастильский (1065—1072).

Ст. 349—350. Был Галисии властитель, // Старший брат его Дон Гарсий... — Точнее, Дон Гарсия; Галисия — небольшая область на юге Каталонии, составляла часть римской Терраконы. В V—VI вв. была завоевана свевами, затем — вестготами. Мавры никогда ею не владели. В 1065 г. Фернандо завещал ее старшему сыну Гарсии в виде отдельного королевства. Санчо II присоединил ее к Кастилии.

Ст. 364—365. Я исполню долг вассала; // Стыд же примешь ты один. — После смерти короля Фердинанда Сид (Кастилец) автоматически становится вассалом короля Кастильского, Санчо II. Однако именно с этих слов Сида начинается прямое противостояние благородного героя жестокому и коварному королю Дону Санчо.

Ст. 375—376. За него король Леонский // Восстает... — Дон Альфонс VI (1072—1109), сын короля Фернандо и брат Дона Санчо. Получил в наследство от отца королевство Леон.

Ст. 377—379. Выделение в тексте принадлежит Жуковскому.

Ст. 403—405. На одну сестру напавши... // Запирает в монастырь. — Сестра — младшая дочь короля Фернандо Эльвира, которой при разделе наследства достался город Торо (в провинции Самора).

Ст. 443. Конь могучий Бабиека... — Точнее, Бабьека — знаменитый конь Сида, имя которого по испански означает «пентюх», «болван», «дуралей», «балда». О происхождении имени в сказаниях о Сиде существует немало легенд. По одним он добыт в бою с легендарным царем Букарой, в других говорится, что он был привезен «варваром заморским». В одной из хроник рассказывается, что юный Родриго сам выбрал в конюшне своего крестного самого захудалого конька. Крестный, рассердившись,

379

воскликнул: «Дуралей, кого ты выбрал?» На что будущий Сид ответил: «Это будет добрый конь и имя ему будет — Бабьека».

Ст. 476—485. И она ему на память <...> // Дни прекрасныя Коимбры. — Очень яркий, но достаточно редкий случай, когда Жуковский отказывается от предоставляемой самим материалом возможности развития лирической темы. В романсе (Деппинг. № 68), обращаясь из окна башни к Сиду, Урака не только напоминает ему о получении им рыцарства во времена короля Фердинанда (см. ст. 52—62), но и говорит о своей прошлой и тайной любви к нему. Однако, предельно сократив текст, Жуковский стремится передать лирический накал ситуации, чему способствует употребление им в тексте «высокой» старославянской лексики («подъемлет очи», «зрит», «златые», «младость») и анафорически повторяющиеся обороты («Привела те дни», «Дни, когда...», «Дни прекрасныя»).

Наль и Дамаянти

Индейская повесть
Подражание Рюккерту
(«В те дни, когда мы верим нашим снам...»)
(С. 96)

Автографы:

1) ПД. Р. 1. Оп. 9. № 32. Л. 8—115 с об. — беловой, полный текст черными чернилами в переплетенной книге с коричневой твердой обложкой, размер листа 24×33 см. На л. 8 название: «Наль и Дамаянти. Индейская Повесть, переведенная с немецкого В. Жуковским». На л. 9 об. расположен портрет великой княжны Александры Николаевны в карандаше, выполненный Жуковским. На л. 10 запись: «Ея императорскому высочеству Государыне великой княжне Александре Николаевне». В конце Посвящения на л. 13 об. подписано: «Жуковский. Дюссельдорф 1843 16/28 февраля».

2) НБ ТГУ. Nal und Damajanti. Eine indische Geschichte bearbeitet von Friedrich Rückert. Frankfurt a. M., 1828. S. 2, 4. (Описание № 1986) — черновой, карандашом; ст. 1—10 над строками немецкого текста.

3) РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. № 37. Л. 11 — черновой в составе дневника путешествия с великим князем под датой: «16 <мая>. Воскресенье. <1837>».

4) РНБ. Оп. 1. № 13. Л. 13 — черновой (ст. 1—17), с датой: «3 декабря <1832>».

5) РНБ. Оп. 1. № 43а. Л. 8—58 с об., 60—73 с об. — черновой, (1—13 песни), выполнен карандашом и чернилами; тетрадь размером 15×21 см, между страницами вшиты листки печатного издания Rückert F. Nal und Damajanti, аналогичного хранящемуся в НБ ТГУ (Описание № 1986). На лицевом листе картонного переплета графом В. А. Соллогубом сделана надпись: «Собственноручный перевод В. А. Жуковского, подаренный им самим 23 апреля 1841 в С.-Петербурге. Г<раф> В. Соллогуб» (см.: Бычков И. А. В. А. Жуковский. Из собрания Императорской Публичной Библиотеки // Чествование его памяти в С.-Петербурге 29 и 30 января 1883 года. СПб., 1883. С. 55). На л. 2 об. запись о пребывании в Угличе и Рыбинске во время путешествия 1837 года.

6) РНБ. Оп. 1. № 43б. Л. 2—139 с об. — черновой, (15—30 песни); тетрадь, аналогичная А 5; в процессе перевода отмечены даты <1841> и места пребывания (Москва, Завидово, Зайцево, Петербург, Тильзит, Кенигсберг, Берлин, Ганау).

380

7) ПД. № 2778. Л. 59—59 об. — черновой, перевод стихов 459—462, лист, вырванный из А5; внизу текста на листе 59 об. сделаны записи: «Июня 1. Переезд из Тюмени в Тобольск». Ниже рисунка, сделанного под этой записью, следуют две строки: «Transcrit en 1837, 1 / 13 juin entre Tümen et Tobolsk» и «transcrit à Moscou la 25 Févr<ier> / 9 M<ars> 1841».

8) РНБ. Оп. 1. № 44. Л. 79—80 с об. — черновой, текст Примечания и записей, связанных с работой над повестью и с изданием книги.

9) РНБ. Оп. 1. № 40. Л. 7, 20 об. — черновой, набросок карандашом стихов 1—29 Посвящения.

10) РНБ. Оп. 1. № 53. Л. 2 об. — 10 — черновой, полный текст Посвящения с проставленными на полях рукописи датами: «11/23 февр<аля>, 12/24 февр<аля>, 13/25 февр<аля>, 14/26 февр<аля>» <1843> .

11) РНБ. Оп. 1. № 40. Л. 21—21 об. — черновой, текст Посвящения в прозе на немецком языке.

Копии:

1) РНБ. Оп. 1. № 44. Л. 1—64 с об. — авторизованная, без Посвящения, состоит из нескольких сшитых тетрадей из листов белой бумаги размером 22,5×35 см; написана разными почерками, в том числе рукой А. П. Елагиной (стихи 1843—2310); Жуковским проставлены даты, начиная с «30 октября» до «26 июня / 8 декабря 1841. Дюссельдорф». В конце третьей тетради (л. 64 об.) сделана запись: «Переписано и поправлено 16/28 декабря 1841. Начато 21 мая 1837».

2) РНБ. Оп. 1. № 44. Л. 65—78, 81—87 с об. — писарская авторизованная копия стихов 1—209 и 310—448; листы бумаги форматом 21,5×27 см.

3) РГБ. Ф. 104. Оп. 1. № 4 — текст Посвящения, рукою Е. А. Жуковской.

Впервые: Наль и Дамаянти. Индейская повесть В. А. Жуковского. СПб., 1844. На титульной обложке под рисунком, изображающим Наля и Дамаянти, напечатано: «Стихотворение Жуковского. Рисунки по распоряжению Автора выполнены г. Майделем. Издание Фишера». Ц. р. 12 мая 1843. Цензор А. В. Никитенко.

В прижизненных изданиях: С 5. Т. 5. С. 341—468 — с заглавием: «Наль и Дамаянти. Индейская повесть» и подзаголовком в скобках: «Подражание Рюккерту»; с датой: «1840».

Датируется: 16 мая 1837 г. — 16 (28) декабря 1841; Посвящение к повести — 16 (28) февраля 1843 г.

«Наль и Дамаянти» В. А. Жуковского — свободный стихотворный перевод повести «Nal und Damajanti» (1819) немецкого поэта, ученого-востоковеда Фридриха Рюккерта (Rückert Friedrich, 1788—1866), которая представляет собой переложение в стихах отрывка величайшего памятника древнеиндийского героического эпоса «Махабхарата».

В Примечании к «Налю и Дамаянти» Жуковский указал на известные ему два немецких переложения этой повести, Боппа и Рюккерта, и объяснил причины своего выбора: «Этот отрывок, сам по себе составляющий полное целое, два раза переведен на немецкий язык; один перевод, Боппов, ближе к оригиналу; другой, Рюккертов, имеет более поэтического достоинства. Я держался последнего. Не зная подлинника, я не мог иметь намерения познакомить с ним русских читателей; я просто хотел рассказать им по-русски ту повесть, которая пленила меня в рассказе Рюккерта, хотел сам насладиться трудом поэтическим, стараясь найти в языке

381

моем выражения для той девственной, первобытной красоты, которою полна индейская повесть о Нале и Дамаянти».

Работа Жуковского над переводом проходила в несколько этапов, растянувшихся на большой период — с 1828 по 1843 год. Это время в русской культуре отмечено интересом к «Налю и Дамаянти», что было обусловлено активизацией национального самосознания и поисками художественного выражения эпических замыслов. В 1834 г. был предпринят перевод первой «Песни Налы из Махабараты» с санскрита П. Я. Петровым, студенческим товарищем В. Г. Белинского, будущим профессором Московского университета, известным ориенталистом (См.: В. Г. Белинский и его корреспонденты. М., 1948. С. 234—236). Стихотворный перевод трех первых песен, основанный «на латинском переводе г. Боппа», был сделан А. Вельтманом в 1839 году и опубликован в «Отечественных записках» под названием: «Нало. Повесть Врихадазвы, рассказанная Бгарату» (см.: Вельтман А. Несколько слов о переводе повести «Нало» и о санскритской поэзии // ОЗ. 1839. № 5. Раздел: Словесность. С. 253—274).

Первое обращение Жуковского к повести Рюккерта и начало работы над переводом можно отнести к концу 1820-х — началу 1830-х годов. В библиотеке поэта находится Nal und Damajanti. Eine indische Geschichte bearbeitet von Friedrich Rückert. Frankfurt a. M., 1828. (Описание № 1986). Экземпляр неполный, сохранились верхняя наборная обложка и первый печатный лист книги с текстом первых трех песен поэмы. На обороте заглавного листа готической скорописью написано следующее посвящение:

Zueignung.

Als <naht...> die schönen poetischen Tage, in Antonin verlebt, schicke ich Ihnen dieses Gedicht mein Lieber Freund. Wahre, ächte Poesie verschwistert die Seelen, von allen Climates. Es ist die Umarmung der Gemühter, die dort oben statt finden wird und von der wir hier, uns unbewust, eine Ahnung haben, die in Wirklichkeit <...> übergeben wird, bis dahin müssen Wir uns hienieden treu sein.

Maria von Kleist

Посвящение.

Когда <...> прекрасные поэтические дни, я в Антонине переживала, посылаю вам это стихотворение, мой дорогой друг. Настоящая, истинная поэзия роднит души во всех климатах. Это объятия душ, которые пребывают там, наверху, и о которых мы здесь бессознательно имеем понятие, которое передается в реальность до тех пор, пока мы верны ему здесь.

Мария фон Клейст.

Книга, подаренная Марией Клейст (1761—1831), немецкой приятельницей Жуковского со времени его первого путешествия в Европу и до встречи в 1829 г. в замке Радзивиллов Антонин под Варшавой (см.: Дневники, запись от 22 мая (3 июня) 1829 г. Т. 13. С. 309), возвращала поэта к событиям 1821 года — к Берлинскому празднику, к переводу повести «Пери и Ангел» из восточного романа Т. Мура «Лалла Рук», к пережитому чувству восторженного поклонения Александре Федоровне и созданию поэтических манифестов («Лалла Рук», «Явление

382

поэзии в виде Лалла Рук»), в которых получила выражение его романтическая концепция жизни и поэзии.

На с. 2 и 4 этого экземпляра повести Рюккерта карандашом над строками Жуковский сделал черновой набросок перевода 1—15 стихов Рюккерта:

[Жил был] Царил в Индии царь
                     назывался он Налем,
[всеми] был одарен добродетелью,
                     молодостью, красотой,
Храбростью и сиял между царями земными,
                     как солнце сияет
На небе между звездами,
                     все озарял. Никто с ним
В доблестях прекрасных
                     сравниться не мог; светлым премудрым
Разумом, сильной рукой
                     духовных мужей усердный
Чтитель, глубокий знаток
                     тайн священных писаний.
Жертводаритель усердный Богам.

Перевод, выполненный дольником, похож на подстрочный перевод в точности следования первоисточнику, однако Жуковский оставил без внимания локальные индийские названия: он не перевел «Sohn Wirasen» (Сын Виразены), «Nischada-Land» (Нишадская земля).

Первое упоминание о повести «Наль и Дамаянти» появляется в списках, помещенных на предпоследней и последней страницах красного альбома с золотым обрезом среди произведений в стихах и прозе 1822—1831 гг. (РНБ. Ф. 286. Оп. 1. № 30. Л. 85 об. и 86):

Л. 85 об.	Л. 86.
<...>	Поэзия
Легенда	Ахилл и Приам
Лягушки и мыши	Иван Царевич и молодая царевна
Из Овидия	Разбойники
Феокрит	Валленштейнов Лагерь
Разговор двух ангелов	Лягушки и мыши
Эдип царь	Наль и Дамаянти
Эдип в Афинах	Разговор двух ангелов
Наль и Дамаянти	<...>
Макбет

Следующее по хронологии упоминание «Наля и Дамаянти» содержится в списке на л. 1 зеленой тетради «Стихотворений 1832—1833 гг.» (РНБ. Оп. 1. № 37). Под датой «1832» расположены три столбика названий произведений, во втором следуют:

383

<...>
Der Blonde Ecbert
Ундина
Италия
Наль и Дамаянти
Herman и Dorothea
Одиссея
Lalla Roukh
Кровавая монахиня
Лягушки и мыши
Allegro и Penserosa
Цид
Библейские повести
Детские стихотворения
Эолова арфа
Орлеанская дева

Таким образом, название будущей повести появляется в круге больших эпических произведений, таких как «Ундина», «Герман и Доротея», «Одиссея». Вместе с тем 1831—1832 годы — это период третьего «балладного взрыва» в творчестве Жуковского. Работа над переводом возникает в балладном контексте. В «Дневнике» за декабрь 1832 года упоминания о чтении «Наля и Дамаянти» окружены балладами: «20(2), воскресенье. Прогулка в Монтрё. <...> Чтение “Наль и Дамаянти”. Начал стихи»; «21(3) понедельник. Прогулка по террасе. “Nal und Damajanti”. “Der Wanderer”. Ввечеру чтение»; «23(5) среда. Письмо великого князя. Минуты, в которые какою-то магическою силою пробуждаются воспоминания и все знакомые лица весьма ясно видимы. Слышишь голоса, чувствуешь то, что чувствовал, воздух, сторона, дом, чувство прошедшей жизни. Конец “Наля и Дамаянти”. Рейтернова болезнь. Rehberger <...>». (ПССиП. Т. 13. С. 340).

В черновой зеленой тетради (РНБ. Оп. 1. № 37. Л. 13) зафиксировано обращение к переводу «Наля и Дамаянти». Прервав работу над балладой «Братоубийца» (на л. 12 об. с датой «Декабрь» — «2 декабря». «3 декабря» идет черновой автограф «Братоубийцы»), на л. 13 Жуковский записывает 17 стихов «Наля и Дамаянти», а затем на л. 13 об. под датой «4 Декабря» продолжает балладу со стиха: «Сзади в грубых власяницах <...>».

Написанные на л. 13 стихи переведены четырехдольником, близко передающим размер Рюккерта — старонемецкого короткого стиха с вольно расставленными ударениями и парными (иногда и тройными) рифмами, так называемым книттельферсом.

Жил царь, могучий и славный,
Нала, сын Виразены державный,
Был он создан людям на радость
Всё он имел: красоту, мужество, младость.
Он возвышался над всеми земными царями,
Словно как Бог Богов над всеми другими Богами,
Всю землю каким солнце в лучах озарял,
Премудро Нишадской страной обладал,
Слыл он в Индии первым Царем,

384

Сильный рукою и светлый умом,
Усердный, духовных мужей почитатель,
Умный писаний святых толкователь,
В храмах набожный жертв сожигатель,
Смиритель буйных желаний своих,
Радость для добрых, ужас для злых,
Тайная дума пламенных дев,
Агнец с друзьями, с противными лев,

Судя по балладному контексту, в котором появился этот перевод, Жуковского в индийской повести могла заинтересовать острая драматическая коллизия в отношениях двух братьев — Наля и Пушкары: Наль, проиграв брату все свое царство, обречен на нищету и скитания, а Пушкара, очарованный бесовскими силами злодея Кали, намеревается выиграть и жену Наля — красавицу Дамаянти. Другой драматический узел, содержащий отклик на современные проблемы, заключался в возможном соотношении судьбы мужественной и верной Дамаянти с декабристками, следующими, как и она, добровольно за своими мужьями, вопреки всем выпадавшим на их долю мучениям и испытаниям. Характерно, что И. И. Пущин в письме к декабристу А. П. Барятинскому из Туринска 10 июня 1842 года (за два года до выхода в свет перевода В. А. Жуковского) сообщает, что он послал Н. Д. Фонвизиной, жене декабриста М. А. Фонвизина «в переплете “Наль и Дамаянти”» (См.: Пущин И. И. Сочинения и письма: В 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 255). Этот факт очевидно говорит не только о литературных интересах декабристов, но и о современных аллюзиях, позволявших видеть в поведении верной Дамаянти, не покидающей своего мужа, поэтический образ супружеского и гражданского подвига.

Однако начав перевод, Жуковский не продолжает его, возможно потому, что тема губительной вражды и преступления брата против брата была разработана в балладе «Братоубийца», одновременно шло создание «Суда в подземелье» с отчетливо выраженной декабристской аллюзией, а работа над большой эпической формой в этот момент была представлена «Ундиной», которая отодвинула на время работу над повестью о Нале и Дамаянти.

Новый этап работы над повестью относится к весне-лету 1837 года. Этот перевод Жуковский предпринял во время путешествия с великим князем Александром Николаевичем по северу России, Уралу и Сибири. Обращение к большому поэтическому тексту было обусловлено целым рядом причин. Летом 1836 года Жуковский закончил работу над «Ундиной», в феврале 1837 года написал «Посвящение» к «Ундине».

Эпическому развороту избранного сюжета повести соответствовал характер путешествия Жуковского с наследником на восток, масштабность открывающегося пространства России, встречи с неизвестным, грандиозность нравственных целей. Жуковский писал императрице Александре Федоровне 6 мая 1837 года из Твери: «<...> главная польза вся нравственная, та именно, которую только теперь можно приобресть великому князю: польза глубокого, неизгладимого впечатления. <...> он начинает деятельную жизнь свою путешествием по России — и каким путешествием!» (6, 310, изд. 7).

Отправляясь в путешествие, Жуковский приготовил для работы и дорожных записей специально сшитые тетради (А5 и А6): между страниц белой бумаги размером

385

15×21 см вшиты листы размером 11×17 см из печатного издания книги: Rückert F. «Nal und Damajanti», идентичной хранящейся в НБ ТГУ (Описание № 1986).

Первая тетрадь (А5) содержит перевод 1—15 песен Рюккерта, точную датировку создания первых десяти песен. Л. 2, 2 об. и 4 заполнены черновыми вариантами дневниковых записей посещения Углича и Рыбинска, которые затем были перенесены в дневник (см.: Янушкевич А. С. Неопубликованные страницы «Дневника» В. А. Жуковского // НЛО. 1997. № 28, С. 159—179). Начиная с л. 8 об. и л. 9 (на полях немецкого текста) Жуковский начинает перевод, сначала карандашом, а затем черными чернилами. Первый 31 стих были переписаны с небольшими разночтениями в Дневник от 16 мая: «16. Воскресение. Переезд из Макарьева в Гомзиху» (Там же. С. 169).

Начиная с 79 стиха, под которым записано 21 мая 1837 (л. 16), Жуковский на страницах А5 проставляет ниже последнего стиха, написанного в очередной день, точную дату: после стиха 243 — 22 мая (л. 20 об.), после 252 — 23 мая (л. 24), после 287 — Мая 25 (л. 38), после стиха 345 — Мая 26 (л. 44 об.), после стиха 425 — Мая 3. Тюмень (л. 52 об.), после стиха 598 — Июня 18 (л. 71 об.), после стиха 650 — Июня 20 (л. 77 об.).

В тетради с А5 отсутствуют два листа (они вырваны), находившиеся между л. 57 и л. 58 со стихами 456—469. Лист 57 со стихами 459—462 обнаружен в РО ПД (А7). Внизу листа под стихами карандашом сделана запись: «Июня 1. Переезд из Тюмени в Тобольск». Ниже рисунка, помещенного под этой записью, следуют две строки: «Transcrit en 1837 1/13 juin entre Tümen et Tobolsk» и «transcrit à Moscou la 25 Févr<ier> / 9 M<ars> 1841» (л. 1 об.).

Характерно, что все даты, проставленные в А5, судя по записям в Дневнике, связаны с переездом из одного места в другое, что позволяет полагать, что Жуковский делал перевод в дороге, во время езды. К этому предположению склоняет характер написания текста карандашом и нечеткая каллиграфия (неровные строчки, в разные стороны наклоненные буквы).

После даты 20 июня под стихом 650 (в Дневнике этот день отмечен: «Переезд из Чистополя в Казань. У обедни. Бедный собор» // ПССиП. Т. 14. С. 60) перевод был продолжен. Тетрадь заканчивается текстом финала XIV главы повести Рюккерта, стихом 973.

А6, занимающий вторую тетрадь перевода, начинается с XV песни, со стиха 974 — и первая дата поставлена на л. 56 под стихом 1526 («Начал Судева повесть о том, что сделалось с Дамаянти»), завершающим XX песню: 1841. 11 февраля. Москва. Эта дата относится уже к новому этапу работы над переводом, после длительного перерыва. Архивные материалы не позволяют точно указать, в какое время были переведены стихи 651—1520, но по всей видимости, это произошло в 1837 г. или в начале 1841 г.

Возобновление работы над переводом было обусловлено переменами в личной судьбе Жуковского. В 1837 г. Жуковский на обратном пути в Петербург встретился с декабристами, посетил родные места: Белев, Мишенское, Долбино, Володьково, Петрищево, Игнатьево (с 13 по 22 июля); виделся с А. П. Елагиной, потом был в Москве, после чего состоялась вновь поездка в Муратово и возвращение в Петербург. На протяжении 1838—1839-х годов было предпринято путешествие с наследником по странам Европы, в том числе в Италию, Англию — и все это время Жуковский не возвращался к работе над продолжением перевода «Наля и Дамаянти».

386

В Дневнике от 24 апреля (6 мая) 1840 года поэт сделал запись, навеянную оперой Г. Спонтини «Нурмагал», написанной на сюжет одной из частей романа Т. Мура «Лалла Рук» — «Свет гарема»: «В театре. “Нурмагал”. Марш Лалла Рук, ария Нурмагала. Скольких я вспомнил: Фосс. Элиза. Семейство Радзивилл. Брюль, Гребен, Герман. Все отношения с семейством Клейст. Гуфланд. Саша. Маша. Молодость. Теперь передо мною новый мир» (ПССиП. Т. 14. С. 205). Посещение оперы и вызванные ею воспоминания имели прямое отношение к работе над «Налем и Дамаянти» — это память о подарке Марии Клейст и ее Посвящении Жуковскому, о начатом переводе. Запись в Дневнике была ближайшим вестником будущего возобновления работы над переводом.

В августе 1840 г. состоялась помолвка с Елизаветой Рейтерн, Жуковский оказался на пороге новой жизни. В конце апреля 1841 г. поэт вышел в отставку, 21 мая 1841 г. в Германии, в Канштадте, произошло венчание. В состоянии духовного подъема всех нравственных сил, в предуготовлении к семейной жизни Жуковский вновь обратился к повести «Наль и Дамаянти», в которой теперь для него актуальными становятся нравственно-философские и общественные вопросы, связанные с проблемой устройства утопии гармонической жизни, воссоздание идеального типа любящей женщины и определение принципов семейного счастья.

В А6, начиная с л. 56, прохронометрирован процесс работы над переводом. После стиха 1521 (конец XX главы) следует запись: 1841. 11 февраля. Москва. В начале XXI главы на том же листе перед стихом 1522 (конец XXII главы) отмечено: Нап<исано> 1841 6/18—7/19 Марта по дороге из Завидово в Зайцево. Это названия станций по пути из Петербурга в Москву, где Жуковский встречался и простился с друзьями, затем возвращение в северную столицу: на л. 82 об. — после стиха 1756 (конец XXIII главы) — запись: 8/20 марта по дороге в Петербург; л. 92 — после стиха 1843 (конец XXIV главы): Подъезжая к Петербургу. Начиная с 6 мая (5 мая поэт провел в Дерпте, где простился с друзьями и посетил могилу Маши) Жуковский переводит каждую очередную главу за два или даже за один день. Л. 101 (на листочке с немецким текстом) — Между Вильновом и Ригою. Мая 6; л. 106 об. — после стиха 1999 (конец XXVI главы) — Мая 8. Между Тильзитом и Кенигсбергом; л. 115 об. — после 2061 стиха (конец XXVII главы) — Между Кенигсбергом и Мариенбургом. 9 Мая; л. 126 об. — после стиха 2178 (конец XXVIII главы) — 11 Мая, подъезжая к Берлину; л. 132 об. — после стиха 2229 (конец XXIX главы) — Половина, подъезжая к <Берлину?>, другая, подъезжая к Наумбургу. 14 Мая; л. 139 об. — на полях немецкого текста записано: Кончил 16/28 Мая, подъезжая к Ганау. Рукопись завершается на л. 140 заключительным стихом повести (2310): «Вдвое блаженна была очищенным в опыте счастьем». Таким образом, Жуковский сделал подарок к свадьбе: 16 мая черновая редакция перевода «Наля и Дамаянти» была окончена.

Следующий этап работы над повестью связан с редакторской работой Жуковского, запечатленной в авторизованных копиях. К1 и К2 расположены в тетради, сшитой черными нитками из листов белой бумаги размером 22,5×35 см (К1) и 21,5×27 см (К2). Более ранней по времени является К2 — перевод первых 448 стихов. Деление на главы здесь соответствует первоисточнику. В копии оставлены пропуски для слов, вероятно не разобранных переписчиком. Судя по характеру правок, можно говорить, что эта копия сделана непосредственно с А5. Например, стих 2 в А5 имел вид: «Сын обладатель Нишадского сильного царства. И этот». В К2 стих звучит иначе: «Сильный сын, обладатель Нишадского царства. И этот»

387

(л. 66). Стих 26 в К2 («Полны мужества! Чистым цветком расцвела Дамаянти») Жуковский переделывает: «Живы и смелы! Звездой красоты расцвела Дамаянти» (л. 66 об.).

К1) содержит полный текст повести, переписанный черными чернилами тремя почерками. По всей видимости, л. 1—28 с об. были переписаны крупным почерком В. Кальянова. Стихи на л. 28—46 с об. написаны мелким изящным почерком. Начиная с л. 48 до конца (стихи 1843—2310) текст переписан размашистым почерком (буквы вертикально вытянуты вверх, небольшой наклон вправо) А. П. Елагиной, которая вместе с Катей Мойер посетила Жуковского и его жену в Дюссельдорфе в начале августа 1841 года. В письме к Жуковскому от 25/13 июля 1841 г. Елагина писала: «Мы постараемся быть в Дюссельдорфе, у вас, милая душа моя, к 3-му Августу, нашего стиля. Мои шесть недель не будут полны [А. П. Елагина принимала ванны в Карлсбаде. — Э. Ж.], но вся жизнь моя не будет полна, если уехать надобно из Германии, не видав вашего милого счастья, вашей жены, вашего семейного быта» (РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. № 172. Л. 30—30 об.). То, что А. П. Елагина была введена в круг занятий поэта и помогала ему в работе, подтверждается ее вопросами в письме от 13 июля 1843 г. из Белева: «Что Наль наш? — отчего примолкли? Где ты игрок? — Что Одиссея?» (Там же, л. 39).

Редакторская работа предшествовала переписыванию текста набело самим Жуковским. В письме к великому князю Константину Николаевичу от 5/17 сентября 1841 г. поэт сообщает о своем желании посвятить «Наль и Дамаянти» великой княжне Александре Николаевне, рассматривая свою «поэму» (так в письме он определяет жанр «Наля и Дамаянти») как дар и действительный акт связи с Россией: «<...>прошу сказать её высочеству Александре Николаевне, что поэма, которой посвящение ей угодно принять, готова в черне; что я принимаюсь ее переписывать, и что она, по напечатанию, будет представлена ее высочеству. Постараюсь, чтоб мое пребывание за границей не осталось бесплодным для русской литературы. Теперь, пока я вполне живу семейной жизнию, для меня новою; но впереди, как ясная звезда — возвращение на родину» (С 7. Т. 6. С. 352). По ходу переписки Жуковский делал в К1 исправления, вносил новые варианты стихов и проставлял даты, по которым можно составить хронику работы:

л. 18 после 515 стиха следует запись: 30 Октября;

л. 21 об. после 650 стиха — 2 Ноября;

л. 23 об. после 728 стиха — Ноября 3;

л. 25 об. после 899 стиха — 5 Ноября;

л. 26 об. после 970 стиха — 5 Ноября;

л. 29 после 1072 стиха — 6 Ноября;

л. 64 об. после 2310 стиха — 26 Ноября / 8 Декабря 1841. Дюссельдорф.

Ниже последней даты на том же листе сделана итоговая запись:

                            Переписано и поправлено

                            16/28 Декабря 1841

                            Начато 21 мая 1837.

Письмо Жуковского великому князю Константину Николаевичу от 28 декабря 1841 г. (т. е. того дня, когда в К1 сделана последняя запись) позволяет прокомментировать

388

даты на л. 64 об. Жуковский пишет из Дюссельдорфа: «<...> прошу вас сказать ея высочеству великой княжне Александре Николаевне, что я готовил свою поэму, которую она позволила мне посвятить ей, к новому году. Поправив ее в черне, я принялся переписывать (что составило порядочный труд, более 200 страниц), но вот что вышло: переписав набело, я перечитав ее должен был еще раз перемарать в 50 местах. Из этого вышла довольно пестрая рукопись. Надобно снова переписывать<...>» (Т. 6. С. 355). Таким образом, редакторская работа над переводом, начатая, по всей видимости, 26 июня 1841 г., была завершена 8 декабря 1841 г. С 8 по 16/28 декабря 1841 г. Жуковский собственноручно переписал весь текст повести, о чем и сообщил в письме к великому князю Константину Николаевичу.

Названная в письме «пестрая рукопись» не обнаружена, но, вероятно, о ней идет речь в распоряжениях Жуковского (экземпляр жене) о рассылке рукописных материалов, связанных с «Налем и Дамаянти», после окончания работы над повестью:

            № I. пакет к <нрзб.>

                            Манускрипт

                            Экзем<пляр> к А<лександре> Н<иколаевне>

                            Экз<емпляр> Соллог.<убу>

            № II пакет жене

                            Экземпляр

                            Письмо к Фишеру

                            Письмо к Майделю. (РНБ. Ф. 286. Оп. 1. № 44. Л. 80 об.).

Экземпляр же, содержащий А1 полного текста «Наля и Дамаянти», выполненный на такой же бумаге, как и К1, и подаренный великой княжне Александре Николаевне, не содержит исправлений, но в нем можно отметить разночтения с опубликованным в 1844 году текстом в 47 стихах, что говорит о том, что редакторская работа Жуковского не прекращалась, изменения вносились в повесть на всех этапах ее создания.

Редакторская правка Жуковского над повестью, запечатленная в А5, А6, К1, К2, тщательна, многообразна и велика по объему.

В сравнении с повестью Рюккерта Жуковский уменьшил число стихов почти вдвое (у Рюккерта их 4191, у Жуковского — 2310), поскольку две короткие строки, написанные старонемецким книттельферсом, Жуковский стягивал в одну строку, при этом сохраняя общий объем содержания и деление всей повести на 30 глав (у Рюккерта 30 песен). Так было в А5, А6, К1 и К2. Но уже после проведенной правки в К1 Жуковский на чистом л. 2 карандашом делает запись, касающуюся правил графического размещения текста на странице и дает образец оформления заглавия главы на листе:

                            Глава пишется на этом месте.

                            Первая страница в 1/2

                            Глава I

После этого следует цифровая выкладка, в которой Жуковский предлагает новую организацию всего текста повести: должно быть 10 глав, каждая из которых будет содержать три части:

389

	I	1	2	3
	II	4	5	6
	III	7	8	9
	IV	10	11	12
	V	13	14	15
	VI	16	17	18
	VII	19	20	21
	VIII	22	23	24
	IX	25	26	27
	X	28	29	30.

Таким образом, 30 глав повести (соответственно 30 песням первоисточника) были преобразованы в новую структуру, получившую воплощение в А1. Повесть, не теряя своей завершенности и полноты, меняла облик и ритм: эпически-описательное и сказовое ее течение как бы разбивалось, и повествование приобретало определенную динамику и драматизацию. Не случайно на последнем этапе работы рядом с определением «Наля и Дамаянти» как «индейской повести» в Примечании и письмах Жуковского появляется жанровое определение «поэма».

Повесть «Наль и Дамаянти» в нравственно-философском и эстетическом смысле явилась итоговым произведением и одновременно открывающим перспективу будущим творениям. Жуковский создавал лиро-эпос поэтического, идеального содержания, равного по напряженности законченной перед этим «Ундине». Глубина нравственно-философской проблематики, эпический масштаб обрисовки событий и явлений, охватывающий мир «бессмертных Богов» и людей, сил земных и небесных, сочетаются с тончайшим лиризмом в изображении любви, несущей радость и спасающей героев. Начав полный перевод в 1837 году и остановившись на описании великих странствий Дамаянти, Жуковский в поэтическом порыве необычайной силы в 1841 г. завершает работу — им самим движет любовь. Тема любви Наля и Дамаянти, во всей полноте ее проявления, любви нежной, самоотверженной, мужественной и кроткой, является в повести доминирующей и определяет философский смысл произведения, становясь в конфликте выражением гуманного начала, противостоящего власти бесовских сил, совращающих душу человека.

Образ Дамаянти в поэтическом сознании Жуковского оказывается в ряду выдающихся образов, созданных в мировой литературе. В Примечании к повести, написанном в 1843 году, Жуковский цитирует Августа Шлегеля: «Повесть о Нале и Дамаянти есть самая любимая из народных повестей в Индии, где верность и героическое самоотвержение Дамаянти так же известны всем и каждому, как у нас постоянство Пенелопы». В материалах, связанных с написанием Примечания к «Налю и Дамаянти», необычайно важной представляется большая по объему запись в виде двух столбцов, в которых перечисляются имена героинь Шекспира (Дездемона, Юлия, Офелия), Гомера (Пенелопа), Виргилия (Дидона), Тассо (Эрминия, Клоринда), Данте (Франческа), Петрарки (Лаура), а также героинь поэм Байрона и романов В. Скотта (РНБ. Оп. 1. № 44. Л. 80). Составленные Жуковским списки дают представление о ходе размышлений поэта, о широте его художественно-исторической концепции, синтезирующей явления восточного и европейского искусства в едином процессе мирового развития.

390

Глубина философского содержания повести «Наль и Дамаянти» связана с проходящими через все произведение раздумьями о судьбе человека. Путь к счастью у Дамаянти и Наля был исполнен тяжелых испытаний их нравственности. Жуковский вводит в повесть мотив игры как выражение судьбы человека на весах между человечностью и духовным забвением и мотив пути. Многообразные превращения — не только сюжетные, но и нравственно-психологические (метаморфозы лица и личины, Наля и Вагуки, бесовства и мудрости), выраженные в фантастических трансформациях сказочного эпоса, художественно воплощают идею духовного странствия человека на пути обретения им истинного лица и судьбы.

Сохранение восточного сказочного колорита повести оказалось для Жуковского, вслед за Рюккертом, способом передать не только художественное своеобразие восточной поэзии, но выразить разделяемое поэтом философское представление восточного человека о полноте, богатстве, цветении и торжестве духовной и телесной, природной красоты жизни.

Стихия высокой духовности, идеальности, являясь выражением нравственной сущности героев, определяет их социальное поведение, отношения с другими людьми. В сказочно-утопической форме рассказа о царях и их детях (Наль — сын «сильного царя Виразены», «обладателя Нишадского Царства»; Дамаянти — дочь «славнодержавного», «благодушного» Бимы-Царя, владевшего Видарбинским царством) Жуковский рисовал и утверждал идеалы государственного масштаба, где между правителями и их народом господствуют принципы уважения и гуманности. В письме к великому князю Константину Николаевичу от 29 октября 1842 года, в период окончательного оформления «Наля и Дамаянти» и начала работы над «Одиссеей», Жуковский повторил рассуждения, ранее высказанные в письме к матери наследника в 1837 году, когда речь шла о нравственных целях предпринимаемого путешествия: «<...> Как представители народа, они (“государи и князья”. — Э. Ж.) должны жить его жизнию, т. е. уважать его историю, хранить то, что создали для него века <...>» (С 7. Т. 6. С. 357). В подобной связи народа и его правителей Жуковский видел залог благоденствия государства, способного уберечься от всех потрясений. Таким образом, сказочный эпос Индии в переводе Жуковского, не теряя своей мифологической основы (изображение жизни Богов, людей, животных, трав как универсальной целостности бытия), заключал в себе возможность постановки острейших проблем современности, касающихся личной судьбы каждого человека и государства, нации в целом. Воссоздание лиро-эпической картины мира потребовало адекватных художественных форм.

В отличие от Рюккерта и собственного опыта 1832 г. Жуковский выполнил перевод 1837—1842 гг. гекзаметром. Выбор размера во многом опрделялся не только предшествующим опытом Жуковского в создании эпических поизведений («Ундина»), но содержанием эстетической концепции поэта о точках соприкосновения древнеиндийского эпоса с греческим. В письме к великому князю Константину Николаевичу от 29 октября (9 ноября) 1842 г. Жуковский пишет по поводу «Наля и Дамаянти»: «Эта поэма опять написана гекзаметрами: надобно однако забыть о гекзаметрах и читать их, как прозу. <...> Эта индейская поэзия имеет прелесть несказанную, и светлая простота ее стоит наравне с гомерическою» (Там же. С. 359). Гекзаметр как размер соотносился в определенной степени с многосложным индийским оригиналом. Уже П. Я. Петров, переводивший в 1834 г. «Песнь Налы из Махабараты» с санскритского, сознавая трудность «по-русски выразить всю красоту Индийской шиоки (стиха)» (В. Г. Белинский и его корреспонденты. С. 299), использует

391

6-стопный размер («Царь был по имени Нала, сын Вирасэны могучий; // Доблестный, дивный красою, славный коней управленьем» (Там же. С. 234)).

А. Вельтман, специально занимавшийся размером стиха и составивший очерк «Музыкальный размер и разделение стихов Магабгараты», считал 8-стопный метр «Магабгараты» «совершенно соответственным нашим древним, или вернее народным повествовательным песням» (Вельтман. Указ. соч. С. 256). Вельтман выполнил свой перевод 1 песни 8-стопным хореем («Некогда жил Раджа Нало, сын могучий Виразена, // Доблестный, собой прекрасный и искуснейший в ристаньях» (Там же. С. 612)).

Таким образом, избранный размер указывает на своеобразие концепции Жуковского о близости национального эпоса разных народов. Но сохраняя мифологическую структуру индийской повести, Жуковский, в отличие от Вельтмана, не стремится к демонстративной русификации и «одревлению» текста во имя актуализации фольклорного начала, а воссоздает повесть в более широких рамках мирового эпоса, диалектически сочетая народно-поэтические основы с лирическим и лиро-эпическим контекстом европейской литературы, как прозы, так и поэзии.

В переводе Жуковский сочетал эпическую полноту в развитии сюжета, драматических перепитий, богатство восточной фантастики и символов с проникновенным лиризмом современной европейской поэзии в изображении глубоких нравственных переживаний и сердечных волнений героев.

Заключительный этап работы над повестью связан с написанием Посвящения, завершенного, как обозначено самим Жуковским, 16 (28) декабря 1843 г. в Дюссельдорфе (А1, л. 13 об.).

Началом создания Посвящения можно считать черновой набросок карандашом: Я видел сон. [Дорога] — зач.> Кашмир, дорога. Видение (А9, л. 7), сделанный в тетради (РНБ. Оп. 1. № 40) после текста «Рыцарь Фридрих Барбаросса». Продолжение работы над Посвящением расположено на л. 20 после стихотворения «1-е июля 1842 г.», занимающего в этой тетради л. 8 об. — 20. Вот полный текст первого чернового наброска Посвящения:

Я видел сон. [Дорога] Кашмир, дорога. Видение.
Блестящий за собою след. Всё было
Спокойно [вечер тихо благоухал] вечер тихо воцарился
Теперь в кустах благоухали розы.
Пел соловей.
И сладко [молчании] ночь разливала
Молчание, лишь в кустах <1 нрзб.>
песнь соловья любовные тайные речи.
И снилось мне, я [один] иду один по
[Дороге вдоль] Широкой дороге по долине
вдоль озера. И вдруг [c моих глаз] передо мной
[Чудесное ви] Сверкает чудесное видение.
Я вижу ход, вдали. Я слышу крики.

Я слышу струн торжественные звуки
Царевну [видим. Не уж ли] младая Лалла Рук
И рядом с ней её матерь прекрасная.

392

Первую строку наброска, рассматриваемую как начало воплощения замысла Посвящения, можно датировать по местоположению ее в рукописи — после текста произведения, написанного 8 октября 1841 г. (См.: БЖ. Ч. 2. С. 511), — временем после октября 1841 г.

Черновой же набросок был сделан, по всей видимости, судя по местоположению его в рукописи, после 12—22 июня 1842 г., когда была завершена работа над стихотворением «1-ое июля 1842» (см.: ПССиП. Т. 2. С. 729).

Непосредственным толчком для начала работы над Посвящением могли явиться впечатления от письма императрицы Александры Федоровны, на которое Жуковский отвечал в марте 1842 г.: «<...> Ваше письмо, которым Вы оживили мое домашнее счастье. При чтении его, как будто вдруг повторились предо мною все 25 лет моей жизни, вам посвященной, вами полной, вами украшенной. <...> Получив это бесценное письмо, я как будто увидел вас самих: мой добрый гений, сам, произвольно влетел в моё жилище и в нем поселился. Да останется он в нем хранителем и покровом; да будет его провидением и тогда, когда меня самого в нем не будет» (С 7. Т. 6. С. 341). Речь идет о глубоком чувстве восторженного поклонения, испытанного Жуковским к «невесте севера» 25 лет назад, во времена Берлинского праздника. Повесть «Наль и Дамаянти» теперь Жуковский посвящал ее дочери — великой княжне Александре Николаевне, столь же прекрасной, как и «младая Лалла Рук». 29 октября 1842 года в письме к великому князю Константину Николаевичу Жуковский сообщал: «Скоро отправлю к вам “Наля и Дамаянти”; эта поэма давно переписана, и я не умею сказать, почему еще не послана; главною причиною этой задержки то, что я не написал еще моего посвящения, которое давно готово в мыслях, но не перешло еще из головы в перо. Эти поэтические капризы весьма часто бывают у муз и у покровительствуемых ими поэтов» (Там же. С. 359).

30 октября (11 ноября) 1842 г. у Жуковского родилась дочь, которую он назвал Александрой — именем Императрицы Александры Федоровны, ее дочери — великой княжны Александры Николаевны, и Сашеньки Воейковой-Протасовой, его Светланы. Таким образом, звенья сюжета жизненного пути, благодаря потоку самой жизни, сошлись: воспоминания о прошлом и видение настоящего, овеянные Поэзией и верой в Провидение, придали замыслу Посвящения и всему переводу законченность. К исполнению Посвящения Жуковский приступил в феврале 1843 года.

А10) дает развернутую картину этапов создания Посвящения, поскольку Жуковский датирует процесс работы. На л. 2 об., 3 и 3 об. идут поиски начала Посвящения, которое открывается картиной развернутого пейзажа цветущей долины Кашемира, явившейся поэту во сне. На л. 2 об. написаны 1—10 стихи карандашом; на л. 3 — чернилами, на л. 3 об. — вновь карандашом, но уже с 5 по 21 стих. Для работы на самом начальном этапе создания текста характерна открытая ориентация Жуковского на опыт работы над «Лаллой Рук» Т. Мура. В выборе стилистики и поэтических деталей, не попавших в канонический текст, таких как «благоуханный вечер // Сходил с небес пурпурных; // Огромными зубчатыми стенами стояли горы»; «без шороха переливалась лазурь»; «лебеди перекликались звонко»; «сияли розы посреди зеленых в темноте ветвей»; «и берег темный, и рощи, и тени их как призраки при зареве темнеющих созвездий» (л. 3), — прозрачно проявилось воспоминание Жуковского о первых 32 стихах четвертой части «The light of the Haram» из «Лаллы Рук», переписанных поэтом в Дневник 14 (26) января 1821 г.

393

Для Посвящения Жуковский использует размер, соответствующий 5-стопному ямбу «Лаллы Рук» Т. Мура («Who has not heard of the vale of Cashemire»): «В те дни, когда мы верим нашим снам <...>». Близкой оказывается и философско-религиозная концепция о присутствии Вечного в земном. На л. 3 об., содержащем стихи 5—14, Жуковский записывает 6 стихов грустно-иронического содержания, заключающегося в раздумьях о месте поэта в современном мире, о меняющем человека времени и о личной судьбе:

Я б исписал стихами этот лист,
Но я теперь не так уж голосист,
Не прежний я восторженный арфист,
Я попросту отставленный гуслист,
Со мной <1 нрзб.> играли гости в вист,
И за стихи я часто слышу свист.

Начиная с л. 4 (стихи 1—25), исчезают многие «кашмирские» детали (розы, соловей); пейзаж рассредоточивается по частям всего текста, прошивая лирико-философским лейтмотивом Посвящение. Появляется описание «призрачного, как туман сияющего дня, // Лица весенней денницы». Живописные детали благоуханного вечера уступают место усиливающейся аллегоричности и символам. Образы звезд, небес в связи с явлением «царевны молодой» получают смысл философского выражения идеи «откровения всего прекрасного». Черновики отражают процесс наполнения живописного символическим. Жуковский меняет варианты: а) [«Горели звезды в лунных небесах»]; б) «Горели звезды, но в моей душе был светлый день». Далее следует строка, не попавшая в канонический текст, но явно выражающая связь Посвящения с эстетическими трактатами, такими как «Невыразимое», «Лалла Рук». «Явление поэзии в виде Лаллы Рук»: «Невыразимый свет слияли вдруг мой сон» (А10), л. 6).

Начиная с л. 6 об., работа Жуковского набирает темп. Поэт проставляет даты — день за днем. После стихов 39—57 на л. 6 об. поставлена дата: 11 (23) февраля. Четверг; на л. 7 (стихи 58—82) стоит 12 (24) февраля. Пятница. Чтение Одиссеи; записи на л. 7 об. обрамляются двумя датами: 13 (25) февраля. Суббота и 14 (26) февраля. Воскресение. На л. 8 завершается работа над первым черновым вариантом всего текста Посвящения. Особенно тщательно Жуковский редактирует последние строки:

И что теперь [так] сладостно чарует и покой
Мой [вечер жизни] ясно заходящий вечер жизни.

На л. 8 об., 9, 9 об., 10 (последняя дата стоит на л. 9 об.: 15 (27) февраля) Жуковский переписывает полный текст Посвящения, продолжая редактировать, особо сосредоточившись на финале:

И что теперь сладостно чарует и покой
[Так сладко мой еще не темный вечер]
[Так сладко мой обвечеревший день]
Покой моей обвечеревшей жизни (л. 10).

Найденная аллегория «вечер жизни» получает поэтическое развитие в углублении ее философского смысла и психологической полноты.

394

Посвящение явилось лирико-философским итогом глубоких размышлений, посетивших поэта в процессе долгой работы над «Налем и Дамаянти» и проложивших дорогу к «Одиссее». Посвящение написано в традиционном для Жуковского жанре лирико-философской элегии с характерными для нее мотивами воспоминаний, видений, снов. Основа лирического сюжета Посвящения — история духовного пути поэта, «важнейших эпох исторической жизни его» (Жуковский в воспоминаниях. С. 415), освещение самых сокровенных страниц, тех мгновений, когда открывается связь земного с небесным. Воспоминания и сны о прошлом и настоящем предстают звеньями единого потока жизни, поэтически связанного с явлением красоты в образе Александры: «невесты севера» — «младой Лаллы Рук» и младенца-дочери. Посвящение продолжает ряд эстетических манифестов Жуковского с их центральной проблемой невыразимости духовного Божественного языка, понятного и подвластного лишь природе и Поэзии.

Повесть В. А. Жуковского «Наль и Дамаянти» была опубликована отдельной книгой в 1844 г. Ц. р. от 12 Мая 1843 г. Цензор А. Никитенко. На титульном листе указано: «Рисунки по распоряжению Автора выполнены г. Майделем».

По указанию Жуковского Р. Р. Родионов должен был доставить несколько экземпляров книг гр. М. Ю. Виельгорскому для «поднесения царской фамилии». Жуковский писал Виельгорскому 4 февраля н. ст. 1844 г. из Дюссельдорфа: «Возьми на себя этот труд. Экземпляры императрице и Александре Николаевне отдашь при письмах, которые здесь прилагаю. Остальные великой княгине Марии Николаевне, Ольге Николаевне, Константину, Михаилу и Николаю Николаевичам. Также вел. кн. Михаилу Павловичу, Елене Павловне и трем их великим княжнам. Надобно ли Императору? Сделай это сам» (С 7. Т. 6. С. 608).

В свою очередь, А. П. Елагина сообщала Жуковскому 6 февраля 1844 г. об исполнении его просьбы: «Ваши экземпляры Наля получили, и все вместе благодарим Вас. Все разослали по адресам, включив экземпляр Катерине Ник. Орловой, которая в Италии проводит зиму; я от вас отдала его Языкову. — Языков начинает поправляться и радуется вашей поэмой с прежним жаром. Баратынского экзе<мпляр> также дожидается возможности перелететь в Париж, где он обретается, но я пошлю туда — ибо там это — счастие» (РГАЛИ. Ф. 198. Оп. 1. № 106. Л. 55).

Восприятие «Наля и Дамаянти» Жуковского современной ему критикой оказалось неоднозначным. Единогласным было суждение о мастерстве Жуковского-переводчика, особенно о его искусстве писать гекзаметры. А. В. Никитенко в Дневнике 1843 г. записывает: «Май 10 Жуковский прислал мне на цензуру свою новую пьесу: “Наль и Дамаянти”, эпизод из индейской поэмы “Магабараты” Что сказать о ней? Гекзаметры прекрасны: свежий, стройный, роскошно благоухающий язык» (Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 266). В. Г. Белинский рецензию о «Нале и Дамаянти» (опубликованную в «Отечественных записках». 1844. Т. XXXII. № 2) начинает с указания на совершенство перевода Жуковского: «Легкость, прозрачность, удивительная простота и благородная поэзия его гекзаметра обнаруживают высокое искусство, неподражаемое художество. Это перевод вполне художественный, и русская литература сделала в нем важное для себя приобретение» (Белинский. Т. 8. С. 112).

Однако выбор произведения для перевода — сказочный сюжет из древнеиндийского эпоса — получил противоречивые оценки. С большой осторожностью

395

цензор А. В. Никитенко заметил, что «фантастическое здание поэмы не сразу может прийтись по вкусу нашим европейским требованиям» (Никитенко. С. 266). П. А. Плетнев в письме к Я. К. Гроту от 15 июля 1844 г., говоря, что «создание, как “Наль и Дамаянти”, не входит в характеристику современной жизни», тем не менее утверждал: «Жуковский совершил свое призвание и внес в мир посланное ему небом для сообщения миру <...>» (Жуковский в воспоминаниях. С. 371). В итоговой работе — «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского», — изданной после смерти поэта, П. А. Плетнев развернул оценку, данную повести в письме к Гроту: «Наше приобретение с появлением этой поэмы — во всем смысле истинное сокровище. Это — открытие нового мира с новыми богатствами всех царств природы. Поэт вводит нас в страну Солнца и чудес, где люди, звери, растения, горы, реки и все видимое как бы утаены были от общих испытаний творения и живут под законами одной всемощной фантазии. Надобно было созидать все новое для повествования о новообретенном крае. Тут явился Жуковский истинным образователем языка, раздвинув область его во все стороны» (Там же. С. 415).

Оценка Плетнева, по-видимому, имела полемический характер в отношении Белинского с его критическим разбором повести. В своей рецензии Белинский утверждал мысль о чуждости этой индийской поэмы современному европейскому сознанию в силу «противуположности индийского пантеизма, азиатского миросозерцания» с «его чудовищностью, нелепостью, дикостью, сердечной теплотой, пленительной наивностью» европейскому духу. Критик писал об индийской поэзии: «В азиатском нравственном мире преобладает субстанциальное, безразличное и неопределенное общее — эта бездна, поглощающая и уничтожающая личность человека» (Белинский. Т. 8. С. 112). Белинский называет «Наль и Дамаянти» Жуковского «просто сказкой, имеющей важное значение исторического факта жизни великого племени <...>, сказкой, изложенной поэтически» (Там же. С. 113). Подобная оценка была следствием полемики Белинского с романтической концепцией славянофилов, отстаивавших особый неевропейский путь развития России и культ общины. Однако в рецензии на том девятый «Стихотворений В. Жуковского» (1844), вновь обращаясь к «Налю и Дамаянти», Белинский, повторив мысль о том, что Жуковский далек от современности («теперь особенно занимает не сущность содержания, а простота формы в изящных произведениях»), критик не мог удержаться от восторженного восхищения поэтическим совершенством поэта: «<...> при этой простоте стих Жуковского так легок, так прозрачен, тепел, прекрасен, что благодаря ему вы можете прочесть от начала до конца “Наля и Дамаянти” — индийскую поэму с немецко-романтическим колоритом — и к совершенному вашему удивлению, несмотря на то, что привыкли требовать от поэзии пищи не одному чувству или одной фантазии, но и уму» (Там же. С. 347).

На сюжет повести «Наль и Дамаянти» Жуковского была написана А. С. Аренским опера «Наль и Дамаянти», премьера которой состоялась в Большом театре в Москве в 1899 г. (Рус. поэзия в отеч. музыке. Вып. 1. М., 1966. С. 128).

Ст. 1. В те дни, когда мы верим нашим снам... — Материалом, непосредственно связанным с творческой историей Посвящения, является черновой автограф Посвящения в прозе на немецком языке (РНБ. Оп. 1. № 40. Л. 21—21 об.).

396

In den Tagen, als wir glaubten unsere Träume für Wirklichkeit halten hatte ich einen Traum.

Es schien mier als ob ich durch das blühende Thal allein ging. Von allen Seiten erhoben sich riesenhaft die Berge und in der Tiefe des Thals wie in einer Smaragdenen bis auf den Rand mit hellen Lasur erfüllten Schachtel leuchtete der See, <...> still <...>. Von Westen schlängelt sich durch den Thal ein Weg nach wo er verschwand in der weiten Ferne. Der Abend war still; und alles um mich Schwieg; nur von Zeit zu Zeit flatterte über meinem Kopf eine leuchtend Taube und ihre Flügel sangen zerschneidend die Luft.

Auf einmal höre ich Stimmen in der Weite; und ich sehe, wie eine Zug von Westen gehen: wie eine unendliche Schlange windet sie sich im Thal; und dann höre ich wie eine feierliche Musik, und diese Klänge erfüllen [mich] mit <...> Wehmut meine Seele. Indem ich gedankenvoll lauschte, geht alles vorüber, und ich hatte nur die Zeit in der Höhe, über dem freudich rauschem Menge einen Palankin zu erblicken; wie eine Geistererscheinung blitzte er nur in den Augen. <...> in dem Palankin sah ich eine junge Zarentochter, die Braut des Nordens und <...> blickte sie auf mich im vorübergehen <...> Und alles verschwand <...> Und wenn ich zur Besinnung kam, es war schon Nacht und über dem Thal standen Sterne. Aber in meiner Seele war hellen Tag; ich fühlte ganz in ihrer Tiefe etwas gehen geschah, als ob ihr um alles Schöne in einem einzigen lebendiger Gesichte offenbart hätte. Hier verändert sich mein Traum

Ich sah mich in dem Zarenhause und vor meinen Blicken stand liebende die Vision meiner Seele; und es schien mir, als ob in wenigen Augenblicken Jahre gingen vorüber, mir eine Erinnerung zurücklaufen, Eine Erinnerung heller Zeiten, von etwas Wunderbaren, von einem zaubersten Leben, — und wieder veränderte sich mein Traum; ich sah mich am Ufer eines breiten Flußes. Die Sonne senkte sich; auf den Fluten wogten langsam blinzende Schiffe und ein Silberstreif zog ihnen nach; in der Nähe des Gebuch leuchte ein stilles Haus.

Und auf der Schwellenden Thur standt die junge Wirthin mit einem schlafenden Kind auf ihrem Schöde(n) — und es war mein Weib mit meiner kleinen Tochter <...> Und ich erwachte; und mein Traum ward zu einer Sehelige Wirklichkeit. Nur still und wogenlos fließet der Strom meines abgeschiedenen Lebens.

Bei dem Anblicke meiner Gefahrtin die mir Gott zur Leichtigung meiner Gebete gab, bei dem Augenblick meines Kindes, das wie ein Engel auf dem Schoß seiner Mutter schläft, fühle ich tief im Ruhe, die wir so sch <...> voll hier suchen, ohne sie zu finden; und höre eine alte irdische sorten heilige Stimme. Diene Seele erschreckte nicht. „Glaube an Gott und an mich glaube,“ — spricht sie zu mir. Er war mir beschieden mit eigener Hand diese heiligen Worte des Heilands auf zwei verscheidenen <...> Gedichte <...> <...> Gräber hinzuschreiben. Und nun <...> <...> <...> <...> <...>, der Hand meines Weibes und der Hand meines Kindes schreiten sie für mich noch auf dem leichten Blatte des Lebens um <...> sie auf den gastfreundlichen Grab.. stein <...> <...> <...> <...> <...>, zum Andenken des irdischen Glücks, zur <...> der <...> Liebe und zur Hoffnung des ewige Lebens.Und in meinem stillen Zufluchtsorte, abgewandt von allen irdischen Sorgen durch die lebendige Wand meines Gartens, kommt von Zeit zu Zeit der Traum <...> vergangenen Tage, der Poesie, um mich <...> ihre Erzählungen zu erläutern. Und jenes Lichtgestalt die einmal mich so bezauberte, lebt immer in meiner Seele. Oft auf [ошибка: am] dem Rande des Himmels, wie die Sonne schon untergegangen, sehen wir Wolken, hinter der Purpurnen steigen auf ahnende blitzende Glocke Gebirggipfeln ahnende.

Und der bloßen Phantasie erschien dort wie eine andere Welt. So liegt jetzt in der Ferne mein Vergangenes, wie ein Fraubild, wie eine Luftgegend. Und es scheint mir, als ob die wunderliche Gestalt die ich auf dem Lebenswege begegne, leuchtete mir von dort wie einst.

397

Und diese Gestalt ist schon nicht allein; ich sehe zwei. Die vorige trägt eine Krone, die jetzige im Kranze von weißen Rosen, und sie ist ähnlich der vorigen wie eine aufblühende Blume die aufgeblühtene; und sie rückt sich zu mir mit dem selben zauberlichen Lächeln; wie die erste bei anderen Begegnung; Und Sie tragen beide <...> Namen.

Und nun mit diesem lieben Namen bezeichne ich die letzte mir von der Poesie dargebrachte Blume zur Erinnerung, an alles, was so schön in meinen vergangenen Jahren war und was jetzt süß meine Ruhe bezaubert

(Перевод: В те дни, когда мы считали наши сны реальностью, я видел сон.

Мне привиделось, как будто я шел один по цветущей долине. Со всех сторон величаво возвышались горы, и в глубине долины, как в изумрудном, до краев наполненом светлой лазурью сосуде, сияло озеро, тихо отражающее вечернее небо. От запада извивалась через долину дорога на Восток, где она исчезала в новой дали. Вечер был тих, и все вокруг меня молчало; и только время от времени над моей головой порхал, светясь, голубь, и его крылья пели, разрезая воздух.

Вдруг я слышу вдали голоса и вижу, как с запада тянется ход: как бесконечная змея, извивается он по долине; и затем слышу я торжественную музыку, и ее звуки наполняют грустью мою душу. Пока я задумчиво прислушиваюсь, все проходит, и у меня был лишь миг увидеть паланкин над радостно шумящим народом; как видение, блеснул он перед глазами. В паланкине увидел я юную царевну, невесту Севера, и она взглянула на меня мимоходом... И все исчезло... И когда я очнулся, была уже ночь и над долиной светили звезды. Но в моей душе был светлый день; я почувствовал, что в глубине ее что-то произошло, как будто все прекрасное открылось в ее единственном оживленном лице.

Здесь мой сон изменяется. Я увидел себя в царском доме, и перед моим взором стояло любимое видение моей души; и мне казалось, как будто за несколько мгновений прошли мимо годы, оставив за собой воспоминание, воспоминание о светлых временах, о чем-то прекрасном, о <...> сказочной жизни, и снова переменился мой сон. Я увидел себя на берегу широкой реки. Солнце село, на волнах медленно колыхались блестящие суда, и серебряная полоса тянулась за ними; вблизи, в кустах светился тихий дом. И на освещенном пороге стояла молодая хозяйка со спящим ребенком на руках — и это была моя жена с моей маленькой дочерью... и я проснулся, и мой сон стал духовной явью.

Только тихо и без волнения течет поток моей уединенной жизни. Во взгляде моей спутницы, которую мне дал Бог благодаря моим молитвам, во взгляде моего ребенка, который как ангел спит на коленях своей матери, я глубоко чувствую в <душе?> покой, который мы так жадно здесь ищем, не находя его; и я слышу земной, мягкий, смиренный голос. «Да не смущается твоя душа. Верь в Бога и в меня верь», — говорит он мне. Он призвал меня написать собственной рукой эти священные слова Спасителя в стихах на могилах двух умерших.

И тут <...> прикасается к руке моей жены и руке моего ребенка. Она для меня на легком листке жизни. Она на гостеприимном могильном камне <...> на память о земном счастье, о <...> любви и надежде на вечную жизнь. И в моем тихом прибежище, отгородившись от всех земных забот живой стеной моего сада, приходит время от времени сон прошлых дней, поэзии, чтобы разъяснить мне грезы поэзии. И тот светлый образ, который меня так очаровал однажды, все еще живет в моей душе. Часто на краю неба, когда солнце уже село, мы видим облака, подобные блестящим

398

колпакам поднимающихся пурпурных горных вершин. И бледной фантазии видится там как бы другой мир. Так мое прошлое находится сейчас вдали, как женский образ, как воздушное видение. И кажется мне, как будто чудесный образ, который я встретил на жизненном пути, сияет мне оттуда как единственный. И этот образ уже не один; я вижу два. На прежнем корона, нынешний в венке из белых роз. И он похож на прежний, как распускающийся цветок на уже распустившийся, и он наклоняется ко мне с той же чарующей улыбкой, как и первый при другой встрече; и они оба носят одно имя. И этим любимым именем я называю последний цветок, мне поэзией в дар принесенный, в воспоминание обо всем, что было так прекрасно в моей прошлой жизни и что сейчас так сладостно очаровывает мой покой.)

После прозаического текста на немецком языке были написаны четыре стиха:

Я не могу тебе
Изобразить того, что происходит
Теперь во мне, и что я сам; могу лишь
Тебе свою я повесть рассказать.

Это черновой набросок стихов из четвертого явления драматической поэмы «Камоэнс» (март 1839). Ср.:

Того, что происходит
Теперь во мне и что я сам такое,
Я изъяснить словами не могу.
Но выслушай мою простую повесть...
                    (СС 1. Т. 2. С. 423). Указано О. Б. Лебедевой.

Ст. 29—30. Увидел я Царевну молодую, // Невесту севера... — Великая княгиня Александра Федоровна изображала на празднике в Берлине в 1821 г. индийскую принцессу Лаллу Рук.

Ст. 71—72. ...на двух родных, земной судьбиной // Разрозненных могилах... — Жуковский пишет о сестрах Протасовых, на могилах которых он поставил одинаковые надгробные плиты: в Дерпте — на могиле М. А. Протасовой-Мойер и в Ливорно — на могиле «Светланы», А. А. Протасовой-Воейковой.

Ст. 102. Но он уж не один, их два... — Речь идет о великой княгине Александре Федоровне и ее дочери Александре Николаевне.

Ст. 144—145. Свежим венком, сияла меж них Дамаянти, как роза // В пышной зелени листьев сияет... — «Све[тлым]жим вен[ц]ком сияла меж них Дамаянти, как роза // [Между зеленых листьев] В темной зелени листьев сияет» (К1, л. 2 об.)

Здесь и далее приводятся образцы текста первоначальной редакции, исправленной Жуковским на страницах авторизованной копии.

Ст. 159. В воздухе белых гусей; распустив златоперые крылья... — В авторизованной копии первоначально была другая редакция этого стиха: «В воздухе белых гусей [вереницу] на широких златом блестящих» (К1, л. 3 об.).

Ст. 164. Службу тебе сослужу... — «Скорби твоей помогу...» (К1, л. 3 об.).

Ст. 195. После того, что сказал ей Гусь золотой... — «После того, что сказал ей крылатый посол» (К1, л. 3 об.).

399

Ст. 261. Боги, спустясь с высоты, на дороге увидели Наля... — «Боги, на [свадьбу] праздник летя, на дороге встретили Наля» (К1, л. 6 об.).

Ст. 304—305. Тихо шептались они, повторяя: откуда пришел он? // Кто он? какой он породы? райской? земной? исполинской? — «Тихо шептали они, повторяя: какое созданье! // Какой он райской, [земной] духовной <земной- вст.> исполинской?» (К1, л. 8 об.).

Ст. 350. Легкость чистых, беспыльно-эфирных одежд, неземные... — «Легкость чистых, [от праха свободных] беспыльно-эфирных одежд, неземные...» (К1, л. 9 об.).

Ст. 409—412. Там величавые гости на пышных, упругих подушках ~ Тигра, полным зубов... — «Там Цари на подушках упругих, разубранных пышно // Их густая толпа была, как львиная грива // Полная светлых Царей палата, как зев растворенный // Тигра полным зубов...» (К1, л. 12 об.).

Ст. 591. Но очарованный Наль был глух, и слеп, и бесчувствен... — «Но очарован был адскою силою Царь, был словно как мертвый...» (К1, л. 18).

Ст. 718—720. Оба к низенькой хижине, лесом густым окруженной ~ Друг подле друга легли на голой земле без подушки. — «Оба к низенькой хижине, лесом густым осененной, // Там простершись, без сна, Царь и Царица // Пылью покрытые на голой земле без подушки...» (К1, л. 21).

Ст. 735—736. Вражья рука ей, небесно прекрасной, божественно чистой // Зла приключить не дерзнет... — «Вражья рука не коснется ее небесно прекрасной светлой. // Божественной чистой опасность может грозить ей...» (К1, л. 21).

Ст. 961—963. Все чаруя небесно-смиренною прелестью женской, // Темнокудрявая, сладостно-стройная, тихо, как будто // Вея по воздуху, к старцам святым подошла Дамаянти... — «Все чаруя небесною женской красою // [Светло] Темно кудрявая, светлоокая, поступью легкой, // словно как вея, приближилась, робко склонившись пред ними (К1, л. 25).

Ст. 1574. Этот прекрасный, невидимо блещущий свет... — «Этот прекрасный свет, незаметно блестящий...» (К1, л. 37 об.).

Ст. 1656—1659. Тихо подкравшись к подруге, с ее головы покрывало ~ ярко, как месяц, // Тучу пронзивший, блеснула оттуда звезда благодати. — «Робкой стопой к Дамаянти приблизясь, с нее покрывало // Тихо сняла и кудри волос, осенявших прекрасный // Лоб Видарбинской царевны, откинула: ярко как в тучах // Вышедший месяц блеснул, оттуда звезда благодати» (К1, л. 39).

Ст. 1690—1691. ...дали коней с колесницею; дали // Также и стражей, дабы ее на пути охраняли... — «Добрых коней заложила в повозку царевна Сунанда <...> Стражей отправили с ней охранять ее безопасность» (К1, л. 40).

Ст. 2143—2146. ...засохшую розу // Он увидел; в пыли она без листьев лежала; // Он ее поднял, взглянул на нее, и явилась живая // Роза в руке у него на месте прежней, поблекшей. — «...поблекшую розу //Он увидел: она в пыли лежала без листьев. // Он ее поднял, меж пальцев растер, и явилась живая // Пышная роза в руке у него прекраснее прежней» (К1, л. 54 об.).

Ст. 2296. Мать разбудила царя неожиданно-радостной вестью. — «Тут Царица радостной вестью Царя разбудила (К1, л. 60).

Э. Жилякова

400

Рустем и Зораб

Персидская повесть, заимствованная
из царственной книги Ирана (Шах-Наме́)
Вольное подражание Рюккерту
(«Из книги царственной Ирана...»)
(С. 161)

Автографы:

1) РНБ. Оп. 1. № 54. Л. 2 об., 17—59 — черновой, с начала по восьмую главу пятой книги (ст. 1—2577), с датами внутри текста: 1 (13) июля 1846, 2 (14), 3 (15), 6 (18), 7 (19), 7 марта 1847.

2) РНБ. Оп. 1. № 65. Л. 1—236 — беловой, с многочисленными исправлениями и вычеркиваниями.

Впервые: Новые стихотворения. Т. 1. СПб., 1849. С. 1—222. Ц. р. от 14 июля 1847 г. — с заглавием в титуле: «Рустем и Зораб. Персидская повесть, заимствованная из царственной книги Ирана (Шах-Намй) и подзаголовком в общем оглавлении ко всему тому: «Вольное подражание Рюккерту».

В прижизненных изданиях: С 5. Т. 6. С. 3—220. Текст является точной перепечаткой из «Новых стихотворений».

Датируется: начало 1846 г. — 12 апреля н. ст. 1847 г.

Основанием для датировки работы Жуковского над стихотворной повестью «Рустем и Зораб» являются его собственные указания в черновой рукописи (автограф № 1). На л. 17, приступив к работе, он фиксирует: «1846. Начато в начале года». Отсутствие документальных свидетельств не позволяет со всей определенностью сказать, что имел он в виду, говоря: «начало года». Дневники за 1846 г. велись несистематически. Так, в записи за январь нет упоминаний о начале перевода. За февраль характерная запись: «Еще не принимался за свои работы» (Дневники. С. 534). В письме к А. М. Тургеневу от 18 (30) марта 1846 г. читаем: «...глаза пошаливают <...>. От сей причины я несколько времени ни за какую работу не принимался» (РС. 1892. № 11. С. 387). Отсутствие дневниковых записей за март-май позволяет говорить, что, видимо, в это время Жуковский приступает к работе. Во всяком случае до 1 (13) июля 1846 г., как явствует из чернового автографа (л. 19 об.), он успел написать ст. 1—161, т. е. перевел пять песен первой книги. Перед шестой песней стоит дата 2 (14); перед седьмой — 3 (15). На л. 22 об., приступая к работе над второй книгой, он фиксирует: 6 (18); перед третьей песней второй книги стоит дата: 7 (19). Все они относятся к июлю 1846 г.

В списке произведений 1843—1847 гг. (автограф № 1, л. 1 об.) он рядом с «Рустемом и Зорабом» помечает: (150 / 278) август и сент<ябрь> 1846 / 3 мар<та> — 12 апр<еля> 1847. Что касается цифр (150 и 278), то, по всей вероятности, это указание на нумерацию страниц из книги Ф. Рюккерта (см. ниже). Первая дата: «август и сентябрь 1846» связана с продолжением перевода последующих песен в черновой рукописи (до ст. 2577; по 8-ю главу пятой книги). Вторая дата отражает уже этапы окончания чернового варианта (3 марта 1847 г.) и переписывания текста набело, завершенного 12 апреля н. ст. этого же года. Вся работа над текстом проходила во Франкфурте-на-Майне, где жил в это время Жуковский со своей семьей.

401

В письме Н. В. Гоголю от 20 февраля (4 марта) — 12 (24) марта 1847 г. читаем: «И я размахался тем, что кончил “Рустема и Зораба” <...>. Теперь переписываю и в то же время поправляю поэму» (СС 1. Т. 4. С. 549). Письмо создавалось в два приема, в течение 20 дней. Свидетельство об окончании «Рустема и Зораба» находится во второй его части, датированной 12 (24) марта и начинающейся следующими словами: «Выставленное здесь число скажет тебе, что это письмо, начатое 4 марта, целые двадцать дней пролежало на письменном столе моем; мне некогда было приняться за его окончание; не хотелось послать его неоконченным» (Там же).

В архиве поэта (РНБ. Оп. 1. № 77. Л. 34) среди поздних рукописей, содержащих сведения о некоторых творческих замыслах, имеется следующая запись: «Апрель. Переписать Рустема». В письме к А. Мальтицу от 11 мая 1847 г. Жуковский сообщает, имея в виду «Рустема и Зораба»: «Мой труд вполне кончен» (РБ. С. 12), а из письма П. А. Плетнева от 11 (23) июля 1847 г. известно, что к этому времени повесть уже была в России и отдана в цензуру (Переписка. Т. 3. С. 584). 20 июля ст. ст. 1847 г. Вяземский писал Жуковскому: «Сейчас Уваров возвратил мне процензурованную твою рукопись. Передаю ее Плетневу» (Гиллельсон. С. 57). Цензурное разрешение от 14 июля 1847 г. в первом томе «Новых стихотворений», где впервые была напечатана повесть, отражает этот момент творческой истории. Поэтому примечание И. Шляпкина к письмам Жуковского о том, что перевод «Рустема и Зораба» был «продолжен в июле и кончен 12 августа 1847 г.» (РБ. С. 12), является недоразумением или опечаткой. Также не имеет фактических оснований утверждение П. Ефремова, а вслед за ним и П. Загарина (Загарин. С. 589) о том, что «перевод был начат в 1844 г., но с января 1845 г. приостановлен почти на два года» (С 7. Т. 5. С. 541; С 9. Т. 3. С. 521).

Начало 1846 г. (скорее всего, март) — время, когда Жуковский приступил к переводу. 12 апреля н. ст. 1847 г. — дата окончания переписывания текста повести. 14 июля ст. ст. 1847 г. — получение цензурного разрешения на печатание «Рустема и Зораба».

Наконец, необходимо сказать, что, несмотря на указанные в издании «Новых стихотворений» выходные данные: «СПб., 1849», первый том, который открывался повестью «Рустем и Зораб», печатался в Карлсруэ, в придворной типографии В. Гаспера (ср.: «Между тем “Одиссея” и “Рустем” печатаются в Карлсру» — из письма Гоголю от конца 1847 г.: СС 1. Т. 4. С. 550) и вышел в свет между 19 апреля (1 мая) и 16 (28) мая 1848 г. Ср.: письма к великому князю Константину Николаевичу от 19 апреля (1 мая): «Скоро печатание кончится» (С 7. Т. 6. С. 365) и 16 (28) мая 1848 г.: «Пользуюсь случаем. чтобы предоставить вашему императорскому высочеству два тома сочинений моих, вышедших из печати...» (С 7. Т. 6. С. 366).

Таковы основные моменты творческой истории повести «Рустем и Зораб» и фактические основания для датировки работы Жуковского над ней.

«Рустем и Зораб» — вольный (по словам самого Жуковского, «своевольный»: Зейдлиц. С. 236) перевод поэмы немецкого поэта Фридриха Рюккерта (о нем см. примечания к повести «Наль и Дамаянти» в наст. изд.). В библиотеке Жуковского имеется следующее издание этого произведения: Rostem und Suhrab. Eine Heldengeschichte in 12 Büchern von Friedrich Rückert. Erlangen, Th. Bläsing, 1838 — с многочисленными пометами владельца. См.: Описание. № 1989. В свою очередь Рюккерт, обратившись к героической эпопее персидского поэта Фирдоуси (ок. 934 — 1020 или 1030) «Шах-наме», сделал вольное переложение одного из ее эпизодов «Ростем и Сохраб».

402

«Шах-наме» («Книга царей») — огромная стихотворная эпопея, объем которой колебался от 40 до 120 тысяч бейтов (двустиший). В настоящее время востоковеды сходятся, что ее реальный текст содержит 55 000 бейтов. Поэма состоит из описания пятидесяти царствований, начиная от царей легендарных и кончая историческими личностями. Борьба иранцев против туранцев — основной исторический фон в «Шах-наме» — связана с доисламским зороастризмом: силы зла и мрака воплощены в Туране, силы добра и света — в Иране.

Кроме «книг о царствах», в «Шах-наме» есть разделы, в которые Фирдоуси включил самостоятельные поэмы героического или романтического характера. Такова история о Ростеме и Сохрабе. Эта история — одна из важнейших во всей книге, так как жизнь и деяния героя Ростема (Рустама) обрели масштаб национальной эпопеи. Не случайно «Шах-наме» народ нередко называл «Книгой о Рустеме». Эпизод с Сохрабом (Зорабом) является вариантом широко распространенного эпического сюжета боя отца с сыном (Хильдебранд и Хадубрант в древнегерманском эпосе, Кухуллин и Конлоах в ирландском, Илья Муромец и Сокольник в русском и др.). К. Зейдлиц даже высказывал мысль об автобиографическом подтексте переложения Жуковского: «Его, видимо, занимал образ Зораба, сына иранца от матери-туранки. В жилах нашего поэта тоже текла туранская кровь» (Зейдлиц. С. 247).

Показательно, что в библиотеке Жуковского имелось следующее издание: Das Heldenbuch von Iran aus dem Schah Nameh des Firdussi. Bde 1—2. Berlin; Reimer, 1820 (Описание. № 1151) — пересказ «Шах-наме», подготовленный немецким критиком и публицистом Йозефом фон Герресом (1776—1848). О нем и его переложении «Шах-наме» см.: Михайлов А. В. Йозеф Геррес: Эстетические и литературно-критические опыты романтического мыслителя // Михайлов А. В.: Обратный перевод. М., 2000. С. 222—246, прим. 2. К сожалению, в настоящее время эта книга отсутствует в библиотеке Жуковского, что не позволяет со всей определенностью говорить о характере ее чтения, но можно точно сказать о знакомстве русского переводчика с полным текстом эпопеи Фирдоуси на немецком языке.

Как явствует из письма Жуковского к Аполлонию Мальтицу от 11 мая 1847 г., с поэмой Рюккерта его познакомила г-жа Шорн (РБ. С. 12). Из «Дневников» Жуковского известно, что он впервые встретился с г-жой Шорн, которая до замужества была фрейлиной великой княгини Саксен-Веймарской Марии Павловны Генриеттой фон Штейн, в августе 1838 г. во время посещения Веймара: «26 августа (7 сентября). <...> Фрейлина Штейн очень милая...»; «30 августа (11 сентября). <...> Милая фрейлина Штейн моя соседка за обедом...»; «1(13) сентября. К фрейлине Штейн, разговор о письме Дежерандо...» (Дневники. С. 408—410).

С февраля 1839 г. (см.: Briefe des Kanzlers Friedrich von Müller an Wasily Andrejewitsch Joukowsky. Herausgegeben Adelheid von Schorn // Deutsche Rundschau. Bd. CXX. Berlin, 1904. S. 285) Генриетта фон Штейн становится женою историка искусств, директора Института изящных искусств в Веймаре Иоганна Карла Людвига фон Шорна (1793—1842), с которым Жуковский тоже познакомился в августе 1838 г.: «28 августа (9 сентября), воскресенье. <...> Знакомство с Шорном» (Дневники. С. 409). Во время посещения Веймара в марте 1840 г. он посещает его дом: «26 <марта>, вторник. <...> К Шорну, который только что избавился от болезни» (Дневники. С. 522). По всей вероятности, он встретился и с его женой, г-жой Шорн.

О еще одной встрече с Генриеттой фон Шорн уже после смерти ее мужа, когда Жуковский 28 августа 1849 г. приехал в Веймар на 100-летний юбилей Гете, так

403

вспоминает дочь Шорнов Адельгейда (1841 — после 1904), будущая издательница и мемуаристка: «Я едва могу вспомнить этот праздник — лишь один человек, один образ вновь и вновь всплывает в моей памяти. Я сидела у стола, раздался звонок, и мы услышали мужской голос, доносящийся снаружи. Услышав какое-то имя, моя мать вскочила с радостным возгласом и бросилась к двери. Большой стареющий господин с полным удивленным лицом, прекрасными глазами и кротким, любезным выражением вошел с мамой в комнату. Она встретила его так сердечно, что я никогда не забуду ни имени его, ни облика. Это был Жуковский, воспитатель императора Александра II, один из величайших поэтов, когда-либо рожденных Россией, и замечательный человек. Он раньше часто бывал в Веймаре со своим воспитанником и очень подружился с моими родителями» (Gerhardt. S. 261—262. Ср.: Жуковский в воспоминаниях. С. 350—351).

Так как поэма Рюккерта появилась в 1838 г. (именно это издание имеется в библиотеке Жуковского), когда Жуковский был в Веймаре и познакомился с Генриеттой Штейн (впоследствии г-жой Шорн), то скорее всего тогда же г-жа Шорн познакомила его с ней. В упоминавшемся выше письме к А. Мальтицу, рассказывая о знакомстве через г-жу Шорн с поэмой Рюккерта, Жуковский добавляет: «и у меня уже давно была идея завладеть ею» (РБ. С. 12), что позволяет предполагать более ранний, чем начало перевода в 1846 г., интерес поэта к «Рустему и Зорабу».

Рассказывая о работе над переводом в письме к К. Зейдлицу, Жуковский сообщал: «Эта поэма не есть чисто персидская. Все лучшее в поэме принадлежит Рюккерту. Мой перевод не только вольный, но и своевольный: я много выбросил и многое прибавил» (Зейдлиц. С. 246). О том же он говорил и в письме к Мальтицу от 4 августа 1848 г.: «...при переводе я не имел намерения быть точным; я хотел только, следуя Рюккерту, рассказать по-своему великие дела его героев; есть много вещей, мной опущенных; много мной прибавленных» (РБ. С. 16).

«Своеволие» Жуковского проявилось в том, что он прежде всего дал иную транскрипцию имен: вместо Ростема — Рустем, вместо Сухраба — Зораб. Имя коня Рустема стало Гром вместо непереводимого «Рахш» Фирдоуси, переданного Рюккертом как «Rachs». Изменился состав текста, его композиция. Вместо 12 книг, на которые разделена повесть Рюккерта, у Жуковского — 10, но в отличие от Рюккерта они озаглавлены: «Книга первая. Рустем на охоте», «Книга вторая. Зораб» и т. д. У Рюккерта — сплошная нумерация глав (всего их 118), у Жуковского — отдельная нумерация в пределах каждой книги: книга первая — VIII, вторая — VIII, третья — XIV, четвертая — XV, пятая — X, шестая — VIII, седьмая — X, восьмая — VII, девятая — IX, десятая — VIII; всего 97 глав. Общий объем текста Рюккерта — 3917 стихов; Жуковского — 4902 стиха. П. А. Плетнев определял роль Рюккерта для Жуковского следующим образом: «Но немецкий переводчик был для него не более как путеуказатель» (Переписка. Т. 3. С. 146).

В упоминавшемся выше письме к Зейдлицу Жуковский говорит и о своих «прибавлениях» к тексту Рюккерта. Это сцена «явления девы ночью к телу Зораба» и «эпизод прощания с конем». Комментируя содержание первой сцены, Жуковский писал: «Но ты ошибся, приняв эту деву телесную за дух бесплотный. Это не умершая Темина, а живая Гурдаферид, которая пророчила ему безвременную смерть и обещала плакать по нем и исполнила свое обещание. Он, умирая, на это надеялся, а она, как будто почувствовала вдали его желание, принесла ему свои слезы: сердце сердцу весть подает» (Зейдлиц. С. 247). «Эпизод прощания с конем принадлежит мне» (Там

404

же), — сообщал Жуковский, а в письме к А. Мальтицу добавлял: «...два коня, русского героя (имеется в виду Иван Царевич. — А. Я.) и Зораба, имеют один и тот же вид; описание русского коня взято от слова до слова из наших сказок» (РБ. С. 16). К. Зейдлиц увидел в этих «прибавлениях» «отголоски прежнего романтизма Жуковского»: «Как будто украдкою взял он из прежних своих произведений вышеупомянутые два эпизода, из которых первый напоминает сходный эпизод в “Песни барда над гробом славян-победителей”, а другой — в балладе “Ахилл”. Но в последней повести Жуковского явление таинственной девы у гроба и прощание старика отца с конем умершего сына делают особенно трогательное впечатление на читателя, знающего, в каком смущении сердца поэт писал эти стихи» (Зейдлиц. С. 248).

Поэма Фирдоуси написана популярным размером персидского (метрического) стихосложения мутакарибом, героико-эпическим стихом, представляющим собой два рифмующихся между собой полустишия по 11 слогов, в которых короткий слог сменяется двумя долгими. У Рюккерта ему соответствует шестистопный рифмованный ямб (александрийский стих). Жуковский, добиваясь большей свободы повествования с большей интонационной амплитудой, использовал в своем переложении белый вольный ямб. По подсчетам исследователя, в повести Жуковского 4-стопный ямб составляет 50,4 %; 6-стопный — 3,7 %; 5-стопный — 31,5 %; 3-стопный — 13,5 %; 2-стопный около 1 %; 1-стопный отсутствует. «Отказ от рифмы в эпосе был для Жуковского средством прозаизации стиха, приближением его к живой речи», — резюмирует автор (Матяш С. А. Поэма В. А. Жуковского «Рустем и Зораб»: Своеобразие идейного звучания и стихотворного стиля // Вопросы истории, языка и литературы. Вып. 3. Караганда, 1976. С. 43. Курсив автора).

Первые читатели поэмы, друзья Жуковского — К. Зейдлиц, П. Плетнев, П. Вяземский — в своих отзывах отметили стихотворное новаторство переводчика. Плетнев говорил о «металлическом стихе (Переписка. Т. 3. С. 146). Вяземский восхищался: «Удивительно, что за свежесть, за бойкость, за сила, за здоровенность в языке и в стихе твоем. Так и трещит он молодостью и богатырством. И воля твоя, слава Богу, что ты не употребил здесь гекзаметра. На «Одиссею» дело другое, а в подобных повестях только что опутал бы и подморозил рассказ» (Гиллельсон. С. 57). Наконец, Зейдлиц, не будучи профессиональным литератором и не разбираясь во всех хитростях стихосложения, замечал: «Как тяжелые стихи немецкого “Наля” превратились под рукою Жуковского в плавно текущие гекзаметры, так и вместо вялого шестистопного стиха Рюккертова “Рустема” русский поэт избрал для своей повести четырехстопный ямб без рифмы, а в иных местах, смотря по содержанию поэмы (например, в письме оторопевшего от приближения туранских войск к Белому Замку защитника крепости Гездехема), употреблял живой трехстопный ямб (Зейдлиц. С. 248).

В начале 1840-х годов Жуковский весь во власти замыслов в области эпической формы. Он обращается к различным ее образцам, от опытов перевода «Потерянного рая» Мильтона, «Божественной комедии» Данте, «Песни о Нибелунгах» до переложения восточного эпоса и классического перевода «Одиссеи» (подробнее см.: Янушкевич. С. 244—259). К середине 1840-х годов у него формируется грандиозный проект собрания повестей для юношества, «самой образовательной детской книги». В этом отношении в переложении отрывка из «Шах-наме» он следовал русской и западноевропейской традиции использования филоориентализма для гуманистической проповеди.

405

Выбрав вслед за Рюккертом наиболее драматический эпизод восточного эпоса, он пытается с максимальной полнотой выявить его этический пафос. Герои Жуковского «царского сана», но для поэта главное передать их человеческое содержание, открыть их человеческие страдания. Тема возрождения, очищения, воскресения через испытания и страдания как содержательная основа эпоса впервые заявлена Жуковским именно в этих переложениях. Последняя глава повести, подчеркнуто названная «Рустем», оставляет героя наедине с самим собой. «Скорбию согбенный», «неутешимой преданный печали», с «загвожденными железной судорогой устами», он «впервые сердцем сокрушенный». В конце 116-й главы рюккертовского переложения Жуковский, комментируя эпизод передачи Рустемом повязки Зораба его матери, записывает прямо на страницах книги из своей библиотеки: «moralischer Egoismus». «Нравственный эгоизм» Рустема оказывается разрушен великими страданиями героя. Его «последний, самый трудный подвиг» не воинский, а человеческий, нравственный: «...в пустыне, самого себя // Хочу размыкать я и змея — // Грызущее мне душу горе — // Убить...» В одиночестве всмотреться в себя, открыть свою душу — вот к чему стремится трагический герой Жуковского. Уход богатыря, эпического героя в пустыню, в неизвестном направлении, разочарование в прожитой жизни и чувство трагической вины — путь к себе, к обретению подлинных человеческих ценностей.

Настойчивое выделение трагического содержания восточного эпоса в переложении эпизода из «Шах-наме» вело к известному разрушению самой природы героического эпоса. Идеализированный образ богатыря — воина Рустема, заявленный в начале повествования, претерпевает в ходе его значительные изменения. Воинские подвиги и богатырская сила не заслоняют этического потенциала поступков героев. По справедливому замечанию С. А. Матяш, «герои Фирдоуси и Рюккерта масштабны, они — герои, боги <...>, у Жуковского они люди, наделенные сомнениями, предчувствиями, большими и маленькими страстями» (Матяш С. А. Указ. соч. С. 39).

Тема сыноубийства, трагического неузнавания отца и сына у Жуковского проецируется на современность. Черты эпохи разрушения человеческих связей, раздробления чувств, меркантилизма воссозданы в историях из далекого прошлого. Лесть и подкуп, тирания и бессердечие сильных мира сего, моральный эгоизм в переложении Жуковского воплощены в живых характерах иранского шаха Кейкавуса, туранского царя Афразиаба, его верховного вождя Барумана, Хеджира. Общая атмосфера расчета, бесчеловечности и безнравственности способствует трагическому ходу событий. Процесс очеловечивания героического восточного эпоса — главное направление поисков русского поэта.

Именно этот пафос произведения Жуковского хорошо почувствовали его друзья-современники. Вяземский сразу же после прочтения рукописи эмоционально отреагировал: «Поздравляю тебя и себя и всех православных с Зорабом Рустамовичем. Славный молодец! Я плакал как ребенок, как баба или просто как поэт — если я и не поэт на стихах, то поэт на слезах — читая последние главы. Бой отца с сыном, кончина сына — всё это разительно, раздирательно хорошо. <...> ты так же как Рустем, оставил у какого-то горнего духа излишек сил на сбереженье, который теперь тебе пригодился» (Гиллельсон. С. 57. Курсив автора. — А. Я.). Ему вторил Плетнев: «Благодарю вас за то высокое наслаждение, которое вы доставили мне присылкою Рустема. Я в первый раз читал его один — и когда дошел до последних

406

глав, то слезы текли у меня, и я так был счастлив, как давно этого не случалось со мною. Вяземский после сказывал мне, что и с ним происходило то же самое» (Переписка. Т. 3. С. 584). По мнению К. Зейдлица, «...приятно было слышать в этой поэме отголосок прежнего романтизма Жуковского. <...> Вообще изложение у Жуковского сокращеннее, события следуют быстрее одно за другим, выключены некоторые эпизоды, ничего не прибавляющие к развитию действия» (Зейдлиц. С. 247).

Последнее замечание друга и биографа Жуковского заслуживает более подробного разговора. С. А. Матяш впервые обратила внимание на то, что в беловой рукописи «Рустема и Зораба» (автограф № 2) «большие куски текста, составляющие подчас целые главы», перечеркнуты и не вошли в печатный текст поэмы (Матяш С. А. Неопубликованные главы поэмы В. А. Жуковского «Рустем и Зораб» // Русская литература. 1878. № 3. С. 125—131). Из письма П. А. Плетнева от 4 (16) августа 1847 г. известно, что в цензуру Жуковский отправлял уже другой список, не известный нам, разумеется, без вычеркиваний: «Рустема отправил я к вам, не знав, что у вас есть другой его список: а в процензированном ни одного слова не зачеркнуто» (Переписка. Т. 3. С. 590).

Общий объем этих купюр в беловом автографе составляет около 200 стихов (подробнее см. постишный комментарий). Говоря о причинах исключенных поэтом фрагментов текста, С. А. Матяш замечает: «...все вычеркнутые Жуковским куски поэмы представляют собой «чужую» речь: письмо Афразиаба Зорабу; речь Барумана, обращенная к Зорабу перед взятием Белого Замка; разговор Зораба с Хеджиром; разговор Зораба с Баруманом и следующая за ним речь Барумана после взятия Белого Замка; монолог Рустема; речь перепуганных вельмож после ссоры Рустема с Кейкавусом. Следовательно, можно предположить, что Жуковский убрал эти главы для того, чтобы динамизировать повествование» (Там же. С. 127). С этим выводом исследователя трудно не согласиться.

Хотелось бы только обратить внимание на следующий факт. В цитированном выше письме к Гоголю от 20 февраля (4 марта) — 12 (24) марта 1847 г. Жуковский, говоря о переписывании поэмы и одновременно поправках (стилистическая правка действительно есть в тексте белового автографа), замечает: «Мне весело будет слушать, как ты опять будешь читать ее вслух предо мною для новых поправок» (СС 1. Т. 4. С. 549). 12 апреля 1847 г. поэма была переписана. Как известно из писем Гоголя, в течение месяца, примерно с 10 июня по 10 июля 1847 г., он живет во Франкфурте рядом с Жуковским и постоянно встречается с ним (см.: Гоголь. Т. 13. С. 319—349). И хотя целиком поглощенный реакцией друзей и критики на свои «Выбранные места...», Гоголь почти ничего не говорит о своей франкфуртской жизни, трудно представить, что Жуковский не дал ему на прочтение свое новое сочинение и не выслушал его замечания, которые так высоко ценил. Накануне посылки «Рустема и Зораба» в Россию для цензурования, вероятно, и были сделаны вычеркивания уже в перебеленном тексте.

В истории русской культуры, несмотря на многочисленные переводы «Шах-наме» (Ц. Бану, М. Лозинский, И. Сельвинский, К. Липскеров и др.), переложение Жуковским поэмы Рюккерта стало заметным явлением. Сам Жуковский считал «Рустема и Зораба», наряду с «Одиссей», «лучшим из всего, что мне случилось намарать на бумаге пером моим» (из письма П. В. Нащокину от 6 (18) декабря 1849 г. // Загарин. С. LXX. Приложение VIII). А в письме к А. П. Зонтаг от 20 декабря 1848 г. (1 января 1849 г.) он называл их «мои милейшие дети» (УС. С. 123).

407

Ст. 1. Из книги царственной Ирана... — Поэма Фирдоуси состоит из описания пятидесяти царствований. Но, возможно, дважды (в подзаголовке и первом же стихе) приводя эпитет «царственная» по отношению к «книге», Жуковский придавал ему и определенный оценочный смысл: возвышенная, величественная.

Ст. 7. ...на царя Афразиаба... — Владыка Турана, сын шаха Пашанга, неоднократно нападавший на Иран и бывший его главным врагом.

Ст. 9. Мои сабульские дружины... — От названия удела систанских богатырей — Забула, или Забулистана (Сабулистана). В настоящее время небольшая провинция Ирана на границе с Афганистаном.

Ст. 11. ...в Истахар... — Персидское название города, расположенного вблизи Персеполиса, столицы Ахменидов. В «Шах-наме» Истахар (Истахр) — столица иранских шахов.

Ст. 12. Шах Кейкавус... — Правильное написание: Кей-Кавус, так как «кей» — титул нескольких иранских шахов, которые составляют династию Кейанидов. Рустам неоднократно спасал Кейкавуса и освободил его из хамаваранского плена.

Ст. 15. Могучий конь мой Гром... — Как уже указывалось в преамбуле, имя коня Рустема — изобретение Жуковского вместо непереводимого «Рехш» Фирдоуси, переданного Рюккертом как «Rachs». В его описании, как и в характеристике коня Зораба, он опирался на русский фольклор.

Ст. 29—30. ...где за горами // лежал Туран. — Туран — область, граница которой проходит по реке Аму-Дарье. Туранцы — иранские кочевые племена, постоянно тревожившие набегами оседлое население. Позднее Туран стал отождествляться с Туркестаном. Турецкая кровь Жуковского (как известно, его матерью была пленная турчанка) даже позволила К. Зейдлицу высказать предположение об автобиографическом подтексте переложения повести (см. преамбулу).

Ст. 32. ...множество гуляющих онагрей... — Диких ослов, куланов. Исламом было запрещено есть их мясо, но в зороастризме такого запрета нет, и в иранском эпосе богатыри считают мясо онагрей вкусным и охотятся на них.

Ст. 57—58. Под ветвями густого // Широкотенного чинара... — Чинар (чинара), дерево семейства платановых. Определение «широкотенный» принадлежит Жуковскому и свидетельствует, как и во многих других случаях, о его тяготении к сложным гомеровским эпитетам. Параллельная работа над переводом «Одиссеи» стимулировала эту тенденцию стилистических поисков.

Ст. 124. Ко граду Семенгаму... — У Фирдоуси эта область на границе Турана и Ирана называется Саманган.

Ст. 161. И к царским подошел палатам. — В черновом автографе (л. 19 об.) после этого стиха стоит дата: 1(13) июля 1846. Это позволяет высказать предположение, что основная работа по переложению поэмы Рюккерта проходила на швальбахских водах, куда Жуковский приехал 8 июля н. ст. 1846 г. Ср. в письме А. М. Тургеневу от 7 июля 1846 г.: «Еду завтра на три недели в Швальбах» (РС. 1892. № 11. Ноябрь. С. 389).

Ст. 220. ...хинские кувшины... — То есть китайские кувшины.

Ст. 233. ...благоухавший муском... — Муск (мускус) содержится в корне аптечного дягиля, в семенах гибискуса и обладает особым благовонием, используемым в парфюмерной промышленности.

Ст. 247. Темина, дочь царя... — У Фирдоуси дочь шаха Самангана зовется Тахмина. История Ростема и Зухраба заканчивается подробным описанием ее смерти

408

при известии о гибели сына. Рюккерт, а вслед за ним и Жуковский, о смерти матери говорят намеком, через возвращение повязки убитого Зораба, посланной ей. Ср. у Жуковского:

При входе брата приподнял
Он голову. Зевар
На тело молча положил
Окровавленную повязку.
При этом виде содрогнувшись,
Рустем спросил: «Зачем, мой брат Зевар,
Принес назад мою повязку?»
Зевар ответствовал: «Там никому
Она уж боле не нужна»...

Ст. 315. Мобедов царских... — То есть жрецов.

Ст. 334. Он снял с руки повязку золотую... — У Фирдоуси вместо «повязки золотой» — талисман с камнем счастья.

Ст. 382. ...в Систан, потом в Сабулистан... — Систан — область на востоке Ирана, заселенная задолго до появления ислама восточноиранскими племенами саков. Отсюда и название (Сакастан — Сагистан — Сеистан — Систан).

Ст. 712. Вручил письмо к Зорабу... — Далее в тексте белового автографа (л. 36—38) зачеркнут следующий текст письма Афразиаба к Зорабу:

Богатую серебряную сбрую,
Осыпанную жемчугами
И туркестанской бирюзой;
Шлю для тюрбана твоего
Султан из ветвей изумрудных
С росинками из Индостанских
Жемчужин редкой белизны;
Шлю две алмазные короны.
И с ними два работы чудной
Престола из слоновой кости.
Прими дары, и в них желанье,
Чтоб под твоей рукою две короны
Соединилися в одну.
И чтоб из двух престолов
Ты наконец воздвиг один великий.
Когда Иран ты завоюешь,
Тогда надолго и в Туране
Покой желанный водворится.
Доныне вечно враждовал,
Как с ночью день, Туран с Ираном –
Но ты в них утвердишь единство.
Лежит на рубеже меж ними Семенгам:
Пускай он будет неразрывным
Узлом двух царств великих;
А ты тремя владычествуй один.
И для того к тебе я войско

409

С моим вождем верховным Баруманом
Шлю ныне: им ты самовластно,
Как собственным повелевай;
И добрый путь тебе к победе!
Дай скоро нам услышать вести
О подвигах твоих в Иране;
А мой престол не сыновьям в наследство
Я назначаю, а тебе.
Такое написал письмо
Афразиаб к Зорабу.
Его вручил он Баруману.

Ст. 761. Тимпаны загремели... — Тимпан (от греч. tympanon — бубен) — музыкальный инструмент, напоминающий барабан с широким ободом, на который с двух сторон натягивалась кожа.

Ст. 1296. За ним туда всё войско возвратилось... — Начало 12-й главы третьей книги в беловом автографе (л. 66—68) было другим. Жуковский зачеркнул 50 стихов, включающих речь Барумана:

Была давно уж ночь, когда Зораб
Вошел в шатер свой — вслед за ним
Вошел туда и старый Баруман.
И он сказал: Зораб, ты не обдумал
Того, что сделал. Пищу у врага
Отрезал ты, и все его
Запасы уничтожил,
Но тем ты и себя ограбил.
Здесь целый лес сожжен безумно,
А из него для приступа могли бы
Мы лестницы построить — замка
Без лестниц не возьмешь; твой конь не перескочит
Его стены. И что ж причиной было
Такого бешенства? Досада,
Что хитростию женской
Ты проведен, и что твоя
Красавица перед тобою
Захлопнула ворота замка.
Но что, когда б она
Их не захлопнула? Когда бы сладил
Со множеством вооруженных?
Тебя никто на поединке
Не одолеет — правда; но собаки
И сильного одолевают льва,
Когда их много. Если ты
Рукой и головою войска
Быть хочешь — будь с отважными разумен.
И что ж бы я Афразиабу,
Приславшему для доброго совета
Меня к тебе, теперь мог донести?

410

«Твой бурный витязь в Белом Замке;
Туда он смело ворвался,
Но вырваться оттуда уж не может». —
Зораб смиренно,
Как провинившийся ребенок,
Упреки выслушал; но улыбнулся
И с дерзкою беспечностью сказал:
Быть стариком неможно молодому;
И никогда еще
Мне слышать не случалось,
Чтобы Рустем, состарившийся в битвах,
Строеньем лестниц забавлялся,
Готовяся ворваться в Крепкий Замок;
Строй лестницы, тому я не противлюсь,
Но уговор: чтоб первый я
Взошел на стену, и чтоб всё
Готово было завтра утром;
Иначе и без лестниц
Я поведу на приступ войско.

Ст. 1395. И где найти тебя, не знаю». — Текст 13-й главы третьей книги в беловом автографе (л. 72—73) имел другое продолжение, включающее еще 39 зачеркнутых стихов:

Тут, вспомнив о Хеджире, он
Велел его к себе привесть. Хеджир
Явился, скованный цепями;
Но для него цепей тяжеле
Был стыд неволи в тех стенах,
Где властвовал он накануне.
Его от уз освободив,
Зораб приветливо сказал:
Хеджир, по-прежнему ты будешь
Владыкой здесь, когда откроешь
Мне имя той прекрасной,
Которую мы оба слишком знаем.
Скажи мне, где она и как ее найду я?
Такой вопрос ударом громовым
Был для Хеджира; он Зорабу
Ответствовал: когда тебе сам Бог
Такую дал невесту, я назвать
Не отрекусь ее перед тобою.
Ее зовут: Гурдаферид.
Но где она и как могла
Из замка скрыться — я не знаю.
Не знаю также и того,
Каким путем ушел
Отсюда Гездехем,
И где он скрыл свои богатства.
Их может быть похитил змей крылатый,

411

Иль буря унесла,
Иль дух умчал могучий.
Хеджир умолк. О тайном подземелье
Он ведал; но о нем Зорабу
И для спасенья жизни
Он не сказал бы: не о замке,
Не о военной чести,
Не об отечестве он думал,
Он одного страшился,
Чтобы во власть Зораба не досталась
Гурдаферид, звезда его любви.
Хеджировым ответом раздраженный,
Зораб велел опять его сковать...

Ст. 1459. Красавицы, в нем жившей, укрепи... — В беловом автографе (л. 76—77) речь Барумана была более пространной. Жуковский сократил ее, вычеркнув следующие 23 стиха:

Ему Зораб не отвечал ни слова
И старый вождь, нахмурясь, продолжал:
Ты юноша; советы стариков
С смиреньем выслушать ты должен,
Ты предпринял великое, так будь же
С собою заодно — тогда и славно
Окончишь то, что славно начал;
С собою заодно — ты победишь;
С собою раздвоясь — ты будешь
Самим собою побежден,
И ум свой сердцу
Безумному безумно покоришь.
За грозным львом ты вышел на охоту –
Вертляною газелой не прельщайся;
Забудь ловить красавиц легкоумных –
Твоя теперь добыча трон Ирана:
Возьми его — тогда красавиц много
Поймаешь сетью мужества и славы.
Друг, красота есть цвет на поле жизни;
Любовь роса на этом нежном цвете.
Да расцветет на свежем луге счастья
И младости, росой любви покрытый,
Цвет красоты, мой витязь, для тебя.

Ст. 1514. Был Геф, Рустемов зять... — У Фирдоуси нет указания на то, что Геф (Гив) был зятем Рустема. Так как дочери у Рустема не было, то Геф был, вероятно, мужем его сестры.

Ст. 1518. ...царский пехлеван... — Пехлеваном (пахлаваном) назывались самые могущественные богатыри, в том числе и Рустем.

Ст. 1609. И в нем моя помолодеет старость». — Монолог Рустема в беловом автографе (л. 86) имел следующее продолжение, зачеркнутое Жуковским:

412

Мне некому оставить здесь в наследство
Мое прославленное имя
И мой Сабулистан богатый.
Быть может, скажет Кейкавус,
Что быть Ирана Пехлеваном
Нельзя рожденному у турков...
Но что мне Кейкавус! Хотел бы
Однако я на этого Зораба
Взглянуть; об нем идет молва.
Что он отродье Семенгамских
Царей; тогда он может — если вправду
Родился сын Ростему от Темины –
Мне рассказать о матери и сыне,
И отнести, когда не ляжет
Здесь мертвый под моей рукою,
Им весть живую о Рустеме.

Нужно заметить, что в рукописи Жуковский вариативно именовал героя то Ростемом, то Рустемом, вероятно, под влиянием Рюккерта, у которого герой назван Rostem.

Ст. 1914. Гудерс пошел к царю. — Текст в беловом автографе (л. 101—102) после этих слов имел продолжение, позднее изъятое Жуковским:

Тем временем вельможи
Так рассуждали: не по-царски
Державный шах наш поступил
Так необдуманно обидевши Рустема.
Чего же нам надеяться, когда
Достойнейший меж нами
Так произвольно был обруган?
Рустема в петлю — а Рустем
Его на трон отцовский посадил
И он же трона
Твердейшая опора.
Что ж будет нам, когда Рустема в петлю?
И что с Ираном будет без Рустема?
Раздавит нас Туран могучий;
Погибнет, если Кейкавус
Не согласится предложить
Рустему мир, пока он не успел
В Сабулистан свой возвратиться.
Так рассуждали меж собою
Вельможи. Той порой Гудерс
Пришел к разгневанному шаху.

Жуковский исключил эти стихи, зачеркнув их не вертикально, как во всех других случаях, а построчно.

Ст. 2033. На слово он ругательное скор... — В С 5 вместо «ругательное» напечатано «ручательное». Эта очевидная опечатка, чему свидетельство и автограф, исправлена в посмертных изданиях.

413

Ст. 2281—2287. О! благородно пламенеет ~ И, задымяся, вдруг погаснет... — Первоначальный вариант: «О благородно пламенеет // Твоя душа, но // Упавши в воду, шипит // И задымившись угасает...»

Ст. 2553. А справа Синд... — Первоначально в автографе вместо «Синд» было «Зенд».

Ст. 3817—3818. Так раскрывается младая // Распуколька... — Жуковский здесь использует характерное для русского языка обозначение цветочной почки. Ср.: «Распукалка, цветочная почка <...>. Распуклая почка или распукиш, лопнувшая, расцветающая» (Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Т. 4. СПб.; М., 1882. С. 72).

А. Янушкевич

ИЗ ЧЕРНОВЫХ И НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ТЕКСТОВ

<Из «Потерянного рая» Мильтона>

(«Грехопадение, плод запрещенный...»)
(С. 293)

Автограф (НБ ТГУ. Библиотека В. А. Жуковского. № 12163) — черновой набросок 19 стихов между строк английского текста в кн.: Le paradis perdu, de Milton. Trad. nouv. par M. de Chateaubriand. Paris, 1836. T. 1. P. 6, 8 (см.: Описание. С. 231. № 1659).

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: БЖ. Ч. 2. С. 488. Публикация А. С. Янушкевича.

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: приблизительно конец 1836-го — начало 1837 г.

В многочисленных списках произведений, предназначенных для чтения и перевода, Жуковский постоянно, начиная с 1805 г., упоминает поэму известного английского поэта и общественного деятеля Джона Мильтона (1608—1674) «Потерянный рай» («Paradise Lost»; 1667). Так, в «Росписи во всякого рода лучших книг и сочинений, из которых большей части должно сделать экстракты» (1805) читаем: «XVIII. Поэзия. <...> Milttons Paradise Lost» (РНБ. Оп. 2. № 46. Л. 1). В рукописи с заглавием: «На что делать примечания в Эшенбурговой теории» поэт фиксирует: «NB. Сравнить Гомера, Виргилия, Мильтона, Тасса, Клопштока» (Резанов. Вып. 2. С. 246). В «Конспекте по истории литературы и критики» (1805—1810) он по различным поводам обращается к поэме Мильтона. Уже в самом начале Жуковский приводит два авторитетных мнения об этом произведении. Первое принадлежит Вольтеру, автору «Опыта об эпической поэзии»; второе — соотечественнику Мильтона критику Хью Блеру. Материалы «Конспекта...» позволяют говорить о творческом осмыслении Жуковским поэмы «Потерянный рай». Высказывая свои наблюдения о характере Сатаны, о развязке поэмы, он выступал как самостоятельный и интересный ее критик (подробнее см.: Эстетика и критика. С. 55, 61—62, 68, 73—74, 83).

414

Эти ранние следы интереса русского поэта к произведению Мильтона получают свое продолжение и развитие в 1812—1814 гг., во время его работы над переводом поэмы Клопштока «Мессиада». Чутко уловив генетическую связь поэм Мильтона и Клопштока, Жуковский пытается разобраться в этом на практике. Перевод «Аббадоны» сопровождается обращением к Мильтону. В заметках и списках этого периода под названием «Что сочинить и перевесть» возникают следующие записи: «Эпическая поэма. Отрывки из Мессиады и Мильтона»; «Перевесть. Из Гесснера. Юнга. Гервея. Мильтона. Клопштока. Клейста» (Резанов. Вып. 2. С. 252—256).

Никаких следов осуществления этого замысла в 1810-е гг. не обнаружено, но обращение к образцам эпической поэмы, в том числе и к «Потерянному раю», важно было для Жуковского в его работе над оригинальной исторической поэмой «Владимир». Материалы библиотеки поэта позволяет говорить, что осмысление поэмы Мильтона продолжается и позже.

В библиотеке Жуковского (собрание НБ ТГУ) имеются три издания поэмы «Потерянный рай»:

1. Johann Milton’s Verlornes Paradies. Übersetzt von S. G. Bürde. Th. 1—2. Berlin, 1793;

2. The poetical works of John Milton. From the text of Dr. Newton. To which are prefixed the life of the author; a criticizm on his works by Dr. S. Johnson, and a critique on Paradis lost by J. Addison. Vol. 2. London, 1803;

3. Le Paradis perdu, de Milton. Trad. nouv. Par M. de Chateaubriand. T. 1—2. Paris, 1836. См.: Описание. № 1658—1659, 2704.

Список авторов и произведений рукою Жуковского на нижнем форзаце и нижней обложке конволюта немецкого издания позволяет говорить, что обращение к переводу Самюэля Готтлиба Бюрде (1753—1831) относится как минимум к началу 1830-х гг. (об этом подробнее см.: БЖ. Ч. 2. С. 484—485). Но особый интерес представляет обнаруженный автограф Жуковского во французском переводе «Потерянного рая», принадлежащем Франсуа Рене де Шатобриану (1768—1848). Этот перевод, появившийся в конце июня 1836 г., почти сразу же стал известен в России. В конце 1836-го — начале 1837 г. в связи с полемикой, возникшей в английских и французских журналах по поводу этого перевода, Пушкин пишет статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» (подробнее см.: Гиллельсон М. И. Статья Пушкина «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. IX. С. 231—241), а в начале 1837 г. разговор об этом переводе и книге Шатобриана «Опыт английской литературы...» («Essai sur la littérature anglaise... T. 1—2. Paris, 1836) продолжается в кругах, близких Жуковскому. Так, А. И. Тургенев в дневнике от 21 января 1837 г. записывает: «Зашел к Пушкину: о Шатобриане и о Гёте» (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 2. С. 175). Вечером этого же дня Тургенев встречался с Жуковским, и вряд ли он не рассказал ему о своем разговоре с Пушкиным.

В библиотеке Жуковского кроме шатобрианова перевода «Потерянного рая» имеется и указанное издание «Опыта английской литературы» (Описание. № 801). Постоянно встречаясь в это время с Пушкиным и Тургеневым, Жуковский не мог не высказать свою точку зрения и свое отношение к переводу Шатобриана.

415

Наконец, Жуковскому пришлось после гибели Пушкина готовить к печати рукопись его статьи «О Мильтоне и Шатобриановом переводе “Потерянного рая”» (см.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С. 320), а это давало возможность еще раз вдуматься в размышления Пушкина о характере данного перевода.

Следствием всех этих моментов восприятия перевода Шатобриана и явилась попытка Жуковского дать свой вариант переложения поэмы Мильтона. Обе части этого издания из библиотеки Жуковского разрезаны полностью. На нижней обложке второй части черными чернилами сделаны арифметические подсчеты, которые легко расшифровываются. Жуковский подсчитывает количество стихов каждой из 12 песен, первой и второй части и наконец — общее количество стихов всей поэмы: 10510. Сами эти подсчеты симптоматичны: они отражают серьезность замысла поэта. По всей вероятности, еще до того, как в сознании Жуковского оформилась идея работы над «Одиссеей», он искал материал из репертуара мирового эпоса для поэтического переложения.

Работа над переводом поэмы отражена на 6-й и 8-й страницах первой части. Французский перевод Шатобриана (на нечетных страницах) и английский текст Мильтона (на четных) даны параллельно (en regard). На с. 6 сначала между стихов подлинника карандашом Жуковский набрасывает перевод первых восьми и начала девятого стиха первой песни.

Затем на нижнем чистом поле этой же страницы он достаточно аккуратно, с небольшими исправлениями переписывает эти стихи и добавляет к ним еще два. Из-за недостатка места перевод переносится на верхнее чистое поле этой же страницы. Появляется еще шесть стихов. Эти 17 стихов и являются переводом 16 стихов первой строфы «Потерянного рая». Однако работа над переводом продолжается на с. 8, где записано всего два стиха. Первый — между 2-й и 3-й строфой, второй — внизу страницы, и они соответствуют первому стиху третьей строфы и шестому-седьмому стиху второй строфы поэмы Мильтона.

Сам процесс работы Жуковского над переводом — свидетельство того, что он давался ему не просто. Мучительный поиск слова, целых стихов — все это очевидно. И все-таки возникает ощущение какой-то поэтической легкости и внутренней законченности фрагмента. Любопытно, что, сделав перевод первой строфы, поэт дополняет его двумя стихами из второй и третьей строф, причем и сама последовательность их написания, и характер их отбора предполагал определенную эстетическую организацию материала. В переводе 19-ти стихов «Потерянного рая» возникала важная для Жуковского тема особой миссии поэта в познании мира. События трагической гибели Пушкина, история работы над драматической поэмой «Камоэнс» актуализировали эту проблему. Подробнее о работе над переводом см.: БЖ. Ч. 2. С. 488—490.

Отказавшись от точного подстрочного перевода, Жуковский вместе с тем смело пошел по пути поэтического воссоздания подлинника. И это была полемика не только с переводом Шатобриана, сделанным прозой, но и с устойчивой русской традицией переложения «Потерянного рая» прозой (см.: Левин Ю. Д. Английская поэзия и литература русского сентиментализма. Приложение // От классицизма к романтизму: Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970. С. 277—279). Поэт обращается к размеру подлинника, пытаясь передать ритмический рисунок «героического стиха» английской эпической поэзии. В целом ему это удается, хотя и в этом отношении он проявляет творческую самостоятельность.

416

Белый пятистопный ямб с женскими окончаниями сохраняется в большинстве стихов (в 12 из 17). Два отдельно выделенных стиха отличаются в этом отношении, но это можно объяснить или их особым местом во фрагменте, или просто поэтической неотделанностью.

Время работы над переводом устанавливается предположительно, так как никаких прямых свидетельств не сохранилось. Конец 1836-го — начало 1837 г. наиболее приемлемый вариант датировки. Последующие события, связанные с гибелью Пушкина и двумя путешествиями Жуковского с наследником, вряд ли способствовали продолжению перевода. Атмосфера споров о переводе Шатобриана, пушкинская статья о нем, где говорилось о том, что «подстрочный перевод никогда не может быть верен» (Пушкин. Т. 12. С. 144), стимулировали творческий поиск Жуковского. Необходимо указать еще на один косвенный аргумент в пользу предлагаемой датировки: на верхнем форзаце первой части экземпляра шатобрианова перевода, хранящегося в библиотеке Жуковского и содержащего наброски его перевода, имеется достаточно четкий отпечаток чернильной записки. Это воспроизведение даты какого-то послания поэта. Как это нередко бывало у Жуковского, оказавшаяся под рукой книга выполнила функцию промокательной бумаги. Если число и месяц прочитать невозможно, то год читается совершенно ясно — «1836». Думается, что перевод Шатобриана уже в 1836 г. привлек внимание поэта и вызвал его творческий отклик.

Ст. 1. Грехопадение, плод запрещенный... — Этот стих, включающий шестисложное и четырехсложное слова и задающий особую ритмическую организацию стиха, не имеет соответствия ни в подлиннике, ни в переводе Шатобриана. У Мильтона: «Of Man’s first disobedience and the fruit...» («О первом преслушанье, о плоде запретном...»); у Шатобриана: «La première désobéissance de l’Homme...» («Первое неповиновение человека...»).

Ст. 2. От древа, коим смерть была на землю... — Черновые варианты: «от древа жизни», «смерть на землю приведена была». Библейская реминисценция: «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; А от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь» (Бытие, II, 16—17).

Ст. 3. Приведена и с тратою Эдема... — Вариант: «Пришла...». Библейская реминисценция: «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал» (Бытие, II, 8). Мильтон следует традиции называть рай Эдемом, хотя Адам и Ева, вкусив запретный плод, лишились рая.

Ст. 4—5. ...великий // Спаситель... — Вариант: «...великий // Муж...» Имеется в виду Иисус Христос. У Мильтона: «greater Man» («Величайший человек»).

Ст. 5. Спаситель не пришел отдать их небу. — Первоначально зачеркнуто: «Муж не...», «Нас муж не искупил отдав...»; затем: «Спаситель не возвратил нас небу...»

Ст. 6. Воспой, святая муза... — Первоначально вместо «святая муза» было «небесная певица». У Мильтона: «heavenly muse» («Муза горняя»).

Ст. 7. На высотах Синая и Горева... — Первоначально: «На высотах Горева и Синая...» Синай и Горев (Хорив) — места Божественного откровения.

Ст. 8. Вдохнувшая все песни пастырю... — Имеется в виду Моисей как духовный наставник, учивший свой народ Божьему закону.

417

Ст. 10—11. ...как в начале создал небо // И землю Бог. — Жуковский опускает важное для Мильтона понятие: «of chaos» («из хаоса»). Подробнее см.: Милтон Джон. Потерянный рай. Возвращенный рай. Другие поэтические произведения / Изд. подготовили А. Н. Горбунов, Т. Ю. Стамова. Сер. «Лит. памятники». М., 2006. С. 696.

Ст. 11. ...холм сионский... — Гора Сион, где Соломон построил Иерусалимский храм, который считался местом особого присутствия Бога.

Ст. 12—13. ...силоамский // Пророчеств ключ... — Первоначально: «силоамский ключ». Ручей к западу от горы Сион, ассоциирующийся, согласно пророку Исайе с Божественным вдохновением (Исаия, VIII, 6).

Ст. 14. И оживи мне голос вдохновенья... — Первоначально: «И оживи меня для песни вдохновенья...»

Ст. 16. С высот Аний хочу парить. — Имеется в виду гора Геликон, гора в Беотии, место обитания муз. Говоря «над Геликоном», Мильтон подразумевал, что его тема более возвышена, чем темы языческих поэтов античности.

Ст. 17. О недоступном знанью человека. — Этот стих — плод творчества Жуковского.

Ст. 18. Ты ведаешь все тайны неба, все пути. — Этот стих соответствует первому стиху третьей строфы подлинника: «Say first, for Heaven hides nothing from thy view...»

Ст. 19. То освети, что низко, подними и поддержи... — Соответствует 6—7 стихам второй строфы: «...what in me is dark // Illumine, what is low raise and support» («Исполни светом тьму мою, возвысь // Всё бренное во мне...»

А. Янушкевич

<Из «Божественной комедии» Данте>

(«Полупути достигнув жизни сей...»)
(С. 294)

Автограф (НБ ТГУ. Библиотека В. А. Жуковского. № 94380) — черновой набросок перевода четырех первых терцин в кн.: Божественная комедия Данте Алигиери. Ад. С очерками Флаксмана и италианским текстом. Перевод с италианского Ф. Фан-Дима [Е. В. Кологривовой]. Введение и биография Данте Д. Струкова. СПб., 1842. Вып. 1. На чистом, вклеенном в книгу листе между с. 2 и 3.

При жизни Жуковского не печаталось.

Впервые: От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 34. Публикация А. Янушкевича в составе статьи «Жуковский и Данте».

Печатается по тексту первой публикации, со сверкой по автографу.

Датируется: приблизительно июнь-июль 1843 г.

Экземпляр первого выпуска «Божественной комедии» Данте в прозаическом переводе Ф. Фан-Дима (Е. В. Кологривовой), находящийся в личной библиотеке Жуковского, при переплете был проложен листами чистой бумаги. Поэт карандашом пронумеровал страницы в печатном тексте — «2» и «3». Между этими страницами, содержащими шесть первых терцин итальянского текста и их прозаический перевод, на чистом листе он набросал свой перевод.

418

Восемнадцать карандашных строк, соответствующих четырем начальным терцинам «Ада», — таков общий объем этого наброска. Многочисленные зачеркивания, варианты, недописанные слова — свидетельство напряженной работы в самом начале перевода. Видимо, Жуковский столкнулся с непреодолимыми трудностями, хотя за дело брался серьезно, о чем свидетельствуют вклеенные чистые листы не только в первом выпуске перевода Е. Кологривовой, но в четвертом и пятом. Вероятно, он собирался переводить всю первую книгу «Божественной комедии» — «Ад».

В библиотеке Жуковского, кроме перевода Фан-Дима, хранятся еще шесть различных изданий «Божественной комедии», что подтверждает мысль о подготовке к переводу. Вот эти издания. См.: Описание. № 868—873:

1. La Divina commedia di Dante Alighieri. Edizione di Giovanni Giorgio Keil. Cantica I. Gotha, 1807.

2. La Divina commedia di Dante Alighieri, tradotto in Francese dal signore cavaliere A. F. Artaud. 2 ed. T. 1—9. Parigi, 1828—1830.

3. La Divine comédie di Dante Alighieri. Trad. en vers français par M. Antoni Deschamps (20 chants). Paris, 1829.

4. Dante Alighieri’s Göttliche Komödie. Übersetzt und erläutert von K. Streckfuss. Halle, 1840.

5. La Divine comédie de Dante Alighieri. Trad. par Pier-Angelo Fiorentino. Paris, 1841.

6. Oeuvres de Dante Alighieri. La Divine comédie. Trad. A. Brizeux. Paris, 1841.

Каждое из этих изданий, видимо, привлекло внимание русского поэта и сыграло свою роль в его осмыслении поэмы Данте. Подробнее об этом см.: Янушкевич. С. 386—390.

Постижение творения Данте было неразрывно связано с интересом Жуковского к личности и творчеству итальянского поэта. Путешествуя по Италии в 1833-м и 1838—1839 гг., он буквально живет в атмосфере Данте. Во Флоренции посещает все места, где ступала нога великого флорентийца. Он обращает внимание на портреты Данте и иллюстрации к его поэме, отмечая в дневнике «несравненную картину» Ф. Овербека «История христианского искусства», где изображен «вдохновенный Данте», рисунки из Данте Карстенса, фрески на сюжеты «Божественной комедии» Фейта и Коха.

Сама поэма Данте становится для Жуковского критерием высочайшего искусства, а ее образы — комментарием к жизненным впечатлениям. Так, впервые посетив Сикстинскую капеллу в мае 1833 г., он замечает: «Это поэма Данта. Начатая Микель Анжем, продолженная Рафаэлем и довершенная Микель Анжем» (ПССиП. Т. 13. С. 374). Жуковский усиленно занимается итальянским языком. Итальянское окружение поэта в 1838 г.: Гоголь, Шевырев, начавший в это время работу над переводом «Божественной комедии», Зинаида Волконская и ее сын Александр, автор статей о Данте в «Современнике», — способствовало проникновению в мир поэмы.

Жуковский знакомится с сочинениями С. П. Шевырева, П. Женгене, Ф. Шлегеля, Л. Ранке, посвященными итальянской литературе и творчеству Данте; в мае-июне 1827 г. в Париже он слушал лекции А. Ф. Вильмена по истории эпической поэмы, впечатление от которых так выразил в дневнике: «Превосходное изображение Данта и Камоэнса...» (ПССиП. Т. 13. С. 265). Печатный текст этих лекций

419

издания 1841 г. сохранился в его библиотеке (Описание. № 2332). Имеются пометы Жуковского в «Введении» Д. Струкова, предпосланном переводу Е. Кологривовой.

Показательно, что в 1838—1841 гг., готовя к печати не изданные при жизни Пушкина произведения, Жуковский объединяет два отрывка: «В начале жизни школу помню я...», «И дале мы пошли...» под общим заглавием «Подражания Данте». По справедливому замечанию исследователя, он чутко уловил созвучность пушкинских отрывков как «музыке дантовского стиха», так и «мыслям-образам Данте» (Благой Д. Д. Il gran Padre: Пушкин и Данте // Душа в заветной лире: Очерки жизни и творчества Пушкина. М., 1977. С. 169).

Мир «Божественной комедии» все определеннее входит в творческое сознание русского романтика. В статьях «О стихотворениях Козлова» и «О меланхолии в жизни и в поэзии», в письмах 1840-х гг. Данте осмысляется Жуковским как вершина мировой поэзии, ее высокий идеал. «Поэзия народная, в которой отзывается вся жизнь народа, Гомер, Данте, Шекспир, Мильтон, греческие трагики, некоторые чудные поэты Востока (не называю никого из новейших) — вот товарищи жизни. Беседа с ними во всякое время есть очарование» (С 7. Т. 6. С. 371), — пишет он в конце жизни, тем самым определяя значение Данте как в истории мировой культуры, так и в своей творческой биографии. Характерно, что в дюссельдорфском доме поэта в начале 1840-х гг., по воспоминаниям М. Погодина, висел портрет Данте (Барсуков. Кн. 7. С. 48).

Никаких документальных свидетельств о времени работы над переводом «Божественной комедии» Жуковский не оставил. Но на основании некоторых косвенных данных можно приблизительно ее датировать. Первый выпуск перевода Фан-Дима (песни 1—5) вышел в самые последние дни 1842 г. (ц. р. от 6 октября 1842 г.), однако 5 ноября «Северная пчела» сообщает, что издание только еще готовится, и лишь 29 декабря в «Санкт-Петербургских ведомостях» появляется известие о выходе книги (№ 293. С. 1286).

Жуковский, живущий уже в это время постоянно в Германии, смог получить этот выпуск не раньше января 1843 г., скорее всего в конце мая — начале июня, когда он приезжает в Эмс, где встречает много русских. Бумага, которой проложен первый выпуск и на которой поэт начал свой перевод, имеет водяной знак FEW LETMATHE и изображение лилии. Сам по себе этот знак, к сожалению, не помогает достаточно определенно датировать время перевода, но нужно учитывать, что точно такой же бумагой проложены и другие выпуски перевода, имеющиеся в библиотеке Жуковского. В том числе и пятый (песни 23—28), вышедший в июне 1843 г. Шестой же выпуск, появившийся в конце 1843 г., в библиотеке поэта отсутствует. Поэтому, вероятно, Жуковский предпринял перевод сразу же после получения пятого выпуска и переплета всех имеющихся у него.

Для датировки перевода интерес представляет еще одна книга, имеющая точно такой же вид, что и выпуски перевода «Божественной комедии»: Sophokles Werke. Übersetzt von J. J. Donner. Bde 1—2. Heidelberg, 1842. Подробнее об этом см.: Лебедева. С. 139—145, 192—196. На основании помет в рукописи: «5 мая», «23 мая» и дневниковой записи от 10 (21) июня 1843 г.: «Поутру переводил “Эдипа”» (ПССиП. Т. 14. С. 273) можно точно датировать работу над этим переводом. Думается, что и перевод начала «Божественной комедии» по целому ряду признаков (тип бумаги, характер переплета, особенности почерка) может быть отнесен к этому же времени.

420

Скорее всего, он был сделан после получения пятого выпуска перевода Е. Кологривовой и одновременно с переводом «Эдипа» Софокла — в июне-июле 1843 г. Работа над переводом «Одиссеи», которому Жуковский посвящал все время, не позволила ему завершить эти замыслы.

Наконец, нельзя не учитывать тот факт, что три перевода на русский язык «Божественной комедии» появились друг за другом. Вслед за переводом первого выпуска перевода Е. Кологривовой в первом номере «Москвитянина» за 1843 г. С. Шевырев поместил свой перевод двух песен «Ада», а уже во втором номере этого же журнала появляется первый отрывок (5-я песнь «Ада») из перевода Д. Мина, выполненный пятистопными ямбическими терцинами. Если учесть, что Жуковский был тесно связан с «Москвитянином» и его редакцией, публиковал здесь свои произведения, то, конечно же, переводы Шевырева и Мина не могли не привлечь его внимания. Вполне возможно, что своим переводом Жуковский вступал в полемику как с традицией прозаического переложения «Божественной комедии», так и с опытами стихотворного перевода терциной (Катенин, Норов, Шевырев, Мин).

Самой характерной чертой перевода отрывка Жуковским является попытка передать терцины Данте белым пятистопным ямбом. По справедливому замечанию исследователя, Жуковский «с годами все больше уходит в работу над говорным повествовательным стихом, стремясь к предельной простоте и естественности» (Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. М., 1984. С. 163).

Мотив пути, странствия, поиска себя и своего назначения приобретает в опытах Жуковского последнего периода лейтмотивный характер и мировоззренческий смысл. Наль и Дамаянти, Рустем и Зораб, Одиссей, Агасфер, герои сказок и повестей преодолевают свой путь «мучительно долго», чтобы «долгим страданьем свой выплатить долг». «Наша жизнь есть странствие по свету» (ПССиП. Т. 4. С. 46) — так в «Двух повестях» поэт определяет смысл человеческого существования, подчеркивая, что вопросы «куда, зачем и кто по ней идти велит» составляют основу жизненной позиции личности.

Набросок перевода из «Божественной комедии» Данте во многом предвосхищает эту столь существенную для позднего Жуковского тему и становится своеобразным эпиграфом к ней. Опираясь на образную философию жизни-движения, бесконечного поиска Данте, Жуковский, с присущей ему тягой к «сквозным словам», уже в переложении первых четырех терцин нагнетает образ пути. Сразу же вместо «земной жизни» Данте заявлен «путь земной»: «полупути достигнув жизни сей», а затем «утеря» «прямого пути», глаголы «сбился», «совратился», передающие эту «утерю», создают эмоциональную атмосферу «Одиссеи человеческой жизни». В этом смысле работа Жуковского по осмыслению дантовской поэмы, ее перевод — органичное звено его общих поисков 1840-х гг. и определенный этап на пути к новым формам поэзии, к «стихотворной прозе». Вместе с тем это неизвестная и достаточно интересная страница русской дантеаны.

Ст. 1. Полупути достигнув жизни сей... — Уже первый стих вызывает затруднения Жуковского в его передаче. Он зачеркивает местоимение «нашей» вместо «сей», слова «пройдя», «когда», варианты: «Дойдя до половины жизни...», «Свершив пути земного половину...»

Ст. 2. В лесу густом увидел я себя... — Первоначально: «В густом лесу себя увидел я...»

421

Ст. 5—6. Весь опустел ужасный этот лес, // Густой, непроходимый, дикий... — Стих Данте Жуковский распространяет до двух. Ср. в современном переводе М. Лозинского: «Тот дикий лес, дремучий и грозящий...» (Данте Алигьери. Божественная комедия. Сер. «Лит. памятники». М., 1967. С. 9).

Ст. 7. И мысль о нем рождала страх и трепет. — Варианты: «всё заслонила», «страх и ужас».

Ст. 9. Но чтоб сказать о [вечном] нам спасеньи... — Слово «вечном» зачеркнуто, но других вариантов нет.

Ст. 12. Жестокий сон меня одолевал... — Варианты: «Был так объят я сном», «одолевал меня».

Ст. 13. Что я с пути прямого скоро сбился. — Вместо «скоро сбился» было «совратился».

А. Янушкевич